Текст книги "Зоино золото"

Автор книги: Филип Сингтон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 27 страниц)

– Может, она уехала из Парижа, – предположил он как-то. – Попробуй выяснить, а?

Луи уверял, что нет. У нее студия где-то на Фобур-Сент-Оноре, на Правом берегу. Но это длинная улица, и хотя Ален несколько раз прошелся по ней, он так и не увидел Зою.

Луи сказал, она брала уроки у Фудзиты, и тот научил ее нескольким своим методам с использованием серебра и золота, методам, которые знал только он.

Ален собирал факты, один за другим. Зоя пять лет с перерывами училась в Академии Гранд-Шомьер, в самом сердце Монпарнаса. В Швеции у нее муж, коммунист, но в то же время друг некоторых членов шведской королевской семьи, в особенности кронпринца, который посетил выставку Зои в Бернхейм-Жён и приобрел ряд ее работ. Ходили слухи, что она спит с Цугухару Фудзита: кто-то говорил, что за спиной у жены, а кто-то – что у них ménage à trois.На Монпарнасе всякое бывало.

Обычно русские художники встречались в «Куполь». Ален сходил туда, завязал парочку разговоров, но не узнал ничего нового. Было ясно, что Зоя не вращается в русских эмигрантских кругах. Или в ней слишком много снобизма, или она чего-то боится. Один из мужчин, с которыми он познакомился, чопорный, надменный аристократ, сидевший чуть в стороне, куривший и в основном молчавший, отпустил любопытную реплику: держись от нее подальше, сказал он, ради своего же блага. Но не объяснил почему.

Луи считал, что Ален ведет себя глупо, зациклившись на подобной женщине. Даже если она не лесбиянка, она не станет тратить время на студента, зачем, когда можно общаться с такими людьми, как Фудзита. Ален понимал, что друг, по всей вероятности, прав – вот только Луи не знал, как она смотрела на него в тот вечер в театре. Она смотрела на него, высасывая кровь из уколотого пальца. И он был уверен тогда, что она его хочет.

Одним ноябрьским вечером, в понедельник, он возвращался с выставки на Правом берегу. Лило как из ведра. В поисках укрытия он нырнул в кафе напротив церкви святой Магдалины. Не слишком уютное заведение. Тяжелые железные столы с мраморными столешницами, лампы, подвешенные высоко на побеленных стенах, излучали ровный желтоватый свет. Кафе делало большую часть выручки в обеденное время, и сейчас было почти пусто.

Зоя сидела в дальнем углу, одна, перед ней стояла дымящаяся чашка чая и пустая стопка. Она работала над чем-то, хотя вскоре Ален понял, что она не рисует, а пишет. Она строчила не отрываясь ни на секунду, ее взгляд не покидал бумаги. Ален заказал бренди и принялся наблюдать за ней, время от времени ради приличия поглядывая в брошюру галереи.

Он не мог упустить ее в третий раз. Ему нужен план, способ представиться, не выставив себя полным идиотом.

Он допил бренди и попросил повторить. Наконец он придумал. Они неподалеку от галереи Бернхейм-Жён. Он может притвориться, что был там на ее выставке, и поинтересоваться ценами и комиссионными. Поговорит как художник с художником. Он подойдет и задаст вопрос, вместе с тем похвалив работы, коих никогда не видел.

Он прикончил второй бренди и попросил счет. Расплатившись, взял пальто и встал, прокручивая свой монолог в голове. Простите, что беспокою вас. Я всего лишь хотел выразить восхищение вашими работами.

Но Зоя ушла.

Он обернулся, мельком увидел ее в дверях: шляпка надвинута на глаза, меховой воротник поднят.

Он сам не помнил, как очутился на улице. Вода неслась по желобам, свисала бисерными шторами с тентов и крыш. Зоя шла быстро. Она обогнула пару мужчин с велосипедами и исчезла за углом.

Ален шел за ней, сохраняя дистанцию. Он не может приставать к ней на улице, но вдруг ему удастся выяснить, где она живет. Тогда он сможет столкнуться с ней. Или даже нарочностолкнуться, если география местности будет на его стороне.

Они шли на запад, к Министерству внутренних дел, мимо жилых кварталов с величавыми фасадами, потом на юг, по переулку, мимо маленьких магазинчиков. Каждые несколько ярдов он терял Зою из виду, когда она поворачивала за угол или проходила под фонарем. Он ускорял шаг, снова находил ее, шел медленнее. Она решительно двигалась вперед и не смотрела по сторонам.

Скоро они оказались на улице Фобур-Сент-Оноре. Необычное место для студии, более строгое и пышное, чем Монпарнас или Монмартр. Ее выбор предполагал отчужденность, необходимость отгородиться от людей. До сих пор ему не приходило в голову, что это чертовски странно. Возможно, слухи об уникальных техниках Фудзиты не были ложью, и это способ сохранить их в тайне.

У церкви святого Филиппа она повернула направо и неожиданно исчезла. Ален остановился на углу, щурясь на пустую улицу, стараясь уловить ее шаги. Но было тихо, лишь метро громыхало под ногами.

– Черт.

Вдалеке проехало такси с табличкой «свободно». Он посмотрел на угловое здание. Конторы. Темные окна без занавесок. Она попросту испарилась, он словно преследовал призрак.

Колокола пробили середину часа. Он поднял воротник и развернулся.

Она стояла в тени дверей, наблюдая за ним.

– Вы любите шпионить за женщинами? Или я удостоилась особого внимания?

Он видел лишь ее рот и завиток волос на щеке.

Она закурила, продолжая смотреть на него. В свете огонька ее агатовые глаза казались поистине бездонными.

– Я думала, вы собирались подойти ко мне в кафе. Но, похоже, вас больше заинтересовал бренди.

– Я действительно собирался. Мне просто надо было…

– Набраться храбрости? Или вы боялись глупо выглядеть?

Она затянулась, и кончик ее сигареты тихо зашипел.

– И то, и другое.

– Что ж, сейчас вы выглядите довольно глупо, не так ли?

В ней было что-то детское, несмотря на всю ее искушенность. Невинность в плену у грубого опыта. Зыбкая, хмельная смесь.

– Да. Думаю, да.

Она вышла из дверного проема, презрительно отвела темные глаза.

– Довольно глупо – и довольно мило. Это отчасти спасает положение.

И она проследовала мимо него вверх по улице Фобур. Лишь через несколько секунд Ален понял, что должен идти за ней.

31

Студия представляла собой две чердачные комнаты на углу улицы Сезанна. Спальня – десять на двадцать футов, косая стеклянная крыша с видом на бак для воды. Постель – матрас на полу, на нем диванные подушки, поверх наброшен плед. Зоя сказала, что иногда спить здесь, когда слишком устает, чтобы возвращаться в отель. У раковины стояли водка и бутылка мутного лимонада, в углу – ваза с маками, как оказалось, сделанными из шелка.

Дождь полосами шел по городу. Его приближение выдавали крыши. Он бился в окна минуту или две, потом уносился дальше. В другой комнате топилась маленькая железная печка. Языки пламени плясали за решеткой.

Зоя говорила мало. Она, похоже, знала о нем все, что ей было необходимо. И вопросы, которые она задавала, он ничуть не сомневался, были только для вида. Где он учится? Что думает о тамошнем преподавании? Какими художниками восхищается более всего?

Он нервно бормотал, говорил первое, что приходило на ум. Восхитился Жюлем Паскином и Хаимом Сутиным. Сказал, что любит их за честность.

– Полагаю, ты хочешь писать обнаженную натуру.

Она налила ему выпить, смешав водку с лимонадом. Стоило преодолеть замешательство – и ее прямота начала казаться возбуждающей.

Поговорить как художник с художником.

– Если найду красивых натурщиц, то да.

Она засмеялась, сбрасывая пальто.

– Тогда меня не пиши.

– Почему нет?

– Я не подойду. Я слишком маленькая и толстая.

– Вы не толстая.

– Модель должна быть высокой. Тогда все будет пропорционально. – Она прошла мимо него и повесила пальто на дверь, оставшись в платье: крошечные цветочки на черном. – А если не высокой, то гибкой, как Пакита.

– Пакита?

– Одна из девушек Паскина. Совсем плоская. Мальчишеское тело. Une gamine.

– Вы знаете Жюля Паскина? Какой он?

Она принесла бокалы.

– Старше, чем хотел бы. И печальнее. Твое здоровье.

Она чокнулась с ним.

– А Фудзита?

Он говорил точно какой-нибудь турист, но чувствовал, что может прискучить ей в любой момент, как предупреждал Луи, и она вышвырнет его обратно в ночь.

Она вздохнула, села на матрас, поджав ноги.

– Что Фудзита?

– Он… ну не знаю, тоже печальный?

Она засмеялась.

– Если онпечален, то помоги господь всем остальным. – Она поднесла бокал к губам. – Собираешься всю ночь стоять там в плаще? Иди сюда.

Она забрала у него бокал, пока он возился с поясом и пуговицами. Он едва мог унять дрожь в руках.

– Как жаль, что мужчины не позируют. – Она склонила голову набок, разглядывая его. – Как жаль, что их больше не рисуют. В смысле, так, как женщин.

– То есть без одежды?

Он встал на колени, взял у нее водку и выпил.

– На Монпарнасе художников интересуют исключительно женщины. Женщины и секс. Вот в чем их счастье. Для них мужское тело не слишком занятный сюжет.

Она посмотрела на него. Их лица теперь были совсем близко. Он слышал кисло-сладкий запах ее волос, видел влажный блеск ее губ.

– Все дело в удовольствии. Все ради удовольствия. – Она потянулась и запустила пальцы в его густые волосы. – Но, думаю, ты уже в курсе, не так ли?

Он не знал, сколько времени прошло, прежде чем она встала, чтобы расстегнуть платье – пять минут, десять? Необычность происходящего усыпляла всякое чувство времени. Это ее мир, здесь он – в ее власти. И если само желание еще принадлежало ему, это было желание, которое она прекрасно знала – знала, возможно, лучше, чем сам Ален, его природу и как его удовлетворить. Она даже целовала его не так, как другие. Она дразнила и подстрекала, исследуя его дюйм за дюймом, описывая круги по его коже губами и кончиками пальцев. От ее нежных укусов по спине у него бежали мурашки.

В Тунисе арабские девушки были вне досягаемости, а еврейки, которых семья неуклюже подсовывала ему, были слишком порядочными, чтобы забавляться с ними, к тому же их держали в ежовых рукавицах. Пару раз он целовался с француженками, но лишь украдкой, когда никто не видел. Точнее говоря, онцеловал их, когда они даровали ему сию честь под воздействием алкоголя и лунного света. За прошлый год в Париже он дважды спал с проститутками, которые вообще не целовались, и еще с высокой американкой по имени Джойс из художественной школы. Родители Джойс имели отношение к театру, и хотя она не была красоткой, было ясно, что она рассматривает любовника как важную часть своего европейского образования. Хотя даже когда они были одни в его комнате, она оставалась странно безучастной и тихой, позволяла раздеть себя, но почти не принимала участия ни в раздевании, ни в том, что за ним следовало. Так что в итоге это напоминало секс с женщиной в коме. От одного вида ее ног, безвольно свисающих с края кровати, он ощущал себя хищником, и даже несколько презирал себя. Не помогало и то, что она липла к нему после, когда они заходили куда-нибудь выпить, голова ее клонилась на его плечо под категорически неудобным углом.

Поцелуи Зои были голодными, ищущими. Для него стало откровением, что он может быть предметом столь чувственной страсти. Как она сказала, все ради удовольствия, и поняв, что других мотивов в их поведении нет, он захотел ее еще больше. Каждая следующая расстегнутая пуговка на ее спине дразнила его. Каждый предмет одежды был рамой для ее гладкой бледной плоти.

Она наблюдала, как он раздевается, радовалась, что всецело завладела его вниманием, хихикала, когда спускала чулки, чтобы обнажить красивые, изящные ноги. Она отвернулась, чтобы снять сорочку, снова повернулась к нему, прикрывая груди руками, и посмотрела выжидающе.

Ален сглотнул. Ему нравилось, как она показывает себя. Это так отличалось от борделей, где все удовольствие доставалось клиенту. С ней он словно делил некую тайну, нечто изысканное и редкое.

– Не так, – сказал он. – Опусти руки на бедра. И немного откинь голову.

Она улыбнулась и послушалась, опустив бедро, как Кики опускала для Мэна Рэя, заглядывая в глаза Алена, как та заглядывала в камеру.

Ее груди были полными и широко расставленными, с выпуклыми, темными сосками. Он осторожно коснулся их тыльной стороной пальцев, повернул ее в одну сторону, потом в другую, чтобы посмотреть, как свет играет на ее теле.

– Я хочу нарисовать тебя. Хочу написать тебя.

Он говорил искренне.

– Не пиши меня, – прошептала она, схватила его ладонь и прижала к губам. – Я привела тебя сюда не для того, чтобы ты меня писал.

Лежа на матрасе, он поймал свое отражение в стеклянном потолке, наблюдая, как Зоя стягивает с него одежду и, широко раскинув ноги, опускается на него, как тело ее целеустремленно движется. А потом она тоже посмотрела вверх, увидела то же, что и он, и улыбнулась, словно это было частью аттракциона – они могут трахаться и одновременно видеть, как трахаются, трахаться инаблюдать, наблюдать и трахаться в таинственном, гипнотизирующем ритме. Пока это не заполнит весь мир. От бренди и водки у него кружилась голова.

Он перевернул ее на спину, больше не желая видеть отражение. Задрал ее ноги и начал снова, на этот раз приблизив лицо к ее лицу – он хотел заглянуть в ее темные глаза, увидеть себя там.

Но теперь ее глаза были закрыты. Она не открывала их, пока все не кончилось. И хотя она отвечала на его поцелуи, Алена не покидало ощущение, что чары нарушены и он неким образом завел ее туда, куда она не хотела идти.

В два часа он проснулся от звона колоколов. Зоя отвернулась от него, лежала, свернувшись калачиком, лицом к стене, одна рука прижата к штукатурке. Он приподнялся на локтях, уверился, что она действительно спит, и встал с постели.

У лампы лежала книга, дешевое карманное издание стихов Бодлера, такая маленькая, что помещалась на ладони. Она заботливо обернула томик розовой бумагой. Он полистал страницы и наткнулся на подчеркнутый отрывок из «Неудачи»: «Искусство – вечность, Время – миг». [18]18
  Шарль Бодлер. Из цикла «Цветы зла». Пер. Л. Кобылинского.


[Закрыть]

Он знал это изречение. Оно было начертано на стене лицея Карно в Тунисе. Но смысл его всегда казался Алену тягостным: век художника, может, и короток, но работы его будут жить вечно, и неизменность эту не дано ни исправить, ни улучшить. Несомненно, поэтому столь многие художники хотят уничтожить свои работы перед смертью. Лучше забвение, чем вечность, дарованная за что-то фальшивое или второсортное. Это превращает художника в пленника потомков. Но, как сказал великий художник, возможно в том и состоит смысл искусства, источник его силы: от мертвых – живущим.

Он натянул рубашку и брюки и направился к умывальнику. Сбрызнул водой лицо, сделал пару глотков лимонада. Стало холодно. Печурка в соседней комнате прогорела до последних угольков. Там-то и работала Зоя, применяя секретную технику Фудзиты, если верить рассказам. Он постоял секунду, прислушиваясь к тишине, и вошел.

Там тоже было окно в крыше. Яркий лунный свет косыми полосами лился в комнату, выхватывая из темноты мольберт и край холста. Он увидел темные завитки, точно контуры, вокруг, должно быть, лица. Это походило на предварительный набросок, и к тому же очень грубый, выполненный углем или разбавленной масляной краской.

Ему показалось, что лицо, если это было лицо, спит, свернувшись клубком в темноте, совсем как Зоя сейчас. Он задрожал от холода.

Ее инструменты лежали на столике чуть поодаль: тюбики масляной краски, кисти, скипидар – ничего необычного. Там же были полные банки карандашей, пастели, мела и странный нож с маленьким белым лезвием, напоминающим клык. А еще пакеты с белым порошком, который слабо замерцал на его пальцах.

Осторожно он открыл ящики стола, увидел что-то блестящее – металл, книжка из золотых листков, три на три дюйма, разделенных промасленной бумагой. В лунном свете золото отливало зеленым.

В печке стрельнуло. Он задвинул ящики, огляделся по сторонам в поисках топлива, нашел полведра угля, а рядом с ним – обрывки бумаги, туго скрученные для растопки.

Он подбросил их в печку и дул на угли, пока голова не закружилась. Наконец бумага занялась. При свете пламени он увидел, что это наброски.

Он сунул руку в очаг, выхватил пару обрывков, разгладил их, наклонился ближе к дрожащему свету, любопытствуя, что именно Зоя решила уничтожить.

Рисунки были странными. Несколько фигур собрались в полукруг, лица в масках смотрят вниз. Уродливые тела их искривлены, но определенно принадлежат людям. Второй набросок – деталь: резкий, угловатый рот, разинутый в крике. Он поспешно выхватил третий кусок, обжег пальцы, затоптал вывалившиеся на пол угольки. Близко-близко, наполовину скрытые клубящейся тьмой, были отекшие, припухшие глаза, закрытые в смертельном сне, меловая бледность под опущенными веками.

Что это за рисунки? Эскизы работы, которую она передумала писать? Наброски, сделанные в галерее под впечатлением картин другого художника – возможно, Гойи или Эдварда Мунка? Они наводили на мысль о человеческом жертвоприношении, неком мрачном религиозном обряде.

Разумно. Это образы древнего прошлого, возвращенные к жизни подобно тому, как Стравинский возродил «Весну священную». Он кивнул, довольный ходом своих рассуждений. Это акт hommage, [19]19
  Почтение, дань уважения; выражение признательности (фр.).


[Закрыть]продолжение русского художественного движения, исследование техники, вот и все.

В этом разверстом рте есть что-то ужасное.

Он услышал шаги за спиной и обернулся. Зоя стояла в проеме двери.

Он бросил бумаги обратно в огонь.

– Прости, если разбудил тебя. Я замерз.

Она встала рядом и положила руку ему на плечо. На ней был шелковый халат, перехваченный поясом. В темноте, растрепанная, она казалась моложе. Он легко мог представить ее ребенком.

Он молча смотрела, как эскизы скручиваются и сгорают.

– Что это? – спросил он.

– Сны, – ответила она. – Мои сны.

Десять дней спустя она уехала из Парижа. Ален виделся с ней перед отъездом, но это были торопливые встречи, устроенные по его просьбе. И это она всегда прерывала их, ссылаясь на какие-то важные свидания, коими не могла пренебречь. Она говорила ему, что люди смотрят и надо быть осторожными, но от таких слов он еще больше хотел быть с ней.

В последний вечер они сидели в кафе напротив Святой Магдалины и пили ирландский кофе. Он спросил, почему она уезжает. До сих пор она уклонялась от ответа. Она сказала, что так придумал ее муж. Он считал, что Зоя должна закрепить недавний успех выставкой в Стокгольме. Она говорила, что еще не готова, но ему было все равно. Люди со связями уже выстроились в очередь на портреты, Зое хватило бы работы не на один месяц. Она должна была ехать. Помимо всего прочего, это еще и вопрос денег.

– Но он же крупный политик. У него должна быть куча денег.

Она покачала головой. Шведская коммунистическая партия раскололась по вопросу о подчинении Москве. Карл возглавил антимосковскую фракцию, сказала она, поскольку испытывал отвращение к сталинской диктатуре. Русские больше не помогали ему деньгами. Он хотел выпускать газету, вложил в нее целое состояние, но в экономике кризис и никто не поддержал его. Он уже поговаривал о том, чтобы заложить дом.

Ален потянулся через стол и взял ее за руки.

– Когда ты вернешься? Я столько хочу у тебя спросить. Это нечестно. Ты не похожа ни на одну из знакомых мне женщин, но уже покидаешь меня.

Она улыбнулась, и он подумал, что еще не получал от нее улыбки теплее.

– Ты напоминаешь мне одного человека.

– Кого?

Она прикурила, поднесла сигарету ко рту двумя пальцами, как делают только женщины.

– Друга. Это неважно.

– Расскажи.

– Его зовут Андрей. Мы познакомились в московской школе. Я не видела его много лет.

– И я похож на него.

– Немного. Он всегда хотел все понять, во всем досконально разобраться. – Ее улыбка увяла. – Чтобы переделать, полагаю, на лучший манер. Переделать нас. – Она подняла глаза. – Хотя он очень умен.

– Я ненавижу его.

Она засмеялась.

– Уверена, он бы тоже тебя ненавидел. Начнем с того, что ты намного красивее. Его бы это просто взбесило.

Ален наклонился ближе.

– А как насчет твоего мужа? Красивее я, чем он?

– Это другое. Он мой муж.

– Это значит, ты принадлежишь ему. Ты принадлежишь ему и никогда не станешь свободной.

Она на секунду застыла. Он понял, что сказал лишнего, еще до того, как она отпрянула.

– Послушай. – Он попытался перевести разговор на другую тему. – Почему бы нам не сходить в твою студию? Покажешь мне, над чем работаешь. Мне правда интересно.

Она помотала головой.

– Нечего там смотреть.

– Это неправда. Ты работаешь над чем-то. Я видел это. Расскажи мне о золоте.

Она посмотрела ему в глаза. Он решил, что она разозлилась, но неожиданно ее лицо смягчилось.

– Оно прекрасно, вот и все. Оно…

– Оно что?

– Вечно. Совершенно. – Она вздрогнула. – Но я не знаю, как обращаться с ним. Я еще не нашла способ. Даже не приблизилась к нему.

– Но я думал, Фудзита научил тебя всему.

– Он показал мне многое. Но не все.

– Не понимаю. Он что-то утаил от тебя?

– Нет. – Она взяла пальто. – Фудзита был щедр со мной и терпелив. Но даже он не в состоянии превратить ложь в истину. Вот что он сказал мне, и был прав.

И они вышли из кафе. Зоя сказала, что у нее встреча через двадцать минут. Это было прощание.

– Приезжай в Тунис, – взмолился Ален. – Пожалуйста. Ты должна. – Он не мог скрыть панику в голосе.

Подъехало такси, Зоя коснулась лица Алена и поцеловала его в губы. Уже сидя в машине, она оглянулась.

…я уже довольно долго сижу здесь с альбомом для набросков и изрядно выпил. Мне пора идти, но я все вспоминаю тот вечер, когда мы были здесь вдвоем, как ты сидела и писала – на том самом месте, где сейчас сидит другая женщина, – и как потом мы молча поднялись и ушли, ушли, чтобы заняться любовью. Я просто не могу перестать думать об этом…

Меня только что заметили друзья. Они просят, чтобы я нарисовал женщину, с которой они пришли. Полагаю, хотят произвести на нее впечатление. Им нужен entrée. [20]20
  Вступление (фр.).


[Закрыть]Я не хотел этого делать, но согласился. Теперь они ждут. У меня было множество женщин. Я знаю, чего они хотят, чего добиваются. Это совсем нетрудно устроить. С ними тоже бывает хорошо. Но я не могу забыть то, что произошло между нами,то, что мы начали, но так и не закончили. Это место, где мы сидели напротив друг друга, наш разговор, разговор глазами, взглядами… и потом ночью в твоей квартире, в студии… я не могу больше об этом думать. Это слишком волнительно, слишком болезненно. Но мне пора. Все ждут меня. Девушка ждет.