Текст книги "Зоино золото"

Автор книги: Филип Сингтон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 27 страниц)

Посвященные

4

Санкт-Петербургская губерния, июль 1914 г.

Сквозь дымку летней пыли. Пыли, танцующей в солнечном свете. Свет падает разрозненными лучами на тенистую улочку. Так она представляет последние прекрасные мгновения.

Мать Владимира подарила ему воздушного змея, больше и красивее которого Зоя не видела никогда. Он был сделан из шелка и раскрашен под орла, белые ленточки свисали с кончиков его крыльев.

В поле за городом она и Вова – так все его называли – бежали по скошенной траве, а змей реял высоко над их головами. Они спотыкались о невидимые борозды, падали, кувыркались друг через друга и приземлялись грудой переплетенных рук-ног и бечевки. Мгновение они не двигались, тяжело дыша, ощущая непривычную тяжесть тел друг друга, прежде чем снова вскочить на ноги и побежать. Лицо Вовы покрывал загар. На переносице у него были веснушки, похожие на россыпь звезд.

– Ветер слишком слабый, – запротестовала она, когда Вова пошел на пятый заход. – Бесполезно.

Он только улыбнулся и крикнул:

– Вперед!

Голос его оставался мальчишеским и высоким, несмотря на то, что Вова был на год старше Зои. Люди говорили, что он унаследовал от матери, знаменитой балерины Матильды Кшесинской, хрупкое сложение и красивые, тонкие черты лица. Но никогда не говорили, что он похож на отца или, если уж на то пошло, ктобыл его отцом.

Она увидела, как он взобрался на гребень холма. Змей тащился за ним всего в полутора саженях от земли, выписывая восьмерки, когда Вова тянул за веревку. Зоя боялась, что хвост змея запутается в траве.

Из-за спины налетел ветер, пронесся по открытому полю. Приложив руку козырьком, Зоя смотрела, как змей улетает в небо, вырвав катушку из Вовиных рук.

– Держи его! – крикнул Вова. Но она даже не пошевелилась. Нарисованный орел парил над ней, взбираясь в небо, и кончики крыльев его трепетали. Ей показалось, что она сама уменьшается, становится далекой, привязанной к земле точкой, ее лицо было нетерпеливо обращено к небу.

Вова промчался мимо, гонясь за катушкой. Он бодро и радостно улыбался, наслаждаясь этой внезапной опасностью.

– Быстре-ее!

Она вприпрыжку пустилась за ним по склону. Змей начал терять высоту. Он по дуге опускался среди деревьев, окаймлявших дорогу, напугал стайку птиц, которые просвистели над головами детей. Вова подпрыгнул, пытаясь схватить катушку, но не тут-то было. Он поскользнулся и растянулся на траве. Зоя перепрыгнула через распростертое тело и побежала дальше, полная решимости стать на этот раз героиней, неважно, сколько царапин и дырок на чулках это будет ей стоить. Она засмеялась, подумав о добродушном ворчании бабули, представив лицо, которое та делает, когда хочет казаться возмущенной.

Вова изрядно отставал от нее, когда Зоя добежала до обочины дороги. Она слышала, как он зовет ее. Но у нее не было времени оборачиваться. Змей исчез из виду за верхушками деревьев. Она не была уверена, полетел ли он дальше или же застрял в ветвях.

Зоя повернула за угол, глядя в небо. Здесь было уютнее, листва гуще. Солнечный свет рассыпался множеством лучей.

Тишина заставила ее остановиться. Она встревожилась: ее охватило чувство, будто она забрела дальше, чем следовало, словно девочка из сказки.

Легкий ветерок поднимал пыль. В косом свете она видела узоры, завитки и вихри, бесчисленные детали. Видела мир сквозь живую вуаль.

Услышав шум мотора, Зоя обернулась. Он становился то громче, то тише. Она не могла точно сказать, приближается ли он. Она несколько раз видела автомобили, стоящие около усадьбы Кшесинской. Обычно это означало, что в доме гостят важные персоны – князь Дмитрий Павловский, великие князья Сергей и Андрей, генерал Сухомлинов, военный министр, старике печальными глазами, который беспрестанно кивал. Но они редко ездили по округе.

Змей Вовы лежал посреди дороги.

– Вова! Вова! Нашла!

Она подбежала к змею. И встала как вкопанная.

Путь ей преградил незнакомец. Она услышала треск ветвей. Еще двое мужчин медленно выбирались из кустов перед ней. Крупных мужчин. Они двигались осторожно, словно охотники, выслеживающие дичь.

Она не могла перевести дыхание. Голос в ее голове кричал «беги!». У первого мужчины на пальце было массивное золотое кольцо. Казалось, он прочел ее мысли.

– Не двигайся, – произнес он.

Она уже видела их. Они появились в Стрельне пару дней назад. Форму не носили, но все одевались одинаково: в сапоги и длинные плащи с поясами, хотя дождя не было уже несколько недель. Они ничего особо не делали. Просто гуляли по улицам, иногда заходили в магазины, иногда курили сигареты и разглядывали прохожих. Зоя спросила няню Вовы, кто такие эти люди в форме, которая совсем и не форма, но ответа не получила. Как будто они были призраками. Никто не хотел смотреть на них или признавать, что их присутствие является чем-то из ряда вон выходящим.

Наконец придворный гость открыл Вовиной матери секрет: царь собирается в эти края, чтобы посмотреть военные маневры в Красном Селе. Странные люди – это тайная полиция. Их всегда посылали вперед царя, чтобы обеспечить его безопасность. Каждый городок, каждую деревеньку на пути проверяли на предмет засады.

До сих пор Зоя не догадывалась, что кто-то может захотеть убить царя, особенно здесь, всего в полусотне верст от столицы. Вова сказал, что такое прежде случалось, что родной дед царя был убит взрывом бомбы, брошенной в открытую карету, хотя мальчик не знал, кто и за что убил его. Зоя ничего не ответила, но про себя гадала, не выдумывает ли, можетли вообще обычный человек убить помазанника Божьего. Бог посадил царя на трон. Так разве не очевидно, что только Бог может сместить его?

Вова все еще звал ее. Он решил, что теперь они играют в прятки. Один тайный полицейский полез за пазуху, глаза его изучали дорогу за ее спиной. Зоя показала на змея.

– Это наш.

Звуки мотора стали громче. Вдалеке она видела вздымающиеся клубы пыли. Вова подбежал к ней, щеки его горели, рот был разинут.

– Это он, – прошипел Вова, и Зоя поначалу не поняла, о чем он. Она всегда воображала царя на лошади, гарцующим по городским улицам – как в Санкт-Петербурге по случаю трехсотлетия дома Романовых. Она не видела его – почти никто не видел, потому что вдоль всего пути государя выстроилась императорская гвардия в высоких киверах с плюмажами, – но открытки с портретом в Зоиной школе передавались из рук в руки.

Полицейский с золотым кольцом выкрикнул:

– С дороги!

Дети отошли назад – теперь они увидели автомобиль, черный, с открытым верхом, он приближался к ним с пугающей скоростью, поднимая за собой вихри пыли. Полицейский продолжал следить за ними, словно они собирались что-нибудь учинить, но это не помешало Вове поднять руки и заорать «Боже, царя храни!» во всю мощь своих легких.

Он действительно был там, никакой ошибки, сидел на заднем сиденье, неподвижно смотрел вперед. Возможно, он был даже слишком похож на свои портреты и официальные фотографии – оклад бороды, спокойное лицо, мечтательный, отстраненный взгляд, – Зое почему-то казалось неправильным, что она не заметила чего-то большего, пусть за несколько жалких секунд, чего-то, что сделало бы встречу с живым царем иной, лучшей, более настоящей,что ли.

Она заморгала от пыли. Вова стоял на цыпочках, ловя последние отблески императорского автомобиля. Слишком поздно он отыскал носовой платок в кармане, и теперь махал им над головой. Тайной полиции как не бывало.

Зоя нагнулась, чтобы подобрать змея. Он лежал на дороге, сломанный и порванный. Машина царя проехалась прямо по нему. Зоя собрала ошметки и стояла, глядя на них, разглаживая ткань с птичьим рисунком.

– Он погиб.

Вова все еще таращился на дорогу.

– Может, еще починим, – сказала Зоя, стараясь смотреть на вещи оптимистично. – Шелк в порядке. А бамбук можно раздобыть в оранжерее.

Вова подошел и осмотрел повреждения, пробежав пальцами по сломанному каркасу.

– Да, в оранжерее, – произнес он отсутствующим голосом, словно мысли его были заняты более важными вещами.

Когда она впервые пришла к Вове домой, по бальной зале бродили слонята. На них можно было прокатиться в дальний конец розового сада и обратно. Матильда Кшесинская пригласила на праздник в честь дня рождения сына цирк. Еще там были дрессированные собачки, которые умели делать сальто назад и ходить на задних лапках, наряженные как маленькие человечки. И китайские акробаты, и фокусники. Грандиозным финалом праздника стало появление Владимира Леонидовича Дурова, самого знаменитого клоуна и дрессировщика во всей России. Он специально приехал из Москвы с труппой танцующих обезьян и здоровенной хавроньей, читавшей газеты в промежутках между прыжками с парашютом с галереи.

Родители Зои тоже устраивали балы в Петербурге, но совершенно иные. Элегантные. Мужчины надевали медали, женщины – сверкающие драгоценные колье. Лакеи в сюртуках стояли навытяжку у дверей, а танцевали на этих балах исключительно менуэты и венские вальсы. Обычно Зое разрешали появиться ненадолго, но не раньше чем гувернантка уложит ей волосы и оденет в лучшее платье. В определенный момент ее представят гостям, потом она прочтет что-нибудь из французской поэзии, разученное специально для подобных случаев. Гости поаплодируют, родители просияют, а потом ее отведут обратно в постель, где она разделит триумф с Мишкой, большим игрушечным медведем.

Это она любила больше всего: видеть, как родители улыбаются, знать, что они гордятся ею, несмотря на то, что их так подолгу не бывает дома.

На неделе она почти не видела их. Казалось, они живут в другом мире. Но на этих балах, наслаждаясь аплодисментами блестящего круга, она ощущала, что брешь заполняется. Одобрительные улыбки говорили ей, что однажды она удачно выйдет замуж, а это очень важно, и даст жизнь сыновьям.

В Петербурге ей приходилось наряжаться, просто чтобы выйти на улицу. Она наденет пелерину и шляпку и высокие ботинки и отправится за своей гувернанткой мадемуазель Элен по гранитным набережным, мимо посольств и особняков аристократии с их строгими европейскими фасадами. Иногда мать отправлялась на прогулку вместе с ними, но даже тогда Зоя должна была идти позади, рядом с гувернанткой.

Она помнила, как старалась подойти поближе, чтобы рукав матери коснулся ее щеки.

В доме Вовы она могла не беспокоиться о том, что подумают родители. Она могла делать все что угодно. И здесь всегда было чем заняться. Повсюду гуляли животные: пони, овцы и ягнята, свора терьеров, ходившая по пятам за Матильдой, и даже домашние поросята, привезенные с севера Англии. Несколько раз в неделю устраивались музыкальные вечера и театральные представления. Дом всегда был полон танцоров, музыкантов и придворных, наезжавших из летней резиденции императора в Петергофе. Они были очень милы с Вовой и его юными друзьями и считали свои долгом участвовать в любых затеянных ими играх и конкурсах и вовлекать детей в разговор. Год больших маневров. Великий князь Сергей, который был не только дядей царя, но и генерал-инспектором артиллерии, на целый день отложил разработку военных планов, чтобы устроить для детей игру в саду. Он помогал им строить деревянную крепость посреди декоративного озера – подобно польским крепостям, она остановит немцев, сказал он – и две батареи катапульт, которые стреляли теннисными мячиками.

А однажды объявили, что в гости ожидается Григорий Распутин в сопровождении Анны Вырубовой, фрейлины императрицы, и членов ее кружка. Вова уже видел Распутина и отзывался о нем исключительно как о «вонючем попе». Он никогда не моется, утверждал мальчик, а борода и волосы у него спутались от грязи и стали жесткими, как кокосовый орех. День выдался странный. Никто не играл в саду. Многие завсегдатаи дворца Кшесинской остались сегодня дома, а те, что все же приехали, вели себя крайне тихо, словно опасаясь привлекать внимание. Большую часть вечера Распутин провел в гостиной в окружении своей свиты и почти ничего не говорил. Когда Зоя наконец собралась с духом, чтобы представиться, он уставился на нее и осмотрел с головы до ног прозрачными насмешливыми глазами. Он спросил, как ее зовут и кто ее отец, но Матильда, которой он адресовал эти вопросы, замялась и сменила тему. И тогда Зоя задумалась: если истории о мистической силе Распутина правдивы, то, похоже, опасно уже даже то, что он просто знает твое имя.

Сам царь никогда не приезжал, и все знали, почему. В юности Николай был влюблен в Матильду, но ему пришлось разорвать эту связь после помолвки с будущей императрицей. Он не появлялся в доме Кшесинской из уважения к супруге. В школе болтали, что это царь построил особняк Кшесинской в Петербурге и существует тайный подземный ход, соединяющий его с Зимним дворцом, – однако Вова слухи яростно отрицал. Никакого хода нет, сказал он, и в любом случае, мать купила дом на деньги, заработанные в Мариинском театре.

Если царь больше и не любил Кшесинскую, то о великих князьях этого сказать было нельзя. Дня не проходило без визита одного из них. Великий князь Сергей, как говорили, построил ей дачу в Стрельне, но Зое казалось, что Матильда больше любит великого князя Андрея. Она всегда высматривала его в полных гостей залах. А когда находилась с ним рядом, улыбки ее словно становились теплее.

Взрослые, бывавшие в доме, никогда не говорили об этом, по крайней мере в присутствии Зои, но девочка знала, что всем ужасно интересно. Когда бы балерина ни вставала, чтобы потанцевать или пособирать грибы-ягоды в приусадебном парке, все головы поворачивались, чтобы взглянуть, на чью руку она обопрется. Когда Зоя возвращалась домой, мать всегда спрашивала ее об этом, хотя и не напрямик. Какой великий князь был? Как они провели время? И так далее. Лишь много лет спустя мать открыла Зое тайну: оказывается, великий князь Андрей был отцом Вовы.

О некоторых вещах, происходивших в Стрельне, Зоя никому не рассказывала. Некоторые чувства она просто не могла облечь в слова. Как в тот раз, когда юный партнер Матильды по танцам Пьер играл с ними в войну. Теннисный мячик попал ему в грудь, и он устроил потрясающее представление, сделал вид, что ранен, рухнул на траву и вдруг запел, подобно герою трагической оперы. Зоя в тот день была сестрой милосердия. Битва кипела, Вова шел в атаку по дамбе, а она опустилась на колени рядом с раненым и промокнула его чело носовым платком. Он издал тихий стон, глаза его все еще были закрыты, потом жалостно закашлялся. Зоя рассмеялась и расстегнула ему воротничок. Отвороты рубашки разошлись, обнажив треугольник гладкой белой кожи.

– Вы умерли? – спросила она. Но Пьер не отвечал.

Она секунду смотрела на него, потом, не раздумывая, сунула руку ему под рубашку и приложила ладонь к сердцу.

Увидев, что он открыл глаза, Зоя отпрянула.

Он схватил ее за руку.

– Разве ты не знаешь, прекрасная принцесса, – прошептал он, – что лишь поцелуй может меня спасти?

Он снова откинулся на траву, руки его безвольно упали вдоль тела.

На комоде в спальне Матильды Кшесинской стояла маленькая мраморная копия «Поцелуя» Родена. Зоя увидела ее однажды утром, когда горничные прибирались в комнате. Одна из девушек хихикнула, обмахнув статуэтку метелкой. Той же ночью, когда ужин был в самом разгаре, Зоя прокралась наверх с лампой. Двое обнаженных влюбленных. Она провела пальцами по их совершенным формам.

Сейчас она сидела неподвижно, затаив дыхание, и не знала, что делать, не знала даже, что она хотела бысделать.

Рот Пьера был приоткрыт. За губами мелькнули белые зубы. Внутри Зои закипало что-то хмельное и опасное.

А потом она наклонилась к нему, и сердце ее чуть не выпрыгнуло из груди. Лоб юноши был влажным. Кожа вдоль линии волос блестела. От Пьера исходил едва уловимый сладкий аромат миндаля. Его дыхание опалило щеку Зои, она закрыла глаза.

Только поцелуй может меня спасти.

Она почувствовала его губы прежде, чем коснулась их.

– Попалась!

Он засмеялся и схватил ее за талию, потом опрокинул на спину, Зоя завизжала, юноша вскочил на ноги.

– Спасен! Спасен! – крикнул он и побежал к сражающимся, оставив ее распростертой лежать на земле.

Она помнила, как смотрела ему вслед, поднося пальцы к губам. Она знала, что ей должно быть стыдно, но, как ни странно, ничего подобного она не ощущала.

У самого берега Пьер обернулся и улыбнулся ей.

Пьер был двадцатитрехлетним красавчиком. Женщины разглядывали его, когда он танцевал, и веера их трепетали, как крылья бабочек, в душном вечернем воздухе. Но он был не единственным интересным юношей, посещавшим усадьбу. Стеснительный скрипач по имени Антон, мальчик не старше семнадцати, раз в неделю играл в струнном оркестре. Со старшими родственниками приезжали кадеты в щегольской темно-синей форме. И еще тот мальчик, что присматривал за танцующими обезьянками Владимира Дурова. Он был небольшого росточка, с щелью между передними зубами, в которую вполне можно было просунуть палец. Но обезьяны, похоже, считали его самой настоящей ходячей кладовой, и ничего смешнее Зоя в жизни не видела. Они карабкались на него и обыскивали многочисленные карманы в поисках орехов без всякого уважения к этикету. Пуговицы не были помехой для их ловких пальцев, а как-то раз им даже удалось расстегнуть ему подтяжки, в результате чего, к вящей радости присутствующих, паренек остался без штанов.

Вскоре Зоя начала замечать, как мужчины смотрят на нее, как молодые краснеют, а те, что постарше, улыбаются, когда она поднимает глаза. Иногда она гадала, почему же они ничего не говорят, раз находят ее привлекательной. А если все-таки говорят, то почему на такие нейтральные темы, как погода, школьные дела или здоровье ее родственников.

Как-то раз, стоя перед большим зеркалом, она неожиданно поняла, что им достаточно просто смотреть, чтобы узнать все, что нужно. Они видят, что у нее внутри,все ее думы и чувства, которые она изо всех сил старается скрыть. Мысль о том, что созерцание открывает путь к столь обширному знанию, и возбуждала, и пугала ее.

Она протянула руку и коснулась своего отражения, закрыв ему лицо.

5

Стокгольм, февраль 2000 г.

На следующий день с утра пораньше он взял напрокат машину и поехал на юг, обогнул серое Соленое море, повернул на восток и направился к Балтике по бульварам тяжеловесной помпезности и камня. Большую часть вчерашнего снега задуло в щели и трещины, заключив в белые рамы черепицу и окна домов. Согбенные пешеходы брели по набережным, щурясь от резкого ветра.

Через милю девятнадцатый век уступил место веку двадцатому. Жилые кварталы и серебристые трубы стояли, будто часовые, в окружении лесопарков. Эллиот вел автомобиль, разложив карту города на пассажирском сиденье, переключая радиостанции, если пропадал сигнал или ставили плохую музыку. Сквозь помехи доносились сдавленные, искаженные голоса: немецкие, финские, русские. Они хрипели и бормотали, заглушая музыку на классической станции, потом слабели, становясь едва различимым шепотом. Чем ближе он подъезжал к морю, тем громче становились голоса: видимо, это как-то связано с необычными атмосферными условиями, предположил он. Голоса теснились, накладывались друг на друга, умоляя, угрожая. Ему было не по себе, словно он шел по кладбищу и слышал шепот в ветвях деревьев.

Горизонт темнел, по мере того как город таял в зеркале заднего вида. Фары встречных машин вспыхивали в полумраке, но временами он подолгу ехал по совершенно пустой дороге. Через четыре мили по шоссе 228 снова пошел снег, белые хлопья пухом оседали на дворниках. На местечке под названием Фисксэтра карта закончилась. Еще через милю закончилось и шоссе. Он обнаружил, что петляет по сосновому лесу мимо железных ворот, закрывающих въезды на частные дороги.

От снега асфальт стал скользким. На холме Эллиот не вписался в поворот, потерял управление, машина затормозила, накренилась и замерла у самого края. Он вышел проверить, все ли в порядке. Над левым переднем колесом пара нехороших царапин, но ничего серьезного. Он снова забрался в машину и повел уже медленнее. Он гадал, что будет, если снегопад не утихнет. В Скандинавии следят за дорогами, но снегоуборочных машин что-то не видно. Возможно, летние курорты не главная их забота зимой. Может, считается, что надо сидеть дома, пока все не растает.

Где-то в середине века Зоя начала проводить лето в предместьях Сальтсёбадена, на краю Стокгольмского архипелага. Городок уже полвека был курортом, кто-то из банкиров Валленбергов превратил его в место морского отдыха. В шведский Ньюпорт, Род-Айленд, чье уединенное расположение в верхней части архипелага в равной степени привлекало и яхтсменов, и жаждущих веселья студентов – хотя позднее, в более эгалитарные времена, его роскошные отели принимали политические конференции, шахматные турниры и фестивали независимого кино. Годы шли, Зоя проводила все больше и больше времени в Сальтсёбадене – может, потому, что ей нравился здешний покой, а может, потому, что больше не нравился Стокгольм. Там, под самой крышей своего дома, она написала множество картин по золоту, усердно занимаясь любимым делом, и лишь доведя каждую деталь до совершенства, позволяла миру взглянуть на свои работы.

Это место являлось Эллиоту во сне.

Поначалу городок его не впечатлил: немногочисленное дешевое жилье ютилось на второй береговой линии – молодежные базы отдыха, кемпинг, шале, сдаваемые на неделю, – все закрыто и безмолвно под толстым слоем снега. То, что курорт элитный, становилось очевидно лишь у самого моря. Эллиот ехал мимо пристаней для яхт, белоснежных особняков, великолепного отеля с башенками. Но яхты сбились в кучу под брезентом, и никто не прогуливался по набережной, кроме чаек. Течение несло серые льдины.

Корнелиус распечатал на фирменном бланке «Буковски» схематическую карту городка и необходимую Эллиоту информацию:

Д-р Петер Линдквист

Лэрквэген, 31.

Тел. (08)7170139

Линдквист был врачом Зои, и, поскольку семьи у нее не было, именно ему художница завещала большую часть состояния, включая летний домик и личную коллекцию картин. Подробностей Корнелиус не знал. Линдквист был терапевтом и сейчас отошел от дел. Они с сестрой практически постоянно жили в Сальтсёбадене и заботились о Зое в последние годы. Это он послал коллекцию – всю, как полагал Корнелиус, – в «Буковски» на выставку-аукцион и, как никто другой, был заинтересован в успехе мероприятия.

– Вот увидишь, он само дружелюбие, – сказал Корнелиус на прощанье. – Но ты с ним поделикатнее. По-моему, этот парень старается не высовываться.

Лэрквэген оказалась извилистой улочкой в доброй полумиле от берега, со скромными, как и положено сезонным строениям, домиками из вагонки и камня, стоящими поодаль от дороги. Доктор обитал в облезлом сером здании с провисшей черепичной крышей и рамами, выкрашенными в тусклый зеленый цвет. На флагштоке трепетал выцветший шведский флаг. Эллиот остановился рядом со старым черным «мерседесом». Он видел похожие модели в выставочных залах Южного Кенсингтона – плоские, с квадратным радиатором, угловатые, сплошь прямые линии – старые машины, с любовью отреставрированные и бешено дорогие. У этой же краска по низу дверей и вокруг фар шла пузырями.

Он поднялся на крыльцо. Где-то неподалеку раздавалось громкое механическое жужжание. Он несколько раз постучал и, не получив ответа, пошел на шум, вокруг дома. Он вдруг осознал, как неудачно оделся: кожаные ботинки и серое городское пальто. Он не был готов к поездке в деревню.

В конце узкого дворика женщина в платке скармливала ветки дробилке для щепы.

– Прощу прощения! Здравствуйте?

Женщина не смотрела на него, сосредоточенная на зияющей металлической пасти, которая выхватывала ветки из ее рук.

– Мистер Эллиот, верно?

Голос раздался за его спиной. Эллиот обернулся. Мужчина стоял рядом с «вольво» Эллиота и держал охапку свежесрезанной листвы. На нем были засаленная кожаная куртка и шерстяные брюки, заправленные в ботинки.

– Верно. Доктор Линдквист?

Эллиот вернулся на дорогу, стараясь не поскользнуться на утоптанном снегу.

– Я ожидал вас во второй половине дня.

– Решил выехать пораньше, – улыбнулся Эллиот, окинув взглядом пустую дорогу. – Боялся пробок.

Линдквист, похоже, шутку не оценил. Он повернулся к «вольво».

– Машина помята. Попали в аварию?

Эллиот только сейчас заметил, что передний бампер отошел с одной стороны. Он хотел было соврать, но что-то в поведении Линдквиста подсказало ему, что это плохая идея.

– Да, в паре миль отсюда. Это все гололед. Ничего серьезного.

Он протянул руку. Линдквист неуклюже пожал ее. Вблизи стало видно, что кожа у него ободрана и шелушится, на шее полно засохших царапин – кожа мужчины, не верящего в увлажняющий крем и прочую мужскую косметику. Аккуратные седые усы и очки в тяжелой оправе из тех, что на кинокритике или архитекторе казались бы постмодернистскими, но на нем выглядели убогими и старыми. Под определенным углом выпуклые линзы делали глаза карикатурно выпученными.

– Что ж, я освобожусь через минутку. Полагаю, вам не терпится приступить к работе.

Он обошел дом и бросил поклажу возле дробилки. Пока машина чавкала и жевала, он обменялся парой слов с женщиной. Из вежливости та бросила приветственный взгляд на Эллиота, но липу ее как-то не хватало улыбки.

Доктор Линдквист сказал, что хочет прогреть мотор, поэтому к Зое они поехали на «мерседесе», дыхание паром вырывалось из их ртов, несмотря на астматический обогреватель под ветровым стеклом. За рулем старик несколько подобрел. Он спросил, не утомило ли Эллиота путешествие, и поинтересовался, как идут приготовления к выставке.

– Вы проделали неблизкий путь из Лондона. Надеюсь, вы не будете разочарованы.

Линдквист говорил по-английски как сельский учитель: грамматически правильно и с сильным акцентом.

– В «Буковски» ожидают большого международного интереса к событию. Они уже получили несколько весьма многообещающих запросов.

Эллиот вдруг подумал, что говорит как агент по недвижимости. Линдквист нахмурился.

– Неужели? Ну-ну.

– Вы удивлены?

Машину подбрасывало на ухабах. Они снова ехали на восток по направлению к морю. Эллиот порядком нервничал.

– Я ничего в этом не понимаю: кто из художников значителен,а кто нет. Кому судить?

– Вы когда-нибудь говорили об этом? В смысле, с мадам Зоей?

Линдквист осмотрелся по сторонам, его гигантские глаза на секунду задержались на Эллиоте. Потом он рассмеялся.

– Вы явно с ней не встречались.

– Да, не встречался.

– Если бы вы ее знали, то не задали бы этот вопрос.

– Почему?

Линдквист включил более низкую передачу и уставился на дорогу. Передними расстилалось нетронутое снежное поле. Колеса скользили на поворотах.

– Она не была частью того мира. И никогда не стремилась к этому.

– Какого мира?

– Вашего мира, полагаю.

Эллиот выдавил улыбку.

– Что вы имеете в виду?

– Критиков, ученых. Ее не интересовали все эти дебаты. О той школе или об этой. Ей не было ни малейшего дела до вашего эстетического мировоззрения.

Эллиот не стал спорить, хотя опыт говорил ему, что торговцы следят за тенденциями современного искусства точно так же и по тем же причинам, что брокеры – за тенденциями на фондовой бирже: ради прибыли. Они говорят языком модных критиков, получают от ста до трехсот процентов прибыли и живут в старинных домах в Челси. Мировоззрение тут ни при чем. С другой стороны, он уже не торговец.

– Так значит… Она никогда не говорила о своих работах? Ей нечего было о них сказать.

Линдквист барабанил пальцами по рулю.

– Время от времени ее припирали к стенке. Появлялись люди с камерами, микрофонами. Она всегда говорила, что их вопросы глупы и бессмысленны. Они уезжали, так ничего и не узнав.

– Не узнав о ней или о ее работах?

Линдквист не ответил. Они остановились у деревянных ворот, запертых на висячий замок. За густыми ветвями дома было не разглядеть.

– У меня в багажнике есть запасные ботинки, – сказал он. – Тут снегу намело. Лучше б вам переобуться.

Оставив машину у ворот, они двинулись по дорожке, петляющей между фруктовыми деревьями, схваченными морозом. Дом расположился на дальней стороне склона. Пробираясь через сугробы в ботинках, которые были ему велики на пару размеров, Эллиот высматривал детали: красная односкатная крыша с водостоком, часть деревянного балкона на втором этаже, каменная кладка, подпирающая кремовые стены, обшитые вагонкой. Дом побольше, чем у Линдквиста, но стоит дальше от дороги, словно избегая гостей. Эллиот ожидал увидеть нечто иное: белые оштукатуренные стены, классическую симметрию, декоративные сады, населенные статуями, – виллу на побережье Балтийского моря. Но никак не этот уединенный приют.

Линдквист нашарил в кармане ключи и, борясь с одышкой, открыл сперва один замок, потом другой. Притолока сплошь была покрыта зигзагообразной резьбой и стилизованными цветочными мотивами – азиатские, скифские узоры, вошедшие в моду у русских художников, когда Зоя была еще ребенком.

Линдквист плечом открыл дверь. Напротив была кухня, темная, с закрытыми ставнями, но безошибочно пахнущая несвежей пищей и жиром. Эллиот увидел несколько медных сковородок над плитой, старый холодильник пятидесятых годов, тяжелые дубовые буфеты с железными ручками, большой стол, испещренный ножевыми зарубками. Посреди стола нелепо стояла жестяная банка и лежал консервный нож.

Признаки жизни.

– Здесь до сих пор никого?..

Линдквист нашел выключатель. Над столом вспыхнула голая лампочка.

– А. Еще работает. Это хорошо.

Он закрыл дверь, снял перчатки и энергично потер руки. Завывания ветра стали тише. Эллиот слышал, как дом скрипит, словно галеон, плывущий по бурному морю.

– Когда его построили?

Линдквист поднялся по невысокой лестнице.

– Лет восемьдесят назад. Ремонт бы не помешал, но вы не беспокойтесь, стоит он крепко. Бумаги наверху.

Эллиот последовал за доктором в узкий коридор. Напротив лестницы лежал скатанный ковер. В стеклянной вазе у двери стояли пшеничные колосья и сухие цветы. Шаги эхом отражались от голых половиц.

– Полагаю, вы собираетесь продать его? – спросил Эллиот, стараясь поддержать беседу, пока они поднимались на следующий этаж.

Дом был пропитан влажным древесным запахом.

– Конечно. Весной. Как и все остальное. Мне надо заплатить налоги.

Посередине пролета висела икона. Четыре на четыре дюйма. Георгий Победоносец невозмутимо восседал на белом коне и пронзал змея длинным копьем, за плечами святого трепетал алый плащ с неровными краями. Стиль и сюжет принадлежали Новгородской школе конца XVII столетия, хотя эта копия была по меньшей мере на сто лет моложе.

– Так значит, вы ничего не сохраните?

Окна на лестничной площадке были закрыты ставнями. Летом здесь, должно быть, просторно и светло, но в пропахшей сыростью темноте это представлялось с трудом.