Текст книги "Клуб Алиби "

Автор книги: Франсин Мэтьюз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 18 страниц)

Глава четвертая

Человек, известный под простым именем Жако, жил в разных местах, но в течение последних семнадцати лет он называл своим домом Париж. Как любой неискушенный молодой человек из провинции, он поселился в пансионе, где еду подавал безразличный повар; он был полон надежд получить место в какой-нибудь известной танцевальной труппе – может быть, Дягилева, – потому он оправдывал плохое качество питания тем, что это помогало ему поддерживать фигуру. В свои тридцать, надолго отложив мечту о балете, он получил роль в клубе «Шахерезада» и насладился коротким романом с очаровательным Сержем Лифарем, самым известным балетным танцовщиком в Париже, а затем и первыми лучами своей молодой славы. В этот же период Жако пристрастился к кокаину, что разрушительно сказалось и на его внешнем виде, и на содержимом его карманов. Мировая экономическая депрессия последних лет и его собственный все увеличивавшийся возраст разрушили юношеские мечты: за последние несколько лет Жако опустился со свиданий на бульваре Хауссманн и шампанского до двухкомнатной квартиры в наполненном крысами квартале в двадцатом округе недалеко от кладбища Пер Лашез.

Макс Шуп приехал в бедную квартирку Жако в два часа ночи, отделавшись от полиции и их назойливых вопросов в квартире Филиппа Стилвелла. Это они рассказали ему о том, кем был повешенный, и сообщили его адрес. Шуп уже почти заканчивал осмотр немногочисленных вещей Жако.

В одном углу главной комнаты находились плита и раковина; Жако завесил их драпировкой из линялого вельвета. Диван из похожего материала, поцарапанный деревянный стол, служивший как для коктейлей, так и для обедов, книжная полка с несколькими книгами и фотографиями – на одной из них был Лифарь в профиль и его автограф. Портрет Кокто. Боа из перьев, надетое в одном из спектаклей много лет назад. Это было место общего пользования, и Шуп не нашел там ничего интересного.

Внутренняя комната была личной, однако и здесь Жако дал полет своей фантазии. Стены были разлинованы шелком цвета полночного синего неба, кровать убрана  a la polonaise [7]7
  В польском стиле (фр.).


[Закрыть]. На письменном столе – модернистская скульптура – может быть, Браке, может, копия – смотрела в узкое окно. Оно выходило на ничем не примечательную аллею и автомойку напротив.

Шуп огляделся; у него составилось яркое впечатление о плотском аппетите и сексуальном одиночестве хозяина; и затем он сдался и заглянул в письменный стол.

Он был пунктуальным человеком, с большой долей самоконтроля: человек исключительно интеллигентный и проницательный, который мог бы руководить целым народом. Вместо этого он стал юристом в Париже, где жизнь была элегантна, и он имел полную свободу. Он был зарегистрирован в Нью-Йорке: Макс Шуп, Амхерст, 1910 год, Колумбийский суд. В Париже он мог быть кем угодно: преступником, обольстителем, строителем и разрушителем миров. В Париже, со своей французской женой, он мог даже не быть американцем.

По работе он носил перчатки. Его глаза даже не напрягались в темноте; с собой у него был маленький карманный фонарик с голубым светом; с тонким, как проволока, лучом. Он сложил в стопку множество бумаг и счетов, которые покойный оставил огромными кипами на столе. Он искал что-то, чего не мог назвать, но мог узнать, когда увидит. Шуп был спокоен – Шуп всегда был спокоен – но он думал о времени. Полиция могла приехать в любой момент.

Он только что отошел от стола и открывал дверь бельевого шкафа, когда во входной двери повернулся ключ.

Ключ?В руках полиции или друзей?

Шуп замер. Его седая голова могла быть видна в окне, но ни один человек не смог бы разглядеть ее в узком проеме, так как улица была тридцатью футами ниже.

Он бесшумно скользнул в шкаф.

А что, если это полиция? Что тогда?

Тогда его найдут. Будут вопросы. Но Макс Шуп, американский гражданин, партнер-управляющий парижского офиса компании «Салливан и Кромвель», мог отговориться от всего.

Его ноги стояли на паре старых кожаных туфель. Он затаил дыхание и напряг слух, чтобы не пропустить ни единого звука за дверью шкафа.

В квартире раздались шаги пары ног. Свет, стаккато, торопливые и неуверенные шаги. Это не полиция.

– Жако? Иу-ху, крошка…

Женский голос – богатый и звонкий, американский голос. Шуп слегка приоткрыл дверцу шкафа и увидел Мемфис Джонс, она в нетерпении остановилась спиной к спальне: Шуп не сомневался, что она размышляла, куда делся ее партнер по танцам. Он мог просто дождаться, пока она уйдет.

Но она расстроила его планы: внезапно она повернулась и неторопливо направилась в сторону спальни. Она больше не искала Жако; на ее очаровательном лице легко читалась другая цель. Шуп уловил запах роз, смешанный с сигарным дымом, когда она проходила мимо. Вдруг она сорвала с кровати простыни и начала шарить руками под матрасом. Шепча проклятия, она направилась к столу.

Аккуратные стопки, в которые Шуп сложил бумаги Жако, не привлекли внимания этой женщины; она рассыпала их, как листья. Затем она внезапно повернулась и распахнула дверь шкафа.

Они уставились друг на друга.

– Мисс Джонс, – узнал он, – какое удовольствие.

– Какого чертаты здесь делаешь, белый? И откуда ты знаешь мое имя? Дерьмо, – она отошла на два шага к кровати, ее ярость моментально остыла.

– Нет такого человека в Париже, кто бы не знал, как вас зовут, – если бы у него была на голове шляпа, он бы снял ее перед ней. Ирония была одним из сильных мест Шупа.

– Я спросила, кто вы.

– Макс Шуп. Юрист.

Было ясно, что это имя ничего ей не говорило. Глаза джазовой певицы сузились.

– Что вам было нужно от Жако?

– Я мог бы спросить то же самое у вас.

– Он не пришел на работу сегодня вечером. Я плачу этому человеку зарплату и хочу видеть его в клубе, понимаете?

– Конечно. Но Жако мертв, мисс Джонс, и я не думаю, что вы искали под матрасом его тело.

Ее глаза широко открылись.

– Жако занял у меня денег пару дней назад. Теперь они мне нужны.

«Она не задает вопросов по поводу его смерти и не скорбит о нем», – подумал Шуп.

– В квартире нет денег, и скоро здесь будет полиция. Вряд ли вам захочется, чтобы полицейские обнаружили вас здесь.

Она запрокинула голову и рассмеялась. Ее смех был такой детский и веселый, что он вздрогнул.

– Вы думаете, я вчера родилась, мистер? Вы думаете, Мемфис такая девушка, которая делает то, что ей говорят? Я не уйду без своих денег, а если полиция будет задавать вопросы, я отправлю их к своему адвокату. А мистер Макс Шупсможет им рассказать, почему он прятался в шкафу у Жако?

Он всмотрелся в ее лицо: настойчивое и расчетливое, ни следа от бессонной ночи. Она была сильна по своей природе, эта Мемфис Джонс, упрямая и поглощенная своими мыслями.

Шуп решил, что она может быть полезна.

– Сколько? – спросил он, доставая свою чековую книжку.

– Чтобы хватило на билет до Марселя. Скажем… две тысячи франков.

– Вы можете купить билет и за пару сотен.

– Но поезд уходит сегодня. Все хотят уехать на юг сегодня. И я не буду ждать до завтра. Нет, сэр.

– Я удивлен, – медленно сказал Шуп. – Девушка вроде вас должна сразу ухватиться за возможность очаровать миллион солдат.

– Может, вы и правы, – согласилась она, – за исключением того факта, что мой муж уехал прошлой ночью, забрав все деньги до последнего пенни, которые нам удалось скопить. «Иди завтра в банк, Мемфис. Скажи им, что мы уезжаем».Только банки на этой неделе не платят ни гроша по еврейским счетам, потому что скоро придут немцы, и банкиры полагают, что на них тут же как с неба свалится море честно заработанных наличных, понимаете, что я имею в виду? Сегодня нет счетов, до которых могла бы добраться эта маленькая девочка. Вы даете мне деньги, мистер, и я ухожу.

– Это не так просто.

Она подняла голову, ее взгляд выражал неодобрение. Шуп предположил, что он относится к тому типу мужчин, которые время от времени появлялись в ее клубе: с деньгами, в годах, с похотливыми желаниями под белыми крахмальными воротничками. Она думала, что знает, чего он хочет.

– Думаете получить кусочек сладкой попки Мемфис, мистер? Если это так, я должна вам сказать, что я не продаюсь за какие-то две тысячи франков. Быть может, в целом миренет таких денег, за которые я согласилась бы продаться вам.

Шуп раздумывал над предложением и над последствиями. В его мозгах рисовались все возможности, которые женщина может предложить в определенные часы ночи.

– Мне нужна информация, – сказал он осторожно, – об одном из ваших людей.

– Их много, мистер. Она присела на кровать Жако и скрестила ноги, состроив глубоко скучающий вид.

Он достал ручку и чековую книжку из кармана. Поставил четкую подпись под суммой в тысячу долларов – этого достаточно для получения наличных в офисе «Американ Экспресс». При курсе примерно тридцать франков за доллар Мемфис этого хватило бы, чтобы уехать туда, куда она пожелает.

Он поднес чек к ее носу.

Ее глаза, красивые и теплые, как только что приготовленная карамель, на мгновение встретились с его взглядом; он почти потерял свою решительность и про себя умолял ее взять чек.

– Кого вы имеете в виду?

– Немца, – мягко ответил он, вкладывая чек ей в руку. – Того, кто ходит в ваш клуб. Он называет себя Спатц.

Глава пятая

– Итак, парень был геем, – размышлял Буллит, когда его длинная черная машина повернула на запад к Булонскому лесу, – а девушка не смогла этого принять? Дерьмо. Салли Кинг – одна из девушек Коко и должна понимать.

Посол достал золотой портсигар из кармана своего парадного пиджака; Джо Херст предложил зажигалку. Посольство уже закрывалось, Салли отправили на такси одну, последние гости медленно спускались по ступенькам, когда Буллит неожиданно положил руку на плечо Херста и приказал ему: «Поедешь со мной».

Это могло бы означать час верховой езды в Булонском лесу перед завтраком – одна из постоянных привычек Буллита – но сегодня вечером он предпочел машину с водителем и поездку на запад, в коттедж, который он арендовал в Шантильи. Буллит ненавидел одиночество. Даже в короткие минуты походов в туалет.

Под его подбородком сверкнуло желтое пламя и осветило его умное и суровое лицо. Он происходил из одной из лучших семей в Филадельфии, настоящая голубая кровь старого образца – и временами Буллит походил на гангстера. Эта смесь воспитания и суровости влекла к нему женщин, как мух.

– Она и не притворяется, что ничего не понимает, – спокойно ответил Херст. – Она не отрицает обстоятельств смерти. Ее беспокоит наличие третьего стакана в комнате, где всего два тела.

– Стакан был разбит, – сказал Буллит презрительно. – Что ты делаешь, Херст, когда разбиваешь стакан? Выбрасываешь осколки и достаешь новый.

– Но зачем вообще использовать стекло? Судя по всему, эта ночь больше подходила для вина из бутылок или кальяна. Я согласен с мисс Кинг: здесь что-то не сходится.

– Салли довольно симпатичная, – заключил Буллит, – хочешь задрать ей юбку?

– Я бы хотел отправить ее обратно в Штаты на первом же корабле, – ответил Херст. – С телом, если возможно.

– Я знаком с pere [8]8
  Отцом (фр.).


[Закрыть]Стилвелла. Судья с большой буквы, должен сказать. Такой стыд. Этот малый – гомик – работал на «Салливан и Кромвелл», я так понимаю?

– Да. И поэтому это чрезвычайно интересно, – сказал Херст равнодушно. – Братьям Даллс.

Братья Даллс.

Джон Фостер и Аллен: один – самый высокооплачиваемый юрист в мире и управляющий партнер в «Салливан и Кромвелл», а другой – новый партнер в той же самой компании. Оба имеют связи на разных континентах и учились в Принстоне.

Буллит окончил Йельский университет. Он презирал братьев Даллс.

– Бог мой! – фыркнул он обиженно. – Ты видел эту нескончаемую дрянь, которую печатает Фостер в «Нью-Йорк Таймс»?

– Да, сэр. Видел.

Газеты посылались дипломатической почтой и обычно приходили через неделю после выхода.

– Даллс назвал Рузвельта предателем своего класса! Он настаивает, что мы недопоняли нацистов – и должны были взамен выбрать его друга Линдберга. Он провозглашает свободный рынок и прощение долгов как основу мирного сосуществования. Мир катится в ад, а все, о чем думает Фостер – как заработать на этом денег. Он всегда был маленьким меркантильным дерьмом, этот Фостер.

– Я не знал, что вы знакомы, сэр, – безразличным голосом проговорил Херст.

– И не один год. Эта скотина появилась в Версале в 1918 году, не как делегат, не как член госдепартамента. Как юрист.

Буллит присутствовал на Версальской конференции, конечно, как официальный участник переговоров в свите президента Вудроу Уилсона.

– Его отправление из Нью-Йорка было настоящей аферой, и он сорвал самую важную дипломатическую конференцию со времен Ватерлоо, – посол выпустил колечко дыма, и у него во рту остался горький привкус. – В итоге мы все уехали домой и оставили Фостера одного. Он сделался незаменимым для Объединенных сил как инструмент компромисса. Знаешь, почему он мог идти на компромисс, Джо? Потому что в Фостере Даллсе нет ни намека на принципы. Теперь немцы платят ему за то, что он рассказывает, как мы давили на него в Версале. Даллс – самый главный нацист в Нью-Йорке – и самый богатый. Мы должны были бы пристрелить его за treason [9]9
  Измену (фр.).


[Закрыть].

– Но его брат…

– О, Аллен в порядке, – кончик сигареты описал в темноте яркую дугу. – Конечно, изменяет своей жене направо и налево. Мне нравятся парни, которые знают, как жить. Очень плохо, что он оставил госдепартамент ради «С. и К.», но, говорят, ему нужны были деньги. Он покупает своей жене украшения всякий раз, когда испытывает угрызения совести. Сомневаюсь, что нынешняя зарплата государственного служащего позволяет покупать Тиффани.

Или Баленсиага, или Картье,Херст подумал, что это камень в огород и его собственной бывшей жены. Буллит был богат; он никогда не думал о таких мелочах, как зарплата.

– Аллен знает, что Франция скоро развалится, как карточный домик, теперь, когда немцы перешли границу, – холодно добавил посол.

Это было совсем не то, что он говорил буквально час назад на собрании министров французского правительства; для них посол Буллит был слишком оптимистичен. Большинство сегодняшних гостей казались расстроенными, словно кучка биржевых маклеров в «черный вторник». Буллит постарался воодушевить их громкими фразами о сильном духе французов. Наполнял их бокалы шампанским. Осыпал комплиментами женщин. Рейно и Даладье, а также министр обороны Рауль Дотри без надежды говорили об уличных боях за сердце Парижа. Делал предположения, что Уинстон Черчилль, который был назначен премьер-министром Великобритании всего за три дня до этого, пришлет еще войска. Они планировали официальную делегацию в Нотр-Дам де Пари: ради защиты страны они дошли и до молитв Богу, который определенно должен был оказаться французом, и отправил бы немцев восвояси.

– Если Франция падет, Англия потонет через несколько недель, – продолжил Буллит. – И у нас будет Освальд Мозли в доме номер 10 по Даунинг Стрит и королевская семья, ищущая защиты. Самое главное – это доставить британский флот в Канаду, как я уже говорил Рузвельту, конечно, только для его ушей. Не дай Бог произнести какой-нибудь ценный совет на публике! Нам придется сохранять нейтралитет, спаси нас Господи, из-за таких людей, как Фостер Даллс.

В свою очередь Джо Херст встречался с Фостером только однажды, во время безмятежного лета на Лонг-Айленде в начале тридцатых годов: он курил трубку, был сдержан до антипатии и эмоционален, как мертвая рыба. Херста наняли, чтобы учить детей Аллена Даллса играть в теннис – и этот парень действительно гулял направо и налево: он соблазнил красивую русскую теннисистку, жену его хорошего друга. Фостера уважали больше всех в Нью-Йорке, а страдалец Кловер Даллс был, по общему мнению, признан святым, но Херсту действительно нравился Аллен, который был так же жесток, как и его брат, но он прятал свою беспощадность под маской очарования, покоряя детей и взрослых одним только движением брови. Херст поддерживал отношения с Алленом все эти годы, потому что благодаря письму от этого человека он чувствовал себя частью аристократической элиты: «Мой друг Херст. Он не последний человек в посольстве».В последние месяцы письма из Нью-Йорка приходили очень быстро, и Херст понимал, что Аллен беспокоится. О положении дел в Европе. О положении дел в «Салливан и Кромвелл». О душевном состоянии его брата…

– Как бы я хотел вставить этому Фостеру, – мечтательно размышлял Буллит. – Опозорить его фирму во всех мировых газетах. «Мертвый юрист из «Салливана» в сексуальном вертепе»или что-нибудь еще в этом роде. Но, конечно, этого делать нельзя. Нужно думать о семье молодого человека.

Билл Буллит мог представить Филиппа Стилвелла как гомосексуалиста, но у Филиппа Стилвелла были хорошие деньги и хорошие связи, а в мире Буллита приоритет подобных вещей был абсолютным.

– Мисс Кинг уверена, что Стилвелла убили, – заключил Херст.

– Вот дерьмо, – повторил посол.

– Она показала мне записку, которую он прислал ей этим вечером. Она была у нее в противогазной сумке.

– Клятва в вечной страсти? Неумирающая любовь? Да брось ты, Джо. Мужчины врут женщинам с самых первых минут, начиная с райского сада. Особенно если он гомик.

«Салли, дорогая, сегодня вечером я, возможно, немного опоздаю на ужин, у меня встреча с сотрудником компании…– прочитал Херст вслух. – Нельзя позволить делу Ламона продолжиться; это аморально, это нелегально и это потопит всех нас».

Посол нахмурился. «Ламон. Ламон?»

– Роже Ламон, – дополнил Херст. – Еще один выпускник Принстона. Еще один юрист из «С. и К.». Он покинул фирму в сентябре и вступил в Британские экспедиционные войска. Возможно, сейчас он отступает из Седана.

– Какого черта, что общего Ламон имеет с этими двумя мертвыми гомиками?

– Мисс Кинг полагает, что Филипп наткнулся на что-то грязное в бумагах Ламона, – терпеливо объяснил Херст. – Что-то, чего он не должен был видеть. Она думает, что Стилвелл был опасен для людей у власти. Она полагает, они так заткнули ему рот.

– Это кто-то из фирмы Фостера Даллса?

Херст кивнул.

Где-то в ночи завыла сирена воздушной тревоги. Буллит исчез в тени своей большой машины.

– Выясни это, – сказал он.

Глава шестая

Эмери Моррису было около пятидесяти лет. Благодаря большой доле благоразумия и постоянному труду, он достиг высокой позиции в жизни. Если бы его попросили описать точные размеры и место этой позиции и параметров, которые она включала, Моррис начал бы колебаться или возражать. Он бы ушел от ответа. Он был не из тех, кому нравится, когда определяют его место. Хотя в случаях с законом Эмери Моррис добивался точности, в личном плане его настоящее было очень туманно.

Но за удовольствие занимать такую позицию приходилось соблюдать ряд неукоснительных правил. Одно из них состояло в том, чтобы освободиться от всех личных связей. Связи, по мнению Морриса, означали контроль над ним тех людей, которых он презирал. Его жена, брак с которой был продиктован его бизнесом, включалась в эту категорию.

Похожие правила применялись и к его клиентам. Их дела требовали применения гения Эмери Морриса, и если ему хорошо компенсировали его время и умственные усилия, то он соглашался. Личность человека, оплачивавшего счет, – был ли он привлекательным или отталкивающим, добрым или злым, – была неважна. Моррис делал свою работу. Он один решал, какие стандарты устанавливать и как их соблюдать.

Третий закон Морриса состоял в том, что каждый день он должен был спать ровно восемь часов. Именно под давлением этого закона он сейчас беспокоился, заплатив за такси на улице Камбон в двенадцать минут третьего утра. Он смертельно устал, и это была вина Филиппа Стилвелла.

Он подождал, пока огни такси исчезли за углом. Все было мертвенно тихим в этот час: и недвижная ограда площади Вендом, и тихие ворота Ритц, и закрытые витрины ювелирных магазинов, и пьедестал обелиска, укрепленного, чтобы статуя Наполеона не упала под ударами немецких бомб. Весь Париж спал, но не здесь, где единственный луч света пробивался сквозь непроглядную темноту отеля Ритц. Моррис никогда не ощущал Париж как живое существо, так что он повернулся спиной к площади и вставил ключ во входную дверь офисного здания, проклиная покойного Стилвелла и Роже Ламона, который, должно быть, сражался сейчас с врагом где-то на фронтах Седана. Многие считали, что Ламон и Моррис были друзьями. Это предположение удивило бы их обоих.

Он глубоко зевнул, поднимаясь по непокрытым ступеням. Второе такси за час. Там должны быть коробки, которые очень тяжело унести одному. Ему придется позвать водителя.

Спатц не видел, как ушел Эмери Моррис. Эти двое мужчин не обменялись ни рукопожатиями, ни любезностями. У выхода из клуба «Алиби» они разошлись в разные стороны, один по направлению к такси, другой – в противоположную сторону, сунув руки в карманы, как будто они незнакомы. Это равнодушие однажды могло стать решающим.

Как человек, вынужденный перемещаться ночью по городу в условиях светомаскировки, Спатц носил в кармане фонарик со стеклом, покрытым темно-синей краской. Ночь была безлунная, однако он не стал включать фонарик. Его птичьи глаза блестели, а светловолосая голова была наклонена слегка вперед, как будто он подслушивал какой-то секретный разговор. Спатц любил это время ночи в Париже, эту свободу улиц, когда все старые дома и жизни людей, обитающих в них, принадлежали только ему. Для него никогда не было более желанного королевства, чем это.

Карьера немца началась с серии запутанных историй, выгодных продаж и покупок, шантажа, эмоций и потерь, которым не было числа. По дороге он думал о висевшем на люстре Жако и о том, как этот американец по фамилии Моррис не моргая быстро произносил слова, которые обжигали Спатцу щеку, словно пули. В его голове звучал мурлыкающий голос Мемфис Джонс, она будет в ярости утром, когда увидит, что он сбежал.

Он шел ровно тридцать три минуты по совершенно бесцельной траектории, похожей со стороны на круги – сужая и сужая ее по направлению к цели, с которой он еще не определился. Он мог бы сделать большой круг и вернуться в шестнадцатый округ, но его двоюродная сестра, чья квартира там находилась, сейчас не спала, а ему не хотелось встречаться с ней. Война изменила их раньше равнодушные отношения, потому что у их голов появилась цена. Месяцами он жил в убеждении, что ничего по-настоящему ужасного случиться не может: прорыв немецкой армии в Седане поставил под вопрос его будущее. Конечно, по-другому, нежели думал Эмери Моррис.

Проблема Морриса была видна, как на ладони. Юрист надеялся, что Спатц замолвит слово о Филиппе Стилвелле вышестоящим лицам в Берлине; но Спатц не торопился этого делать. Стилвелл был мертв. Из возможностей, которые оставил молодой человек, можно было извлечь гораздо больше.

Он остановился в задумчивости на Рю Сент-Жак как раз в тот момент, когда колокола Сент-Северин и Сент-Жульен-де-Павр прозвонили два тридцать. Большое дерево акации на площади Вивиани было таким же древним, как и колокола. Он покурил немного, ощущая, как весенний воздух дрожит вокруг него, как будто он погрузился глубоко в воду. В безмолвии, последовавшем за перезвоном колоколов, он неожиданно понял, что его взгляд сосредоточен на окне одной квартиры в доме напротив, в двух этажах над землей слева от входа. Синий блеск пронзил тьму. Мелькнул силуэт, темный силуэт во мраке. Подруга Стилвелла все еще не спала.

Спатц улыбнулся про себя, удивляясь неумолимому воздействию подсознания, которое привело его точно в то место, куда и предполагал Эмери Моррис, и затушил сигарету. Пересекая улицу, он начал насвистывать фрагмент песни, что-то из репертуара Мемфис.

Три пачки бумаг стояли на полу перед Эмери Моррисом: те, которые ничего не значили, те, которые он хотел сохранить и те, которые нужно уничтожить.

Он обыскал каждый уголок на столе Роже Ламона, перебрал коробки, аккуратно сложенные за стойкой мадам Ренар, он даже взломал непрочный замок маленького кабинета Стилвелла. Дипломы застенчиво висели на гипсовой стене, портреты родителей в черно-белых рамках, рекламный снимок девушки, появившейся на Рю Риволи несколько часов назад – Моррис встретил Салли только однажды в баре Ритц, и она ему не понравилась с первого взгляда; ни одна порядочная женщина не позволит так выставлять свое тело, день за днем стоя покорно перед фотографами, как корова на бойне. «Корова»,– пробормотал он, и его белые руки заскользили по оберточной бумаге. – «Дрянь. Проститутка».Удушливый запах пота и поражения щекотал ему ноздри.

Прошла сорок одна минута, и тогда он понял, чего не хватало. Папки, которой он не открывал. Папки, которой не было.

На мгновение он замер посреди офиса Филиппа Стилвелла. Конечно же, молодой дурак украл ее у Ламона, но что он с ней сделал?

И тут его осенило, это было ясно, как день.

– Девчонка, – сказал он.

Она пересматривала все, что написал ей Филипп за последние восемь месяцев: одинокие записки, неподписанные фрагменты, странная открытка, оставленная им на ее подушке, словно его красивый, беззаботный почерк мог исчезнуть, как исчезло его дыхание или свет в его глазах. Она сохранила большинство его записок, глупо надеясь, что когда-нибудь они станут дороги ей, когда она достанет их с чердака дома в Коннектикуте со словами: «Это с тех времен, когда я познакомилась с твоим отцом в Париже, до войны».

Она пила «Перно», потому что его любил Филипп, и ей нужно было что-нибудь, что связывало бы ее с ним. Паника охватила ее, словно студеная океанская волна, в ту секунду, когда она закрыла дверь своей квартиры, паника, причиной которой мог быть поздний час или вид тела Филиппа, который не шел у нее из головы. Но ей казалось, что наиболее вероятная причина паники кроется в ее абсолютной уверенности, что она снова осталась одна, без перспектив или денег, или помощи, когда немцы уже маршировали по территории Бельгии. Салли ощутила приступ головокружения и плакала, сидя на полу поджав ноги, так как она ничего не ела, и лакричное пламя алкоголя быстро воздействовало на мозг. Она паниковала, потому что не знала, как она теперь останется в Париже, и ей не хотелось возвращаться – ни в Денвер, ни в незнакомый дом на Раунд Хилл, к женщине, которая, конечно, будет обвинять ее просто потому, что она, Салли, была здесь, в Париже, а Филипп умер.

Когда раздался стук в дверь, он так напугал ее, что Салли пролила «Перно» на халат. Наверное, Таси, подумала она, имея в виду женщину, жившую по соседству, русскую эмигрантку по имени Анастасия, которая зарабатывала себе на жизнь, оказывая эскорт-услуги в одном из ночных клубов. Таси работала все время и никогда не спала, ее квартира была наполнена сигаретным дымом и паром от самовара. Она могла по звуку шагов определить, что Салли не спит, и когда она откроет дверь, там должна стоять Таси с сигаретой в руке, идеально подведенными глазами и надеждой на рюмку водки. Салли открыла рот, чтобы позвать ее, но остановилась. Сегодня вечером ей не стоит встречаться с Таси.

Второй стук был громче, властным и не терпящим отказа.

– Мадмуазель Кинг? Это полиция. Откройте дверь, пожалуйста.

Вздох, который издала Салли, был похож на рыдания. Значит, они все прояснили. Она не сошла с ума. Они, наконец, поняли, что Филиппа убили, и что вся сцена на Рю Риволи была всего лишь маскарадным фарсом. Может, это человек из посольства сказал им: если французов не волнует правосудие, то американцев оно волнует.

Салли вытерла мокрые глаза рукавом и направилась к двери.

В коридоре было темно, словно выкрашенные синей краской лампочки перегорели, но она заметила вечерний костюм, доброе лицо и то, что мужчина, казалось, улыбался, когда тянул обе руки к ее шее. Она начала задыхаться и у нее потемнело в глазах, словно у женщины в приступе любви.