Текст книги "Зоино золото"

Автор книги: Филип Сингтон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 27 страниц)

Что она для него значит? Может, и ничего. Может, в конце концов, и ничего.

Лесков шел к ним, разговаривая на ходу. Но Демичев не слушал. Его больше волновало, что собирается делать Эллиот.

Корнелиус уже держал его под руку и вел к двери.

– Послушай, просто передай нам то, что уже сделал, и мы сможем договориться. Я прослежу, чтобы тебе заплатили за труды. По-моему, все честно, как считаешь?

На пороге Эллиот обернулся и еще раз заглянул в странный, таинственный туннель золота. Картины, которые мог понять он один.

Они хотят отнять у него работу. Ничего у них не выйдет.

– Кстати, Корнелиус, – произнес он. – Актриса. Удивлен, что ты ее не помнишь.

– Актриса?

– На картине. Хильдур Баклин.

Корнелиус нервно улыбнулся:

– Боюсь, я ей не современник.

– Да нет, Корнелиус. Еще какойсовременник. Если рассматривать ее как владелицу этой чертовой картины.

Корнелиус засмеялся.

– Что?

– Забыл? Или тебе не показали оригинал завещания? В смысле, настоящеезавещание.

– О чем ты говоришь? – Корнелиус продолжал смеяться, но лицо его залила смертельная бледность.

– Внимательнее смотри, что подписываешь, Корнелиус. Внимательнее смотри, на чтоподписываешься. Дурная компания до добра не доведет. Спроси хоть у Льва.

Неожиданно лицо Корнелиуса оказалось так близко, что Эллиот почувствовал запах его пота. Эллиот приготовился к удару.

– Я знаю, с кем ты говорил. С той девчонкой, Эстлунд. – Корнелиуса трясло от злости. – Которая называетсебя журналисткой. Которую нам пришлось уволить, потому что она вечно была пьяной.

– Пьяной?

– Пьяной, под кайфом. Не знаю, на чем она там сидела, но знаю одно: она еще более сумасшедшая, чем ты. Она натурально бредит.

Остальные смотрели на них: Лесков с раскрытым ртом, Демичев с холодным презрением.

– Удивлен, что ты этого не заметил, Маркус. С твоим-то недавним опытом.

Эллиот вышел за дверь, но Корнелиус не закончил. Его шаги преследовали Эллиота по коридору.

– Хотел бы я знать, чего ты добиваешься, Маркус. Ты что, действительно хочешьуничтожить себя?

Его голос изменился. Злоба ушла или по крайней мере спряталась.

– Если ты на самом деле заботишься о дочери, если правдахочешь вернуть ее, ты не сделаешь этого. Ты не сможешь.

Эллиот хотел ответить ему, сказать что-нибудь, что угодно, что стерло бы эту жалостливую гримасу с его самодовольной лоснящейся морды. Но сердце его билось так быстро, что он задыхался и не мог произнести ни слова.

37

Молния осветила горизонт. Послышались раскаты грома. Эллиот был на середине гавани, когда разразился шторм. Он смотрел, как стена дождя медленно наползает на город, поглощает шпили, офисные здания, уличные фонари, катится на восток. Дождь хлынул на мост, застучал по крыше автомобиля, дворники захлебнулись, движение встало; Эллиот видел лишь габаритные огни машин впереди.

Где-то в Сёдермальме он пропустил поворот. Он обнаружил, что застрял в пробке на незнакомой улице. Он даже не был уверен, что по-прежнему движется в правильном направлении. Где-то впереди произошла авария. Во влажном воздухе мерцали красные огни.

Какой-то водитель побежал вперед, натянув куртку на голову. Эллиот опустил окно.

– Эта дорога ведет на 228-е? На восток?

Водитель помотал головой.

– Нет, на Е4. Автострада. На юг.

Только сейчас Эллиот осознал, что именно на юг он и должен ехать, именно туда на самом деле направляется. Следующее звено в цепочке. На юг, в Катринехольм, на юг, в дом рядом с деревушкой Игельсфорс, где Зоя писала в годы после Туниса. Он ехал туда, словно ничего не произошло, словно он по-прежнему работал на «Буковски», помогал готовить большую ретроспективу. Не считая того, что он ни секунды этим не занимался. С того самого дня, как он вошел в подвал Корнелиуса и увидел перед собой золотую улицу, он ступил на иной путь. Он должен был с ними порвать. Вопрос лишь в том, когда и как.

Он собирался отправиться в Игельсфорс через день или два, как только миссис Пальмгрен сможет связаться со своим братом. Но все изменилось. Он больше не мог ждать. В «Буковски» он позволил сбить себя с толку. От злости сболтнул лишнего, необоснованно заявил, что завещание ненастоящее, а оно по сути было краеугольным камнем всего проекта. У него было нехорошее предчувствие, что Корнелиус этого так не оставит. А еще Лев Демичев. За маской любезности скрывается гангстер, гангстер со связями. Вот почему он любит искусство – это входной билет в гостиные весьма влиятельных людей.

Понадобилось еще полчаса, чтобы добраться до автострады. Сидя в пробке, он чувствовал себя уязвимым. В России любят убивать людей в автомобилях. В автомобиле ты легкая мишень для убийцы на заднем сиденье мотоцикла. Он поравняется с тобой, постучит в окно, как бы желая спросить дорогу, и умчится, прежде чем кто-нибудь заметит, что за рулем – мертвец. Несколько бывших партнеров Льва Демичева закончило свои дни подобным образом. Он похвалялся этим аспектом своей личной мифологии. Демичев не признавался в соучастии и даже не намекал на это. Но посыл был ясен: он жил в том мире, он выжил в нем, и это сделало его сильнее всех тех, на чью долю не выпало ничего подобного.

На магистрали Эллиот не спускал глаз с зеркала заднего вида. В тридцати милях от города он повернул на шоссе поуже, ведущее вглубь страны. Быстро холодало. Дождь поутих, но вскоре дворники начали обрастать мокрым снегом. Машин становилось все меньше и меньше, пока не остался один лишь серебристый «мерседес» в сотне ярдов за ним, свет его бело-голубых фар то появлялся, то пропадал из виду. Эллиот сбавил газ, чтобы проверить, не пойдет ли тот на обгон. Но водитель «мерседеса» тоже замедлил ход. Эллиот двадцать минут наблюдал за ним в зеркало, сердце его бешено колотилось. Но когда он свернул на заправку, мимо пронесся «лексус». Где-то по дороге «мерседес» исчез.

Он зашел в пустую закусочную и взял кофе. Сел и уставился на площадку перед станцией, понимая теперь, каким безумием было считать, что за ним следят. Как будто КГБ было у Льва на побегушках. Как будто КГБ до сих пор существовало.

А потом он подумал о Керстин Эстлунд. Она следилаза ним. По крайней мере, она караулила его у «Буковски», а потом у отеля, что почти то же самое. Что, если она действительно сумасшедшая, как сказал Корнелиус, бредит? Что, если ее россказни о завещании и обо всем остальном действительно россказни, домыслы, фантазии, которые она больше не в состоянии отличить от фактов?

Накатила волна тошноты. Он отодвинулся от стола. Он не хотел, чтобы это оказалось правдой. Он не хотел, чтобы она была сумасшедшей. Он видел ее сейчас, видел, как она сидит напротив него в «Величавом ибисе», видел ту странную вмятину на ее лбу, тот шрам, убегающий под волосы.

Что, если она все сочинила? Он смотрел, как последние хлопья снега парят в свете прожекторов, и пытался представить, что могло случиться. Зоя была добра к ней, сказала Керстин, в тяжелые времена. В этом нет сомнений. Но, может, она не смогла вынести того, что их дружба закончилась. Зоя вошла в ее жизнь, и так Керстин пыталась продлить переживание, остаться неким образом связаннойс ней. Возможно, Корнелиус и его люди были в ее глазах настырными торгашами. Они снова отнимали у нее Зою.

А может, все еще хуже. Может, она вообще никогда не видела Зою.

Он изучил карту. До Катринехольма оставалось сорок миль, плюс пятнадцать до поворота на Игельсфорс, откуда надо проехать еще двадцать пять по проселочным дорогам до самой деревни. А там придется спросить дорогу, хотя уже девять вечера. Скоро будет слишком поздно, чтобы стучаться в двери. Он поспешил в ночь, ему не терпелось поскорее добраться, к тому же он предпочитал просто вести машину и ни о чем не думать. Он ехал, пока тело не заломило и не защипало в глазах.

Эллиот добрался до старой каменной гостиницы на склоне холма у деревни Регна, окна гостиницы неуместно ярко светились посреди пустынного пейзажа. Он взял номер и лег в постель, моля бога о сне без сновидений.

Наутро он обнаружил голосовое сообщение на мобильном. Корнелиус Валландер оставил его прошлым вечером, примерно через час после их встречи. Он говорил примирительно, но осторожно. Он понимает, что Эллиот удивлен поворотом дел. Что поделаешь, шок был неминуем. Заполучить профессора – настоящая удача, а времени расторгать предыдущие соглашения не было, но Эллиот, разумеется, получит вознаграждение за свой труд. Разумеется. Надо только встретиться с профессором Лесковым и изложить ему все, что он успел найти. Так ни одна крупица усилий не будет потрачена зря. И, конечно, профессор упомянет Эллиота в своей работе, так что обижаться не на что.

Эллиоту показалось, что сообщение предназначено кому-то другому. Пришло понимание, и между ними разверзлась гигантская пропасть. Корнелиус, «Буковски», Лев Демичев – связь с ними была лишь препятствием. Теперь он свободен. Он может искать истину так, как ее должно искать, не соглашаясь на компромисс. Никакой гонки, чтобы выманить наличные из карманов зевак. Никаких зевак. Только Зоя и он. И неважно, что о схватке никто не знает. Возможно, это подразумевалось изначально. Возможно, особого рода знание только так и можно обрести – в одиночестве.

Корнелиус продолжал бормотать. Он хотел, чтобы Эллиот перезвонил ему как можно скорее. Он просил прощения, если обидел его. Они обязательно должны встретиться, до того как Эллиот уедет из Швеции. Это важно, подчеркнул он, очень важно.

Эллиот дал отбой, прежде чем Корнелиус договорил.

38

Мартин Пальмгрен походил на отшельника. Он жил в глуши, у него даже не было телефона. По словам сестры, Мартин – несостоявшийся скульптор. На жизнь он зарабатывал в основном клепая статуэтки животных для сувенирных лавок. Эллиот гадал, как тот отреагирует на свалившегося на его голову гостя, но оказалось, что его ждали.

– Клара позвонила моей соседке Агде. Агда – моя ниточка во внешний мир.

Эллиот остановился, чтобы спросить дорогу, думая, что ему еще ехать и ехать. Но мужчина, разгребающий снег в воротах, оказался Мартином Пальмгреном.

– Клара сказала, вы нагрянете на днях. Она сказала, вас интересует история нашей семьи.

Он был высоким, с короткой клочковатой бородкой разных оттенков серого. Объемистый пуховик свободно висел на его худом теле.

– Я не вовремя? – спросил Эллиот.

– Очень даже вовремя. Сегодня так чудесно, словно первый день весны. – Пальмгрен протянул к небу негнущиеся подагрические руки. – В доме все готово для вас. Давайте, заходите.

И он показал на дорогу.

Дом был высоким, как амбар, по бокам от него росли сосны и березы. Стены обшиты вертикальными панелями и выкрашены в цвет ржавчины, оконные рамы сверкали белым. Дом чем-то напомнил Эллиоту детство, скандинавские сказки о наговорах, волках и детях, заблудившихся в лесу. Ремонт кипел. Крышу наполовину покрывала пленка, мешки цемента и кровельные желоба были сложены под навесом рядом со старым забрызганным грязью «лендровером». Эллиот вылез из машины и стоял, глядя на дом и пытаясь сравнить его с домом на картине. Цвет другой: дом Зои темнее, как запекшаяся кровь. Но силуэт и окружение очень похожи.

Внутри работа тоже была в разгаре. Пол в прихожей разобран, часть стен покрыта голой штукатуркой, провода торчат из будущих розеток. Пахнет опилками и застарелым табаком.

– Давно дом перешел к вам?

Пальмгрен вел его по первому этажу, показывая свои владения. Он снял куртку, под которой обнаружился серый свитер с узором, протершийся на локтях до дыр.

– Года три назад. Еще два, и он будет как новенький. – Они прошли мимо грязной кухни. На столах громоздились консервные банки, открытые и целые. – Вы бы посмотрели, что тут творилось, когда я его купил.

Пальмгрен все делал сам, по чуть-чуть покупал материалы, когда заводились деньги. Он ремонтировал дом с любовью и, похоже, обрадовался возможности показать кому-то плоды своего труда.

– Должно быть, вы были очень счастливы здесь, – произнес Эллиот, когда они поднимались по лестнице. – Если решились на все эти хлопоты.

– По правде говоря, я довольно смутно помню детство. Но здесь всегда были люди, это точно. Гости. Знаете, дедушка водил дружбу со многими художниками. Летом они приезжали работать. Искали убежища, как говорил он.

– Убежища?

– Так он говорил. Он не слишком-то любил город.

– Но Моника, ваша мать, она продала дом, не так ли?

Они стояли на лестничной площадке. Пальмгрен не обернулся.

– Да. Продала. – Он шагнул к двустворчатым дверям и распахнул их. – Вы должны это увидеть. Мое любимое место в этом доме.

Когда-то здесь была гостиная или хозяйская спальня. Комната с высокими потолками и большими окнами по обе стороны занимала половину второго этажа. Мартин Пальмгрен превратил ее в свою мастерскую. Посреди комнаты стояла пара деревянных фигур в натуральную величину, примитивных, человекоподобных; они словно сами себя вытаскивали из земли. Повсюду валялись стружки и щепки. Инструменты – резцы, деревянные молотки, пилы – были навалены на старой двери, установленной на козлы. По углам комнаты расположились книги и старая мебель.

Что-то в окнах казалось знакомым, пропорции креста, делившего их на четыре стеклянные панели.

– Взгляните, какой вид, – сказал Пальмгрен.

Перед ними раскинулось озеро, порядка мили воды в кольце деревьев. Вдалеке голубела лента холмов.

– Летом солнце заходит здесь. Вся комната в отблесках.

Эллиот представил зыбкую игру солнечного света на стенах и потолке. И Зою с кистью в руке, стоящую на том самом месте, где сейчас стоит он. Он по-прежнему не мог заглянуть ей в душу, но уже был близок, как никогда близок.

Он снова посмотрел на скульптуры, вырезанные очень тщательно, трудолюбиво – но некрасивые. Их примитивность была сознательной, вымученной. Чтобы продать такое, нужна удача и грамотно разработанный имидж. Очевидно, что Мартин Пальмгрен не обладает ни тем, ни другим.

– Что думаете? – с надеждой спросил он. – Конечно, они еще не закончены.

За кофе они говорили о художественном бизнесе. Пальмгрен, судя по всему, решил, что небеса ниспослали ему возможность получить парочку профессиональных советов и узнать о современных тенденциях. Эллиот изображал, что по-прежнему в курсе дел. Он назвал Пальмгрену имена нескольких торговцев и обещал показать им фотографии его работ. Пальмгрен сказал, что у него наготове целая пачка снимков.

Фотографии хранились в небольшом кабинете на втором этаже. Это было единственное место в доме, где островки порядка и чистоты проглядывали сквозь горы мусора, строительных материалов и старых книг. Эллиот увидел ряд пронумерованных коробок на полке и два серых стальных картотечных шкафа.

Снимки оказались неожиданно качественными. На черно-белых фотографиях скульптуры выглядели более контрастными, резкими, правдоподобными.

На широком дубовом письменном столе лежала стопка старых фотоальбомов.

– А это – все, что осталось от моей матери, – пояснил Пальмгрен. – Большинство вещей я забрал после ее смерти. Их не так много. Несколько писем, несколько фотографий. Она ленилась как-то помечать их, так что разобраться во всем было непросто.

– В смысле, разложить в хронологическом порядке?

Пальмгрен кивнул.

– Боюсь, очень много пробелов. Она все время переезжала, понимаете. Мужья, разводы. Думаю, по пути она многое растеряла.

Он взял один из альбомов, перевернул лист сморщенной пергаментной бумаги. Из белых рамок выглянули лица, щурясь, словно от света.

Эллиот наклонился, чтобы рассмотреть получше. Мужчина прислонился к углу обшитого вагонкой здания. Две девочки держали велосипеды.

– Так что именно вы ищете? – спросил Пальмгрен.

– Все. Хоть что-нибудь.

– Клара сказала, вы пишете каталог.

– Скорее монографию. Вот только в ней тоже есть пробелы, весьма существенные. Я пытаюсь заполнить их.

– О художнице? Или о ее работах?

Эллиот перевернул страницу.

– И о том, и о другом. Видите ли, до меня никто этим не занимался.

На одной фотографии компания сидела вокруг стола, обедала на веранде, улыбалась в камеру с вилками и бокалами наготове. Пауза для потомков. Но некоторые отвернулись. Женщина с темными волосами вполне могла оказаться Зоей.

– Думаю, это двадцать девятый или тридцатый, – пояснил Пальмгрен. – Мои родители познакомились примерно тогда.

Эллиот изучал улыбки, радостные предвкушающие лица. На них не было и следа понимания, что однажды от них останется лишь этот снимок, единственное, быть может, свидетельство, что они вообще существовали, стояли там, где сейчас стоят живые, лежали там, где сейчас лежат живые. Они улыбались ему из неминуемой пустоты, и улыбки их говорили: «Скоро ты будешь наш».

На шее у женщины, сидевшей спиной к фотографу, была нитка жемчуга.

– Вам встречалось имя Зои? – спросил Эллиот.

Пальмгрен неуверенно наблюдал за ним, поглаживая пальцами подбородок.

– Не припомню. Но моя мать должнабыла ее знать. Она боготворила творческий люд: художников, киношников, режиссеров, актеров. Они одни ее интересовали, по крайней мере в молодости. Думаю, она вышла за отца, потому что он снимал фильмы.

– Он имел отношение к кино?

Пальмгрен улыбнулся.

– Довольно отдаленное. В конце концов он устроился в компанию, которая производила кинопленку. Видите ли, на самом деле его интересовала наука, технические аспекты. Он снимал, больше чтобы понять, что вообще можно снять. Он не был так уж заинтересован в… – он пожал плечами, как бы разделяя разочарование матери, – повествовательныхвозможностях.

– Понимаю.

Эллиот перевернул очередную страницу. Пальмгрен показал на снимок молодой пары, которая, широко улыбаясь, выглядывала из окна. У девушки были красивые тонкие черты лица и копна светлых кудряшек. У мужчины – борода и вид ученого-педанта.

– Это один из немногих снимков, которые она сохранила, – сообщил Пальмгрен. – Из тех, на которых они вместе, разумеется.

– Это ваши родители?

Пальмгрен кивнул:

– Тридцать второй или тридцать третий. Они только-только поженились. Снимок сделали здесь. Могу показать вам откуда.

Моника Пальмгрен выглядела беззаботной и счастливой. Улыбка ее мужа была менее естественной, чуть неуверенной. И вдруг Эллиот понял, где раньше видел эту улыбку.

– Вы сказали, ваш отец снимал фильмы?

– Да, домашние. Обычно в праздники. А что?

Эллиот постарался произнести это как можно небрежнее:

– Вы их, конечно, не сохранили?

Под самой крышей располагался пыльный чердак, освещенный лишь маленьким круглым окошком размером с тарелку. Здесь хранились старые вещи отца Мартина. Среди коробок выстроилось древнее фотографическое оборудование: старый конденсорный увеличитель, стеклянные мензурки, обложенные соломой, монтажный стол, частично спрятанный под восково-желтым чехлом.

Эллиот наклонился и сдернул чехол с проектора, темно-серой махины с табличкой «Бауэр», приклепанной к кожуху.

– Шестнадцатимиллиметровый, – сообщил Пальмгрен. – Радость и гордость отца. Но это послевоенный аппарат. А в пятидесятых он купил новый «Болекс».

– «Болекс»? Это кинокамера?

– Да. До того он снимал все на девять с половиной миллиметров. Но потом такую пленку перестали выпускать. Вот. – Он вытащил лакированную деревянную коробку и открыл крышку. – Это его старая камера, «Болекс Эйч-9». Как говорится, коллекционный экземпляр, хотя в Швеции, к сожалению, не так уж много коллекционеров. – Он вынул из футляра черную камеру с блестящими металлическими уголками и тремя объективами. – Папа купил ее в тридцать пятом. Даже квитанция сохранилась.

Эллиот вспомнил фотографию, которую нашел в столе Зои: Зоя перед мольбертом, рядом с ней – мужчина с кинокамерой. «Кристоффер и Зоя за работой». Кристоффер был отцом Мартина Пальмгрена, мужем Моники Фиск, которого та в конце концов бросила ради парижского любовника. В более счастливые дни они без приглашения приходили к Зое. Она не могла их прогнать. Она гостила в их доме, работала в той самой студии, которую сейчас занимал Мартин. 1935-й. Еще один непродуктивный год, она еще не начала писать на золоте всерьез. Предположительно.

Эллиот вскочил.

– Где пленка, которую он снимал на эту камеру, Мартин? – спросил он. – Где вся пленка на девять с половиной миллиметров?

39

Керстин ненавидела дни, когда ничего не происходило. Иногда она сидела над отредактированным материалом и медлила, не решаясь написать последний заголовок и отослать текст, оставив экран пустым. Больше всего ей нравилось, когда статья приходила незадолго до отправки в печать и надо было выкроить для нее место. Тогда ей давали на редактуру целые разделы, и на час или два она полностью растворялась в переформулировании, сжимании и сокращении.

А такие дни, как этот, были худшими.

За весь день – только одно событие: электронное письмо от юриста из прокуратуры. Она просила у него совета по поводу завещания Зои. Ответ был коротким. У них нет возможностей расследовать обвинения, основанные на догадках и кривотолках. Что до гражданского иска, то окружной суд согласен принять его только от лица, чьи права были ущемлены. И даже если примет, никакой юридической помощи не окажет. Хуже того, судебные издержки скорее всего будет оплачивать истец, проигравший дело. Поскольку конкретные доказательства отсутствуют, он советовал ей оставить все как есть.

Керстин думала попросить газету профинансировать иск, но знала, что из этого ничего не получится. Она разослала письма по галереям, рискуя упустить эксклюзивный материал, но до сих пор не получила ни одного ответа. Она знала почему: картины Зои достойны славы, но ее желания, сама женщина, гроша ломаного не стоят. От Зои осталось лишь имя, и только.

Она распечатала письмо и положила его в папку. Папку убрала в портфель и села, прислушиваясь к шелесту телефонных разговоров и гулу машин за окном. На экране компьютера выскочила заставка.

Ее посетило знакомое чувство, что она очутилась на обочине жизни, одна, заблудившаяся. Ее пугала сама мысль о существовании в мире, где так много правил, но нет ни добра, ни зла; одни слова, за которыми лежат странные, гнетущие вычисления. Вычисления, которые она не умела выполнять.

Над ее клетушкой возникла голова заместителя редактора. Никласу Ренбергу было двадцать восемь лет, и он быстро продвигался по службе. Его темные волосы были расчесаны на прямой пробор, а ногти сгрызены под корень.

– Керстин, привет. – Он натянул заискивающую улыбку. – Ты сейчас очень занята?

Его взгляд скользнул по мультяшному самолетику, который выделывал мертвые петли на ее мониторе.

– Нет. Нет, не очень. Я…

– Прекрасно. Можно я тогда посажу сюда человечка на вечер? – За его плечом возник выпускник-стажер, долговязый рыжий парень. – А то пара компьютеров вырубилась.

– Да-да, конечно. Легко.

Керстин встала, продолжая сжимать ручку портфеля. Его содержимое высыпалось на пол.

Ренберг хлопнул стажера по плечу.

– Давай, Матс. Вперед. – Он посмотрел на Керстин и нахмурился. – Знаешь, шла бы ты домой отдохнуть. У тебя усталый вид.

И он ушел, нарочито высоко поднимая ноги, чтобы не наступить на ее бумаги.

Она отправилась домой пешком, через полчаса села на автобус, потом прошла еще немного. Она шагала быстро, глаза ее слезились от ветра. Почему-то от движения к определенной цели становилось легче.

Керстин жила в Сольне, в нескольких милях к северу от центра города, на верхнем этаже многоквартирного дома с видом на железную дорогу. До него оставалось всего несколько сотен ярдов, она уже видела темную скошенную крышу с выводком телеантенн, когда остановилась как вкопанная. Она не может вернуться туда. Мысль была такой ясной, словно кто-то произнес ее вслух. Она не может сидеть там одна. Не сейчас. Ей показалось, что она сейчас упадет в обморок.

Кто-то треснул ее по локтю. Мужчина с пакетом, чертыхаясь, обогнул ее. Она представила лицо Никласа Ренберга, советующего ей отдохнуть. Но в последнее время у Керстин не получалось отдыхать. Она могла заснуть, лишь когда была физически вымотана. И даже тогда сны неизменно будили ее.

Две женщины на автобусной остановке старательно не смотрели в сторону Керстин. За ними висела реклама Национального музея. Сильвия сказала, они достали картины Корвин-Круковской из запасников и вернули на стены. Велись переговоры с «Буковски» о возможности аренды картин.

Керстин развернулась и пошла обратно. Она зашла в ближайшую аптеку на углу и выдала фармацевту в рецептурном отделе свою лучшую улыбку.

Он ухмыльнулся в ответ, щеки его порозовели. Ему было за пятьдесят, он носил парик, который мог бы кого-нибудь обмануть, если бы был седым, а не каштановым. Он спросил, что ей угодно.

– Не могу уснуть, – со вздохом пожаловалась она. – Как обычно.

Аптекарь сочувственно кивнул и достал из ящика маленькую упаковку «амитала».

– Знаете, строго говоря, вам надо бы получить новый… – Не договорив, он просто пожал плечами и протянул ей таблетки.

– Вообще-то, – сказала Керстин, – раз уж я здесь, возьму, пожалуй, две упаковки?