Текст книги "Зоино золото"

Автор книги: Филип Сингтон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 27 страниц)

Линдквист остановился перед филенчатой дверью.

– Полагаю, вы считаете меня несентиментальным.

– Вовсе нет, я…

– Зоя лишь несколько лет назад решила оставить дом мне. Я уверен, вы уже слышали об этом, а если и нет, то скоро услышите.

Огромные глаза моргали. Похоже, Эллиот задел его за живое.

– То же и с картинами, – продолжал Линдквист. – Полагаю, Зоя собиралась раздать их близким друзьям и родственникам. Но вышло так, что она всех пережила. У нее не было детей, как вы знаете. – Он вздохнул и налег на дверь. – Печально, что в последние годы самым близким для нее человеком стал врач. А я не хочу все время печалиться. Я уважаю мадам Зою за ее доброту и благодарен ей. Но мне необязательно каждый день видеть ее картины, чтобы чтить ее память.

– Конечно, – произнес Эллиот. – Я понимаю.

Линдквист кивнул.

– Хорошо.

Он провел его в гостиную: мебель в чехлах, пианино, изразцовая печь.

Света не было. Линдквист открыл окна, доходящие до пола, и распахнул ставни. За ними виднелся балкон и серое море, едва различимое сквозь деревья. Где-то вдалеке кричали чайки. Из залива простирался водный путь до самого Санкт-Петербурга.

Здесь она, «Китайская принцесса в Париже», и висела обычно. Франческа, студентка факультета истории искусств, раскопала упоминание об этом и черно-белый фрагмент картины в «Вог» шестидесятых. Отсутствие записи об официальной продаже в галерее или аукционном доме говорило о том, что Зоя продала ее прямо со стены несколько лет спустя. Или подарила – миссис Ханне Эллиот, урожденной Карлсон.

Он осмотрел стены в поисках пятна и понял, что оно, вероятно, рядом с ним, где свет как будто ярче. Он стоял на том же месте, что и его мать за две недели до смерти.

Линдквист закрыл окна.

– Сюда. Все бумаги здесь.

За плечом Эллиота частично скрытый диваном стоял высокий книжный шкаф-бюро. Георгианской эпохи, с откидной доской, ящиками внизу и зеркальными створками наверху, серебряное покрытие которых, испещренное темными прожилками, давно потускнело. Он мог бы представлять ценность, если бы не очевидные следы повреждений и непрофессионального ремонта.

Линдквист выудил еще один ключ, маленький латунный.

– Нам пришлось долго искать его. Уже почти отчаялись.

Он отпер замки. Вокруг того, что на крышке, виднелись царапины, словно кто-то пытался взломать его ножом.

Линдквист опустил крышку, за которой обнаружились полки, и на одной их них в ряд стояли прямоугольные коробки: черный картон, серый картон, металл. На некоторых были ярлыки с чернильными каракулями, складывающимися в неразборчивые слова.

– Взгляните, – предложил Линдквист. – Вот то, за чем вы пришли.

Эллиот подошел, пробежал пальцами по полке, остановившись на черной металлической коробке. Когда-то на ручке висел ярлык, но сейчас от него остался лишь обрывок.

Он вынул коробку и осторожно открыл ее.

На него пахнуло затхлостью старой бумаги и клея. Эллиот сунул палец в коробку и подцепил пачку писем, конвертов, открыток в добрый дюйм толщиной. Он вытащил одну страницу наугад, она оказалась надписана по-французски торопливым наклонным почерком:

Я ужасно скучаю по тебе, малыш. Кажется, вечность прошла с тех пор, как твои губы касались моих. Неужели ты забыл меня?..

Наверху стояла дата: 1 июля 1930 г.

Раздалась громкая трель, Эллиот вскинул голову. Смущенный Линдквист полез в куртку и достал мобильный телефон. Он выглядел так неуместно в его руке, что Эллиот едва не рассмеялся.

Линдквист произнес пару слов и нахмурился, выслушивая ответ. Похоже, сигнал был слабым.

– Спущусь-ка я лучше, – сказал он. – Прошу прощения.

Он вышел из комнаты, оставив Эллиота одного. Его шаги простучали по коридору и стихли.

Неужели ты забыл меня?

Подписи не было. Как и обращения. Это был черновик письма. Зое двадцать семь, девять лет назад она покинула Россию, девять лет назад вырвалась с Лубянки. В 30-м ей взбрело в голову отправиться в Северную Африку, никто не знал почему. В художественном отношении это был непродуктивный период, увенчавшийся серьезным заболеванием, предположительно – неврологическим. В большинство жизнеописаний Зои он вообще не входил. Но одно можно было сказать точно: к моменту возвращения домой ее брак с Карлом Чильбумом, коммунистом-спасителем, фактически распался.

Эллиот взял следующую коробку. Письмо, лежавшее сверху, было написано раньше и на этот раз по-русски. Бумага шероховатая, припудренная на ощупь. Автор хотел быть аккуратным во всем: прямые поля, ровные буквы, одинаковые интервалы между строками. Но на середине страницы все начало разваливаться: почерк стал кривым, судорожным, строки залезали на поля, набегали друг на друга словно под сокрушительной тяжестью чувства.

6 октября 1926 г.

Дорогая Зоя,

не знаю, где ты. Ты уже вернулась из Парижа? Получила ли мое письмо из Москвы? Сегодня вечером, в одиннадцать, мы отплываем из Одессы. Я отправлю это письмо из следующего порта – Севастополя. Где ты, Зоя? Где на этой идиотской планете?..

Он перевернул страницу и увидел подпись: Андрей.Мужчина, которого Зоя, вероятно, оставила в России пять лет назад.

Временные и языковые барьеры. Ему всегда доставляло особенное удовольствие преодолевать их. Именно это ощущение привилегированного доступа и заставляло его изучать языки. Даже в детстве страницы, написанные на чужих языках, казались ему стенами, которые необходимо разрушить. Со временем он понял, что искусство для него – еще один иностранный язык.

Эллиот принялся вытаскивать один за другим ящики. Груды коробок разных размеров и форм, на этот раз в полном беспорядке. Он распахнул коробку из-под сигар – внутри лежала стопка старых фотографий. В столовой круизного судна группа людей лет тридцати поднимает бокалы в тосте. Платья в стиле двадцатых, гладко зачесанные назад волосы. Штемпель на обороте гласил: «Полярная звезда».

В 1933-м Зоя начала работать в круизах по Средиземноморью, писала портреты пассажиров. В то время для нее это был единственный способ заработать на жизнь.

Линдквист увлекся разговором. Эллиот слышал, как он беседует по мобильному, стараясь приглушить голос. Похоже, он на улице.

Еще одна фотография: красивый блондин лет сорока. Он стоит в парке, на нем пиджак и светлые брюки. Похоже, обнимает кого-то одной рукой, но от снимка осталась лишь половина. С кем бы он ни был в тот день, этот кто-то покинул его. Эллиот продолжил рыться в ящике. Краем глаза он заметил фигуру на балконе. Линдквист зашел через другую комнату.

Один снимок, семь дюймов на пять, был лучшего качества, чем остальные. Благодаря плотной бумаге время не испортило изображение, черные и белые тона не выцвели до оттенков серого. Фотография была сделана в помещении, где-то в тридцатые годы: Зоя в студии, по одну сторону от нее мольберт, по другую – мужчина в костюме в тонкую полоску. На обороте надпись карандашом: «Кристоффер и Зоя за работой».

Мужчина – ровесник Зои, гладкие волосы, аккуратные усы. С застенчивой улыбкой он прижимал к груди черную квадратную кинокамеру, словно новую игрушку. Фотография запечатлела редкое событие. Зоя не приглашала гостей в студию, не считая тех, кто ей позировал. Неважно, в Париже, в Стокгольме или еще где, она не позволяла наблюдать за своей работой, и факт этот, несомненно, добавлял ей таинственности. Сбоку было высокое окно – четыре панели, разделенные крестом. Свет заливал лицо Зои, растворяя черты. К тому же она шевелилась во время съемки: если присмотреться, то видно, что на в остальном безупречной резкости отпечатке лицо Зои размыто. Нечеткое, упрощенное лицо – лицо куклы.

Распахнулись окна. Он ощутил дуновение влажного соленого воздуха.

– Вы не знаете, кто это? Мужчина с камерой? Возможно…

Он говорил с пустотой.

– Доктор?

Эллиот вышел на балкон. Он слышал голос Линдквиста, но самого Линдквиста там не было. Доктор расхаживал возле парадной двери, все так же прижимая к уху телефон.

Чайки прилетели с берега и кружили над домом, пронзительно крича.

Линдквист договорил и посмотрел вверх.

– Ну как, нашли что-нибудь полезное, мистер Эллиот?

6

«Величавый ибис» был единственным отелем средней категории в Сальтсёбадене, который работал круглый год, и являл собой типовое светло-коричневое здание восьмидесятых годов в пятидесяти ярдах от вокзала. С октября по апрель отель перебивался побочными заработками: торговые конференции (делегаты побогаче останавливались в «Гранде») и случайные коммивояжеры.

В половине четвертого Эллиот стоял в пустом вестибюле, слушая приторное исполнение «Времен года», пока администратор проверял его кредитку. За стойкой черно-белый монитор системы видеонаблюдения переключался с камеры на камеру, отображая пустые коридоры и пустынные улицы.

– Сколько ночей вы собираетесь провести у нас, сэр?

Портье, юноша лет двадцати двух, со стрижкой ежиком и бледной восковой кожей, не отрывал глаз от экрана компьютера.

– Две. Или три. Я пока не уверен.

– Давайте предварительно договоримся на три? Если уедете раньше, за лишние платить не придется.

На мониторе сгорбленная фигура миновала въезд на парковку, силуэт на фоне снега. Эллиот наблюдал, как он исчезает.

– Сэр?

– Что, простите?

– Договоримся предварительно на три ночи?

Похоже, кредитка еще работала, несмотря на недавние трудности. Еще один шаг по пути обратно. Все идет по плану.

Монитор переключился на камеру в вестибюле. Эллиот увидел себя у стойки, вцепившегося обеими руками в чемодан, точно беженец на вокзале.

– Да, хорошо. Три ночи.

– Замечательно, сэр.

Портье принялся перебирать ключи. Снаружи уже почти стемнело, на городок опустилась синяя пелена.

Три ночи. Три дня. Он рассчитывал, что все будет несколько иначе, но доктор Линдквист не оставил ему выбора. Он сказал, что не хочет отдавать письма, сказал, что еще не решил,что с ними делать. Словно он мог сделать с ними все что угодно. Словно оставлял за собой право в любой момент снова запереть их на замок. Это означало, что Эллиоту придется работать непосредственно в доме Зои, в окружении ее вещей, образов и звуков, которые некогда были частью ее жизни, – влезть в ее шкуру.

Позицию доктора нелегко было понять. Он получил в наследство кучу картин и горел желанием их продать. Ему достались куда менее ценные документы, но он хотел оставить их себе – явно стремился к тому, чтобы их вообще никто не увидел, не считая эксперта, который поможет «Буковски» привлечь покупателей. Странное поведение для человека, который жаждет сохранить память о художнике. Странное поведение для человека, которому вроде бы на все плевать.

Он хотел закрыть книгу жизни Зои как можно скорее, но по-своему.Делай свое дело и проваливай. Как телевизионщики, что приезжали к Зое и уезжали, так ничего и не узнав.

Монитор переключился на коридор с закрытыми дверьми слева и справа и огнетушителем в дальнем конце.

Эллиот подумал, что Линдквист, вероятно, собирается уничтожить письма. Это согласуется с двойственным поведением доктора. Но зачем? Единственный разумный ответ: Зоя просила его это сделать. Это многое объясняло: его отношение, занятую им оборонительную позицию. Она просила его уничтожить письма – как человек, ревностно оберегающий свою личную жизнь, – но вместо этого он сохранил их, поскольку Корнелиус сказал, что они могут оказаться полезны.

Бедный доктор Линдквист, зажатый между благородством и старой доброй жадностью. Понимает, что положение щекотливое, и боится, что люди осудят его.

Корнелиус рассказал ему однажды, как скандинавы коротают долгие темные зимы: датчане едят, финны пьют, а шведы – сплетничают. Линдквист явно опасался, что сплетни уже поползли.

Все предстало в новом свете. Это не просто заказное исследование. Это агрессия, нежеланное вторжение – хотя и совершенно законное, ведь у мертвых нет права на личную жизнь.

Он увидел себя в комнате Зои, копающимся в ее фотографиях. Двери на балкон распахнулись, и в комнату ворвался холодный ветер.

– Номер 210. Второй этаж.

Портье подтолкнул к нему пластиковый ключ. Эллиот моргнул.

– Лифт слева от вас.

Поднявшись наверх, он обнаружил пропущенный звонок на мобильном. Звонили примерно час назад, видимо, он не услышал. Эти цифры он знал наизусть.

Эллиот сбросил пальто и перезвонил с местного телефона.

– Гарриет Шоу.

Гарриет была из тех адвокатов, что всегда сами снимают трубку. Эллиоту это нравилось. Каждому клиенту казалось, что именно его дело представляет для Гарриет особую важность.

– Гарриет, это Маркус.

– Привет, Маркус. Подожди секунду.

Слушая, как она выпаливает указания секретарю, Эллиот представил, как в Холборнском офисе, зажав телефон между ухом и плечом, Гарриет протягивает через огромный стол какой-нибудь толстый документ, который надо скопировать или передать по факсу. Помимо неизбежных темно-синих костюмов у нее была страсть к блузкам с высокими воротничками, как правило, стянутым брошью у самого горла, что придавало ей почти викторианский вид, – Эллиот гадал, не прячет ли она послеоперационный шрам. Иногда, чтобы придать живости облику, она подводила глаза и красила ногти чересчур ярким красным лаком. Как и Эллиот, Гарриет поздно вступила в брак, избранником ее стал немец с приставкой «фон».

Дверь закрылась.

– Спасибо, что перезвонил. У тебя все в порядке?

– Да, да, все хорошо. Я в Швеции.

– Ну ясное дело. И как оно там, в Швеции?

Он слышал, как она листает бумаги. Несмотря на прекрасную связь, ему казалось, что он разговаривает с кем-то на другом конце света.

– Темно и холодно. И непросто.

– Работа?

– Все сложнее, чем я думал. И… серьезнее. Что случилось? Что-то с..?

– Боюсь, что да, Маркус. Это довольно неожиданно. – Эллиот вцепился в трубку. – Решение суда об опеке. Похоже, твоя жена – то есть Надя, – пытается опротестовать его, не дожидаясь слушания о месте проживания. Утром звонили из социальной службы.

Последние две недели их дочь Тереза провела с приемными родителями. Мистер и миссис Эдвардс из Тёрнэм-Грин. У них был красный кирпичный дом в викторианском стиле, нуждавшийся в ремонте, полные шкафы старых игрушек и стены, увешанные детскими рисунками и бумажными звездами. Тереза должна была находиться под их опекой до слушания о месте проживания, назначенного на март. Эллиот мог опротестовать это, мог получить предварительное решение в свою пользу, но Гарриет отсоветовала. В подобной ситуации выгодно показать себя благоразумным родителем, справедливым, и, более того, родителем, на которого можно полностью положиться в отношении соблюдения интересов ребенка. Кто знает, не перевесит ли это чашу весов в его пользу, когда начнется настоящая драка.

После того как они разошлись, стало ясно, что Надя собирается до последнего биться за дочь. Таким образом она рассчитывала извлечь максимум выгоды из развода. На самом деле она никогда не хотела ребенка, в двадцать четыре года считала себя слишком юной, чтобы стать матерью. Ее лишали свободы, лишали радостей западного мира, едва она дорвалась до них. Он замечал это по тому, как ее раздражало любое неудобство, связанное с беременностью. Он с трудом заставил ее отказаться от алкоголя, и то ничуть не сомневался, что она тайком выпивает в обеденный перерыв, а пустые бутылки выбрасывает в соседский мусорный бак. Это он следил за ее диетой, покупал лекарства и витамины и расставлял их на кухонном столе каждое утро, чтобы не утруждать жену чтением этикеток.

Так что он изрядно удивился, когда она попыталась сбежать с Терезой. Она намылилась в аэропорт Станстед через пару дней после Нового года. В Праге они с Терезой оказались бы вне досягаемости английских законов. Эллиоту было бы непросто даже найти их.

Лишь по чистой случайности он позвонил домой в то утро. Терезе должны были сделать прививку, и он хотел удостовериться, что Надя не забыла об этом, как забывала обо всем остальном. Трубку взяла Инес, уборщица, которая приходила раз в неделю. Она сказала, что видела, как Надя и Тереза вышли из дома, Надя тащила большой чемодан к ожидающему их такси-малолитражке. Та сообщила Инес, что собирается навестить семью. Это показалось Эллиоту странным, учитывая, что Тереза должна была со дня на день пойти в садик, и он попросил Инес проверить комод у кровати, где Надя держала свои семейные фотографии. Разумеется, все они исчезли. Равно как и футляр со скрипкой и инкрустированная шкатулка для драгоценностей, которую бабка подарила ей на шестнадцатилетие.

Тогда-то он и позвонил адвокату.

Поразительно, как быстро она вступила в бой. Гарриет Шоу работала в отделе семейного права «Мишкон де Рейя», аристократической фирмы, услуги которой были бы ему не по карману, если бы они с Гарриет не вернулись на двадцать лет назад, в студенческое общежитие в Эдинбурге и на факультативные занятия по русскому языку (которые она впоследствии бросила). В два часа дня она позвонила в Высокий суд, в половине третьего предстала перед судьей с просьбой запретить вывоз ребенка за границу, каковая была немедленно удовлетворена. Через несколько минут сотрудники суда уже рассылали предупреждения во все международные аэропорты Лондона и порты Английского канала в придачу.

Дальнейшие события по-прежнему оставались неясны. Надя и Тереза садились на самолет, когда их нашла охрана аэропорта. Возможно, Надя выпила. Как и Эллиот, она боялась летать, и сорокаминутная задержка рейса давала ей массу возможностей утопить тревогу в водке с лаймом. Возможно также, что в спешке конкретные обстоятельства операции не были переданы по цепочке. Некоторые полицейские, участвующие в задержании, вероятно, считали, что предотвращают похищение ребенка. Так или иначе, одна из женщин якобы решилась отобрать Терезу силой. Надя несколько раз ударила ее по лицу. Другого полицейского она укусила за руку. Надю задержали и обвинили в нападении. Эллиот приехал через час, и к этому времени Тереза попала под опеку социальной службы.

Он до сих пор не мог спокойно представить себе эту сцену: бешеная пьяная Надя визжит как сумасшедшая. В каком эмоциональном состоянии она должна была находиться, чтобы ввязаться в битву, которую не могла выиграть по определению? Он прямо видел, как остальные пассажиры, решив, что это нападение террористов, повытягивали шеи из-за подголовников кресел, распространяя волны страха и любопытства по салону. Когда он добрался до Терезы, она еще дрожала. В ту ночь в соседнем отеле ей снились кошмары, и она просыпалась в слезах.

Гарриет посоветовала ему взглянуть на вещи оптимистично: это же пьянство и насилие, в ярких красках продемонстрированное целой толпе напуганных свидетелей. Теперь у них появилась реальная возможность выиграть дело и обеспечить Терезе будущее, которое она заслуживает.

Но что-то пошло не так.

– Видимо, полиция Эссекса отказалась от обвинения.

Эллиот вскочил на ноги.

– Что? Почему?

Гарриет вздохнула.

– Ну, наверное, ее адвокат нашел свидетеля, который заявил, что люди из охраны аэропорта набросились на нее, не объяснив, в чем дело. Она восприняла это как угрозу ребенку, вот в чем их довод. Я знаю, что это вздор…

– Ну разумеется, это вздор.

– Маркус, даже если обвинение с нее бы несняли, это не помешало бы ей обратиться с прошением в суд графства. Просто все было бы несколько сложнее.

Эллиот уговаривал себя сохранять спокойствие. По правде говоря, ему было не по себе от мысли, что на Надю навесили ярлык преступницы, несмотря на то, что ее шансы получить срок были практически равны нулю. Обвинением можно было лишь помахать перед судьей на слушании о месте проживания, заявив, что это еще одна причина, по которой Терезе будет лучше с отцом.

– Ладно. Хорошо. И что мы будем делать?

Гарриет дышала в трубку. Она первоклассный адвокат в первоклассной фирме. Она ни в чемне может ошибаться. Она должна быть непобедима.

– Ну, думаю, мы должны сражаться до последней капли крови. Мы не можем позволить, чтобы всю историю списали со счетов как некую безобидную ошибку. Это слишком важно для нас.

Эллиот не сумел скрыть, что чувствует себя обманутым.

– Я не понимаю, Гарриет. Неделю назад мы были на пути к успеху. Теперь мы должны сражаться до последней капли крови. Что, черт возьми, случилось?

– Маркус, я же не говорила… Понимаешь, дело в том, что Надя нашла себе нового адвоката. Майлза Хэнсона. Слышал о таком?

– Я? А с какой стати мне о нем слышать?

– Он партнер в «Кольер-Бристоу». Сделал имя на деле о похищении ребенка. «Оснан против Хэррис», нет? В общем, он хорош.

– Насколько хорош?

– Скажем так, противник он не слабый. Домашнюю работу выполняет на «отлично».

Эллиот поднес руку ко лбу. Его трясло и лихорадило, он как будто заболевал. Такое с ним часто случалось, с тех пор как они с Надей разошлись. Иногда он не мог есть целые сутки.

– Я не понимаю. Если этот парень Хэнсон так знаменит, как Надя смогла позволить себе нанять его?

– Я надеялась, что ты мне скажешь.

– Без понятия. Не представляю, где она…

Нет, он представлял.На Надю всегда оборачивались. С годами ее красота стала более хрупкой, сложной, но, если уж на то пошло, и более глубокой. В их кругу хватало друзей – егодрузей, – которые открыто восхищались ею. К тому же были еще его старые клиенты: мужчины с толстыми кошельками, разбирающиеся в ценностях. В те дни, когда Надя работала в галерее, было ясно, что многие из них считают ее лучшим экспонатом.

И еще был тот парень, с которым она познакомилась на вечеринке, когда Эллиот уехал в Маастрихт. Лоран. Француз, которого она привела домой и трахнула на полу в гостиной, заявив,что встречаться с ним еще раз не собирается. «Ты никогда не понимал меня, ты не способен», – нехарактерная реплика в последовавшей ссоре, во всех прочих отношениях столь знакомой по сотням фильмов и телесериалов, что он до сих пор морщился от ее неприкрытой пошлости. Но он отчетливо помнил эти ее слова – поскольку они были правдой. Он всегда подозревал, что в ее жизни есть стороны, о которых он ничего не знает и никогда не узнает. Двери, которые она держит на замке.

В общем, далеко не один мужчина мог ухватиться за возможность предложить Наде поддержку в трудную минуту в обмен на весьма ощутимую благодарность.

– Ну ладно, это пока не важно, – сказала Гарриет. – Важно не позволить Наде изменить статус-кво. Если Тереза будет жить с матерью на момент слушания, нам будет куда труднее убедить суд отдать ребенка тебе.

Эллиот плюхнулся на кровать.

– Понятно.

– Не переживай, Маркус. У нас по-прежнему хорошие шансы. В прошлый раз суд вынес решение в нашу пользу.

– Это было до того, как появился Супермайлз.

Гарриет как-то слишком громко засмеялась, цепляясь за малейший намек на несерьезность.

– Слушание об опеке состоится на следующей неделе или через неделю. Я постараюсь максимально его отсрочить. Но, думаю, твое возвращение пошло бы на пользу. Суд должен видеть, что ты искренне заботишься о безопасности Терезы.

– Конечно, искренне, Гарриет. А ты как думаешь?

– Знаю, знаю. Но я хочу, чтобы ты смотрел судье в глаза, когда он вынесет решение.

Он рисовал себе эту сцену сотню раз, ужас перед ней не ослабевал и в самые горькие времена: они с Надей стоят в зале суда, всего в паре футов друг от друга, но не разговаривают, даже не узнают друг друга, между ними высокая стена молчания.

– Я буду, – сказал он. – Можешь на меня рассчитывать.

Спутниковое телевидение не могло отвлечь Эллиота от мыслей о слушании. Вести об очередном вялом открытии торгов на Уолл-стрит почти не достигали его сознания. Он думал было принять нитразепам, но удержался, зная, что потом об этом пожалеет. Частью возвращения к нормальной жизни было спать, когда положено, включаться и выключаться, каждый день следовать заведенному ритуалу, невзирая на то, чего ему сейчас хочется.

У Нади дорогой адвокат. И кто-то оплачивает ее расходы. Может, она уже завела любовника, нашла мужчину, который займет его место. Пройдет три года, а то и меньше, и Тереза перестанет называть его папой.

Через три месяца после того, как Эллиот нашел автопортрет Зои, он начал заводить с Надей разговоры о детях. Этот вопрос раньше почти не обсуждался, но внезапно стал для него безотлагательным, не то чтобы Эллиот хотел испытать любовь на прочность – нет, он все еще верил, что в этом нет необходимости, – но дабы укрепить ее, сделать вечной, неизменной. Красота, заключенная в янтаре. То, что было дальше, до сих пор не укладывалось в голове: она согласилась на ребенка, а потомпредала его. Он так и не понял почему.

Разве что если Тереза на самом деле была не его дочерью.

Эта мысль посещала его не раз. Говорят, мудр тот отец, который узнает свое собственное дитя, [3]3
  Уильям Шекспир. «Венецианский купец», акт II, сцена 2. Пер. П. Вейнберга.


[Закрыть]что ж, он не мудр. Он доверял жене и часто уезжал из дома. Но когда он смотрел на Терезу, на ее совершенные черты – на линию пробора в светло-каштановых волосах, на лукавые дуги бровей, похожие на штрихи кисти китайского каллиграфа, – он просто не мог заставить себя поверить в это.

Он ощущал себя виноватым, даже думая об этом.

Он сторонился телефона до половины четвертого. На звонок ответила женщина, но не миссис Эдвардс. Из трубки доносился детский визг.

– Я отец Терезы, – объяснил он. – Могу я с ней поговорить?

– Не сейчас, дорогуша, – ответила женщина. – Она на детской площадке.

– На детской площадке. Ладно, тогда скажите ей, что я звонил. И что перезвоню попозже.

Кого-то сбили с ног. Рыдания. Женщина с минуту бранилась и хлопотала, потом снова взяла трубку.

– Что вы сказали, дорогуша?

– Вы можете сказать Терезе, что я перезвоню?

– Ладно. Но в половине седьмого она ложится спать.

Раньше она ложилась в семь, иногда позже, если в доме были гости. Ему нравилось, когда люди смотрели на его дочь, восхищались ею. Это создавало непринужденную атмосферу скорее, чем шутки или алкоголь. Компании купались в теплом свете дружбы поколений.

А сейчас она ложится спать в половине седьмого. Без исключений.

– Им в этом возрасте очень важно как следует высыпаться, – сказала женщина, словно ему, отцу-уклонисту, это едва ли было известно.