Текст книги "Стая"

Автор книги: Франк Шетцинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 54 страниц)

– А стержни что-нибудь говорят о причинах?

– Метан, – сказал Борман. – Море к этому моменту настолько разогрелось, что большие количества гидрата метана стали нестабильны. Как следствие поползли континентальные склоны и высвободились дополнительные месторождения метана. За несколько тысячелетий, а то и столетий миллиарды тонн метана улетучились в океан и атмосферу. Замкнутый круг. Метан вызывает парниковый эффект, в тридцать раз больший, чем углекислый газ. Он разогревает атмосферу, от этого снова разогревается океан, распадается ещё больше гидрата, и всё это бесконечно. Земля превращается в духовку. – Борман взглянул на него. – Вода с температурой в пятьдесят градусов против сегодняшних наших двух-четырёх градусов – согласитесь, это нечто.

– Да, для кого-то катастрофа, а для кого-то… ну, в известной мере тепловой старт. Понимаю. В следующей главе нашей маленькой содержательной беседы мы, по-видимому, перейдём к гибели человечества, верно?

Салинг улыбнулся:

– Она состоится не так скоро. Но действительно есть некоторые признаки, что мы находимся в фазе чувствительных колебаний равновесия. Резервы гидрата в океане чрезвычайно лабильны. Это основание, почему мы уделяем вашим червям столько внимания.

– А что может червь изменить в картине стабильности?

– Да, собственно, ничего. Ледяной червь населяет поверхность ледяных слоёв, толщина которых – несколько сотен метров. А он растапливает всего несколько сантиметров и довольствуется бактериями.

– Но у этого червя есть челюсти.

– Этот червь – создание, которое не имеет смысла. Будет лучше всего, если вы взглянете сами.

Они подошли к полукруглому пульту управления в конце зала. Пульт напоминал командный центр «Виктора», только масштабнее. Большая часть мониторов была включена и показывала внутренность симулятора. Один из обслуживающих техников поприветствовал их.

– Мы наблюдаем происходящее двадцатью двумя камерами; кроме того, каждый кубический сантиметр подвергается постоянным замерам, – объяснил Борман. – Белые площадки на мониторах верхнего ряда – это гидраты. Видите? Здесь, слева, поле, на которое мы высадили двух полихет. Это было вчера утром.

Йохансон сощурил глаза.

– Я вижу только лёд.

– Присмотритесь внимательнее.

Йохансон изучил каждую подробность картинки. И заметил два тёмных пятнышка.

– Что это? Углубления?

Салинг обменялся с техником несколькими словами. Картинка изменилась. Стали видны оба червя.

– Пятна – это дырки, – сказал Салинг. – Мы прокрутим фильм с начала в ускоренном варианте.

Йохансон смотрел, как черви, трепеща, ползают по льду, словно пытаясь обнаружить источник запаха. В ускоренном темпе их движения казались противоестественными. Мохнатые кустики по бокам розовых тел дрожали, как наэлектризованные.

– А теперь следите!

Один из червей остановился. Пульсирующие волны пронизали его тело.

Потом он скрылся в глубине льда. Йохансон тихонько присвистнул.

– Вот это да! Он зарылся внутрь.

Второй червь всё ещё оставался на поверхности. Голова его двигалась будто в такт неслышной музыки. И вдруг хоботок с хитиновыми челюстями выдвинулся вперёд.

– Он вгрызается в лёд, – воскликнул Йохансон.

Он смотрел на видеокартинку как зачарованный. Что тебя так удивляет, подумал он в тот же момент. Они живут в симбиозе с бактериями, которые разлагают гидрат метана, и тем не менее у них есть челюсти для рытья.

Всё это вело лишь к одному концу. Черви стремились к бактериям, которые сидели в глубине льда. Он напряжённо смотрел, как щетинистые тела червей шевелились в гидрате. В ускоренном прогоне дрожали их хвостики. Потом и они скрылись из виду. Только дырки остались тёмными пятнышками на льду.

Нет никаких причин для тревоги, подумал он. Есть и другие роющие черви. Это они любят. Иные изгрызают в труху целые корабли.

Но для чего они вгрызаются в гидрат?

– И где эти животные теперь? – спросил он. Салинг глянул на монитор.

– Околели. Они задохнулись. Червям необходим кислород.

– Я знаю. В этом и смысл всего симбиоза. Бактерии питают червя, а червь снабжает их кислородом. Но что произошло в данном случае?

– Здесь произошло то, что черви зарылись в собственную погибель. Они прогрызали во льду дыры, как в сладкой каше, пока не добрались до газового пузыря, в котором задохнулись.

– Камикадзе, – пробормотал Йохансон.

– Выглядит действительно как самоубийство.

Йохансон поразмыслил.

– Или что-то ввело их в заблуждение.

– Возможно. Но что? Внутри льда нет ничего, что могло бы вызвать такое поведение.

– Может, свободный газ подо льдом?

Борман потёр подбородок.

– Об этом мы тоже думали. Но это всё равно не объясняет, почему они идут на самоубийство.

Йохансон вспомнил, как они кишмя кишели на морском дне. Его тревога росла. Если миллионы червей вроются в лёд, что будет?

Борман будто разгадал его мысли.

– Эти животные не могут дестабилизировать лёд, – сказал он. – В море гидратные поля несравнимо толще, чем здесь. Эти обезумевшие твари роются только поверху, проникая максимум на десятую часть толщины. Потом они неизбежно подыхают.

– И что теперь? Будете тестировать других червей?

– Да. У нас есть ещё несколько. Может, воспользуемся случаем посмотреть их на местности. Я думаю, «Статойл» будет только приветствовать это. На следующей неделе в Гренландию отправляется «Солнце». Мы могли бы передвинуть начало экспедиции и завернуть к тому месту, где вы нашли этих полихет. – Борман поднял руки: – Однако решение не за мной. Определять будут другие. Мы с Хейко пришли к этой идее спонтанно.

Йохансон глянул через плечо на гигантский резервуар. Он думал о мёртвых червях внутри.

– Идея хорошая, – сказал он.

Позднее Йохансон отправился в свой отель, чтобы переодеться. Попытался дозвониться до Лунд, но она не подходила к телефону. Он мысленно представил себе её в объятиях Каре Свердрупа и положил трубку.

Борман пригласил его поужинать в бистро, очень популярном в Киле. Йохансон отправился в ванную и осмотрел себя в зеркале. Бороду следовало немного постричь. Миллиметра на два. Всё остальное было в порядке. Всё ещё густая шевелюра, некогда тёмная, а теперь всё обильнее пронизанная проседью, зачёсана назад. Под густыми чёрными бровями сверкали живые глаза. Бывали ситуации, когда он сам ясно видел собственную привлекательность. Потом всё это опять куда-то исчезало, особенно в утренние часы. Пока достаточно было нескольких чашек чая и обычных гигиенических процедур, чтобы снова привести себя в порядок. Одна студентка недавно сравнила его с немецким актёром Максимилианом Шеллом, и Йохансон чувствовал себя польщённым, пока не сообразил, что Шеллу уже за семьдесят. После этого он перешёл на другой крем.

Он перерыл свой чемодан, выбрал футболку с открытым воротом, сверху надел пиджак, а вокруг шеи обернул шарф. В таком виде нельзя было назвать его хорошо одетым, но именно так он и любил: быть не очень хорошо одетым. То, что он носил, по-настоящему не подходило ни к какому стилю. Он культивировал изысканную небрежность в одежде и наслаждался своим пренебрежением модой. Лишь в моменты глубокого самоанализа он готов был признаться, что его небрежный облик – точно такая же приверженность моде, как у других – следование диктату «от кутюр», и на поддержание своей непричёсанности он тратит не меньше времени, чем другие – на тщательную причёску.

С удовлетворением осмотрев в зеркале своё отражение, он вышел из отеля и взял такси.

Борман уже ждал его. Какое-то время они болтали о разном, пили вино и ели морской язык. Потом беседа опять вернулась к проблемам глубоководных морей.

За десертом Борман спросил как бы между прочим:

– Как я понимаю, вы знакомы с планами «Статойла»?

– Лишь в общих чертах, – ответил Йохансон. – Я не особенно разбираюсь в нефтяных делах.

– Какие у них намерения? Строить платформы так далеко от берега вряд ли разумно.

– Нет. Не платформы.

Борман отхлебнул эспрессо.

– Извините, если спрашиваю лишнее. Я ведь не знаю, насколько это секретно…

– Ничего, не беспокойтесь. Я широко известен как болтун. Поэтому то, что мне доверяют, никак не может быть особо секретной информацией.

Борман засмеялся.

– Так что же, на ваш взгляд, они собираются строить вне шельфа?

– Они раздумывают над подводным решением. Полностью автоматизированная фабрика.

– Как «Субсис»?

– А что такое «Субсис»?

– «Subsea Separation and Injection System». Подводная фабрика. Она работает уже несколько лет на Тролльфельде.

– Никогда о ней не слышал.

– Спросите у своих заказчиков. Это добывающая станция. Она стоит на глубине 350 метров на морском дне и прямо там отделяет нефть и газ от воды. Такой же процесс идёт на платформах, но там эта вода сливается в море.

– Да-да! – Он вспомнил разговоры с Лунд. – Производственная вода. Есть такая проблема, рыба от неё становится бесплодной.

– Именно эту проблему и могут решить «Субсис». Грязная вода тут же принудительно закачивается в скважины, выдавливает нефть, её снова отделяют от нефти, снова закачивают вглубь и так далее. Нефть и газ по трубопроводу поступают прямо на берег – само по себе красота.

– Но?

– Даже не знаю, есть ли какие-нибудь «но». Кажется, «Субсис» работают без проблем и на полуторатысячной глубине. Производитель считает, что и на двух тысячах справится, а нефтяные концерны хотят пять тысяч.

– А это реально?

– По-моему, да. Я думаю, всё, что работает в маленьком масштабе, может работать и в большом, а преимущества очевидны. В скором времени автоматические фабрики оттеснят платформы. Меня тревожат не сами фабрики. А наивность подхода.

– Станция управляется на расстоянии?

– Полностью. С суши.

– Это значит, возможный ремонт и обслуживание ведут роботы?

Борман кивнул.

– Понимаю, – сказал Йохансон через некоторое время.

– Есть тут свои «за» и «против», – сказал Борман. – Если вы вторгаетесь в неведомую область, это всегда рискованно. А глубоководная зона – неведомая область, ничего не попишешь. И пока это так, мы правильно делаем, что пытаемся автоматизировать своё внедрение, не ставя под удар человеческие жизни. Правильно, что мы запускаем на глубину робота, чтобы вести наблюдение за процессом или взять пробы. Но фабрика – это другое. Как вы возьмёте под контроль аварию, если нефть под давлением вырвется из скважины на глубине пять тысяч метров? Ведь вы даже не знаете толком эту территорию. Всё, что у вас есть, – это измерения. В глубоководной зоне мы действуем вслепую. Мы можем составить морфологическую карту морского дна при помощи спутников, веерного сонара или сейсмических волн, и карта будет точной с погрешностью в полметра. Мы научились разведывать залежи нефти и газа так, что карта в точности указывает нам, где бурить, где нефть, где гидраты, а где нужен глаз да глаз… Но что там внизу на самом деле – этого мы не знаем.

– И я о том же говорю, – пробормотал Йохансон.

– Мы не видим результатов своей деятельности. Мы не сможем сунуть туда нос, если фабрика будет делать что-то не так. Не поймите меня неправильно, я совсем не против добычи сырья. Но я против того, чтобы повторять прежние ошибки. Когда разразился нефтяной бум, никто не задумывался о том, что потом делать со всем этим металлоломом, который мы так радостно понавтыкали по всему морю. Сбрасывали в озёра и реки химикалии в уверенности, что они всё стерпят, топили в океане радиоактивные отходы, истощали ресурсы и истребляли формы жизни, не задумываясь, насколько сложна взаимосвязь.

– Но автоматические фабрики ведь появятся?

– Без сомнения. Они рациональны, они дадут доступ к месторождениям, куда человеку и не подступиться. А на следующем этапе мы переключимся на метан. Потому что он сгорает чище, чем другие ископаемые горючие вещества. Это точно! И переход от нефти и угля к метану замедлит парниковый эффект. Тоже правильно. Всё верно, пока процесс развивается в идеальных условиях. Но промышленность охотно подменяет действительность идеальным случаем. Она из всех прогнозов выбирает самый оптимальный, чтобы можно было поскорее приступить к добыче, хотя нам ничего не известно о мирах, в которые мы вторгаемся.

– Но как быть? – спросил Йохансон. – Как добывать гидрат, если он разлагается ещё на пути к поверхности?

– Тут на помощь снова приходят автоматические фабрики. Гидрат растопят на большой глубине – например, разогревом, – изловят в воронку высвободившийся газ и направят его наверх. Звучит хорошо, но кто гарантирует, что эти акции разогрева не вызовут цепную реакцию и катастрофа палеоцена не повторится?

– Вы думаете, что это возможно?

Борман развёл руками:

– Любое необдуманное вторжение – самоубийство. Но оно уже ведётся. Индия, Япония и Китай очень активны. – Он безрадостно улыбнулся. – И они тоже не знают, что там, внизу.

– Червяки, – пробормотал Йохансон.

Он вспомнил о видеосъёмке той кишащей толкотни, которую сделал на морском дне «Виктор». И о том зловещем существе, которое так стремительно исчезло во тьме.

Черви. Монстр. Метан. Климатическая катастрофа.

Надо было срочно чего-нибудь выпить.

11 апреля

Остров Ванкувер и пролив Клэйоквот, Канада

То, что Эневек увидел, привело его в ярость.

Длина животного от головы до хвоста была больше десяти метров. Это был один из самых крупных кочевников-косаток, мощный самец. В полуоткрытой пасти поблёскивали ряды конусовидных зубов. Животное было уже старое, но ещё сильное. Лишь при ближайшем рассмотрении становились заметны места, где шкура больше не блестела, запаршивела. Один глаз был полуоткрыт.

Эневек сразу узнал это животное. В реестрах оно значилось под номером J-19, но из-за его изогнутого турецкой саблей спинного плавника он получил кличку Чингиз. В стороне под деревьями Эневек увидел Джона Форда, директора исследовательской программы морских млекопитающих из ванкуверского аквариума. Тот беседовал со Сью Оливейра, руководительницей лаборатории в Нанаймо, и каким-то незнакомым мужчиной. Форд помахал рукой, подзывая Эневека.

– Доктор Рэй Фенвик из Канадского института океанических наук и рыболовства, – представил он неизвестного.

Фенвик приехал, чтобы произвести вскрытие. Узнав о смерти Чингиза, Форд предложил провести вивисекцию прямо на пляже. Он хотел показать анатомию косатки большой группе студентов и журналистов.

– Кроме того, на пляже это будет выглядеть не так антисептически и дистанцированно, – сказал он. – Здесь её жизненное пространство, и это пробудит больше понимания и сочувствия. Это сознательный приём, и он действует.

В принятии этого решения участвовал ещё и Род Пальм из морской исследовательской станции на Стробери – крошечном островке в бухте Тофино. Люди из Стробери занимались экосистемой пролива Клэйоквот, сам Пальм считался знатоком популяции косаток. Они быстро пришли к согласию произвести вскрытие публично, чтобы привлечь к проблеме больше общественного внимания. Косаткам это внимание давно было необходимо.

– Судя по внешним признакам, он издох от бактериологической инфекции, – ответил Фенвик на вопрос Эневека. – Но я не хочу судить заранее.

– Вспомните 1999 год, – мрачно сказал Эневек. – Тогда семь косаток погибли от инфекции.

– The torture never stops. – И муки бесконечны, – пропела Оливейра строку из старой песни Фрэнка Заппы, взглянула на Эневека и подала ему знак: – Отойдём?

Эневек пошёл за ней к трупу кита. Неподалёку стояли наготове два больших металлических ящика и контейнер – инструменты для вскрытия. Вскрывать косатку – совсем не то, что человека. Это тяжёлая работа, огромное количество крови и жуткая вонь.

– Сейчас нагрянет пресса с целой кучей аспирантов и студентов, – сказала Оливейра, глянув на часы. – Раз уж судьба свела нас в этом скорбном месте, давай быстренько обсудим первые анализы твоих проб.

– Что, уже разобрались?

– Кое в чём.

– И поставили в известность пароходство?

– Нет. Я решила сперва обговорить это между нами.

– Звучит как преступный заговор.

– Скажем так: с одной стороны, мы поражены, с другой – растеряны, – ответила Оливейра. – Что касается моллюсков, то они пока нигде не описаны.

– А я готов был поклясться, что это «зебры».

– Вроде бы да. Но и нет.

– Объясни, пожалуйста.

– Есть два возможных подхода. Либо мы имеем дело с родственником «зебр», либо с мутацией. Выглядят эти штуки как «зебры», у них такая же структура слоёв, но есть что-то очень странное в их клеющем секрете. Нити, из которых образованы их присоски, очень толстые и длинные. Мы даже обозвали их в шутку реактивными моллюсками.

– Реактивными?

Оливейра скорчила гримасу.

– Ну, они не просто болтаются в воде, как обычные «зебры», а способны к навигации. Они всасывают воду и выталкивают её. Выброс воды продвигает их вперёд. К тому же они используют свои нити, чтобы задавать направление движению. Как маленький подвижный пропеллер. Тебе это ничего не напоминает?

Эневек подумал.

– Каракатицы тоже плавают с ракетным приводом.

– Некоторые. Но есть другая параллель. Правда, она приходит на ум только тёртым биологам, но таких у нас в лаборатории пруд пруди. Я имею в виду динофлагеллаты. Некоторые из этих одноклеточных имеют на конце тела два жгутика. Одним задают направление, другим вертят и двигаются вперёд.

– Не слишком ли эта аналогия притянута за уши?

– Скажем так, это конвергенция в широком толковании. Приходится цепляться за любую соломинку. По крайней мере, я не знаю другого моллюска, который передвигался бы подобным образом. Этот моллюск мобилен, как стая рыб, и к тому же, несмотря на раковины, что-то подгоняет их.

– Это хотя бы объясняет, каким образом они в открытом море попали на корпус сухогруза, – размышлял вслух Эневек. – Именно это вас и поразило?

– Да.

– А что же ввергло в растерянность?

Оливейра подошла к боку кита и погладила его чёрную шкуру.

– Клочки ткани, которые ты прихватил внизу. Мы не знаем, что с ними делать, и, честно говоря, не можем ничего сделать. Вещество уже сильно разложилось. Но то немногое, что мы подвергли анализу, позволяет заключить, что на корабельном винте и на острие твоего ножа – ткань одной природы. Но она не похожа ни на что, известное нам.

– Ты хочешь сказать, что я срезал с корпуса корабля какое-то инопланетное существо?

– Способность этой ткани к сокращению развита непропорционально. Она высокопрочная и вместе с тем аномально эластичная. Мы не знаем, что это такое.

Эневек наморщил лоб.

– А есть какие-то признаки биолюминесценции?

– Возможно. А почему ты спрашиваешь?

– Мне показалось, что эта штука на мгновение вспыхнула.

– Когда налетела на тебя в воде?

– Она выскочила, когда я ткнул ножом в моллюсковый нарост.

– Наверное, ты от неё немножко отрезал, а она не поняла шутки. Хотя я сомневаюсь, что у такой ткани может быть что-то похожее на нервную систему. Ну, чтобы чувствовать боль. Собственно говоря, это всего лишь… клеточная масса.

К ним приближались голоса. По пляжу подходила группа людей – кто с камерами, кто с блокнотами.

– Начинается, – сказал Эневек.

– Да. – У Оливейра был растерянный вид. – Так что же делать? Послать в пароходство все данные как есть? Но что им это даст, если мы сами ничего не поняли? Лучше бы получить новые пробы. Прежде всего этой субстанции.

– Я свяжусь с Робертсом.

– Хорошо. Ну, а теперь пора начинать резню.

Эневек посмотрел на бездвижного кита и опять почувствовал бессильную ярость. Животные, что все на счету, то задерживаются где-то на недели, то гибнут.

– Вот же чёрт!

К ним уже подходили Фенвик и Форд.

– Прибереги свои чувства для прессы, – сказала Оливейра.

Вскрытие длилось больше часа, в течение которого Фенвик с помощью Форда взрезал косатку, извлекал внутренности, сердце, печень и лёгкие и объяснял анатомическое строение. Они разложили содержимое желудка, там был полупереваренный тюлень. В отличие от резидентов, кочевники и прибрежные косатки поедали морских львов и дельфинов, а стадом могли напасть и на одиночного усатого кита.

Среди зрителей было немало журналистов, но специальными знаниями публика не отличалась. Поэтому Фенвик многое объяснял:

– У него форма рыбы, но лишь потому, что эти существа когда-то переселились с суши в воду. Такое случается. Мы называем это конвергенцией. Совершенно разные виды образуют конвергентные, то есть подобные, структуры, чтобы соответствовать требованиям окружающей среды.

Он удалил часть толстой шкуры и обнажил подкожный жир.

– Ещё одно различие: рыбы, амфибии и рептилии – теплообменные существа, то есть холоднокровные, температура их тела принимает температуру окружающей среды.

Например, скумбрия есть в Нордкапе и в Средиземном море, но в Нордкапе температура её тела четыре градуса Цельсия, а у средиземноморской скумбрии двадцать четыре градуса. На китов это не распространяется. Они теплокровные – как мы.

Эневек наблюдал за зрителями. Фенвик только что произнёс одну формулировку, которая всегда срабатывала, – «как мы». Она заставляла людей прислушаться внимательнее. Киты – как мы. Значит, они вплотную подходят к той границе, за которой люди начинают рассматривать жизнь как безусловную ценность.

Фенвик продолжал:

– Будь они в Арктике или у берегов Калифорнии, киты сохраняют температуру тела тридцать семь градусов. Для получения тепла они используют свой жир, который мы называем ворванью. Видите эту белую массу? Вода отнимает тепло, но этот слой препятствует охлаждению тела.

Он обвёл присутствующих взглядом. Его руки в перчатках были окровавлены и перепачканы слизью и жиром кита.

– Но вместе с тем ворвань означает для кита и смертный приговор. Проблема всех китов, выброшенных на берег, в их тяжести и в этом, самом по себе чудесном, жировом слое. Голубой кит длиной 33 метра и весом 130 тонн вчетверо крупнее самого большого динозавра, но и косатка весит девять тонн. Такие существа могут жить только в воде, где, согласно закону Архимеда, любое тело теряет в весе столько, сколько весит вытесненный им объём воды. Поэтому на суше китов расплющивает собственная тяжесть, а теплоизолирующее действие жира добивает их, поскольку они не могут отдавать наружу избыточное тепло. Многие киты, выброшенные на берег, погибают от шока перегрева.

– Этот кит тоже? – спросила одна журналистка.

– Нет. В последние годы становится всё больше животных, у которых сломлена иммунная система. Они погибают от инфекций. Этому киту было двадцать два года. Уже не юное животное, но в среднем здоровый кит доживает до тридцати лет. Итак, мы видим преждевременную смерть, но нигде на теле нет следов повреждения или борьбы. Я полагаю, это бактериологическая инфекция.

Эневек выступил на шаг вперёд.

– Если вы хотите знать, откуда она берётся, мы можем объяснить и это, – сказал он, стараясь сохранять деловой тон. – Проведён целый ряд токсикологических исследований, и они показывают, что косатки Британской Колумбии заражены РСВ и другими ядами. В этом году в жировой ткани косаток было обнаружено свыше 150 миллиграммов РСВ. Никакая человеческая иммунная система не может этого выдержать.

Он увидел по взволнованным лицам, что задел их за живое.

– Самое худшее в этих ядах то, что они жирорастворимые, – сказал он. – Это значит, что они передаются с молоком матери и детёнышам. Человеческие дети, только явившись на свет, уже награждены СПИДом. Мы сообщаем вам об этом с ужасом и хотим, чтобы этот ужас вы донесли до читателей и зрителей вместе со всем, что вы здесь увидели. Едва ли найдётся на земле ещё один вид, отравленный так, как косатки.

– Доктор Эневек, – откашлялся один журналист. – Что будет, если человек съест мясо такого кита?

– Он получит часть этого яда.

– Со смертельным исходом?

– В долгосрочной перспективе – возможно.

– Не значит ли это, что предприятия, которые сбрасывают в море ядовитые вещества, – например, деревообрабатывающие, – косвенно несут ответственность за болезни и смерти людей?

Форд метнул в сторону Эневека быстрый взгляд. Это был щекотливый пункт. Разумеется, спрашивающий был прав, но ванкуверский аквариум пытался избежать прямой конфронтации с местной промышленностью и вместо этого прибегал к средствам дипломатии. Выставлять хозяйственную и политическую элиту Британской Колумбии в виде потенциальной банды убийц означало бы ожесточение фронта, и Эневек не хотел подставлять Форда.

– В любом случае есть заражённое мясо вредно для здоровья человека, – уклончиво ответил он.

– Но оно осознанно заражено промышленностью.

– Мы ищем решения в этом направлении. Сообща с теми, кто отвечает за это.

– Понимаю. – Журналист что-то пометил себе. – Я имею в виду особенно людей с вашей родины, доктор…

– Моя родина здесь, – резко ответил Эневек.

Журналист глянул на него непонимающе:

– Я имел в виду, откуда вы происходите…

– В Британской Колумбии едят не очень много китового и тюленьего мяса, – перебил его Эневек. – А вот среди жителей Полярного круга наблюдаются сильные отравления. В Гренландии и Исландии, на Аляске и далее на Севере, в Сибири, на Камчатке и на Алеутах – повсюду, где морские млекопитающие ежедневно употребляются в пищу. Проблема не в том, где животные отравились, а в том, что они мигрируют.

– Как вы думаете, киты понимают, что они отравлены? – спросил один студент.

– Нет.

– Но вы в своих публикациях говорите об их разуме. Если бы животные понимали, что в их пище что-то не то…

– Люди курят, и у них ампутируют ноги, либо они умирают от рака лёгких. Они вполне осознают, что травят себя, и всё же делают это, а уж человек однозначно намного разумнее кита.

– Почему вы так уверены? Может, как раз наоборот.

Эневек вздохнул. Со всей возможной доброжелательностью он сказал:

– Мы должны рассматривать китов как китов. Косатка – это живая торпеда с идеальными гидродинамическими очертаниями, но зато у неё нет ног, хватательных рук, нет мимики и биполярного зрения. То же самое можно сказать о дельфинах, афалинах, о любом виде усатых или зубатых китов. Они вовсе не являются «почти людьми». Косатки, может, и умнее собак, белухи настолько разумны, что осознают свою индивидуальность, а дельфины, без сомнения, обладают единственным в своём роде мозгом. Но спросите, для чего этим животным разум. Рыбы населяют то же жизненное пространство, что киты и дельфины, их образ жизни во многом сходный, но они обходятся в своей жизни четвертинкой напёрстка нейронов.

Эневек был почти рад, когда звонок его мобильного телефона отвлёк его от этой дискуссии. Он подал Фенвику знак продолжать вскрытие, а сам отошёл в сторонку.

– Леон, – услышал он в трубке голос Шумейкера. – Ты можешь вырваться оттуда, где ты есть?

– Да, а что случилось?

– Он снова здесь.

Ярости Эневека не было границ.

Когда несколько дней назад он сломя голову примчался на остров Ванкувер, Джек Грейвольф и его «морская гвардия» уже скрылись, оставив две лодки разозлённых туристов, которые рассказывали, что их фотографировали и разглядывали, как скотину. Шумейкеру еле удалось их успокоить. А некоторых даже пришлось пригласить на дополнительный бесплатный выезд. После этого волнение улеглось, но Грейвольф добился того, чего хотел. Он внёс в ряды туристов тревогу.

На станции «Дэви» перебрали все возможные варианты ответа. То ли принять меры против «защитников окружающей среды», то ли проигнорировать их? Пойти официальным путём означало бы предоставить им трибуну. Для серьёзных организаций эти «защитники» были такой же костью в горле, как и для «Китовой станции», но если возбудить судебный процесс, то в глазах плохо информированного общественного мнения предстанет искажённая картина. В сомнениях многие склонятся на сторону Грейвольфа.

Если идти неофициальным путём, пришлось бы втянуться в крутые разборки. А куда заводят разборки с Грейвольфом, видно по многим его судимостям. Можно было их бояться, можно нет, но толку от этих разборок всё равно вышло бы мало. Дел и так хватало, и они понадеялись, что Грейвольф удовлетворится тем скандалом, который уже произвёл.

Поэтому они решили его игнорировать.

Наверное, думал Эневек, направляя свою моторную лодку вдоль побережья, то было ошибочное решение. Возможно, для болезненной потребности Грейвольфа в самоутверждении было бы достаточно, если бы они написали ему письмо, выражая своё недовольство. Хоть какой-то знак, что его приняли всерьёз.

Он внимательно осматривал поверхность воды, чтобы невзначай не спугнуть кита или, того хуже, не задеть его. Несколько раз он замечал вдали поднятые могучие хвосты или чёрный блестящий меч спинного плавника. Во время поездки он переговаривался по рации со Сьюзен Стринджер, которая была на «Голубой акуле».

– Что делают эти типы? – спросил он. – Руки распускают?

В рации щёлкнуло.

– Нет, – ответила Стринджер. – Они фотографируют, как в прошлый раз, и ругают нас.

– Сколько их там?

– Две лодки. В одной Грейвольф с кем-то, в другой ещё трое. О боже! Они начали петь!

Сквозь потрескивания рации пробивались ритмичные шумы.

– Они бьют в барабаны, – вскликнула Стринджер. – Грейвольф бьёт в барабаны, а остальные поют. Индейскую песню! С ума сойти.

– Держитесь спокойно, слышишь? Не поддавайтесь на провокации. Я буду через несколько минут.

Вдали он уже различил светлые пятна лодок.

– Леон? А какого, собственно, племени этот наш индеец? Не знаю, чего он затевает, но если вызывает дух предков, то хотя бы знать, кто тут сейчас появится.

– Джек аферист, – сказал Эневек. – Он вообще не индеец.

– Разве? А я думала…

– У него мать полуиндианка, только и всего. Знаешь, как его зовут на самом деле? О’Бэннон. Какой там Грейвольф! Тоже мне, Серый волк!

Возникла пауза, во время которой Эневек на большой скорости приближался к лодкам. До него уже доносились звуки барабана.

– Джек О’Бэннон, – сказала Стринджер, растягивая слова. – Ну и ну. Думаю, я ему сейчас это…

– Ничего не делай. Видишь, я подъезжаю?

– Вижу.

– Дождись меня.

Эневек убрал рацию и повернул от берега в сторону открытого моря. Теперь он отчётливо видел всю сцену. «Голубая акула» и «Леди Уэксхем» покачивались посреди растянутой группы горбачей. Тут и там из воды показывались то хвосты, то дыхательные фонтанчики. Белый корпус «Леди Уэксхем» длиной 22 метра сверкал на солнце. Две маленькие, ветхие рыбацкие лодки, обе ярко-красного цвета, подплыли к «Голубой акуле» с двух сторон, будто хотели взять катер на абордаж. Удары барабана становились громче, к ним примешивалось монотонное пение.

Если Грейвольф и заметил приближение Эневека, то ничем это не показал. Он стоял в своей лодке во весь рост, бил в индейский барабан и пел. Его люди в другой лодке – двое мужчин и женщина – подпевали ему, время от времени разражаясь проклятиями и руганью. При этом они фотографировали пассажиров «Голубой акулы» и забрасывали их чем-то блестящим. Эневек прищурился. Неужели рыбой?! Нет, рыбными отходами. Люди пригибались, некоторые в ответ бросались тем, что попало в них. Эневеку так и хотелось протаранить лодку Грейвольфа и посмотреть, как этот великан плюхнется за борт, но он взял себя в руки. Совсем негоже было устраивать побоище на глазах у туристов. Он подплыл вплотную и крикнул: