Текст книги "Последний пожиратель греха"

никто не приходит к Отцу, как

только через Меня » .

Иисус Христос; Евангелие от Иоанна 14:6

– 1 -

Большие Туманные Горы, середина 1850-х

Я впервые увидела пожирателя грехов тем вечером, когда бабулю Форбес несли к ее могиле. Я была еще маленькой, а бабуля была моим лучшим другом, так что ее смерть была для меня большим горем.

«Не гляди на пожирателя грехов, Кади», – сказал мой папа. «И не спрашивай почему».

После такого предупреждения я старалась слушаться. Мама сказала, что я слишком уж любопытная. Папа сказал, что я везде сую свой нос. Только одна бабуля меня любила и понимала мой характер.

Мои самые простые вопросы встречали яростное сопротивление. «Вот вырастешь...», «Не твоего ума дело...», «Чего всякие глупости спрашиваешь?». За год до смерти бабушки я перестала задавать вопросы. Я смекнула, что все ответы мне надо искать самой.

Бабуля была единственным человеком, который относился ко мне с пониманием. Она часто говорила, что у меня такой же ищущий, любопытный дух, как у Яна Форбеса. Это был мой дед: бабушка сказала, что именно этот дух привел его сюда через все моря. Хотя, может, это не вся правда: в другой раз она сказала, что во всем виноваты шотландские пастбища.

Папа это подтвердил: он как-то сказал, что деда выгнали с его земли и загнали на корабль, который плыл в Америку – для того, чтобы освободить землю под пастбище для овец, Во всяком случае, так ему сказали. Я этого никак не могла понять. Почему животные были важнее, чем люди? Что касается бабушки, она была четвертой дочерью бедного жестянщика из Уэльса, и никакого будущего у нее не было .Она приехала в Америку не по желанию, а потому что выбирать было не из чего. Первое время она работала у одного богатого джентльмена в его большом доме в Чарльстоне – прислуживала его красивой хрупкой жене, которую тот встретил в Кардифе. Там он на ней женился, а потом привез сюда.

Его жена очень привязалась к бабушке. Сама она тоже была родом из Уэльса и тосковала по дому. Бабушка была тогда совсем молоденькой, по ее словам, лет семнадцати. К несчастью, она недолго там работала: дама умерла во время родов и ребеночка забрала с собой. Джентльмен больше не нуждался в прислуге для жены, а те услуги, в которых он нуждался, бабушка предоставить отказалась. Она никогда не говорила, что это были за услуги, сказала только, что господин освободил ее от контракта и посреди холодной зимы отпустил куда глаза глядят.

Для бабушки наступили тяжкие времена. Чтоб не умереть с голоду, она бралась за любую работу, которую удавалось найти. Тогда-то она и встретила моего деда. Она вышла замуж за Яна Форбеса, «хоть и характер у него 6ыл...». Что имела в виду бабушка, когда так говорила, не знаю – я никогда не видела своего деда. Разве только мне приходилось слышать, как мои дядья посмеивались над этим его крутым нравом. Дядя Роберт как-то рассказывал, что однажды дед с парадного крыльца выстрелил в моего папу – и не как-нибудь, а целых два раза кряду. К счастью, дед был пьян, а папа – отличный бегун, иначе я б никогда не родилась.

Дедушка Форбес умер за одну зиму до моего рождения. Была сильная метель, и он заблудился, потеряв дорогу домой. Где он тогда был, бабушка мне не сказала. Так бывало частенько, и меня это огорчало – мне рассказывали не всю историю, а только обрывки. Потом мне годами пришлось собирать эти обрывки вместе. Хотя, есть вещи, которые лучше не говорить вообще.

На вопрос, почему она вышла замуж за такого жестокого человека, бабушка ответила: «Милая, у него глаза были такие голубые, ну точно как небо в сумерках. У тебя, Кади, такие же глаза, и у твоего папы, ей-богу. И душа у тебя такая же ищущая, да поможет тебе Господь».

Часто я не понимала того, что говорила бабуля. «А папа говорит, я на тебя похожа».

Она погладила меня по щеке костяшками пальцев. «Ну да, может оно и так». Она грустно улыбнулась. «Да только бы не во всем». Больше она ничего не сказала. Может, на некоторые вопросы и не стоило отвечать.

В то утро, когда она умерла, мы с ней просто сидели и смотрели на долину. Она откинулась на спинку качалки, потерла руку, будто бы от боли. Мама была дома, делала какие-то дела по хозяйству. Бабушка болезненно скривилась, вдохнула воздух, посмотрела на меня: «Дай своей маме время».

Как же могли ранить какие-то четыре слова! Они сразу заставили меня вспомнить все, что было между мной и мамой и что выстроило между нами стену. К несчастью, многое из этого ни изменить нельзя, ни исправить.

И тут – а я тогда была ребенком, мне было лет десять – я увидела перед собой мрачную картину своего будущего. Тогда я молча положила голову на колени бабули – я всегда искала себе утешение в том, чтобы прижаться к ней поближе. Я не знала тогда, что и этого скоро не будет. Все же, если б я могла вернуться назад и как-то исправить прошлое, чтобы не настали эти времена печали и одиночества, – не думаю, что я стала бы это делать. Потому что рука Божья уже была на мне, хотя я едва ли знала, кто Он, и есть ли Он вообще.

За последний год я хорошо уяснила, что от слез нет никакой пользы. Боль может сидеть очень глубоко внутри, но ее никакими слезами не вымоешь оттуда, как, к примеру, дождь смывает грязь с крыши. Боль нельзя смыть или облегчить, у нее нет конца.

Бабушка положила руку мне на голову и стала меня гладить, как будто я была одним из охотничьих псов, что спали под нашим крыльцом. Мне это нравилось. Иногда мне хотелось стать охотничьим псом, потому что папа их очень любил. Мама с некоторых пор ко мне вообще не притрагивалась, да и папа тоже. Они почти не разговаривали друг с другом, а со мной уж тем более. Только мой брат Ивон проявлял ко мне какую-то привязанность, но это бывало не часто. Ему приходилось много работать на ферме, помогать отцу. А когда у него оставалось чуток свободного времени, он прогуливался при луне с Клани Бирнес. Словом, бабушка была моей последней надеждой, но теперь и она уходила.

«Я люблю тебя, миленькая. Знаешь, когда наступает зима, все становится такое холодное и мертвое. Но это не навсегда».

Прошлым летом в сердце мамы пришла зима, и с тех пор ничего не менялось – для меня ее сердце так и осталось замерзшей пустыней.

«Весенние цветы в Медвежьей Долине, совсем как покрывало из лаванды. Если б я могла загадать одно желание, то я б сказала – хочу букет тех цветов».

Бабушка всегда так говорила: «Если б я могла загадать одно желание...». Я старалась исполнять ее желания и делала это с радостью. Сама же бабушка была слишком старой, чтобы далеко ходить. На моих глазах она ходила только в дом Элды Кендрик, нашей самой ближней соседки, почти такой же старой, как бабуля. Но даже старость не мешала бабушке путешествовать – в своем воображении. Она могла путешествовать далеко за океан, через горы и долины – она частенько делала это ради меня. Она рассказала мне о заброшенных тропах и разных местечках в горах, которые я сама едва бы когда-нибудь обнаружила. А благодаря бабуле, где я только ни побывала в наших горах, стараясь добавить ей воспоминания в копилку. А кроме того, это позволяло мне бывать подальше от дома – от маминого недовольства и такого холодного ко мне отношения.

Именно бабушка показала мне как-то весной тропинку в Цветущую Долину – оттуда я принесла полную корзину горных маргариток и васильков. Бабушка научила меня плести из них венок, который потом надела мне на голову. От нее я узнала про Зуб Дракона – огромную зеленую скалу, которая вырастала из земли – точно, как в родной Шотландии Яна Форбеса, по крайне мере, так он говорил.

На этой скале я побывала не один раз. Такой поход занимал у меня весь день – чтобы забраться на гору и добыть для моей бабушки кусок этого зеленого камня. А по дороге я забредала на пруды, полные форели, и теплые лощины, где мелодично квакали лягушки. Во время одного из этих походов я даже нашла дуб, про который бабушка сказала, что он такой же древний, как само время или уж точно, как она.

Бабуля знала множество историй. Она рассказывала их не спеша, слова вытекали из ее уст, как сладкая и тяжелая струя меда прохладным утром. Она знала всех, кто пришел и поселился в нашей долине – во всех ее ложбинах и впадинах. Мы, Форбесы, были одними из первых, кто приехал в эти большие туманные горы – в поисках земли и новых возможностей. Горы напоминали деду родную Шотландию. Вместе с другими, их привел сюда Лаокайлэнд Кай. Элда Кендрик приехала сюда со своим мужем, который давно уже умер – так давно, что бабушка не помнила, как его звали. Может, и сама Элда тоже не помнила – она часто повторяла, что не хочет о нем говорить. Потом приехали еще несколько семей: Одара, Трент, Сайр и Кент. Конноры, Бирнесы и Смиты тоже сюда пробрались. Бабушка сказала, что если бы дедушка Ян не умер, мы бы уехали отсюда дальше на восток, в Кентукки.

Все они помогали друг другу, как могли: вместе противостояли природе и Самому Богу, стараясь выжить и обосноваться на новой земле. Они вместе охраняли свое поселение от индейцев, чтобы те не пришли и не убили их. Тот, кто не держался вместе с другими, чаще всего умирал. Потом пришли еще несколько семей, со временем мы все переженились и превратились в затерянную в горах, отрезанную от мира, всеми забытую общину.

«Все мы тут неспроста – чтоб пустить здесь корни, затеряться в горах и прикрыть туманом свое прошлое. Каждый по своему делу сюда приехал», – однажды сказала бабушка. – «Кому-то новую жизнь строить надо было, а кому-то прятаться. Все выживали, кто как умел».

В то утро, когда бабушка умерла, я пошла в Медвежью Долину за весенними цветами. Ей очень хотелось этих цветов, и для меня это было важно, я любила бабушку. Цветы росли на лугу, как лавандовое покрывало, – точно, как бабушка говорила. Я набрала их целую корзину и принесла ей. Она спала в своем кресле на крыльце – так мне казалось, пока я не подошла ближе. Она была белой, как цветы кизила; глаза и рот широко открыты. Когда я положила цветы ей на колени, она не пошевелилась, не моргнула...

Я поняла, что она ушла от меня.

Что может быть страшнее для ребенка, чем видеть смерть лицом к лицу. Однажды я это уже видела. Но теперь мне пришлось выпить полную чашу скорби и отчаяния, так что это прошло по всему моему телу до самых костей.

Пока меня не было дома, что-то покинуло бабушку или было украдено у меня. Ее глаза больше не моргали, из раскрытых губ не выходило дыхание. Она даже не была похожа на себя – это была скорее сморщенная, безжизненная оболочка, которую подпирало соломенное кресло: какое-то подобие бабушки Форбес, но не она сама. Настоящая бабушка ушла и даже не попрощалась со мной. Конечно, я понимала тогда далеко не все, но и того было достаточно, чтобы внутри было так больно, что я думала, я умру. И ненадолго так и случилось, я умерла. Или, по крайней мере, умерла та робкая надежда, что еще жила во мне прошлым летом.

Мама остановила часы на каминной полке и закрыла зеркало – по обычаю наших гор. Папа зазвонил в похоронный колокол. Он звонил восемьдесят семь раз, потому что столько лет прожила бабушка. Брата Ивона послали к родственникам сообщить эту печальную новость. К началу следующего дня собралась почти вся наша родня, и более дальние родственники, и другие со всей долины – чтобы отнести бабушку в ее последнее пристанище в горах.

Первой пришла Гервазе Одара, целительница. Она привела с собой Элду Кендрик, которая теперь стала самой старой женщиной в нашей долине. Папа снял дверь с петель и подставил под нее два стула. Сверху положили бабушку. Женщины сняли с нее одежду, которую Гервазе Одара унесла стирать. В доме в очаге согрели воду. Мама налила ее в таз, чтобы омыть тело бабушки.

– Горавен, – сказала Элда Кендрик, гладя бабушкины длинные белые волосы, – ты последняя из тех первых, кто меня оставил.

Мама все время молчала. Они трудились в тишине, вдвоем с Элдой Кендрик. Старушка Элда посматривала на маму, но та ни разу не подняла голову и не произнесла ни слова. Гервазе Одара вернулась в дом и стала помогать маме.

– Она слыхала, как голос с горы звал ее – такой громкий! Это она мне недавно сказала. – Гервазе Одара помолчала, ожидая маминой реакции. Но та ничего не говорила, и целительница добавила:

– Это для Кади она задержалась – так она мне сказывала.

Мама подняла голову и посмотрела на Гервазе тяжелым взглядом. – Мне и так горько, зачем ты мне еще рану бередишь? – сказала она.

– Иногда надобно раны вскрывать.

– Да уж не теперь.

– Ну а то когда ж, Файя?

Мама повернулась ко мне, и я почувствовала на себе ее взгляд. Я съежилась в углу в надежде спрятаться – как бы она не осудила меня за то, что женщины мучают ее. Я наклонила голову, прижата колени к груди, сжалась в комочек, стараясь быть незаметной. Но напрасно. Мама уже внимательно смотрела на меня.

– Иди на двор, Кади. Нечего тебе здесь делать.

– Файя... – начала было Гервазе Одара.

Не дождавшись ответа мамы, я закричала:

– Оставьте ее в покое! – я не могла выносить маминого взгляда. Она выглядела, как попавший в ловушку раненый зверь. – Оставьте ее в покое! – крикнула я снова и выбежала за дверь.

Наши родственники должны были вот-вот собраться, за что я была им благодарна. Это значит, что я смогу затеряться в толпе. Я стала искать папу. Он оказался недалеко от дома, где он рубил кедр. Я встала за деревом и довольно долго смотрела на него. Удивительно, как давно я не слышала его смеха. Его лицо было жестким и суровым. На минуту он прервался, вытер вспотевший лоб. Повернувшись в мою сторону, он посмотрел на меня в упор: – Мама послала тебя вон из дома?

Я кивнула. Папа снова ударил топором по дереву. – Возьми ведро да собери щепки. Отнеси маме, а то уж очень смрадно в доме.

Женщины это уже заметили – окна и двери дома были широко распахнуты. Ветер приносил внутрь ароматы горной весны, они сливались с запахом камфары, которую втирали в тело бабушки. На подоконнике стояла жестяная банка с солью, ее мелкие белые кристаллы рассыпались по полу.

Когда я зашла в дом, мама месила тесто. Она даже не подняла головы, поэтому подошла Гервазе Одара и взяла у меня ведро с кедровыми щепками.

– Спасибо, Кади. – Она стала разбрасывать щепки вокруг бабушки, которую уже одели в черное шерстяное платье. Ее длинные белые волосы были обрезаны. Их аккуратно заплели и положили на стол – из них сделают траурные украшения. А, может, мама вплетет одну из этих белых косичек в свою рыжевато-золотистую косу. Бабушкина жалкая остриженная голова была покрыта куском белой материи, завязанной под подбородком. Рот был закрыт, губы замолчали навсегда. Другим куском белой ткани были обвязаны щиколотки, третьим – колени. Тонкие мозолистые руки были сложены на груди крест-накрест. Веки закрывали две блестящие медные монеты.

– Кади Форбес, смотри, будь тут завтра вечером, сразу как стемнеет. Пожиратель грехов придет, – сказала мне Элда Кендрик. – И гляди, как он придет, стой подле мамы. Твоя тетя Винни с подносом пойдет – на нем хлеб и вино из бузины. Пожиратель грехов пойдет за нами на могилу, а там съест и выпьет все грехи твоей бабули, чтоб ей больше здесь по холмам не бродить.

От этих слов мое сердце содрогнулось.

В ту ночь я почти не спала: я лежала в кровати и слушала крик совы. Вместо ее обычного уханья, мне казалось, она взывала: «Кто-о-о-о? Кто-о-о-о?». Кто такой пожиратель грехов? Кто-о-о-о? Когда бабушка придет ТУДА, кто там ее встретит? Кто-о-о-о? Кто придет и заберет моигрехи?

Следующий день был ничем не лучше. Я смотрела, как все собирались вместе. Приехали трое моих дядей со своими женами, тетя Винни с мужем. Моим двоюродным братьям и сестрам хотелось играть, а мне не хотелось совсем. Я спряталась в полумраке дома и сидела около бабушки, не сводя с нее глаз. Когда ее положат в могилу, я больше ее не увижу. Во всяком случае, пока сама туда не приду.

На этот раз мама не просила меня выйти из дома, она и мои тетушки сидели на теплом весеннем солнце. Джиллиан О’Ши держала на руках крохотную девочку: все смотрели на нее и радовались, что ее назвали Горавен. До моего слуха донеслись чьи-то слова: «На все воля Божья – Он дал, Он взял». Одна Горавен ушла, пришла другая.

От этих слов мне не стало легче. Из своего темного угла я видела всех членов семьи и всех друзей, которые подходили прощаться с бабушкой. Каждый приносил что-то съестное – виски, ямс для жарки, кукурузные лепешки, сладкий хлеб с патокой, соленую свинину – чтоб ее потушить, на огне уже булькал котел.

– Да ты бы поела хоть чего-нибудь, детка, – сказала мне Гервазе Одара в середине следующего дня. Но я положила голову на руки, отказываясь смотреть на нее и что-либо отвечать. Мне казалось неправильным, что жизнь должна продолжаться. Моя бабуля мертва, одета в свое лучшее платье и готова к погребению, а люди разговаривают, ходят, едят, как ни в чем не бывало.

– Кади, миленькая, – сказала Гервазе Одара. – Твоя бабушка ведь долго прожила.

А по мне так совсем недолго. Интересно, если бы бабушка сама сказала мне, что это произойдет, мне было бы легче? Я думаю, она об этом знала. Я думаю, она даже молилась, чтобы ее конец пришел именно так, как он пришел – чтоб меня рядом не было. Она решила не говорить мне, что умирает, а вместо этого послала меня в горы за весенними цветами. А пока я ходила, она ушла насовсем.

Мне казалось, только Ивон понимал, как мне плохо. Он вошел в дом и сел рядом со мной около бабули. Он не пытался накормить меня или заставить что-то сказать. Он не говорил, что бабуля была старой, и что ей уж пора было умереть. Он не говорил, что время залечит все раны. Он просто взял мою руку и поглаживал ее тихонько. А потом и он ушел.

На следующий день пришло семейство Кай. С улицы послышался голос отца семейства Брогана Кая, зычный и властный. Мать, Йона, с детьми вошли в дом высказать почтение маме и другим нашим родственникам. Сын Йоны – Фэйган, войдя в дом, не двинулся дальше того места, где лежала бабушка в своем торжественном наряде. Как и Ивону, ему было около пятнадцати лет, но он казался старше благодаря спокойной манере держаться и суровому виду. Его мама принесла кукурузные лепешки и несколько банок с маринованными арбузами. Все это она отдала одной из моих тетушек, а сама на несколько минут присела рядом с мамой и тихо с ней говорила о чем-то.

Солнце стало клониться к закату, и голоса звучали все тише и тише, пока совсем не умолкли. Что-то изменилось в доме. Нависла тревожная тишина, в темноте было жутковато и неуютно. Что-то новое пришло в дом со смертью бабушки, что словами трудно описать. С наступлением темноты этостало окутывать нас сильнее и сильнее, подступать со всех сторон и сдавливать плотным кольцом.

Страх, вот что это было.

Папа подошел к открытому дверному проему. «Пора», – сказал он.

Ко мне подошла Гервазе Одара, наклонилась и крепко взяла меня за руки: «Кади, слушай меня внимательно, детка. Не смотри на пожирателя грехов. Разумеешь? Он ведь грехи несет, берет на себя все самое ужасное. Если ты взглянешь на него, он на тебя порченым глазом посмотрит и какие-то из грехов на тебя перейдут, чего доброго».

Я посмотрела на маму. При свете светильника, она стояла с напряженным лицом, глаза были закрыты. Она и теперь не смотрела на меня.

Гервазе Одара взяла меня за подбородок и посмотрела в лицо. Мне пришлось снова смотреть ей в глаза. «Кади, ты поняла меня?»

Мне хотелось сказать: «Что мне теперь до этого?» Ведь бабуля уже ушла. Осталась только холодная плоть, а ее самой уже нет. Вид бабушки говорил только об одном – о том, что ее душа точно оставила тело. Разве кто-то может что-то изменить? Все кончено. Она ушла.

Но Гервазе Одара настаивала на своем, и мне пришлось согласно кивнуть. Тогда я ничего не понимала, а стала понимать только долгое время спустя. А сейчас слова целительницы наводили на меня страх. Но я научилась не задавать вопросов и не просить объяснений. Я уже слышала о пожирателе грехов, хотя и не так подробно, – обычно об этом страшном человеке старались говорить как можно меньше.

– Он заберет грехи твоей бабули, чтоб ей уйти с миром, – сказала Элда Кендрик.

А он придет, чтобы взять мои грехи? Или мне так и придется нести их с собой в могилу и мучиться в аду из-за того зла, которое я сделала?

От этой мысли у меня перехватило дыхание.

Что за неизвестные грехи были у бабули – это было между ней и пожирателем грехов, который должен их забрать. А вот мне никогда не будет покоя. Потому что каждая живая душа знает, что я сделала. Или, по крайней мере, они так думают.

– Стой рядом с мамой, дочка, – сказал мой отец. Я так и сделала, и почувствовала еле заметное прикосновение маминой руки. Я посмотрела на нее с такой надеждой, что сердце защемило, после чего она тихо заговорила со мной.

В ее руках был розмарин, она отломила от него веточку и дала мне.

– Брось это в яму, как службу закончат, – сказала она, не глядя на меня.

Четверо мужчин подняли бабушку и вынесли за двери. Папа нес факел и шел впереди процессии, ведя всех к горному кладбищу.

Ночной воздух казался холодней обычного, я съежилась. Я шла рядом с мамой. Ее взгляд был неподвижным и мрачным, на глазах ни слезинки. Факелы несли другие люди, они освещали путь нам с мамой. Сквозь густой туман, который просачивался сквозь горную цепь, проглядывала полная луна. Ее свет тянулся к нам, как мертвенно-белые длинные пальцы. Между деревьями танцевали наши черные тени. Вдруг мое сердце сильно забилось, и по коже побежали мурашки – я почувствовала, что к нашей процессии присоединился кто-то еще...

За нами шел пожиратель грехов. Холодок ужаса пробежал по моему телу.

Вокруг кладбища папа и его братья выстроили ограду, чтобы волки и другие хищники не раскапывали могилы. Однажды бабушка сказала мне, что ей нравится это место, которое папа выбрал. Оно было на возвышении, здесь было сухо и спокойно, к тому же открывался прекрасный вид на расселину в скалах внизу и небеса вверху.

Я вошла в ворота вслед за мамой и поспешила с ней поравняться. Тетя Винни несла поднос: на нем был испеченный мамой хлеб и чаша с вином из ягод бузины. Я увидела глубокую, длинную яму, рядом с которой была насыпана груда земли. Бабушку, лежавшую на похоронных дрогах, положили на эту насыпь красно-коричневой, каменистой почвы. Тетя Кора накрыла бабушку белой тканью, потом подошла тетя Винни и поставила на мертвое тело поднос.

Собрание и все вокруг застыло в полной тишине: умолкли даже сверчки и лягушки.

Никто не шевелился.

Не слышалось ни единого вздоха.

Я посмотрела снизу вверх на маму: факел освещал ее лицо красновато-золотыми отсветами, она зажмурила глаза. Когда щелкнула калитка, собравшиеся отвернулись от бабушки и встали к ней спиной. Я сделала то же и скоро услышала тихие шаги пожирателя грехов – я почувствовала, как волосы на моей голове зашевелились от страха.

Было так тихо, что мне было слышно, как ломается хрустящий хлеб. Я слышала, как он глотал вино. Почему он ел, как голодное животное – так уж он изголодался по грехам, что ему хотелось быстрее их проглотить? Или ему хотелось поскорее закончить свою ужасную работу и уйти с этого места – от людей, которые стояли к нему спинами, боялись открыть глаза и встретить его злой взгляд?

После торопливой трапезы пожирателя грехов вновь нависла гробовая, зловещая тишина. Потом послышался его вздох и раздался голос: «Я отпускаю твои грехи и даю тебе покой, дорогая женщина, Горавен Форбес, чтобы тебе не бродить по этим полям, горам и дорогам. Ради твоего покоя я принимаю твои грехи на свою собственную душу».

Я ничего не смогла с собой поделать. Его голос был таким глубоким, мягким и полным сострадания, что я обернулась, и мое сердце сжалось. На мгновение наши глаза встретились – но я поспешила опять зажмуриться, чтоб избежать его странного и пугающего взгляда. С того дня, конечно, все изменилось, ведь прошло много времени.

Но с тех ничего не осталось прежним.

– Ничего плохого не будет, – сказал он мягко. Звук его тихих шагов исчез за воротами кладбища. Я посмотрела ему вслед, но тьма уже поглотила его.

Снова затрещали сверчки, где-то рядом заухала сова. Кто-о-о-о? Кто-о-о-о? Кто такой пожиратель грехов? Кто-о-о-о? Кто он такой? Кто-о-о-о?

Я услышала всеобщий громкий вздох – наверно, облегчения и благодарности за то, что все кончилось, и теперь бабушка будет покоиться в мире. Мама громко зарыдала, сильно вздрагивая, – так плачут от горя, когда нет утешения. Я знала, что она плакала не только по бабушке. Другие тоже плакали и грустно молились. Бабушку опустили в могилу, в место ее покоя. Близкие по очереди подходили и бросали в могилу веточки розмарина. Когда все было сделано и сказано, папа взял маму на руки и понес с кладбища.

Я задержалась на месте и смотрела, как двое мужчин бросали землю в могилу. Каждый стук падающих комьев земли отдавался холодным стуком внутри моего сердца. Один из мужчин оторвался от работы и посмотрел в мою сторону: "Иди, девочка. Иди в дом, куда все идут».

В воротах я оглянулась и посмотрела на другие могилы. Первым здесь нашел пристанище мой дед Ян Форбес, следом за ним, в четверг, его сын: он умер вскоре после того, как пожаловался на ужасные боли в животе. Потом, всего за одну неделю, от лихорадки умерли трое моих кузенов и тетя. А еще здесь был надгробный камень Элен.

На полпути домой я заметила в своих руках веточку розмарина, которую мне дала мама. Я забыла бросить ее в могилу. От моих ладоней маленькие серебристые листочки смялись, и теперь от веточки исходил аромат. Закрыв лицо ладонями, я вдохнула этот запах и заплакала. Так я стояла одна, в темноте, пока за мной не пришел Ивон. Он молча прижал меня к себе, и мы немного так постояли. Потом он сжал мою руку и сказал: «Мама о тебе беспокоилась».

Он хотел меня утешить, но я знала, что это ложь. Мы оба это знали.

Я стояла в дальнем углу крыльца, балансируя на краю. Облокотившись на невысокие перила, я положила голову на руки и слушала, как тетя Винни пела уэльский гимн, которому ее научила бабушка. Присоединились остальные. Папа и другие мужчины пили виски, не проявляя большого интереса к еде, которую заботливо приготовили женщины.

– Про что это он сказал: «Ничего плохого не будет»? – спросил кто-то.

– Может, хотел сказать, что Горавен Форбес не столько грехов сделала, сколько другие за такую долгую жизнь делают?

– А может, он-то за двадцать лет уж столько их на себя забрал, что ее-то грех и вовсе невелик показался.

– Хватит о нем болтать, – строго сказал Броган Кай. – Он свое дело сделал да ушел. Забыть его и все тут!

Больше, за все время трапезы, никто не вспоминал о пожирателе грехов, хотя горе не давало о себе забыть.

Я очень устала и телом, и духом, и я легла на бабушкину кровать, свернувшись калачиком. Натянув на себя одеяло бабушки, я закрыла глаза и успокоилась. Я по-прежнему ощущала ее запах – он смешивался с запахом розмарина, который остался на моих ладонях. На несколько минут я представила себе, что она жива и здорова, сидит на крыльце и слушает разные истории, что гости рассказывают о ней, о дедушке и о других, дорогих ей людях. Потом я представила себе, как она лежит в глубине могилы, закрытая красно-коричневой горной землей. Ей не придется вставать и снова бродить по холмам, потому что кто-то пришел и взял на себя ее грехи.

А так ли это?

Где-то далеко в глуши, совсем один, живет пожиратель грехов. Только он знает, сделал он то, для чего пришел, или нет.

И все-таки мне было непонятно: почему он вообще пришел? Почему б ему было не спрятаться и не притвориться, что он не слышит похоронный колокол, который эхом звучит по всем долинам, ущельям и оврагам наших гор? Неужели ему мало своих грехов, которые приходится нести, что он еще берет на себя грехи всех, кто живет и умирает в этих горах? Почему он это делает? Зачем ему нести на себе такую ношу, ведь он знает, что ему придется гореть в аду за людей, которые его боятся, презирают и даже никогда не смотрят ему в лицо?

И почему у меня сжимается сердце при мысли о нем?

Даже тогда, будучи ребенком, я знала...

Я представила себе свою будущую жизнь – долгие семьдесят или восемьдесят лет, которые я проживу, если у меня бабушкина наследственность. Жить так долго со всем тем, что я сделала...