Текст книги "Зоино золото"

Автор книги: Филип Сингтон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 27 страниц)

46

Стокгольм, март 2000 г.

Мать Зои ошиблась. Зоя так и не забыла. Как только представился случай, она сбежала в Москву в надежде вернуть все на свои места. Но это было невозможно. Севастопольская операция лишила ее способности выносить ребенка. Когда она вновь забеременела два года спустя в Стокгольме, врачи сказали, что роды убьют ее. Но она не хотела отступать. Она готова была довериться Богу, Судьбе, Провидению и даже хотела отдаться на их милость. Но Карл не позволил. Он не мог так отпустить жену, с которой прожил всего год.

Эллиот закрыл папку. Он сидел у окна в квартире Керстин Эстлунд, смотрел, как проезжают мимо поезда, как светятся в тумане их желтые глаза.

Это кара за убийство ребенка Юрия. Зоя верила в это и несла этот груз. Обязанность матери – жертвовать собой ради ребенка. Но в стремлении начать жизнь сначала Зоя позволила принести в жертву собственное дитя. Дьявол выполнил свою часть сделки: он дал ей и ее матери все, на что они надеялись. Он дал им ключ к спасению, к свободе. Они заполучили свои новые жизни в безопасной Швеции. Все, чем Зоя наслаждалась, все, чем она стала, появилось благодаря той поездке в Севастополь. Ее искусство было куплено ценой крови ребенка Юрия.

Подобная женщина не способна стать проводником новой жизни.

Хильдур Баклин сказала, что Зоя не любила детей. В доказательство она поведала историю с рестораном в Остермальме: Зоя бросает салфетку и устраивает скандал из-за того, что дети слишком шумят во время игры. Знала ли Хильдур правду? Понимала ли, что Зоя чувствовала на самом деле? Эллиот кивнул своим мыслям. Конечно, она знала. Это лишь последняя вспышка злости, последняя жалкая попытка отомстить предавшей ее подруге.

Такие люди берут то, что им не принадлежит.

Хильдур была звездой сцены и экрана. Она умела давать интервью, умела выставлять себя в выгодном свете. И она знала о Севастополе.

Были картины, которые Зоя не позволяла миру увидеть, мрачные образы, которые изводили ее во сне и наяву. Они были частью ее прошлого, частью ее самой. Кандинский учил смотреть на мир внутренним взором, пропускать его через себя. Хильдур Баклин сказала, что он найдет художницу вее работах. Зоя искала способ выразить то, что таилось у нее внутри, то, что могло все объединить, и в какой-то момент, уже после писем Карлу в 1933-м, у нее наконец получилось. Втайне она снова стала целой. Она нашла свой путь в золоте.

Оно все озаряет, но верно хранит секреты.Так она сказала «Обзору искусства Балтики» в 1969 году.

Эллиот вглядывался в туман. Цепочка фонарей вдалеке, видимо, вдоль набережной. Они горели сперва ярко, затем потускнели и вовсе погасли. Где-то взошло солнце, но стало даже темнее.

Картины на золоте прославляли совершенный мир, мир обновленный. В те годы Депрессии, между революцией и войной, они хорошо продавались. Но разгадки их внутреннего хаоса не было, пусть цветы – из шелка, лица – маски, а дворцы мерцают чересчур невинным великолепием. Этот мир – детский сон. Золото – это золото солнечных бликов на воде. Оно верно хранит секреты, но ничего не выражает, кроме собственной роскоши и отголосков православия.

Эллиот опустил взгляд на руку. Ожоги пульсировали, словно под повязкой билось второе сердце. Он сдвинул бинт и увидел обнаженную багровую плоть, блестящую и липкую на ощупь. Золото было кожей богов. Когда древние египтяне покрывали золотом свои саркофаги, они предполагали, что работа их выдержит вечность – и лишь расхитители гробниц виновны, что их ожидания не сбылись.

Неизменная, непроницаемая оболочка.

Даже критик Савва Лесков заметил эту связь. Он упомянул Тутанхамона, когда они встретились в «Буковски». Он говорил о рентгеновских лучах, о том, что золото непроницаемо для них, подобно свинцу.

Эллиот вспомнил его слова: «Если просветить рентгеновскими лучами обычную картину, легко увидишь, что внутри. Неудачные попытки, закрашенные части. Но с ее картинами этот номер не пройдет».

Аналитики слепы, сказал Лесков. В своих суждениях им приходится отталкиваться только от того, что на поверхности. Ошибки художницы, ее pentimenti,не видны никому.

Эллиот вскочил. Папка упала с его коленей. Фотокопии писем рассыпались по полу. Он прижал ладонь ко лбу.

Крымские картины. Он знает, где они. Он знает.

Он увидел мелькающий фильм Кристоффера Пальмгрена, увидел, как Зою застали врасплох. Увидел темные пятна на ее руках.

Он увидел нож с лезвием из волчьего клыка – в учебниках пишут, что такие используются для полировки.

Он увидел выражение лица Моники Пальмгрен, когда та поняла, что изображено на картине. Это была не глина, как он предположил. Не банальная подготовка к золочению.

Он прислонился к окну. Мимо прогромыхал экспресс.

Зоя – Андрею Бурову, февраль 1928-го: «Вся моя жизнь, все мои путешествия ничего не изменили. Когда я стою перед мольбертом, на меня нисходит это мрачное настроение, и все, чего я хочу – это спрятаться».

И она спряталась.Она спрятала правду о себе под ликом дарующего жизнь солнца, замуровала ее в золотом зеркале – истину, присутствующую в каждой картине, но доступную только ей одной. А на зеркале нарисовала невинные образы. Мир, увиденный чистыми глазами, глазами ребенка, который так и не родился.

Внутри, вот где были крымские картины: мучительные, безжалостные. Ее pentimenti.То, в чем она раскаивалась, волчьим клыком царапало и вгрызалось в глину.

Анубис, Хранитель Тайн.

Он снова вспомнил Хильдур Баклин, как она наблюдала за ним уголком глаза, разводя лирику о Николае Гоголе.

В конце жизни он обратился к Богу. Уморил себя голодом. Умерщвление плоти, так сказать.

Ничего другого она не нашлась сказать о великом русском драматурге.

К выбору материала Зоя предъявила особые требования. Нужен был такой чудак, как Фудзита, чтобы направить ее мысль в столь нетрадиционном направлении. Но это поддерживало в ней жизнь. Золото делало акт творения возможным, как и сказала Хильдур. Зоя всем сердцем верила в учение Кандинского. В каждую работу она вкладывала частицу себя, но втайне – ее исповедь и ее епитимья не были предназначены для глаз смертных. За доступным публике искусством сияющего золота таилось ее личное искусство горя и стыда. Они сосуществовали в едином пространстве, словно призраки и живые.

Она никогда не была свободной. Ни единого дня. Севастополь навеки стал ее тюрьмой.

Эллиот отошел от окна. Блокнот потерялся где-то между домом на побережье и квартирой Керстин. В коробках творилось черт-те что, их содержимое перепуталось во время поспешной эвакуации из студии Зои. Он опустошал их одну за другой, надеясь, что то, что он ищет, вовсе и не в блокноте, а на каком-нибудь огрызке бумаги. Он вывалил содержимое чемодана и разворошил ком грязной одежды. Наконец открыл ноутбук и обнаружил, что блокнот зажат между экраном и клавиатурой.

Он пролистал страницы и нашел заметку: «Хильдур Баклин – натурщица». Ниже стояло имя дочери, номер ее телефона и номер телефона дома престарелых.

Что Зоя рисовала? Что именно? Если Хильдур знает так много, она может знать и это. Он сделал достаточно, чтобы заслужить посвящение в тайну. Никто не имеет права и дальше держать его на обочине.

Он взял трубку и набрал номер. Два гудка. Веселый женский голос.

– Будьте добры, позовите миссис Хильдур Баклин.

– Секундочку.

Легкая музыка, струнные и фортепиано. Казалось, она никогда не закончится.

Тот же голос:

– Вы близкий родственник, сэр?

Голос более не веселый, но заботливый.

– Друг. Моя фамилия Эллиот.

– Сейчас я вас соединю.

Гудок. Кто-то, откашливаясь, поднял трубку.

– Миссис Баклин? Это снова Маркус Эллиот. Я навещал вас не так давно…

– Прошу прощения, мистер Эллиот. Вы говорите с Дэниелом Ренбергом. Я консультант.

– Консультант?

– Как я понял, вы были другом Хильдур.

У незнакомца был сильный акцент и, похоже, леденец во рту. Эллиот слышал, как он стучит о зубы.

– Да. Могу я с ней поговорить? Что-то не так?

– Боюсь, у меня печальные новости. Хильдур Баклин скончалась прошлой ночью. От удара. Как вы знаете, это был уже второй приступ. Семья была с ней до самого конца.

Хорошо отрепетированная речь, словно по бумажке прочитал. Секунду Эллиот гадал, насколько это далеко от истины.

– Мы бы хотели выразить вам наши искренние соболезнования. Если хотите, мы пошлем вам информацию о похоронах, как только они будут организованы.

Хильдур Баклин мертва. Натурщица Зои мертва. Единственная, у кого был последний кусочек мозаики. Единственная, кто мог подтвердить его догадки.

У него мелькнула безумная мысль, что Хильдур умерла назло ему. Умерла, чтобы сохранить тайны Зои.

– Вы не могли бы оставить ваши координаты? – спросил мистер Ренберг, сунув леденец за щеку.

Эллиот сверился с кухонным календарем. Взглянул на часы. Есть еще один способ выяснить, что Хильдур не сказала ему, еще одно место, где может таиться ответ. Он включил мобильный, отыскал нужный номер и позвонил.

47

Каблуки стучали по паркету. Приглушенные голоса удалялись по коридору. Керстин ждала в прокуратуре. Даже администраторы здесь говорили вполголоса. Стоя в лифте, она слышала, как люди шепчутся на лестничных площадках. Это место жило преступлениями и обвинениями. Судебные несчастья текли по его бюрократическим венам. Отовсюду смотрели камеры наблюдения. Керстин не оставляло ощущение абсурдности происходящего: заявиться сюда ради умершей женщины, женщины, которая более не досягаема для людского зла. Она рассматривала это как уплату долга. Но не только. Она должна была это сделать, обязана – ради себя самой.

Следователь сидел за столом, не спеша перечитывая список Зои и отпуская короткие реплики между гримасами и вздохами. Совершенно очевидно, он хотел бы вышвырнуть ее вон. Совершенно очевидно, он полагал это невозможным.

Мысли ее вернулись к Маркусу Эллиоту. Она почувствовала его ладонь на своей шее. Увидела через мутную мыльную воду, как он возвышается над ней. Он решил, что она отравилась. Он решил, что она утопилась. Если верить толкам в «Буковски», именно так умерла его мать. И нашел ее он. «Ты представляешь?» – спрашивали люди. И правильным ответом было: «Нет, ты не представляешь».

Эллиот винил Зою. По крайней мере, часть его винила. Зоя привела его мать к гибели, отняла ее у отца и сына.

– Откуда это у вас?

Она подняла взгляд. У следователя были усы, рубашка в полоску и золотые запонки. Одет как англофил. Ему лет тридцать пять, а ведет себя как шестидесятилетний.

– Мой друг составлял каталог бумаг мадам Зои. Он отдал список мне.

Интересно, где он сейчас, может, снова отправился в путь, колесит по городу или уже покинул его в погоне за очередным обрывком прошлого Зои? Хотя он странно избирателен. Зоя на четвертом десятке – вот все, что интересовало его, словно все остальное было слишком туманно или эфемерно, чтобы заслуживать изучения. Словно он мог познать ее жизнь лишь в сравнении с собственной.

Она боялась за него. Боялась, куда заведут его эти поиски. Она знала, каково потерять то, чему никогда не найдешь замену.

Следователь встал.

– Я бы хотел снять копию, если вы не против.

– Конечно, ради бога.

Он вышел из комнаты, оставив дверь приоткрытой. Кабинет был на шестом этаже, высокие грязные окна выходили на Кларабергсгатан. Машины гуськом ехали в тумане через город, ни звука не проникало сквозь широкие двойные рамы. Вдалеке оранжевый солнечный свет выхватил полосу металла на крыше бизнес-центра.

На мгновение она ощутила себя потерянной. Она пришла сюда, добилась наконец какого-то прогресса, но это совсем не похоже на то, что она себе воображала. Добро восторжествует благодаря Маркусу Эллиоту. Справедливость будет восстановлена. Но ощущения грядущего триумфа нет. Только печаль и тревожное равнодушие. Скоро это перестанет быть ее битвой. Она несла груз и вот теперь освободилась от него. Так хотела бы Зоя. А потом – внезапно поняла она с ужасом – придет пора проститься. Отпустить. Позаботиться о здесь и сейчас. Она осознала, что борьба за желания Зои ограждала ее. Но ограждала от самой жизни.

Она втянула голову в плечи. Без Зои мир стал еще более пустым и одиноким. Как бы ей хотелось еще один, последний разочек увидеть ее.

Следователь вернулся. Он сказал, что посовещался с коллегами. Список не доказывает, что завещание Зои было ненастоящим. Он бесспорно выражает намерение, но планы Зои легко могли измениться. Такое случается каждый день. Но, учитывая, как он сказал, нестандартность ситуации, они вынуждены расследовать дело. Они изучат сомнительное завещание и обстоятельства, при которых оно было подписано, и если доказательства подделки существуют, они их обнаружат.

Вот и все. Завещание превратилось в сомнительноезавещание. Следователь продолжал говорить, объясняя, что именно они собираются делать и что им необходимо обнаружить, чтобы объявить документ недействительным. Но Керстин больше не слушала. Она могла думать лишь о Маркусе Эллиоте. Ее путешествие подошло к концу. А как насчет него?

Парижский автопортрет, картина, которую все искали, – вот где начался его путь. Словно мифическое чудовище, он стоял у врат преисподней, места, в которое Ханна Эллиот спустилась по собственной воле, места, где все тайное становится явным.

Возможно, Маркус не ошибается, думая, что его мать и Зоя знали друг друга, что картина была подарком. Это так похоже на Зою. Когда ей нравился кто-то, она не задумываясь широко раскрывала ему объятия. И Керстин понимала, что это могло вызвать ревность, особенно у неуверенного в себе мужчины. К тому же не исключен и сексуальный аспект. Возможно, Зоя увидела в Ханне женщину, которую душил традиционный брак, женщину, чьи глубочайшие инстинкты были подавлены жестокой ценой. Конечно, Зоя говорила с Керстин об этом, говорила с твердостью, выдававшей опыт. В свое время она любила женщин не меньше, чем мужчин. Портрет переодетой женщины, истинная природа которой спрятана от мира – несложно разглядеть особое значение в подобном выборе подарка: узнавание, благословение, возможно даже, своего рода освобождение.

Но Маркусу было семь лет. Искусство Зои казалось ему тайной, черной магией, вторгшейся в его жизнь, оборвав все связи. Через несколько дней его мать умерла, оставив его растерянным и одиноким, навсегда.

Ребенок смотрит на мир эгоцентрично. Что бы ни случилось, хорошее или плохое, случилось не просто так, и причина – внутри. Ханна Эллиот не стоила своего сына? Или сын не стоил матери? Как и гнев, эти вопросы всплыли вместе с парижским автопортретом. И шаг за шагом мир Маркуса возник вновь.

Две женщины, живущие вдали от родины. Две женщины, говорящие на тайном языке – о вещах, которые ему не дозволено знать. Вот источник притягательности. Вот откуда жажда понять. Но Керстин видела лишь один результат этого поиска и лишь один возможный конец.

Она была на улице, когда зазвонил телефон. Эллиот не походил на себя вчерашнего: он был спокоен и решителен. Это напугало ее еще больше.

– Я хочу, чтобы ты увидела кое-что. Мне нужен свидетель.

Ей показалось, что она слышит голоса на заднем плане.

– Маркус? Где ты?

– В хозяйственном магазине. В паре кварталов от твоего дома.

– Что ты там делаешь?

– Так, покупал кое-что. Я еду в аэропорт.

– В аэропорт? Ты уезжаешь?

Эллиот что-то сказал, но мимо проехал грузовик и заглушил его слова. Керстин прислонилась к стене.

– Маркус? Ты возвращаешься в Лондон? Ты это сказал?

– Пока нет. Дело в картине, Керстин. Она здесь.

Он словно подслушал ее мысли.

– Твоя картина? Автопортрет?

– Она здесь. Я хочу, чтобы ты увидела ее. Хочу, чтобы ты увидела все это.

– Я не понимаю.

– Давай встретимся там.

– Маркус? Что ты?..

– Она уже должна быть на складе. Он сразу за Мэрста. Я объясню тебе, как проехать. Я скажу им, чтобы тебя встретили.

Что за бред. Зачем им ехать на какой-то склад? И почему именно сейчас?

– Что ты собираешься сделать, Маркус? Надеюсь, не продать портрет? Ты говорил мне, что не хочешь его продавать.

Фургон выехал с боковой улочки и втиснулся между машинами. Яростно заревели гудки.

– Маркус?

– Я собираюсь показать тебе нечто необычайное. Нечто, чего не видел никто, кроме Зои.

– Что? Маркус, о чем ты говоришь?

– Пора открыть гробницу.

48

Он не проехал и полмили, как мотор заглох. Он с молчаливым непониманием смотрит на приборную панель, пытается включить зажигание, раз, другой, затем понимает, что случилось: кончился бензин. В своем последнем рывке от побережья он был слишком взвинчен, слишком взбудоражен, чтобы увидеть желтый предупреждающий огонек под датчиком топлива. А теперь в баке сухо, как в пустыне.

Он может доехать до аэропорта на поезде, а там взять такси до склада. У него как раз хватит наличных, но только на дорогу туда.

Неважно.

Проверка документов в отделе охраны задерживает его на пятнадцать минут. Мужчины в мешковатых форменных костюмах, с волосами, собранными в хвост. В накладных стоит имя отправителя – Пола Коста. Он прислал факс, но они все равно несколько раз звонят в Лондон, прежде чем пустить Эллиота на склад.

Контейнеры громоздятся в стальных клетках до самого потолка. На складе собачий холод, со стропил свисают яркие белые лампы. В углу вода сочится серебряной нитью из дыры в крыше, разбиваясь о цементный пол. Стены дрожат от грохота выруливающих на взлетную полосу самолетов.

Его проводят в клетку рядом с автопогрузчиком. Над кабиной еще горят предупредительные огни. Никто и не подумал обыскать его. Ему даже одалживают специальный нож, чтобы взрезать упаковку. Они открывают клетку, изучают свои распечатки и вытаскивают большую плоскую коробку. Потом снова запирают клетку и оставляют его одного, почти не бросая косых взглядов на его забинтованную руку.

Он смотрел на эту картину тысячу раз, после того как нашел ее в доме отца. Но теперь все будет иначе. Теперь он увидит ее другими глазами, глазами посвященного, глазами того, кто знает.

Он устраивает коробку на полу и разрезает толстый скотч. Внутри картина обернута в трехдюймовый слой пузырчатой пленки – кокон из белесого пластика. Он целую вечность вынимает ее единственной здоровой рукой. Он рвет и кромсает, тяжело дыша. Он хочет снова увидеть это лицо, темные глаза, алые губы. Он хочет увидеть картину во что бы то ни стало.

Он срывает последний слой упаковки. И наконец она снова с ним.

Выражение ее лица всегда было загадочным: она не хмурилась и не улыбалась. Он смотрит на нее и начинает видеть то, чего не замечал прежде: под экзотическим нарядом скрывается безжизненная кукла. Золото – вот что живо. Оно пульсирует, мерцает. Кровь струится по тайным венам.

Он шагает ближе. Автопортрет в маске – иллюзорное, поддельное «я». Приглашение заглянуть под личину, но не для всех, а лишь для тех, кто знает. А большую часть ее жизни не знал никто. Это был портрет китайской принцессы в Париже, некой безымянной знакомой Зои, которую она встретила, быть может, на одном из маскарадов, что так любили на Монпарнасе. Зоя поддерживала свой обман сорок лет, пока миссис Ханна Эллиот не появилась в ее доме осенью 1970-го.

Нож неплохо режет, но сможет ли он снять верхний слой? Ему нужен инструмент свежевальщика, изогнутое лезвие, которое не вонзится чересчур глубоко. Снимет позолоту, но оставит то, что под ней: Севастополь Зои, pentimentiЗои. В хозяйственном он купил трехдюймовый шпатель, удобный, со скошенной кромкой, достаточно острый, чтобы пронзить плоть. Продавец посоветовал ему обращаться с ним поаккуратнее. Осторожнее, а то порежете себя на кусочки, сказал он.

Рама из лакированного дерева отделяется от картины с резким щелчком. Он достает шпатель из внутреннего кармана, подносит его к панели. Рукоять инструмента, гладкую и твердую, непросто удержать в забинтованной ладони.

Начну с лица – нет, начну с нетронутого краской золота: левый верхний или левый нижний угол. Он водит туда-сюда стальным лезвием, силуэт его тенью мечется под мерцающей поверхностью золота. Призрак настоящего вторгается в прошлое, вторгается в Париж 1929-го, вторгается в дом Зои октября 1970-го, ища мести, ища покоя.

Керстин не видно. Он кивает сам себе. Она не придет. Да и с какой стати ей приходить? Ей нужно только одно – доказать свою правоту и подтолкнуть журналистскую карьеру. Она мечтает о мире, где все по правилам, где нет таких хитрецов, как он.

Руки его дрожат. Он перехватывает нож левой рукой.

Он вошел в жизнь Зои с наивными надеждами. Теперь он это понимает. Что-то в ее работах позволило ей избавиться от прошлого, забыть, что она потеряла, и начать жизнь сначала. Он надеялся обрести исцеление в кусках пересаженной бессмертной кожи. Но он обманывал себя. За Зоиным золотом таится яд. Письмена на гробнице – проклятия, потоки молчаливой ярости и горя. Заразные. Смертельные. Она запечатала их там, чтобы спасти, уберечь себя.

Хильдур Баклин сказала, что золото – вот то, что любила Зоя. Оно делало все это возможным, понимаете.

Он прижимает нож к лицу, рассеянно проводит холодным лезвием по небритой челюсти.

Одна жизнь спасена, другая отнята. Яд нашел путь наружу. Он забрал его мать, сделал его сиротой, когда ему было семь. Отчаяние, обманом лишенное одной жертвы, заявило права на две другие.

Светские иконы кисти художницы, отвергнутой Богом. Зоя рисовала церкви и монастыри, но только снаружи. Она не пересекала их порогов ни душой, ни телом, хотя и пыталась.

Свою погубленную жизнь.

Слезы щиплют глаза. Он утирает их рукавом. Выпусти яд. Пора. Он упирается плечом в прутья клетки, прижимает лезвие к золоту. Надо резать. Смирить инстинктивное желание чтить и беречь. Он должен резать, скоблить и царапать, пока все не выйдет наружу. Другого способа нет, нет пути назад. Всю свою жизнь он шел сюда.

– Маркус?

Похоже на голос в голове. Женский голос. Через секунду он понимает, что больше не один.

– Керстин. – Он выдавливает улыбку. – Как раз вовремя.

– Что все это значит? Что ты делаешь?

Даже завернутая в длинное пальто она словно мерзнет: плечи сгорблены, руки засунуты глубоко в карманы.

– Севастополь. Он здесь. Под золотом. Все под золотом.

Он отходит, чтобы она могла посмотреть получше, думая, что она все поймет инстинктивно. Она приближается, и золотые блики танцуют на ее лице. Она прекрасна в этом свете, божественна.

– Так вот он, автопортрет. – Она склоняет голову набок, хмурится. – Я думала, он похож на нее. Но на самом деле не похож, верно?

Даже сейчас она играет с ним.

– В этом весь смысл. В этом послание. Надо заглянуть внутрь. Разве ты не понимаешь?

Ее взгляд останавливается на шпателе.

– Маркус? Что ты делаешь? Ты же не… Ты же не собираешься испортитьее?

– От рентгеновских лучей проку не будет. Они не проникают сквозь золото.

Она смотрит на него, все еще силясь понять. Как будто сохранность картины имеет какое-то значение. Как будто он намеревается совершить святотатство. Несколько недель назад он думал бы так же.

– Черт, Маркус, ты, наверное, шутишь. Ты не можешь. – Она встает перед картиной. – Она же ценная. Ценное произведение искусства.

Она не понимает. Он качает головой, разозлившись.

– В задницу искусство.

Он отпихивает ее, но она не сдается, цепляется за его руку, трясет его, словно надеется пробудить ото сна.

– Маркус, подожди. Это бред. Это безумие.

Бессмысленные слова.

– Я хочу посмотреть. Вот и все. Я хочу посмотреть.

– Ты не имеешь права уничтожать эту картину. Тебе нужнаэта картина.

Как жаль, что она не понимает. Как жаль, что он не может объяснить. Но теперь он видит, что зашел слишком далеко, чтобы разделить свое знание с кем-то. Некоторые вещи надо испытать, чтобы понять.

– Я должен это сделать, Керстин. Уйди с дороги, пожалуйста.

Она делает шаг в сторону, всего один шаг. Смотрит, как он замахивается ножом, как вгрызается им в край панели. Ему не нравится, что она наблюдает за ним своими темными глазами. Ее отчаяние задевает его.

Очередной самолет ревет моторами.

Работы – их плоть и кровь. Это они сами.

Хильдур Баклин, подруга и враг Зои, унесла ее тайну в могилу.

Нож вздрагивает от соприкосновения с деревом, словно скальпель, наткнувшийся на кость. Надо действовать тоньше, найти просвет между шпатлевкой и позолотой. Он выдергивает нож. Часть его хочет просто уничтожить картину.

Керстин тянется, берет его за руку.

– Что, если там ничего нет, Маркус? Что тогда?

– Там что-то есть. Если бы ты знала то, что знаю я…

– Что ты знаешь?Маркус, ты даже не был знаком с ней.

Керстин снова мешает ему. Он отпихивает ее, но она не отступает. Совсем как Зоя и Ален на берегу в Ла-Марсе. В день, когда она хотела купаться на виду у всех. Сладострастие как опий.

Керстин просит, чтобы он посмотрел на нее.

– Все так, как ты мне говорил. Прошлым вечером, помнишь? Ты сказал, что когда смотришь на картины Зои, то словно глядишься в зеркало. Так все и есть. Именно это и происходит. Подумай.

Он качает головой. Ее слова так нелепы, что хочется смеяться.

– Я же слышала. Все, что ты говоришь о ней, все, что ты… предугадываешь– это ты. Ты сам.История у тебя в голове, уж не знаю, о чем она, но это твоя история, а не ее.

Он задыхается. Хватается за прутья клетки, смотрит под ноги. Цементный пол гладкий и скользкий. Слишком много мыслей в голове. Перегружен. Его вот-вот стошнит. Он закрывает глаза и видит только живое золото.

– Ты ошибаешься. Я знаю, что я знаю.

– Зоя, которую я видела, жила в мире с самой собой. Иначе она не смогла бы мне помочь.

– В мире. Сомневаюсь. Смирилась – может быть.

– Маркус, послушай…

– НЕТ! – Она потрясенно отшатывается. Он тяжело дышит. – Уходи. Я ошибся, вызвав тебя сюда. Извини. Возвращайся к… своим делам.

В его голосе звенит насмешка, оскорбление. В пульсирующей тишине он сознает, что обидел ее.

– Ты не имеешь права. Не имеешь права лезть. Вот что ты делаешь, ясно? Сам знаешь. Ты лезешьв то, что тебя не касается.

– Я хочу, чтобы ты ушла.

– Это тебе ничего не поможет понять. Ничего.

Он выпрямляется.

– Просто. Оставь. Меня. Одного.

Ему знаком этот голос, эта ледяная ярость. Они принадлежат отцу.

Медленно Керстин сует руки обратно в карманы. Он знает, как все это выглядит для нее: хуже, чем воровство Линдквиста, хуже, чем вранье Корнелиуса. Это наследие Зои. Картину нельзя будет восстановить. Почему ее это волнует?

Он хочет как-то исправить положение, но слова не идут на ум. В любом случае, слишком поздно. Он опоздал на тридцать лет. Он не знает, как достучаться до нее. Никогда не знал. Часть его умерла, когда ему было семь лет.

Он слышит, как она поворачивается и идет прочь.

Что, если там ничего нет? Что тогда?

Шаги ее все тише.

Истина под золотом. Вот что важно. Секреты, спрятанные навечно. Разговор Зои с непознаваемым Богом. Ответы.

Он хватает нож обеими руками и бросает один, последний взгляд через плечо.

Керстин все еще стоит, наблюдая за ним. И несмотря ни на что, он этому рад.

– Есть другой способ посмотреть, если тебе действительно это нужно. Думаю, я могу все устроить, если ты так хочешь.

Эллиот сталкивался с инфракрасной рефлектографией, когда был торговцем, но те немногие изображения, что он видел, были не слишком выразительны. Основную технологию разработали в начале 90-х. Просвечиваешь картину мощными инфракрасными лучами и записываешь изображение на инфракрасную пленку или смотришь на него через телекамеру, способную фиксировать инфракрасное излучение. Инфракрасный свет проникает через слои краски лучше, чем видимый, и особенно хорош в обнаружении набросков углем. Телеметод считается более чувствительным и может заглянуть глубже, выявляя следы изменений, скрытые подписи, равно как и образы, которые художник не хотел показывать миру.

Но Эллиот припоминает лишь размытые черно-белые изображения и едва заметные угольные линии, которые легко спутать с тенями.

Керстин говорит, что с тех пор метод усовершенствовали. Какие-то инженеры-оптики из университета разработали прототип инфракрасного сканера. Специальная компьютерная программа комбинирует изображения, полученные под разными углами, чтобы создать картинку с высоким разрешением. Эксперты в «Буковски» часто прибегают к этому способу, особенно когда возникают сомнения в подлинности картины. Изображение под фальшивкой, как правило, легко отличить от изображения под оригиналом.

Керстин говорит, что сканер способен пробить золотую кожу. Она уверена в этом. Он может проверить свои идеи, прибегнув к бесстрастной науке, раз он так уверен в них.

Они в тишине возвращаются в город, картина засунута обратно в коробку и пристегнута ремнем к заднему сиденью машины Керстин. Солнце – яркий медный диск в туманном небе. Чем больше они петляют по незнакомым окраинам, тем меньше Эллиот понимает, в какую сторону они вообще едут. Улицы и здания уступают место лесу, затем появляются вновь. Возле церкви из красного кирпича Керстин останавливается, чтобы свериться с картой, потом разворачивается и возвращается на полмили назад.

Может, она права. Где-то по пути он утратил остатки беспристрастности. Но когда? Теперь уже и не скажешь. В любом случае, истина всегда субъективна. Разве можно притвориться, что знаешь боль, которую не в состоянии почувствовать, или красоту, которую не в состоянии увидеть?

Инженерный факультет – низкое здание 60-х годов, скрытое за ширмой берез. Облупившаяся белая краска цепляется за бетонные стены. Эллиот вылезает из машины. Где-то в лесу, за туманом, кричат вороны.

Керстин звонит по мобильному, пока Эллиот достает картину.

– Тебе повезло, – говорит она, вешая трубку. – Они рвутся в бой. Они еще никогда не работали с позолотой и страшно оживились. Тебе нужен отдел прикладной оптики, второй этаж. Спроси доктора Ларса Хальворсена.

– Ты не пойдешь со мной?

– У меня есть другие дела. К тому же я не хочу смотреть, забыл? – Она заводит машину, печально и нерешительно улыбается Эллиоту. – Удачи, Маркус. Увидимся.

Она дает задний ход, он шагает рядом.

– Ты правда считаешь, что я не должен этого делать? Но почему?

Она останавливается, смотрит на него через капот автомобиля.

– Скажи мне вот что: как по-твоему, они красивы?

– Красивы?

– Ее картины. Картины Зои.

Не то чтоб он особенно много размышлял об этом. Да и вообще не задавался подобным вопросом.

– Да. Думаю, да.

– Так почему этого недостаточно?

Он хмурится.

– Недостаточно? Я не понимаю.

Она секунду смотрит на него, потом переключает передачу и уезжает. Что-то подсказывает ему, что больше он Керстин не увидит.

Сканер установлен на металлической раме размером три фута на пять. Линзы и инфракрасный фонарь прикручены к платформе, которая скользит вверх-вниз по высокой механической стреле. Сама стрела движется горизонтально вдоль переднего края рамы. Сверху свисают кабели, подключенные к моторам, трансформаторам, компьютерам и большому монитору высокого разрешения.