Текст книги "Зоино золото"

Автор книги: Филип Сингтон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 27 страниц)

32

Отец сказал Алену что если юридическая школа его не привлекает, есть место учителя младших классов в лицее Карно. Он дружил с мсье Оклерком, завучем начальной школы. Ален мог поработать в школе год или около того и тем временем обдумать, что делать со своей жизнью. Ему ничего не оставалось, как согласиться. По крайней мере летом он будет свободен. Сможет вернуться в Париж и возобновить отношения с Зоей. А когда будет готов, она сможет представить его торговцам и критикам, в чьей власти прославить молодого художника.

Они начали переписываться регулярно. Он предложил ей приехать в Тунис – ради света, ради покоя, ради пустыни. Он напомнил ей о Делакруа и его «Алжирских женщинах», о том, как эта картина вдохновила Матисса и Пикассо. Рассказал ей о поселении художников в Хаммамете, где работали Пауль Клее, Август Макке и Луи Муайе. Она написала в ответ, что приедет как только сможет. Ей снился Ален на фоне дикого пустынного пейзажа с развалинами Карфагена. Он скакал на белом коне.

В том письме странным был не только сон. Почерк тоже был необычным: то прямым и четким, то косым, судорожным, почти неразборчивым. Иногда он менялся посреди предложения.

Она попросила его прислать свою фотографию, чтобы напомнить, сказала она, как он красив. Он решил послать снимок ирисунок, автопортрет, сделанный с помощью зеркала. Но сестры, увидев набросок, сказали, что на нем он похож на книжного червя и совсем немужественен. Так что Ален послал только снимок.

Он подумывал признаться ей в любви, но на бумаге это выходило неубедительно и жалобно. Он решил, что ей все равно, наверное, не понравится. Любовь – чертовски обычная штука и совершенно банальная в парижском контексте. Посети Лувр, заберись на Эйфелеву башню, посиди в кафе, влюбись. Кто угодно мог все это проделать, и ведь тысячи проделывали. Но не каждый мог открыть мир взмахом кисти.

Когда он вернулся, Монпарнас был другим. Все изменилось. На вокзале Ален отправился на поиски свежего номера «Пари-Монпарнас», только чтобы узнать, что журнал закрыли. Брока, издатель, был влюблен в Кики, и ревность довела его до безумия. Больше не было костюмированных балов и эстрадных выступлений знаменитых художников. Большинство звезд исчезло с небосклона. Великий коллекционер Жак Дусе умер. Жюль Паскин удавился галстуком на дверной ручке. Фудзиту обвинили в уклонении от налогов, и он бежал в Японию. Остальные художники переехали в деревню или на окраины. В барах и кафе оставались одни туристы, да и тех было меньше, чем когда-либо.

Луи никуда не делся, работал на кухне в «Отель-дез-Эколь». Он даже нашел себе агента, но пока не продал ни одной картины. Работа занимает все свободное время, жаловался он. Он не может позволить себе студию, а писать в каморке, которую он снимает, тяжело: соседи вечно шумят. Ален посоветовал ему перебраться в Тунис, ведь там можно жить на сущие гроши. Когда он рассказал, что Зоя обещала приехать туда, у Луи челюсть отвисла от удивления.

Он вернулся в Академию Поля Рансона. Написал Зое, что ждет ее. Письмо ее, пришедшее после долгой паузы, было по-прежнему полно нежности, однако в нем сквозила растерянность и печаль. Она писала, что ее жизнь в Швеции стала непростой. Она не знала, когда сможет выбраться в Париж, сказала, что прошлое сводит ее с ума, если уже не свело. Лучше ему забыть о ней.

Ален умел читать между строк. Зоя тоже покинула Париж. Монпарнас больше не был сообществом. Он превратился в диаспору. Но это не значило, что община прекратила свое существование, она по-прежнему была здесь, со своим особым языком и разговорами, просто стала еще более закрытой и неприступной, чем раньше.

Он написал в ответ, что не может забыть и что если ее жизнь сложна, она просто должна вспомнить, что для нее важно, и сосредоточиться на этом. Он написал, что им судьбой предначертано быть вместе. Если она будет помнить об этом, то сумеет забыть обо всем остальном. Опасно было говорить так – все равно что признаваться в любви, хотя он умудрился избежать самого слова. Но рискнуть стоило. Он бросил письмо в почтовый ящик на бульваре Монпарнас, думая, что, по всей вероятности, никогда больше не получит весточки от Зои.

Она приехала в Тунис в ноябре, почти через год после их первой встречи. Облачившись в льняной костюм и новую шляпу, Ален поспешил в город. Жаркий влажный день клонился к вечеру, ветер дул из пустыни, солнце алело за пеленой пыли. Он купил Зое цветы граната и лилии с бледными кремовыми лепестками.

Он остановился на углу авеню Жюля Ферри, достал из кармана флакон одеколона и освежил шею. Он не осмелился проделать это дома. Зоя была замужней женщиной – замужней иразведенной. Даже наряжаться было довольно опасно. Он приготовил несколько объяснений, на случай если кто-нибудь поинтересуется, куда он собрался, но обман может раскрыться, даже если соврешь гладко.

Его мать смертельно боялась скандала. Она считала, что малейшие слухи обрекут дочерей на вечное девичество. Отец был менее предсказуем. Возможно, он выгонит его из дома или отправит в глушь на какую-нибудь административную работенку, где Ален будет медленно умирать от скуки и пьянства. Третьего не дано, поскольку из лицея его немедленно вышибут с треском. Сердце у него билось в пятках, когда он переходил дорогу и взбегал по ступенькам отеля «Гран-Сен-Жорж».

Он нашел ее на балконе. Комната выходила на квартал Лафайет, за которым на востоке виднелось море. На окраинах города уже зазвучали призывы к молитве, слабые, отражающиеся эхом голоса едва пробивались сквозь гудки и уличный гомон.

Она изменилась. Волосы были подстрижены коротко, наверное, по моде, вот только ни на щеках ее, ни на висках не было завитков, чтобы смягчить облик. Сперва он решил, что она болела, что в каком-то заведении ее обрили наголо из соображений гигиены. К тому же она похудела. Ее скулы непривычно заострились.

Она подбежала к нему и бросилась на шею. В Париже она никогда так не делала.

– Я не была уверена, что ты придешь, – призналась она.

Ален помнил ее запах – хотя бы он остался прежним. Ален зарылся лицом в ее шею, вдыхая аромат, что навсегда останется для него ароматом тайных наслаждений.

– О чем ты говоришь? Я год мечтал о встрече с тобой.

С улыбкой она отстранилась и посмотрела в его глаза. Минуту или две они болтали о пустяках, о поездке, о Париже, о местах, которые ей стоит посмотреть в Тунисе. Она поставила букет в красную вазу и помогла Алену снять пиджак. От жары и тревоги он вспотел. Рубашка прилипла к груди и спине. Но сейчас, благополучно проникнув в отель, он слегка остыл.

Он почувствовал, как она снова обнимает его, льнет к его спине. Внезапно он увидел, как она спит в своей студии, пальцы прижаты к стене, словно она пытается проникнуть в некое воображаемое место.

Она не шевелилась.

– Что такое? В чем дело?

Она как-то нервно засмеялась.

– Да ничего. Просто очень рада тебя видеть. Рада, что ты вызвал меня.

– Так вот что я сделал – вызвал тебя?

– Да. И мне стоило приехать раньше, а не тратить время на…

– На что?

Он обернулся.

– На что?

Она села на кровать, достала сигарету, но не нашла зажигалки. Она перерыла всю сумку, потом вывалила ее содержимое на покрывало. Среди банкнот и косметики он заметил упаковку люминала.

– Держи.

На туалетном столике лежали гостиничные спички и сигареты. Зоя прикурила и нервно затянулась.

– Я говорила тебе, что все очень усложнилось.

– В Стокгольме.

– Да, так вот: стало еще хуже. И все по моей вине. Бабушка всегда советовала мне держаться подальше от чужих мужей. Да и от собственного тоже.

Он вздрогнул. Так вот почему она не вернулась в Париж: из-за женатого мужчины.

Она пристально наблюдала за ним, пытаясь определить его реакцию. Ее глаза выдавали обширный и глубокий опыт, превосходивший все, что он пережил за свой короткий век. Он знал, что не имеет права ревновать. Она никогда не обещала хранить ему верность. Она вообще ничего ему не обещала. Но к чему эта откровенность? Что он должен испытывать? Он гадал, не расставила ли она ему ловушку ревности, самого вульгарного чувства, не ждет ли, что он попадется.

Она потянулась к нему.

– Это было безумие, и оно закончилось. Я не хочу больше вспоминать об этом.

– Тогда зачем сказала мне? – Он постарался произнести это как можно более равнодушно.

– Потому что это ничего больше не значит. Все в прошлом.

Она притянула его к себе. Миг – и он снова в ее студии, смотрит на нее сверху вниз, как смотрел в ту ночь. Только теперь это его дом и это она последовала за ним.

Они занимались любовью в сумерках, медленно наползала темнота. Поначалу казалось странным кувыркаться в гостиничной постели всего в паре миль от родителей, сестер и коллег по лицею с их недосягаемыми моральными принципами. Он попеременно ощущал вину и ликование: вину при мысли, что они узнают, ликование при мысли, что они не узнают никогда, что он так умело одурачил их. Но постепенно он забыл о Тунисе и о всех его обитателях. Он забыл, где он. Он занимался любовью с Зоей, как год назад, но ярче сознавая удовольствие и все, что стоит между ними и сжато в этот миг в мимолетную мысль. Даже когда все кончилось и они лежали рядом, оцепенелые и запыхавшиеся, пролетевшие месяцы казались усохшими, незначительными, всего лишь перерывом в настоящей жизни.

Вот она, мечта Монпарнаса: жить ради мгновений величайшей силы, находить в них истинное вдохновение, и к чертям все остальное.

Следующим вечером в паре шагов от дверей отеля он столкнулся со старым коллегой отца. Тот узнал его и остановился, чтобы обменяться любезностями. Алену пришлось пройти мимо и подождать за углом, чтобы незамеченным пробраться в отель.

Он сказал Зое, что лучше бы ей переехать на побережье, к примеру в Ла-Марсу, на севере. Это наиболее отдаленный из курортов Туниса, но поезд домчит его туда за полчаса и им не придется так опасаться чужих глаз. Там тихо, она сможет спокойно писать, а пляжи – лучшие в стране.

Зоя поселилась в гостинице «Зефир», величественном колониальном здании: колонны с каннелюрами и широкие лестницы, – в его тени росли густые кусты ночного жасмина. В остальном городок впечатления не производил, развалившись грудой домов-кубиков между берегом и дугой низких песчаных холмов. Центральную улицу окаймляли приземистые финиковые пальмы.

Выбираться туда оказалось сложнее, чем он думал. Иногда он уходил из лицея лишь в половине седьмого и садился на поезд до Ла-Марсы уже в девятом часу, что оставляло ему всего час до последнего обратного поезда. Времени этого обычно хватало на бокал-другой, быстрый секс, но более ни на что. Вскоре его начали узнавать проводники. Они заговорщически улыбались, пробивая билет, и желали приятного вечера. Он лгал матери, говорил, что поужинал в лицее, потому что занимался с пансионерами. Она удивлялась, ведь он всегда жаловался на тамошнюю отвратительную еду.

Иногда он думал, что лучше бы поговорить, а не просто трахаться. Он хотел, чтобы Зоя рассказала ему о своих картинах, о Фудзите, о том, как ей удалось стать настоящей художницей. Они обсуждали работы Алена, она хвалила их. Но приоритеты ее были очевидны. Она хотела от него страсти, а не разговоров, и доказательство этой страсти следовало искать в постели.

Она по-прежнему сторонилась его, не пускала в свою жизнь. Он всегда считал, что секс – верный способ проникнуть во внутренний мир женщины, но с Зоей это не срабатывало. Она говорила, что хочет жить сегодняшним днем, восхищалась игроками, мужчинами, способными все поставить на карту азарта ради. Но Ален не верил ей. Весь этот гедонизм – уход от реальности, наркотик, такой же, как те, которые она принимает, чтобы уснуть. И если это ее истинные убеждения, зачем тогда каждый день ходить на почту и спрашивать, нет ли ей писем? Зачем эти пачки корреспонденции на русском, французском и шведском, спрятанные в ее чемодане?

Жизнь, о которой она ему не рассказывала.

Иногда, занимаясь любовью, он бывал груб, хотя, похоже, никогда достаточно сильно. Она стонала равно от удовольствия и от боли. Иногда он сжимал кулаки, чтобы не влепить ей пощечину.

Он нашел другие способы наказывать ее. Пару раз не приехал, передавая через портье, что слишком занят. Это подействовало. Следующим вечером, когда он уходил, в глазах ее стояли слезы.

Как-то раз в выходные она сказала, что хочет нарисовать его. Он сел на пороге балкона, завернувшись в простыню. Принял задумчивую позу, опершись подбородком о кулак, но Зоя попросила его пересесть. Она усадила его на край дивана, велев смотреть прямо на нее, опустить руки по швам и слегка опустить подбородок. Залитые солнцем шторы вздымались за его спиной.

– Так позируют в твоей художественной школе? – спросила она через какое-то время. – В набедренной повязке? Как мило и старомодно.

– Нет. Натурщицы позируют обнаженными.

– А тебе что мешает?

– То, что я не натурщик. К тому же меня могут узнать.

Ее рука летала над листом длинными грациозными движениями, совсем не похожими на привычные ему рваные и быстрые. Влияние Фудзиты, возможно.

– Хочешь сказать, что не стыдишься рисовать голых, но стыдишься обнажаться сам?

– Просто это будет трудно объяснить, вот и все. Я, с тобой, голый. Люди не поймут.

– Люди?

– Ты знаешь, о чем я.

Она замолчала, отложив карандаш ради пера и чернил. Острие скрипело, царапая бумагу. Он заметил, что Зоя раздраженно поджала губы.

– Жаль, – сказала она. – Придется рисовать твой член по памяти.

– Что? – Ален вскочил на ноги.

– Сиди. – Он стоял перед ней. – Я пошутила.

Неохотно он вернулся на диван. Она закурила.

– Хотя член весьма недурен. По-моему, он заслуживает того, чтобы его нарисовали. Куда больше, чем кусок хлопка – пусть даже египетского – это ведь египетский хлопок? По крайней мере, я на это надеюсь.

Ален снова принял позу. Луч света выхватил дым сигареты Зои, скрыв ее лицо.

– Я думал, это портрет, – сказал он, – а не анатомический рисунок. Если тебе нужен натурщик, заплати ему. Вокруг полно парней, готовых на все ради денег.

– Ты не одобряешь этого.

– Когда как.

– Тебе станет легче, если я заплачу?

– Не будь смешной.

Она надула губы, продолжая рисовать.

– А мне эта мысль нравится. Тогда мы оба будем шлюхами, не так ли?

И она продолжала в том же духе, язвя и раздражаясь, пока работа, похоже, не захватила ее целиком и она не замолчала, сосредоточившись на рисунке. Ален наблюдал за ней, начиная завидовать ее сосредоточенности, умению находиться одновременно в нескольких местах. Этого у него никогда не было, воображаемого мира столь реального, что в него можно входить, когда хочешь. Для него искусство было сознательным усилием, обдуманным применением стилей и форм. Лишь мгновения он испытывал разрыв реальности, который, как говорят, возникает, когда художник становится единым целым со своим произведением.

Место, куда Зоя ушла ночью, повернувшись лицом к стене. Он хотел знать, что это за место, кто еще был там с нею.

Через час или около того она молча встала, отложила перо и направилась в ванную. Ален услышал звуки льющейся воды, плеск. Поднявшись, он увидел в зеркале отражение Зои, склонившейся над раковиной. Он подошел взглянуть, что у нее получилось.

Рисунок стал для него шоком. Это вообще был не он. Лицо похоже, да, но и только. Это был портрет не художника, но атлета, борца, жиголо. Сплошь крепкие мускулы и застывшая, кричащая мощь. Он был животным, прекрасным, возможно, но совершенно, абсолютно плотским.

Вот вам и «как художник с художником».

Зоя вышла из ванной, вытирая руки полотенцем.

– Так ты видишь меня? – спросил он.

Она посмотрела на рисунок в его руке, потом на него самого.

– Тебе не нравится.

– Отвечай на вопрос.

– Зачем? Когда ты уже знаешь ответ.

– Все равно отвечай.

Она перебросила полотенце через плечо.

– Так я видела тебя, когда рисовала. Как иначе? – Она шагнула ближе, прижала ладонь к его лицу. – Разве не в этом смысл? Разве не для этого мы вместе?

Он отвел ее руку.

– Плевать мне, что ты видишь. Это не я.

Она смотрела на него своими темными глазами.

– Да, ты прав. У настоящего тебя есть член. А у этого парня лишь благопристойная тень на причинном месте.

И прежде чем он сказал хоть слово, она выхватила набросок у него из рук и порвала на мелкие кусочки.

Что-то изменилось после этого. Зоя изменилась. Настроение ее стало мрачнее и менее предсказуемым, хотя иногда она казалась даже более любящей, чем прежде. Она словно разрывалась между желанием поддразнить его, оскорбить его, низвести его до уровня животного и полностью покориться ему. Однажды, оставшись у нее на ночь, он проснулся от того, что она плакала в ванной, рыдала столь горько, что он похолодел. Он собирался постучать и спросить, что случилось – даже встал перед запертой дверью, почти касаясь дерева костяшками, – но осторожность заставила его передумать.

Насколько он видел, она вообще не работала.

Встречи с Зоей были лучшей частью его дней. По сравнению с ней все казалось слишком ровным, скучным, рутинным. Но ложь громоздилась все выше и выше, уже перейдя ту грань, за которой следовало подсчитать потери и смириться с ними. Выдуманные друзья, выдуманные поездки за город и бесконечные выдуманные обязанности в лицее. Груз выдумок становился тяжелее день ото дня.

Он беспокоился, что будет, если Зоя забеременеет. Что тогда? Может, она настолько чокнутая, что даже не подумала об этом. А может, ей вообще плевать.

Зоя велела ему расслабиться. Это не проблема.

– В смысле не проблема? А если твой муж узнает, что ребенок не от него? Если он потребует развод?

Они сидели на террасе, выходящей на море, и разговаривали тихо, опасаясь чужих ушей. Зоя смотрела на него поверх чашки кофе.

– Допустим, у меня будет ребенок. Что ты сделаешь?

От одних слов у него волосы на шее встали дыбом.

– У меня не будет выбора. Придется бежать с тобой. Я не смогу здесь остаться, это точно.

– Но ты это сделаешь? Ты останешься со мной?

Он попытался сглотнуть. Не получилось.

– Конечно. Конечно я… Но, думаю, вдвоем нам намного лучше, разве нет?

Внезапно она засмеялась, прикрывая рот рукой.

– Бедный Ален. Видел бы ты себя. Неужели я настолькотебя напугала?

Он тоже рассмеялся, гадая, прояснился ли вопрос, и решил, что, вероятно, нет.

Они отправились на прогулку по берегу, в сторону мыса, он нес зонтик от солнца, она босыми ногами шлепала по воде. И говорила, что вернется в январе-феврале. Это будет несложно, сказала она. Художнику нужен свет, а в Швеции в это время года света нет.

– Но ты не работаешь. Ты тут уже три недели – и ничего.

Она подколола юбку до колен, привлекая взгляды встречных пар.

– Почему бы тебе не снять туфли и не пойти со мной? – спросила она.

– Я серьезно. Ты же художник. Я думал, картины – это твоя жизнь.

Она отвернулась и поглубже зашла в воду. После экскурсий по городу на ее щеках появлялся румянец. С ним она выглядела моложе.

– Я думала, что смогу, но нет. Мне противны мои картины, даже если они милы.

– О чем ты говоришь? Бога ради, твои картины покупает Национальная галерея!

Она дернула ногой, взметнув фонтанчик воды.

– Они им нравятся. Поднимают настроение. Швеция такая серая и холодная, что временами хочется кричать.

– Я бы гордился, делая то, что ты.

Она покачала головой.

– Нет. Навряд ли.

Нахмурившись, она смотрела на блики солнца в воде. Он вдруг осознал, что она говорит искренне.

Ален остановился.

– Ты что, сдаешься?

Она не ответила.

– Ты не можешь. Только не сейчас, когда…

Она подняла руки и обхватила себя за плечи, словно замерзла. Он и раньше замечал, что временами ее как будто пробирает дрожь, даже когда очень тепло. Еще один признак слабости, овладевшей ею после Парижа.

– Давай поплаваем, – предложила она.

– У меня нет купального костюма.

– У меня тоже.

Она уже расстегивала пуговицы на платье. Он оглядел берег. Встретившиеся им пары отошли ярдов на сто, но вдалеке виднелись другие. Впереди торговец тащил по песку верблюда.

– Что ты делаешь?

Она широкими шагами пошла к нему, выпутываясь из платья, ручейки соленой воды бежали по ее икрам. Она забрала у него зонтик.

– Кстати, с этой штукой ты выглядишь нелепо.

Она схватила его за галстук. Притянула к себе и крепко поцеловала в губы. Глянув через ее плечо, он заметил, что бледные фигуры приближаются.

– Ты сошла с ума.

– Что ж, я тебя предупреждала об этом, разве нет? – Она отбросила зонтик. – Давай. Ты, должно быть, изжарился в этом дурацком костюме.

Он засмеялся.

– Хватит. Отстань.

– Знаешь, иногда ты ужасно благопристоен для художника. – Она принялась развязывать узел его галстука.

– Прекрати.

Но она не прекратила. Она содрала галстук и расстегнула воротничок. Он отпихнул ее, но она не отставала, вцепилась в его рубашку, принялась расстегивать пуговицы. Он схватил ее за руки, но она вырвалась, больше не улыбаясь, полная решимости, разозленная.

– Я же сказал, прекрати. Люди идут.

Но она была неуправляема, дралась и царапалась. Он снова оттолкнул ее, на этот раз сильнее.

– Зоя, ради бога.

Она собиралась влепить ему пощечину. По крайней мере так ему показалось, когда он ударил ее.

Зубы впечатались в его запястье.

Она замерла, вскинула руку ко рту. Он разбил ей губу. Кровь размазалась по щеке.

– Зоя, прости. Я не хотел…

Она только смотрела на него. Когда он сделал шаг вперед, она отступила в воду. В ее глазах стояли слезы.

Волна окатила его лучшие кожаные туфли.

– Зоя, пожалуйста…

Она бросила платье на песок, не сводя с Алена глаз. Туда же полетела комбинация. Больше на ней ничего не было.

– Что ты делаешь? Зоя, из-за тебя нас арестуют.

Ее груди покрыты гусиной кожей, темные соски торчали. Она повернулась и побрела в море. Он кричал ей вслед, но она не оборачивалась.

Мужчина, женщина и ребенок между ними. Девочка в матросском костюмчике. Они уже так близко, что Ален слышит их голоса.

– Черт побери, Зоя! Ты же не умеешь плавать!

Она рассказывала ему, что никогда не училась плавать. Там, где она росла, дамам это умение не требовалось.

Она зашла уже по талию. Обернулась, посмотрела на него и двинулась дальше.

– Черт.

Он сорвал костюм и нырнул в воду.

Пришлось плыть очень быстро, чтобы догнать ее. Она уже шагала наперерез прибою к песчаной отмели в сотне ярдов от берега.

Добравшись, он произнес, с трудом переводя дыхание:

– Надо зайти поглубже. Здесь опасные течения.

Она подошла к нему, обхватила его ногами, поцеловала в губы. Он ощутил привкус соли и крови. Щипало, наверное, безумно. Тело ее было скользким и жарким.

На берегу стояла девочка в матросском костюмчике и смотрела на них. Мать поспешно схватила ее за руку и поволокла прочь.