Текст книги "Зоино золото"

Автор книги: Филип Сингтон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 27 страниц)

17

На полпути к побережью откуда ни возьмись налетел ветер, закружил поземку по дороге, принялся толкать «вольво», спихивать его на встречную полосу. По радио сказали, что оттепель временная и предупредили о гололедице на дорогах в ближайшие дни. Почти весь путь до поворота на Сальтсёбаден Эллиот ехал медленно, пристроившись за автоцистерной, получая удовольствие просто от движения, от дороги. После встречи с Корнелиусом он отправился в ближайшее кафе, вдруг осознав, как мало ел последние пару дней. Но еда и кофе не принесли ожидаемого успокоения. Всякий раз, когда он смотрел на свое отражение в зеркальной витрине, он видел Зою в ее студии, глаза, размытые в движении, в полете.

Он видел ее в салоне Жака Дусе, завороженную портретом Фернанды Баррэй в роли нильской богини, видящую в нем что-то, чего Эллиот, как он знал, не увидел.

Могла ли Зоя узнать себя на картине? Возможно, это часть разгадки? Она слегка походила на Фернанду: глубоко посаженные глаза, стриженые черные волосы, соблазнительная девичья округлость лица. Так выглядело большинство женщин Фудзиты, в частности его третья жена Люси Бадуль, он называл ее Юки, что по-японски означает «снег». Эллиот вспомнил знаменитое ню 1924 года – «Юки, снежная богиня». Фудзита изобразил ее бледной и обнаженной, распростертой на серебристой постели, с черным псом в ногах – еще одна божественная возлюбленная.

Он понял, что черный пес – и не пес вовсе, а шакал, и что шакал – это Анубис, бог, охранявший гробницы фараонов. Анубис, Хранитель Тайн.

Дела в «Величавом ибисе» шли на поправку. Парковка была набита «саабами» и седанами «вольво», у входа стоял большой автобус. Из него гуськом тянулись бизнесмены с чемоданчиками и переброшенными через плечо чехлами с костюмами, некоторые были слегка под хмельком. Они неловко спускались по ступенькам, красномордые и шумливые.

Сначала Эллиот не заметил белый «фольксваген». Его заслонял автобус. «Фольксваген» попытался выехать со стоянки, подал назад и поцеловался с автомобилем, стоявшим за ним.

Эллиот резко затормозил.

Он был уверен, что это она – женщина, которую он видел рядом с «Буковски». На этот раз нет никаких сомнений. Ее силуэт в капюшоне четко выделялся на фоне освещенного вестибюля отеля.

Он съехал на обочину и принялся наблюдать. Дама подала вперед, затем опять назад, мигнув аварийными огнями. Похоже, она его не заметила; должно быть, сидела там весь вечер, ждала, пока он приедет. А теперь наконец сдалась и решила вернуться домой.

Корнелиус сказал, что визит Путина означает некие «соображения безопасности». Может, это они и есть, что-то вроде неуклюжей проверки? Нелепо, но похоже на правду.

Не выключая зажигания, Эллиот вышел из машины.

– Эй! Эй, вы!

Порывистый ветер заглушал его голос.

– ВЫ!

Он побежал через дорогу.

Без предупреждения «фольксваген» вырулил прямо перед ним. Яркие фары ослепили его. Он прикрыл глаза рукой.

Кто-то просигналил.

Машина ринулась вперед. Она хочет сбить его. Ну конечно. Для этого все и затевалось, чтобы избавиться от него.

Перед глазами мелькнул образ Нади. Ее равнодушное, холодное лицо, когда она сказала, что он никогда не понимал ее. Так вот как сильно она его ненавидит.

Он попытался уйти с дороги, но поскользнулся. Увидел испуганное лицо женщины, услышал визг шин по слякоти и гравию. Он треснулся об автобус и понял, что машина пронеслась мимо.

«Фольксваген» по инерции проехал еще несколько ярдов и остановился, облачка выхлопов кружились в свете тормозных огней. Водитель автобуса высунул голову из кабины, желая узнать, что происходит, – вероятно, он рассчитывал увидеть хулигана с баллончиком краски.

– С вами все в порядке?

Эллиот сделал пару глубоких вдохов и кивнул.

– Поосторожнее, приятель. В темном пальто да темной ночью. – Он безнадежно покачал головой и исчез.

Дверь «фольксвагена» приоткрылась. Эллиот подошел к машине.

– Кто вы, черт побери, такая? Чего вы хотите?

На него смотрело юное личико. Он ожидал увидеть кого-то постарше, с лицом опытным и волевым. Но девушка оказалась никак не старше двадцати пяти.

Она вытащила из ушей наушники от CD-плейера.

– Простите. Я вас не заметила.

Короткие взлохмаченные волосы, карие глаза. Проезжавшая мимо машина на мгновение осветила ее лицо. Пухлые темные губы. Единственное, что в ней было взрослого.

– Вы мистер Эллиот? – спросила она.

– Допустим.

– Я вас искала. Меня зовут Керстин Эстлунд. – Помедлив, она протянула руку в грубой шерстяной варежке.

– Я вас уже видел, – сообщил Эллиот. – Чего вы хотите?

Девушка снова взялась за баранку обеими руками. Из машины пахло табаком.

– Я пыталась найти вас в отеле, но ни разу не застала. А записку оставлять не хотела. Я даже звонила домой.

– Домой?

– Зое.

Он вспомнил, как искал телефон, а тот звонил и звонил, и как наконец обнаружил его под чехлом от пыли в гостиной, но слишком поздно.

– У меня подруга в «Буковски». Она сказала мне, что вы там работаете.

– И что?

– Я журналистка. Из «Экспрессен».

Эллиот выпрямился.

– Извините. Я не разговариваю с репортерами.

– Пожалуйста, мистер Эллиот…

– Вы напрасно тратите время.

Он захлопнул дверцу и направился к своей машине. Она опустила окно.

– Я была подругой Зои. Мистер Эллиот? Я хочу вам кое-что рассказать. Вы должны узнать об этом.

Эллиот остановился, прищурился на нее сквозь завесу мокрого снега. Ее глаза напомнили ему глаза Фернанды Баррэй, глаза Зои. Темные, проницательные.

Ему вдруг пришла в голову сумасшедшая мысль, что они оба по уши в этом, связаны знанием.

Посвященные.

– Поставьте машину, – сказал он.

Отель был переполнен специалистами по торговому праву, приехавшими на конференцию. Они выстроились в очередь у конторки портье, рассчитываясь за два дня и две ночи налаживания связей и оплаченных развлечений. Пока Эллиот вел Керстин по вестибюлю, они один за другим оборачивались и осматривали ее с ног до головы. Но это им мало что давало. На ней было замшевое пальто до колен с оторочкой на рукавах из длинного искусственного меха. Керстин была высокой, довольно широкоплечей, даже величавой, но то, как она шла, сгорбившись, глубоко засунув руки в карманы, говорило о том, что ей неуютно под взглядами незнакомцев. Она напомнила Эллиоту девушек, которых он старался избегать на студенческих вечеринках, с глазами, вымазанными тенями и тушью, обозлившихся на весь мир.

Бар был единственным местом в отеле, пытавшимся создать атмосферу. Приглушенный свет, кабинки вдоль стен, на столиках – крохотные оранжевые лампы. Горстка юристов уже устроилась в угловой кабинке и пила водку за здоровье друг друга, разогреваясь перед ужином. Золотые запонки и золотые зубы сверкали под встроенными галогеновыми светильниками.

– Итак, вы ищете материал для статьи? – спросил Эллиот.

– Да. Вроде того.

– И что? Зоя была одним из ваших источников?

– Нет.

Журналистка полезла в карман пальто и достала пачку сигарет. Она говорила на школьном английском, с акцентом, но грамматически правильно, совсем как его мать.

– Вы не против, если я?..

– Что творится со Швецией? – спросил он. – Все курят.

Она протянула ему пачку. Эллиот покачал головой.

– Просто зима. – Она прикурила, послав ему мимолетную улыбку. – Людям одиноко.

– И сигареты составляют им компанию?

Керстин задула спичку.

– Что-то вроде того.

В оранжевом свете она выглядела лучше. Не такой бледной. На самом деле, если бы не дешевая стрижка и мешки под глазами, ее можно было бы даже назвать хорошенькой.

– Так что вы хотите мне рассказать? – спросил он.

Она зажала сигарету губами и сбросила пальто с плеч.

– Я работала в «Буковски». Там и узнала ваше имя. У меня там остались друзья.

– Вы? В «Буковски»?

– Я изучала историю искусств в Стокгольмском университете. После выпуска устроилась в «Буковски».

– Должно быть, у вас хороший диплом.

– Вообще-то оценки у меня были так себе, но один из профессоров замолвил за меня словечко. Кажется, вы называете это «блатом».

Никакого смущения, ни намека на оправдания.

– Меня взяли в отдел внутренней оценки. Года три назад. Тогда отдел возглавлял Корнелиус Валландер.

– Да, я в курсе.

Она затянулась, рассматривая его прищуренными глазами. Она вела себя как настоящий профессионал, но в то же время было в ней что-то непрочное, какая-то тревожная хрупкость.

– Вы хорошо его знаете? – спросила она.

– Корнелиуса? Мы знакомы по работе. Довольно давно.

– С тех пор, когда вы еще были торговцем.

Она и это знала. Очевидно, ходили слухи.

– Верно. Когда я еще был торговцем.

– Но вы больше не торгуете.

– И что?

Она пристально разглядывала его.

– Просто хотела узнать, участвуете вы в этом или нет, вот и все.

Сперва втиралась в доверие, теперь пошли намеки. Эллиот едва не рассмеялся.

– Участвую? Участвую в чем?

К ним подошел служащий отеля, тот же юноша, что обычно трудился за конторкой портье.

– Чего-нибудь желаете, мистер Эллиот? Мисс?

Само подобострастие, как будто знал что-то. Один из адвокатов у барной стойки таращился на Керстин, облизывая губы.

Они заказали кофе.

– Может, расскажете мне, в чем дело? – произнес Эллиот.

– Валландер выступал свидетелем при составлении завещания. Завещания Зои. Странно, не правда ли?

Керстин осторожно выдохнула. Она подняла голову, и свет выхватил маленькую вмятину у нее на лбу, узкую, но ясно различимую, примерно в дюйм длиной, исчезающую под волосами. Он задумался о том, какой несчастный случай мог оставить подобный шрам.

– Простите, я вас не понимаю.

– Я говорю о завещании, которое было составлено за несколько дней до смерти Зои, завещании, по которому практически все отошло доктору Петеру Линдквисту, включая все картины из ее личного собрания. Это врач Зои.

– Я знаю, кто он. И что?

– А знаете, кто именно составил это завещание? Я вам скажу: адвокатЛиндквиста, вот кто. – Она кивнула и сделала паузу, чтобы до Эллиота дошел смысл сказанного. – Его зовут Томас Ростман. Я раскопала, что он защищал Линдквиста по делу о профессиональной небрежности восемь лет назад, в Упсале.

– О профессиональной небрежности?

Она кивнула и зажмурилась, в очередной раз затянувшись.

– Детали я пока выясняю. Я слышала, что одна несчастная лишилась почки. Здоровой почки.

– Так что вы утверждаете? Завещание – подделка?

Керстин молча курила и наблюдала за ним.

– Что ж, я не хочу испортить вам статью, – сказал он, – но не слишком ли вы торопитесь с выводами?

– Торопилась бы. Если бы не знала, что она хотеласделать со своими картинами.

Она произнесла это так, словно действительно знала.

– Полагаю, вы собираетесь сказать, что она хотела их уничтожить.

Керстин склонила голову набок и нахмурилась.

– Нет. Почему вы так думаете?

– Забудьте. Просто… Так что она хотела сделать, согласно вашей теории?

– Это не теория. Это то, что она мне сказала. Часть картин предназначалась государственным галереям в Швеции и Франции. Одна – школе искусств в Италии, и как минимум одна – музею Монпарнас в Париже. И были еще люди, которым она обещала оставить картины.

Первое, что Хильдур Баклин сказала ему, когда он навещал ее в доме престарелых: «Она должна мне картину».

– Зоя сказала вам это?

Керстин кивнула.

– Почему именно вам?

Она посмотрела на сигаретную пачку и принялась крутить ее между пальцами.

– Я познакомилась с Зоей незадолго до ее смерти. Она была очень добра ко мне, когда… – Керстин потерла висок костяшкой большого пальца. – Когда все было плохо. Мы подружились.

Эллиот попробовал представить их вместе: бесенка и девяностолетнюю художницу.

Керстин подняла глаза и заметила недоверие на его лице.

– Вы считаете, я все выдумываю?

– Просто не понимаю, как такая девушка, как вы, нашла общий язык с такой женщиной, как она. Не понимаю, что могло вас связывать.

Керстин курила и смотрела на него.

– Я не… Все началось с работы. Меня послали пролистать все эти книги и бумаги, в основном чтобы оценить их. Для списания налогов.

– Какие бумаги?

– Они принадлежали бывшему мужу Зои, Карлу Чильбуму. Это политик, знаете?

Эллиот кивнул.

– Он спас ей жизнь.

– Верно. Они развелись в тридцать седьмом. В общем, он оставил все бумаги сыну от следующего брака. В конце концов сын решил, что их следует передать в национальный архив. Поэтому мы должны были разобрать их и определить условную ценность. Там я и нашла ее письма.

– Письма Зои?

– На многих не стояло дат. Поэтому я решила, что неплохо бы попросить ее помочь нам с этим. Раз уж она еще жива.

Эллиот склонил голову набок.

– Вы не поленились отыскать Зою только для того, чтобы проставить какие-то даты на каких-то письмах, которые она написала – когда? – шестьдесят лет тому назад? Что заставило вас решить, что она их вспомнит?

Вернулся портье и поставил перед ними чашки кофе.

– Не совсем так. – Керстин потянулась за пакетиком сахара. – Письма показались мне интересными. Я хотела встретиться с ней. Мне всегда нравились ее картины.

– И она помогла вам.

– Как я уже говорила, она была доброй женщиной. Она потратила на меня много времени, а это кое-что значило. Потому что… – Она надорвала пакетик и высыпала его содержимое в чашку. – Потому что времени у нее оставалось не так уж много.

Она помешивала кофе. У нее были обкусанные до мяса накрашенные ногти. Эллиот гадал, через что Зоя помогла ей пройти.

– Допустим, это правда, про завещание. Какое это имеет отношение ко мне? Что я могу сделать?

Керстин смотрела на него поверх ободка чашки.

– У вас есть доступ. К ее бумагам, к ее дому. Вы можете поискать.

– Что именно?

– Любую информацию о картинах. О том, кому она планировала их отдать. Возможно, она переписывалась с какими-то из этих галерей. Возможно, есть письма, в которых сказано, что она собиралась сделать.

– Даже если они есть, это ничего не доказывает. Последнее завещание аннулирует все предыдущие.

– Нам просто нужны основания. Достаточные основания для властей еще раз посмотреть на завещание, на подпись, на медицинские записи. Возможно, Зоя в последние дни вообще не могла что-либо подписать. У нас есть только показания Линдквиста, что она могла, но ему это больше всех и выгодно.

На улице взревел мотор автобуса. Скрипя тормозами, он вырулил на дорогу. Адвокаты стекались к барной стойке: темные костюмы, загорелые лица – непривычно элегантные клиенты для «Ибиса». Вид этих денег, этих стабильных доходов всегда заставлял Эллиота ощущать себя парией.

– Предположим, я что-то найду. Что дальше? Вы получите свою статью, а что получу я? Выставка накроется. Аукцион накроется. И я останусь без комиссионных, которые мне чертовски необходимы. – Керстин поковыряла загрубевшую кожу у основания пальцев. – Конечно, вы журналистка. Вас интересует только статья, верно?

– Все это… все это и так произойдет, если откроется правда.

– То, что Зоя сказалавам, могло быть и ложью. Вам это никогда не приходило в голову? Если она действительно решилась отдать картины, почему она не сделала этого сразу? Ей ничто не мешало.

Керстин покачала головой.

– Вы не понимаете. Картины были ее единственными сбережениями. Она продавала их по одной, когда нуждалась в деньгах. Она не могла позволить себе отдать их. Кроме того, она не стала бы лгать о таких вещах. Вы бы знали это, если бы знали ее. – Она потушила сигарету в пепельнице выдувного стекла. Неожиданно в ее глазах появились слезы. – Правда ничего не значит для таких людей, как вы, не так ли?

Она потянулась за пальто, набросила его на плечи. Эллиот не знал, что сказать. Он гадал, кто эти «такие люди» и как получилось, что он оказался одним из них.

Она сейчас уйдет.

– Погодите. Погодите секунду. Может быть, я смогу… Может быть, высможете…

– Смогу что?

– Я и сам хочу кое-что узнать. О ее картинах. Если вы знали ее, возможно…

Керстин снова села.

– Что именно?

Он наклонился к ней через стол.

– Я хочу узнать о Крыме. О Севастополе. Хочу узнать о картинах, которых не хватает. Зоя явно прятала их где-то. Она когда-нибудь говорила вам о них?

Тень набежала на лицо Керстин, тень, которая внезапно растворилась в подчеркнутой непроницаемости.

– Зачем вам это? Вы ведь больше не торгуете.

Она знала.

– Мне любопытно. Я хочу понять.

– Вы хотите понять Зою, но вы не любите ее.

– Я люблю художницу.

– Но не женщину.

Ни с того ни с сего она разозлилась: химическая реакция, кровь закипела в жилах.

– Послушайте, может быть, она была добра к вам. Прекрасно. Но не стоит обманывать себя. Мы говорим не о святой. Зоя Корвин-Круковская пережила всех. Она использовала людей и выбрасывала их. Прочтите ее письма. Она шла по головам.

– По головам? О чем вы говорите?

– Вам следовало бы знать. Возьмем Карла Чильбума. – Казалось, его устами говорит кто-то другой. – Он спас ей жизнь. Дал ей крышу над головой. Финансировал ее карьеру. И как она отплатила ему? Сбежала в Париж. И это только начало.

Слова Хильдур Баклин. Но и его тоже. Горячность обманутых.

– У нее были на то причины.

– Конечно. Полагаю, она считала, что в Париже будет веселее.

Керстин вскочила и принялась застегивать пальто. Если она и злилась, то злость была ледяной.

– Вы понимаете Карла не больше, чем Зою.

Эллиот развел руками.

– Так скажите мне, в чем я не прав.

Она качнула головой.

– Какое значение это имеет теперь? Карл, Париж. Ведь все это быльем поросло, нет?

Эллиот жалел, что позволил себе вспылить. Сказался долгий день и ночи без сна. Он должен был извиниться, но почему-то не мог.

Керстин достала из кармана ручку и начала что-то писать на салфетке.

– Я вам вот что скажу, – произнесла она. – Вы поможете мне, а я помогу вам. Позвоните, когда решите, что нашли что-то. Тогда я расскажу вам, что знаю.

Она подтолкнула к нему салфетку.

Потемкинская деревня

ИЗВЕСТИЯ

ВРЕМЕННОГО РЕВОЛЮЦИОННОГО КОМИТЕТА МАТРОСОВ, КРАСНОАРМЕЙЦЕВ И РАБОЧИХ г. КРОНШТАДТА

8 МАРТА 1921 Г.

За что мы боремся

Совершая Октябрьскую революцию, рабочий класс надеялся достичь своего раскрепощения. В результате же создалось еще большее порабощение личности человека.

Власть полицейско-жандармского монархизма перешла в руки захватчиков-коммунистов, которые трудящимся вместо свободы принесли ежеминутный страх попасть в застенок чрезвычайки, во много раз своими ужасами превзошедшей жандармское управление царского режима.

Штыки, пули и грубый окрик опричников из Чека – вот что после многочисленной борьбы и страданий приобрел труженик Советской России. Славный герб трудового государства – серп и молот – коммунистическая власть на деле подменила штыком и решеткой ради сохранения спокойной, беспечальной жизни новой бюрократии, коммунистических комиссаров и чиновников.

Но что гнуснее и преступнее всего, так это созданная коммунистами нравственная кабала: они положили руку и на внутренний мир трудящихся, принуждая их думать только по-своему.

Рабочих при помощи казенных профессиональных союзов прикрепили к станкам, сделав труд не радостью, а новым рабством. На протесты крестьян, выражающиеся в стихийных восстаниях, и рабочих, вынужденных самой обстановкой жизни к забастовкам, они отвечают массовыми расстрелами и кровожадностью, которой им не занимать стать от царских генералов.

Трудовая Россия, первая поднявшая красное знамя освобождения труда, сплошь залита кровью замученных во славу господства коммунистов.

18

Москва, июнь 1921 г.

Карл Чильбум не поверил рассказу Линдхагена, как и остальные делегаты. Его ударили по голове, вот и все. Украли ботинки, бросили в канаву, вот ему и привиделось что-то. В его словах не было ни малейшего смысла.

Он пропал на четвертый день их пребывания в столице, в день, когда Лев Троцкий должен был обратиться с посланием к Конгрессу, и появился в столовой «Континенталя» только к обеду, с разбитой губой и в окровавленной рубашке. Цет Хёглунд, глава шведской делегации, хотел вызвать милицию, но Линдхаген упросил его не делать этого. Что лишь укрепило Чильбума в подозрениях относительно правдивости всей истории: в лучшем случае пример разыгравшегося воображения юноши, в худшем – результат некоего реакционного «прозрения».

Линдхаген был самым молодым членом группы и единственным, кто более или менее знал русский. Усаженный в кресло, с бокалом бренди в руке, он рассказал им, что произошло.

Окна его номера смотрели на черный ход кухни, который вел в узкий дворик, ограниченный высокими стенами и железными воротами. В то утро Линдхаген встал на рассвете и брился, когда увидел в окно женщин, которые собирали очистки и прочие отходы, наваливали их на тележку и прикрывали брезентом. Они были уже за воротами, но тут откуда ни возьмись появились двое детей в грязных лохмотьях – мальчик и девочка, они запрыгнули на тележку, жадно хватая отбросы и как можно быстрее запихивая в мешки. Линдхаген отложил бритву и высунулся в окно, взволнованный видом оборванцев, яростно роющихся в мусоре.

Дальше – хуже. Женщины налетели, схватили детей, когда те спрыгнули вниз, и стали царапаться, драться, сбили парня с ног – словно защищая бесценное сокровище, а не отбросы, годные лишь для свиней.

Линдхаген ужаснулся. Он крикнул из окна, но женщины были слишком поглощены своим занятием и не слышали его. Они столпились вокруг мальчика, пинали его, наклонялись и осыпали ударами с холодной, злобной настойчивостью, словно он был каким-то отвратительным насекомым, разносчиком чумы, не имеющим права на жизнь.

Одна из женщин расчистила себе пространство локтями, оглянулась по сторонам и всем своим весом наступила ребенку на горло.

Линдхаген побежал вниз. Мальчика собираются убить, если еще не убили. В коридорах и кухнях люди в белых фартуках, остолбенев, смотрели, как он стрелой мчится мимо. Когда он нашел двор, там уже ничего не было, кроме кучки очистков да грязного пятна на мостовой, которое вполне могло оказаться кровью.

Он огляделся по сторонам и увидел женщин в конце переулка, они толкали тележку с мусором мимо постового. Мальчик исчез. Линдхаген посмотрел вниз и увидел, что в руках у него раскрытая бритва.

Он сделал глубокий вдох. Все не так плохо, как ему показалось. Женщины напугали мальчика, но не убили. Он убежал, избитый, но живой, и сейчас, должно быть, зализывает раны в каком-нибудь соседнем переулке. Он смотрел, как тележка исчезает за углом, сердце его бешено колотилось, он чувствовал себя немного глупо из-за того, что так разволновался. Он уже собрался вернуться в гостиницу, но в последний миг заметил тощую грязную конечность, свисающую из-под брезента.

Он крикнул милиционеру, указывая на женщин и на кровь, пытаясь объяснить, что случилось. Но тот взял его за плечо и развернул к отелю. Его не интересовало убийство, которое произошло у него под носом. Он просто хотел, чтобы иностранец вернулся в свой номер.

Ошеломленный Линдхаген с минуту стоял у двери кухни, не зная, что делать. Все, что он видел в Москве прежде, наполняло его надеждой. Несмотря на годы войны, экономическую разруху, фактическое обесценивание денег (по поводу чего до сих пор ломались копья), его впечатлил порядок и процветание столицы. Куда бы он ни пошел – а точнее, куда бы его ни повели, – их с товарищами встречали комитеты откормленных и опрятно одетых рабочих. Даже в заводских цехах слышал он пение и слова сострадания пролетариату его родины, который до сих пор трудился под ярмом буржуазного капитализма. Люди повсюду вешали портреты Ленина, даже над дверями церквей. Он уже написал домой, жене, радуясь, что может опровергнуть слухи о голоде и резне крестьян как антибольшевистскую пропаганду. Но он только что видел, как парнишку забили до смерти за кражу пары горстей картофельных очистков.

И тут он заметил девочку. Она припала к земле за воротами по ту сторону переулка и смотрела на него. Ее черные волосы были спутанными и грязными. Из-за впалых щек скулы казались неестественно высокими и резкими, как у старухи.

Но на самом деле она смотрела не на него. Ее взгляд был направлен на что-то в нескольких футах от его ног. Он обернулся и понял, что в суматохе женщины забыли кусок хлеба – измазанный в грязи, зато размером в половину его кулака.

На этом месте Цет Хёглунд прервал рассказ. Люди из других делегаций, сидевшие вокруг них, вытягивали шеи, гадая, о чем шепчутся их шведские товарищи. Чильбум и Фредерик Стрём отвели Линдхагена в его номер, остальные пошли за врачом.

Линдхаген сидел на кровати, пока его чистили и промывали рану на голове, и продолжал говорить.

Он попытался поймать девочку. Он и сам толком не понимал зачем. Она была свидетельницей преступления, и она была голодна. Он хотел помочь ей. Но только он сделал к ней шаг, как она вскочила, пронеслась по переулку и нырнула в тень старой торговой галереи, где витрины магазинов прятались за огромными красными флагами. Он решил, что ее испугала бритва у него в руках.

Он метнулся за ней, кричал, просил остановиться. Но она бежала, петляя между заброшенными прилавками, и наконец исчезла в кривой улочке за церковью. Линдхаген не сдавался, желая узнать, чего она, черт побери, так боится, и злясь, что девочка не останавливается.

Он не мог сказать, долго ли бежал. Может быть, всего несколько минут. Даже для раннего утра город казался странно пустынным. Табличка на углу широкой улицы гласила: «Охотный ряд». Когда-то здесь велась оживленная торговля, но сейчас почти все лавки были заколочены. Частную торговлю уже два года как запретили, и недавняя смена курса, провозглашенная Лениным, явно не возымела эффекта. Вокруг центра города словно возвели санитарный кордон. У Линдхагена появилось ощущение, что он забрел куда не положено. Когда проехал автомобиль с чекистами – такими же, как те, что стояли у входа в гостиницу, – он инстинктивно нырнул в тень.

Он решил, что потерял девочку, но, поворачиваясь, чтобы идти обратно, заметил ее в дальнем конце улицы. Похоже, она устала, у нее кружилась голова. Она шла, хватаясь за стены. Линдхаген преследовал ее, на этот раз сохраняя дистанцию, стараясь, чтобы она его не заметила. Он увидел, что под обносками она немногим толще скелета.

Он сам не заметил, как вышел к железной дороге. По ту сторону покосившегося забора бежала колея, заросшая сорняками. Заглянув в щель, Линдхаген увидел ряд осыпающихся кирпичных строений, втиснутых под мостом. Туда-то и направлялась девочка. Он последовал за ней, прошел под арками, зажав нос и рот, чтобы не чувствовать зловония, поднимавшегося, казалось, от земли. Повсюду были мухи. Они облепляли лицо, рот, яростно жужжали в ушах, словно пытаясь забраться в голову. Часть его хотела вернуться. Другая часть – увидеть.

Он споткнулся о груду тряпья, увидел, что груда зашевелилась и отпрыгнул с мыслью: крысы.Наверняка крысы. Но вот показались глаза, человеческие глаза, они уставились на него, слезящиеся щели меж опухших век, желтая кожа, обтягивающая кости, рот распялен в дикой иссохшей ухмылке. Он смотрел и вспоминал сушеные головы, кошмарные экспонаты антропологического музея.

Линдхаген нетвердо шагнул вперед, повернулся на каблуках, и там он увидел их. Детей. Он не мог их сосчитать. Десятки, сотни. Они лежали, кашляя, содрогаясь, лица, черные от грязи, многих не было видно под грудами тряпья. Некоторые были слишком слабы, даже чтобы повернуть головы. Вонь и мухи подсказали ему, что среди них уже есть мертвецы.

И посреди всего этого, наблюдая за ним, стояла девочка, за которой он следил. Она направилась к нему, похоже, не боясь больше. Линдхаген примерз к месту, завороженный, исполненный отвращения. Она была всего в паре футов, когда вдруг схватила подол юбки и задрала на лицо. Он увидел ее бледную обнаженную плоть, костлявые бедра и над красноватой тенью лобка – выпуклость беременной утробы.

Бежать. Единственная мысль колотилась в его мозгу. Но вдруг другие девочки принялись дергать его за одежду, пытаясь стащить ее. Он вырвался, поковылял к выходу, перелез через забор. Что было дальше, он не помнил. Очнулся Линдхаген на противоположной стороне улицы, босой, над ним стояла пара дворников и таращилась. Один из них засмеялся, когда он проверил карманы.

– Повезло тебе, что мы не на юге, – сказал он. – Там бы тебя порезали на куски и съели.

Линдхаген любил Достоевского. Он держал у изголовья «Бесов» в коричневой бумажной обложке. Чильбум роман не читал, но знал, что в нем полно нездоровых идей. Все произведения Достоевского были заражены одними и теми же бестолковыми поисками мессии. Ленин назвал «Бесов» реакционной гадостью – вполне достаточно, чтобы презирать эту книжицу. Но Линдхаген сказал, что любит Достоевского за понимание, с каким тот пишет о простых людях, нищих, бродягах, преступниках. Достоевский видел красоту в каждой русской душе.

Мозг Линдхагена засоряли религиозные идеи. Он был воспитан в протестантской вере, а религиозное образование рано или поздно дает о себе знать – роет подкоп под здравый смысл. Линдхаген решил, что весь центр Москвы специально вычищен и приукрашен – гигантская фальшивка, что-то вроде потемкинских деревень, некогда стоявших на берегах Днепра, с их декорациями домов и труппами богато одетых крестьян. Можно подумать, у правительства есть на это время.

Правда в том, что ему хватило дурости побежать за девчонкой в переулок, где на него и напали. Остальное – кошмар распаленного романом воображения, который захватил его разум во время сна и который он теперь ошибочно принимает за явь. А даже если это и явь, это ничего не доказывает. Революция еще не закончена. Нельзя ждать от большевиков, чтобы они одновременно выиграли гражданскую войну и излечили все социальные язвы России.

Тем же вечером Чильбум отправился в Кремль, чтобы послушать речь Троцкого о перспективах мировой революции. Он с нетерпением ждал этого дня. Троцкий вещал на доступном Чильбуму немецком – официальном языке Третьего Интернационала и приправлял свое выступление шутками, которые даже Ленину были не по зубам. Но, сидя в переполненном зале и слушая, как растет самосознание международного пролетариата, Карл невольно возвращался мыслями к рассказу Линдхагена. Он обнаружил, что обращает внимание на обмолвки, слухи, рассказы, которым прежде не придавал особого значения.

Ленин сказал, что насильственное изъятие зерна у крестьян неизбежно ведет к «перегибам». Это замечание часто всплывало в последних его статьях и речах. Перегибы. В годы засухи и жестоких морозов в чем состояли перегибы? Лишь в том, сколько именно еды отбирали у крестьян? И в том, как именно отбирали? Если верить некоторым американским делегатам, выдающиеся российские граждане, в том числе Максим Горький, писатель и друг Ленина, молили американское правительство о продовольственной помощи. Однако в советской прессе не было ни единого упоминания о голоде, и уж конечно никаких его признаков не наблюдалось на Конгрессе.