Текст книги "Зоино золото"
Автор книги: Филип Сингтон
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 27 страниц)
Севастополь
44Курская губерния, юг России, ноябрь 1920 г.
Это был первый поезд из Москвы за месяц. Шестнадцать товарных вагонов и закопченный паровоз, ползущие через пустую страну, стуча колесами по разболтанным рельсам. Через неделю они доберутся до равнин Украины, откуда будет три, максимум четыре, дня до Черного моря.
В Севастополе они начнут новую жизнь, сказала ей мать. Там их никто не знает. Они захлопнут дверь в прошлое – в свои ошибки, горести – и никогда больше не откроют ее. Зоя не слишком сопротивлялась, хотя заплакала, когда поезд наконец тронулся. Их жизнь в Москве кончена. Для красных они всегда будут классовыми врагами, для остальных – провокаторами и доносчиками. Ненависть сжимала кольцо вокруг них. Даже Андрей уехал в Петроград, озлобленный и недовольный, женившись на девушке, которую, как он сказал, не любит.
Люди были везде, куда можно втиснуться – не только в вагонах, но и на крышах, и между вагонами. Они наваливали свои пожитки на буфера и держались изо всех сил. На каждой крупной станции состав осаждали люди с тюками. Их были тысячи. В любой миг поезд могли остановить и ограбить, несмотря на конвой, охранявший почтовый вагон. Но пока везло. Они не встретили ни одной вооруженной банды, из-за которых простаивало большинство железных дорог.
Зоя, ее мать и бабушка, одетые как нищенки, съежились в углу, за два вагона до паровоза, их лица почернели от сажи. Вокруг громоздились мешки железных обрезков, проволоки, угля, матрасных пружин – в общем, всего, что люди наворовали в городах и теперь надеялись выменять в деревнях на еду. В эти дни все в России превратились в спекулянтов, все, кроме чиновников и партийных деятелей, которые получали спецпаек. Или меняешь вещи на еду, или медленно умираешь от голода. Рабочие таскали продукцию с фабрик – части моторов, болванки, бутыли, – а когда станки ломались, их разбирали на запчасти. Тем, кто не состоял на государственной службе, не выдавали пайков. «Бывшие» продавали одежду и украшения, топили печи книгами. А когда больше ничего не оставалось, продавали себя или своих детей. Андрей написал ей из Петрограда, что на Невском сейчас рядами стоят хорошенькие девочки-буржуа, цена которым – кусок угля или ломоть хлеба. Зимой положение усугубилось. В Москве не осталось ни единого дерева. Пустые здания исчезали буквально за несколько часов, люди отдирали половицы, балки, черепицу с крыш, водосточные трубы. В погоне за едой и теплом величественные российские города – дворцы, проспекты, церкви – разбирали голыми руками кирпич за кирпичом.
По ночам поезд обычно останавливался, иногда на станции, но, как правило, в чистом поле. Если поблизости росли деревья или кусты, люди разжигали костры у железнодорожной насыпи, но после Орла это прекратилось. За Орлом начиналась бандитская страна, и костры были запрещены. Если выходила луна, поезд снова трогался, без предупреждения, двигаясь медленно, чтобы не врезаться в темноте в баррикады. Как-то ночью, разбив лагерь на склоне холма над путями, они услышали вдалеке стрельбу. Все замолчали, даже галдящая пьяная молодежь. Вторая очередь, третья – и тишина. Наутро за поворотом они увидели горящую деревню.
Рассказывали истории о войне на юге – в Харькове, Воронеже, Царицыне – страшные истории. Казаки сдирали кожу с живых людей или хоронили их головой вниз, так что ноги болтались снаружи, и делали ставки, кто будет дергаться дольше всех. Чекисты опускали руки и ноги жертв в кипяток, пока кожа не раздувалась, как воздушный шар, после чего ее можно было содрать одним куском. Родителей заставляли смотреть на пытки и смерть детей. Пленных бросали в доменные печи или спускали с горы в утыканных гвоздями бочках. В классовой войне пытки были единственным стоящим развлечением. Дебаты и споры уступили место террору. А поскольку важен был пример, а не наказание за проступок, личность жертвы не имела никакого значения.
Больше всего мучители любили кожу. Без кожи человек сам себе видится лишь куском сырого мяса. Живое мясо, кричащие лица. По ночам истории оживали в ее голове.
С каждой верстой они все глубже проникали в земли, охваченные войной. Места, мимо которых они проезжали, переходили из рук в руки несколько раз. У каждой деревни виднелись могилы, вороны рылись клювами в земле, а заполучив пищу, наваливались на нее, расправив крылья. Один раз Зоя увидела крестьянскую семью, лежащую под навесом – два старика, женщина, мальчик с темными спутанными волосами. Совсем как пьяные, уснувшие под забором. Но когда она разглядела оскалы ртов и пустые глазницы, то поняла, что они не спят.
Однажды ночью Зоя очнулась от лихорадочной дремоты и увидела, что вагон наполовину опустел. Она оставила мать и бабушку и сошла вниз по насыпи. Тонкая струйка людей тянулась по путям к хвосту поезда, тихо, осторожно. Из любопытства она отправилась за ними. Через три вагона Зоя догнала женщину в длинной шали.
– Куда вы идете?
Но женщина как будто не расслышала ее.
Процессия растворилась в тени. По лесистому склону холма вилась тропинка. Было так темно, что Зоя видела только куски звездного неба над головой в обрамлении ветвей. Она споткнулась, почувствовала, как кто-то схватил ее за руку, помог подняться и продолжить путь. Она замерзла и проголодалась. Она хотела вернуться, но впереди уже светился огонек. Он двигался между деревьев, показывая дорогу. Потом появился второй огонек и третий. Словно невидимые руки несли их по лесу.
Зоя решила, что спит. Но какой странный, спокойный сон, как он не похож на те, что снятся ей в последнее время.
На просеке стояла крохотная церквушка. Зоя разглядела деревянный купол, облезлые побеленные стены. Они почти светились в мерцании звезд. Она подошла ближе и услышала голоса. Пение. Сначала оно было столь слабым, что ей приходилось напрягать слух. Со дня тайного венчания с Юрием год назад она не была в церкви. Участие в религиозных таинствах считалось преступлением. Даже бабушка, которая была крайне суеверной и каждый день молилась, держалась от церкви подальше. Но что-то внутри не давало Зое вернуться. Она попыталась остановиться, подумать о ребенке, которого носит, и что с ним случится, если ее арестуют. Напрасно. Против собственной воли она летела на огонек и нежные нарастающие голоса.
Она ступила внутрь. Отблески свечей танцевали на сводчатой крыше. В церкви стоял знакомый сладковатый запах ладана. Главную партию вела женщина. Она таилась от глаз где-то на хорах. Чистый голос, слишком прекрасный, чтобы принадлежать кому-то из измученных людей внизу. Зоя скользнула вперед и услышала голос священника, спокойный, глубокий – такой глубокий, что, казалось, он исходит из земли.
Она пробилась в первые ряды. Алтарь был сожжен, как и иконостас. Распятие и запрестольные образа исчезли. Полосы сажи бежали по стенам. Зоя насчитала шесть дыр от пуль. Но кое-что уцелело. На обугленной раме стола возвышался лик Богородицы с Младенцем, написанный на золоченой панели.
Обычная икона, осколок прежней России, золото, припорошенное сажей, едва мерцало в свете свечей. В печальном лице Богородицы, в синих складках ее одеяния не было ничего особенного. Ничего, что могло бы вызвать слезы. Если она и заплакала, то от усталости и голода, и от страха, который навсегда поселился в ней. Ей показалось, что икона привела ее сюда, чтобы показать ей что-то, чтобы что-то ей пообещать. Да нет, она просто бредит, в ней говорит телесная слабость. Она разозлилась при мысли об этом. Вытерла слезы. На грязных руках остались бледные подтеки.
Она не собиралась молиться. В детстве они миллион раз молились за здоровье царя и его семьи, но тех все равно расстреляли. Она молилась за отца, и за отчима тоже. Так какой смысл молиться за Юрия, запертого в сумасшедшем доме? Какой смысл молиться за их ребенка?
Юрий еще даже не знал, что станет отцом. Она пыталась передать ему записку при последнем посещении, но охранники отобрали. И к лучшему, сказала мать. Юрию и так есть о чем беспокоиться. Она велела Зое держать беременность в секрете ради их общего блага.
Зоя выбежала из церкви и вернулась в поезд. Она спряталась среди кисло пахнущих сумок и юбок бабушки, и легла спать, надеясь, что скоро рассветет и они снова отправятся в путь. Но голоса продолжали петь в ее голове. Она закрывала глаза и видела только икону, мать и дитя, чешуйки золота, словно искорки весеннего солнца на снегу.
Это завело ее туда, куда она не хотела идти. На Воробьевы горы высоко над Москвой. В день, когда она впервые увидела Юрия. Юные, красивые лица, обращенные к ним, бегущим по лесу. Розовощекая Татьяна Аргунова, молоденькая графиня Мария в большой меховой шапке, Раевский и граф Орлов с улыбками на лицах и тушками кроликов в поднятых руках.
– Мы уж решили, что тебя похитили.
Дыхание их паром вьется в холодном воздухе.
– Так и было. Но я спаслась. Мне повезло остаться в живых.
И тост за «вечную дружбу».
Теперь все они мертвы. Орлов, графиня Мария, даже друзья, которых не было в тот день, но они входили в их кружок. Допросы, пытки, расстрелы. Родственникам графини не позволили забрать ее тело. Увидеть, что с ней сделали. Потом их тоже арестовали.
Остался один Юрий. Он послужил революции, выдав заговор белогвардейцев. Скоро его отпустят, если все будет в порядке. Он вернется к жене и заживет жизнью советского гражданина, служа государству. То, что его не расстреляли, доказывает, что заговор на самом деле существовал.
В ночь, когда арестовали их друзей, он сказал Зое, что пошел на это ради нее. Сказал, что другого способа остаться вместе не было.
Той ночью ей приснились юная графиня и все остальные. Они стояли на тропинке и доверчиво улыбались Зое.
Наутро они въехали в Украину. Шесть часов без остановки поезд поглощал расстояние, вагоны так трясло, что пассажиры были все в синяках. Машинист отчаянно гнал поезд. Солдаты с винтовками на плечах высовывались из кабины, держась одной рукой, и пристально вглядывались вперед. Через трещину в стене вагона Зоя смотрела, как мир проносится мимо. На горизонте клубились облака пыли, поднимаясь в серое небо. Зоя страстно хотела увидеть море, вдохнуть его запах. Она мечтала, как поплывет с Юрием на пароходе по синим волнам, подальше от России и ее призраков. Когда она увидела его в лечебнице, когда, шаркая, он прошел мимо нее под конвоем, он едва ли вообще узнал ее.
Колеса остановились с невыносимым скрипом. Вагон тряхнуло, Зою отбросило на пол. Сквозь шипение пара донеслись крики. Зоя услышала голос матери, приказывающий не шевелиться. На поезд напали.
Зоя закрыла глаза и приникла к полу вагона в ожидании пулеметных очередей. Но выстрелов не последовало. Она услышала, как охранники орут, чтобы никто не выходил из вагонов.
Зоя поползла обратно к своей щели в боковой стенке вагона. Предместья небольшого городка. Названия не видно. Но есть товарные склады – значит, это сортировочная. Похоже, впереди на параллельном пути – другой поезд. Из тормозного вагона торчат красные флаги.
Она услышала стук молотка. Гогот. Было плохо видно, потому что из трубы паровоза продолжал валить пар.
У входа на один из складов стояла группа солдат с красными звездами на буденовках. Они охраняли зерно. За ними грудой лежали мешки. Двое солдат с винтовками на изготовку глядели вдоль рельсов.
Потом Зоя краешком глаза увидела, как по земле тащат что-то тяжелое, огибая хвост второго поезда. Но это не мешок с зерном. Это мужчина, босой, в лохмотьях, за головой его тянется лоскут алой плоти. Солдат, который тащил его, нес на плече пару ржавых охотничьих ружей.
Так значит, налет все-таки был, напали на склад с зерном. Может, бандиты, а может, крестьяне, вернувшиеся забрать свое. Но солдаты их ждали.
Вагон снова дернулся. Пар застлал обзор. Они двинулись мимо поезда продразверстки. Слезящимися глазами она увидела, как мужчина на тормозном вагоне машет толпе солдат внизу, воздев руки высоко над головой. На следующем вагоне – еще один мужчина.
Ее мать вскрикнула. Она тоже смотрела. Она схватила Зою за плечи, пытаясь оттащить от щели. Женщина у двери перекрестилась и спрятала лицо в ладонях. И тогда Зоя поняла: на каждом вагоне – по пленнику с пригвожденными руками, живому.
Солдаты свистели и одобрительно выставляли большие пальцы московскому поезду.
45Белые армии отступили и уже не вернутся. Сто пятьдесят тысяч человек уплыли на судах союзников в Константинополь и Марсель. Донские казаки бежали в степи, оставив за собой кровавый след погромов. В Севастополе не было надежды на спасение, надежды на избавление – только голод и страх репрессий.
У матери была бриллиантовая тиара belle époque, [23]23
Прекрасная эпоха (фр.) – период в истории Франции с конца XIX века до Первой мировой войны, ознаменованный развитием науки, культуры и искусства.
[Закрыть]зашитая в край нижней юбки, и жемчуг, спрятанный в каблуках. Плюшевого медведя Зои, Мишку, выпотрошили и набили кружевом и серебром. Чтобы выжить, они ломали украшения на части, продавая по камню за раз. Горсть жемчужин принесла им чердак над лавкой торговца награбленным на Екатеринославской улице. Сапфир – несколько поленьев и хворост для печи. Они по очереди спали на узкой железной кровати.
Они днями не выходили из дома. На улицах полно беженцев, ищущих, чего бы поесть или стащить. Темными ночами тишину нарушали лишь выстрелы. Когда они увидели, как чекисты грабят дом напротив, то подхватились и уехали на окраину города. Еще семь жемчужин – и старая армянка пустила их к себе, где уже проживало несколько еврейских семей, бежавших из Украины. Она знала, где еще можно раздобыть еду, если подсуетиться. На заброшенных складах и в конюшнях они расплачивались бриллиантами за червивые фрукты и костлявую соленую рыбу. Времени торговаться не было. Все боялись, что их арестуют или ограбят.
Севастополь, который помнила Зоя, светлый богатый город, исчез. На улицы, за величавые классические фасады, вернулось примитивное прошлое: Русь варварских орд. Единственный закон – закон силы. Нищие толпились на вокзале и площадях. Набережную, по которой Зоя под розовым шифоновым зонтиком некогда прогуливалась с гувернанткой, теперь оккупировали проститутки. Они выстраивались по обеим сторонам улицы, и с каждым днем их становилось все больше. Зоя видела, как солдаты и моряки покупают их по шесть штук за раз. На улочках поуже предлагали детей, мальчиков и девочек девяти-десяти лет. Зоя думала, что они просто попрошайничают, пока не заглянула им в глаза.
Мать не заговаривала о будущем. Она словно чего-то ждала. Зоя была напугана. До сих пор у матери всегда находился какой-нибудь план. Уже пять лет в семье не было мужчины, но они выжили, поскольку мать всегда думала наперед, предвидела опасности, хваталась за самую крошечную возможность. В Москве завела дружбу с чиновниками, благодаря чему им обеим время от времени доставалась работа – печатать и подшивать документы. Она умело торговалась на черном рынке, выжимая все, что можно, из семейных сокровищ, и надежно их пряча даже от проныр, с которыми приходилось делить кров. Однако здесь, в Севастополе, она точно растерялась. Они ничего не делали, потихоньку впадая в нужду, драгоценность за драгоценностью.
– Здешний воздух идет на пользу твоей бабушке, – сказала она как-то утром, словно знала, что у Зои на уме. – Еще одна зима в Москве убила бы ее.
Они склонились над ванной, пытаясь без мыла отстирать кисло пахнущую одежду.
– И… долго нам тут еще жить?
Она хотела знать, где родится ее ребенок.
Мать отжала ворох серых нижних юбок. Даже три года спустя ее унижал тяжелый ручной труд. Зоя видела это по ее лицу – видела с тех самых пор, как вернулась домой и обнаружила, что мать разгребает снег, а комендант смотрит на нее и хохочет. Смирением тут и не пахло. Злость помогала ей выжить, злость и надежда, что однажды они вернут себе все, что потеряли. Самым страшным грехом мать почитала слабость. И хотя иногда она плакала по ночам и просыпалась, выкрикивая имя покойного мужа, утром она всегда становилась собой, бдительной, практичной. Иногда Зоя думала, что она идет на все это ради отца.
– Не знаю, – ответила мать. – Сначала мы должны найти кое-кого.
– Кого?
– Людей, которые смогут нам помочь.
– В смысле, помочь бежать?
Мать резко посмотрела на нее. Такие вещи не положено было говорить вслух, они попахивали арестом.
Она снова опустила взгляд на свои кровоточащие красные руки. Голос ее стал мечтательным.
– Нам еще может повезти. Если мы будем настороже. Хотя, конечно, твое положение все усложняет.
Ее положение. Вот что такое ее ребенок: всего лишь положение, в котором она оказалась из-за собственного легкомыслия. Как будто она сама еще дитя, а не семнадцатилетняя женщина, чей муж пока жив. Когда она поняла, что беременна, то восприняла это как знак надежды, благословение. Что бы Юрий ни натворил, каких бы ошибок он ни наделал, в ней зародилась новая, невинная жизнь. Ребенку нужны будут мать и отец. Все остальные соображения отступают перед этим. Никто не осудит их за то, что они хотят позаботиться о своем малыше.
Когда Зоя рассказала об этом матери, та как-то притихла и едва смогла улыбнуться. Она спросила, как это произошло, ведь Юрий заперт в сумасшедшем доме. Зоя объяснила: все случилось в день, когда она повела Юрия к зубному. У него образовался нарыв, и за немалую мзду один из сотрудников лечебницы разрешил ему сходить к нормальному врачу. Они занимались любовью в квартире его родителей, молча, жадно совокуплялись, как никогда прежде. И этого хватило. Ребенок поможет им начать жизнь сначала и залечить все раны.
Разговор состоялся три месяца назад. С тех пор они не говорили больше о ребенке, разве что мельком. Мать предупреждала ее о тошноте и усталости, но сам ребенок практически не упоминался. Они не обсуждали его имя или его будущее, словно подобные беседы сделали бы их ношу еще тяжелее. В то утро за стиркой мать впервые заговорила о нем после отъезда из Москвы.
– Не понимаю. Какое отношение ребенок имеет к нашему отъезду? – спросила Зоя. – Осталось еще больше четырех месяцев.
Мать не ответила.
– Кто-то должен нам помочь. Влиятельный мужчина. Такие еще остались в России. А мужчины есть мужчины. Им всегда нужно только одно. Тут уж ничего не попишешь.
– Но мы никого тут не знаем.
Мать отбросила волосы со лба.
– Мы должны найти тебе врача, Зоя. Есть у меня один старый знакомый, доктор Григорьев. Знать бы, где он живет.
В ту ночь ребенок впервые пошевелился внутри Зои. От удивления она села в постели, прижимая ладонь к животу. Потом он пошевелился еще раз, и еще. Это не случайные толчки – это разговор. Раз, два, три. Ребенок говорил с ней, сообщал, что он жив, растет, хочет родиться.
Она улыбалась в темноте.
Теперь их было двое, мать и дитя. Как икона в церкви. Она понимала, что это значит. Это значит, что пути назад нет. Юрия надо простить, и они будут жить дальше, вместе, плевать, что скажут люди. Ее мать заговаривала о разводе. Развод не проблема в новой России. Но этого не будет, потому что теперь они семья. Одно предательство не оправдание для другого.
Тогда она и дала имя ребенку – Александр. Он будет высоким и светловолосым, как отец, с темными, как у Зои, глазами. Она уже видела маленького мальчика на руках у отца. Видела, как он стоит навытяжку в своей курсантской форме.
То, как он снова замер в ее животе, подсказало Зое, что имя ему понравилось.
Александр Юрьевич.
На даче Матильды Кшесинской он имел бы успех. Душными летними вечерами дамы наблюдали бы за ним, прикрываясь веерами. Сердца их пропускали бы удар при его приближении.
Ее сын, ее гордость, ее утешение.
Она жалела, что не может рассказать обо всем Юрию. Жалела, что не может сказать ему, что все будет хорошо. Она представила, как он сидит в своей камере, измученный и сломленный, и заплакала. Она должна была найти способ сообщить ему о сыне. Это придало бы ему сил. Но это не важно. Она станет такой же, как мать. Она найдет в себе силы сражаться за троих.
Она подползла к окну и впервые после школы преклонила колени. Она смотрела на холмы и тусклые, мерцающие звезды и клялась Богу и Деве Марии, что не нарушит свой священный долг. Она родит ребенка в мире, сияющем любовью.
Она заснула с именем сына на устах. Утром Зоя пошла искать церковь, чтобы еще раз поблагодарить Бога и дать ему обет как подобает. Но все церкви были закрыты или охранялись солдатами. Наконец она очутилась у собора святого Владимира и замерла, глядя на его высокие белые стены и небесно-голубой купол. Она помнила его с детства, мадемуазель Элен водила ее сюда, но сейчас он казался еще прекраснее, прекраснее и неосквернимее, словно врата в небо.
Она знала, что обет следует принести здесь, лучше места не найти. Но все входы были закрыты, и хотя она ходила вокруг церкви и стучала во все двери подряд, никто не слышал ее. А если и слышал, то не впустил.
Когда она вернулась в квартиру, матери и бабушки не было. Они пришли через несколько часов с жестянками французских армейских пайков и куском дегтярного мыла, завернутым в тряпье. Мать не выпускала мыло из вида. Она никому не разрешала брать его, пока не опустились сумерки, и даже тогда стояла на посту у ванны, пока Зоя возилась с ведром холодной воды.
– Чистенькая и хорошенькая для доктора, – сказала она, глядя, как Зоя намыливает свой маленький круглый живот.
– Для доктора?
– Да. Я нашла его. Доктор Григорьев. Он отошел от дел, но сейчас… – Она пожала плечами. Беды России сильнее всего ударили по старикам. – Завтра мы пойдем к нему. Он очень хороший врач. Очень опытный.
Зоя побледнела при мысли о том, что ее будет осматривать мужчина. С ней никогда еще не случалось такого. Но она должна пройти через это, если так нужно для блага ее ребенка. Она ополоснулась.
– Он ночью толкался, – сказала она, дрожа. – И утром тоже.
– Толкался? Кто?
– Ребенок.
Мать забрала у нее мыло и дала взамен тряпку. В темноте Зоя плохо видела ее лицо, но, похоже, мать особо не впечатлилась.
– Я выбрала ему имя. Его будут звать…
– Не будь дурой! – Мать неожиданно разозлилась. – Давай, вытирайся, пока простуду не подхватила. – Она отобрала тряпку и начала быстро вытирать дочь. – Ты что, не знаешь, что говорить об этом – плохая примета? Очень плохая.
Зоя прежде не замечала, что мать суеверна.
– Его зовут Александр, – сказала она. – Александр Юрьевич.
Мать перестала ее вытирать. С минуту она не шевелилась, словно на нее навалилась непосильная усталость.
– Зачем ты так со мной, Зоя? Зачем ты всегда так поступаешь?
Она бросила полотенце и ушла.
Доктор Григорьев открыл дверь в ковровых шлепанцах и мятом полотняном костюме. Хотя Зоя и знала, что он отошел от дел, ее удивило, насколько он стар, сгорблен, как ввалились его щеки. Его белесые зрачки пристально глядели на нее через грязное пенсне. Он улыбнулся, и зубы его сверкнули золотом.
Пара серег: жемчужины южных морей в россыпи мелких бриллиантов. Подарок отчима на пятую годовщину свадьбы. Непомерная цена за медицинский осмотр.
Григорьев уронил серьги в нагрудный карман.
– Мыло принесли, как я просил?
Он хотел забрать и мыло.
Мать Зои протянула брусок. Григорьев развернул его, поднес к носу и понюхал.
– Годится. Мы не можем рисковать заражением.
За его спиной топталась медсестра с седыми волосами и невыразительным лицом. Она осталась безымянной.
– Готовьте девушку, пока я мою руки.
Они спешили. Медсестра открыла дверь и отошла в сторону, пропуская Зою.
– Иди, – приказала мать.
Вдоль стены – пустые книжные полки, окно с грязными матовыми стеклами. Через него сочился коричневатый солнечный свет. Посреди комнаты – стол, выше обычного, словно колода мясника. По бокам стола свисали толстые кожаные ремни.
Медсестра взбила подушку. Женщина была одета в серое платье и белый фартук.
– Разденься за ширмой. До сорочки.
Она вышла из комнаты. За дверью мать разговаривала с доктором Григорьевым. Врач был чем-то обеспокоен. Слишком поздно, говорил он. Но мать настаивала. А когда она настаивала, всегда сложно было ответить «нет».
На улице раздались крики. Зоя подошла к окну и выглянула через разбитое стекло. Они находились на узкой улочке за Нахимовским проспектом. Зоя помнила, что на нем было полно магазинов, трамваи с лязгом ездили туда-сюда, внутри на поручнях висели мужчины в канотье. Мадемуазель Элен купила букетик белых цветов и вдела один в волосы Зои.
Она разделась.
– Забирайся на скамью.
Так вот что это такое: скамья. Доктор готовился в дальнем конце комнаты. Металлические инструменты. Зоя обхватила себя руками. Ей было холодно.
Вернулась медсестра с дымящимся стаканом чая. Сразу за ней шла мать Зои.
– Выпей, – велела сестра. – Это поможет расслабиться.
Крапивный чай. Знакомый вкус, но чуть другой, нежели обычно. Со странной горчинкой.
– До дна, – настаивала сестра.
Когда Зоя допила, ее подвели к скамье и велели лечь. Мать села у окна. Зоя ее не видела, но слышала, как она дышит, слегка натужно.
Доктор кивнул сестре.
– Пожалуйста.
Сестра задрала Зое сорочку. Кровь прилила к ее лицу, сердце билось так часто, что она чуть не потеряла сознание. Она никогда не чувствовала себя такой обнаженной, даже с Юрием.
Сухие жесткие пальцы доктора пробежались по ее животу, надавливая и прощупывая. Ей больше не было холодно. Пот струился по лбу.
– Все в порядке? – спросила она.
Она посмотрела на врача и увидела, что он склонился над ней со стетоскопом, прижав его почти к тому месту, куда толкался ребенок. Ее ребра и тазовые кости выпирали под кожей. От этого выпуклость в ее лоне становилась еще более заметной.
– Все нормально.
В его голосе не было утешения. Только нежелание говорить, на грани раздражения. Зоя снова расслабилась. В комнате стало светлее. Потолок двигался у нее над головой, трещины плавали перед глазами, пересекаясь друг с другом. Сейчас она упадет. Зоя вцепилась в скамью.
– Зеркало.
Медсестра что-то протянула врачу, какое-то механическое устройство. Зоя не хотела, чтобы оно прикасалось к ней.
– Не надо, – сказала она. Голос был чужим. – Не надо, я…
Что она?
– Я обещала.
В ушах звенели насекомые. Рой, облако. Хныкали, насмехались. Она попыталась отмахнуться от них.
Холодный металл внутри. Она подскочила. Ей задрали ноги. Под коленями затянули ремни. Она не могла пошевелиться.
Раскрылся металлический клюв.
– Что это? Что это?
Ледяная рука матери ложится на лицо.
– Он должен посмотреть, милая. Лежи тихо.
– Мне это не нравится, мама. Я хочу уйти. – Слова превращались в кашу.
– Потерпи немного.
– Прогони мух.
– Никаких мух нет. Полежи тихо.
Ноги опустили. Доктор подошел сбоку, качая головой. Сказал, что все нормально, но он солгал.
– Готовьте солевой раствор. – Хмурясь, он посмотрел на мать Зои. Это не он все задумал. – Морфия у меня нет. Вы должны успокоить ее.
Что-то блеснуло в руке медсестры. Стекло и тусклое серебро. Четырехдюймовая игла.
Зоя попыталась слезть со скамьи, но ноги ее стали такими тяжелыми.
– Шшто она… делает?
Мать начала гладить ее по голове, ласково теребить волосы. Она напевала старую колыбельную. Зоя потянулась и схватила ее за руку.
– Я хчу… уйти.
Мать осторожно отлепила ее пальцы и прижала руку дочери к скамье.
– Зоя, ты знаешь, зачем мы здесь. С самого начала. Не притворяйся, что ты ничего не знала.
Мухи кружились у нее перед глазами, водоворот черных точек, предвкушающих пиршество. Она из последних сил пыталась сесть.
Мать была рядом. В глазах ее стояли слезы.
– Ты должна быть сильной ради всех нас. Ты – наш последний шанс. Ты красивая и умная, мужчины тебя обожают. Но не такую, не с…
– Аександом Юевичем.
Ей удалось спустить ноги со скамьи. Доктор, не двигаясь, наблюдал за ней, рядом с ним стояла сестра. Они ждали, и в глазах у них была смерть.
Мать встала на колени, слова полились из нее рекой, словно молитва. Зоя никогда не видела ее такой, даже в день, когда убили отчима, – такой напуганной.
– Они придут за нами. Рано или поздно придут. Они ненавидят нас, Зоя. Они всегда будут нас ненавидеть. – Она приблизила лицо к лицу дочери. – Если бы твой отец был здесь, он велел бы нам поступить так же. Он бы сказал, что мы должны выжить.
– Нет. Он неее…
– Мы должны начать с чистого листа, Зоя, как договорились. – Она сдерживала рыдания. Слезы бежали по ее щекам. – С чистого листа. Ты же этого хотела, правда? Правда, милая?
Зоя плохо видела. Она не знала, где верх, а где низ. Комната вращалась. Она сейчас упадет. Зоя потянулась и схватила мать за руку. Голова ее откинулась обратно на скамью.
– Я обещала, – сказала она. – Я обещала.
Но она не отпускала руку матери. Лишь ее рука реально и несомненно присутствовала в комнате, лишь на нее она могла положиться. Все остальное – сон. А от сна рано или поздно очнешься.
– Ты забудешь это, – услышала она голос матери. – Ты забудешь. У тебя будет целая жизнь на то, чтоб забыть.
Зоя закрыла глаза.
Она с воплем пришла в себя от схваток. Она никогда еще не испытывала такой боли. Что-то оказалось у ее рта, у нее во рту.Кляп. Ее привязали за руки. Она посмотрела вниз и увидела, что колени ее подняты. У врача и медсестры на лицах маски. А на фартуках и руках – кровь.
Ее кровь.
Боль ширилась, сотрясая все ее тело. Она попыталась взять мать за руку, но матери больше не было рядом.
Боль утихла, схлынула, как отлив. И тогда она увидела, что у врача в руках. Она увидела лицо.
24 июля 1933 г.
Дорогой Карл,
прости, что пишу тебе вот так. Я должна сказать тебе кое-что, хотя, быть может, ты и не пожелаешь меня слушать. Но я хочу, чтобы ты по крайней мере знал все, что со мною произошло.
Почти месяц назад – точнее 28 июня, – я написала тебе письмо, которое так и не отправила. И, может быть, я не писала бы тебе сейчас, если бы не знала, что в десять утра – сейчас восемь – мне придется увидеться с мамой, которая возвращается из деревни, и сказать ей то, что, знаю, я не могу сказать, и все же должна. Карлинька, пожалуйста, постарайся понять меня. У меня больше нет сил терпеть муку под названием «жизнь». Просто нет сил. Я скоро научусь не бояться темноты только из-за того, что не знаю, что в ней таится. Я еще не научилась, но если бы ты знал, как мне нужна эта смелость.
Карлинька, как я уже писала, я хочу сказать тебе, что мне некого винить за свою погубленную жизнь, кроме себя самой. Но сейчас, в тридцать лет, я обнаружила, что совершенно неспособна создать ничего ценного. Отчаянное желание сотворить что-то цельное и законченное, действительно ценное, одновременно не давало мне покоя и поддерживало всю жизнь. Ты говорил, что я должна ставить перед собой менее честолюбивые цели, но со страстью, которая пугает меня, я продолжаю искать и искать. Я слишком много себя вложила в этот поиск, и хуже всего то, что я сознаю: он напрасен. Вот почему нет больше новых картин, вот почему их больше не может быть.
Если ты узнаешь обо всем, что со мной произошло, ты поймешь, что ничего другого мне не оставалось. Я не могу жить нормальной жизнью и знаю, что так будет всегда. Осознанно и неосознанно я разбила эту жизнь вдребезги, и теперь от нее никому нет никакого толку. Я это знаю и больше ничего не прошу, но сны не оставляют меня. Вообрази, что настоящая жизнь началась для меня только в шестнадцать лет. Вообрази все безумие, нереальность моего детства, и то, что случилось после, как без отца меня вырастили женщины, не понимавшие времени, в котором жили – и еще меньше понимавшие, что мне было нужно от жизни, – и неудивительно, учитывая их происхождение. И дети, которых у меня отняли – первый, за которого я не знала, как бороться, и второй, от которого, как ты знаешь, отказалась только под страшным давлением. Может быть, если бы этого не случилось, все еще можно было бы спасти. А может, все стало бы еще хуже. Но до сих пор при мысли об этом у меня разрывается сердце.
Я ничего не соображала, когда ты меня нашел, из-за всего, что случилось. В таком состоянии я стала жить с тобой как жена. С тобой, единственным, кто заботился обо мне, пусть и странным образом. Ты никогда не понимал меня и не стремился к тому, к чему стремилась я. И все же я перед тобой в неоплатном долгу. Ты, с твоим умом и упорством, многого достиг. Ты поддерживал меня и подарил мне возможность работать – опий моего существования после того, как все вокруг рухнуло.
Не твоя вина, что я слишком слаба, чтобы продолжать борьбу и чинить то, что непоправимо сломано.