355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Филип Хосе Фармер » Мир Реки: Темные замыслы » Текст книги (страница 47)
Мир Реки: Темные замыслы
  • Текст добавлен: 8 октября 2016, 14:43

Текст книги "Мир Реки: Темные замыслы"


Автор книги: Филип Хосе Фармер



сообщить о нарушении

Текущая страница: 47 (всего у книги 71 страниц)

Глава 24

– Через несколько дней после того, как мы завоевали свободу, Фрайгейт, Монат и Казз пришли ко мне. Они поздоровались, и Казз взволнованно сказал: «Много времени назад, еще до того, как я научился говорить по-английски, я кое-что заметил. Я пытался тебе рассказать об этом, но ты меня не понял. Я видел человека, который не имел вот этогона лбу».

И мой друг, присутствующий здесь, мой «нак», как он называет себя на своем языке, дотронулся до своего лба и лба всех присутствующих.

Затем Казз сказал: «Я знаю, что ты этого не видишь. Пит и Монат тоже не видят. Никто из вас не может. Но я вижу это на лбах у всех. За исключением одного человека, которого я пытался поймать много лет назад. Кроме того, однажды я видел женщину, у которой не было такого знака, но тебе об этом ничего не сказал. А теперь увидел третьего, у которого знака тоже нет».

Я все еще ничего не понимал, но Монат мне объяснил: «Он хочет сказать, что может видеть некие символы в виде букв на лбу каждого из нас. Видит их он лишь при ярком свете, падающем под определенным углом. Но такие символы имеют все люди, за исключением тех трех, которых он упомянул».

Фрайгейт добавил, что Казз вообще почему-то видит в той невидимой части спектра, где не-неандертальцы ничего не видят. Речь идет об ультрафиолетовой части, так как знаки, которые он видит, имеют голубоватый оттенок. Во всяком случае, так описал их Казз. Все люди, кроме редких исключений, по-видимому, имеют такие знаки. Будто мы скот с выжженным тавром. С того времени Казз и его женщина Бесст всегда следят за наличием этих знаков на лбах людей, разумеется, когда условия освещения это позволяют.

Эта новость вызвала удивление, возмущение и даже своего рода шок. Бёртон подождал, пока галдеж кончится, и продолжил рассказ:

– Те из вас, кто жил в конце двадцатого столетия, могли, вероятно, слышать, что так называемые неандертальцы подверглись переклассификации. Антропологи решили, что это был не особый вид существ, а просто вариант homo sapiens.

– Я не неандерталец, а всего лишь неандерталка, но я тоже обладаю этим свойством, – вмешалась Бесст.

Бёртон усмехнулся и ответил:

– Женская страсть к равноправию с мужчинами уходит корнями еще в каменный век. Однако разрешите мне сказать, что развитие событий показывает, что те, кто создал этот мир и согнал нас сюда с, извините за выражение, клеймом зверя, не знали, что homo neandertalis имел такую особенность. Это означает, что те «кто-то», о которых идет речь, отнюдь не всеведущи.

Однако продолжу. Я спросил, кто тот человек, у которого на лбу нет символов. Фрайгейт ответил, что это Роберт Спрюс.

Спрюс тоже находился среди рабов. Говорил, будто он англичанин, родившийся в тысяча девятьсот сорок пятом году. Вот, пожалуй, и все, что я о нем знал.

Я отдал распоряжение, чтоб его задержали для допроса. Фрайгейт ответил, что для этого придется сначала изловить Спрюса, так как тот, видимо, скрылся. Кажется, Казз сообщил ему, что не видит на его лбу клейма. Спрюс побледнел и через несколько минут куда-то поспешно вышел. Фрайгейт и Монат послали за ним погоню, а сами в это время поспешили ко мне, чтобы известить о происшествии и о том, что Спрюс исчез.

Мне показалось, что сам факт бегства служит достаточным подтверждением его вины, хотя я и не знал, в чем она заключалась. Через несколько часов Спрюса задержали как раз в то время, когда он уже собирался скрыться в холмах. Он предстал перед только что сформированным Советом недавно созданного государства. Спрюс был бледен и дрожал, хотя в глаза нам смотрел прямо и даже, пожалуй, вызывающе.

Я дал ему понять, что мы подозреваем в нем агента этиков, если не одного из них самих. И еще сказал, что мы готовы применить к нему самые крайние средства, включая пытку, чтобы добиться от него правды. Это, конечно, была ложь, ибо мы в этом случае стали бы не лучше тех, кто в свое время поработил нас. Спрюс этого, однако, не знал.

«Вы наверняка потеряете свой шанс на вечную жизнь, если начнете меня пытать. Во всяком случае, в вашем странствии это отбросит вас далеко назад и надолго задержит прибытие к конечной цели», – ответил мне Спрюс.

Я спросил, какова эта конечная цель, но он не ответил. Вместо этого он сказал: «Мы не выносим боли. Мы слишком чувствительны к ней».

Последовал обмен еще несколькими фразами, но Спрюс наотрез отказался отвечать на наши вопросы. Затем один из советников внес предложение, чтоб Спрюса подвесили над огнем. Тогда вмешался Монат. Он сказал, что происходит из культуры значительно более развитой, чем земная. Он полагает, что обладает более надежными средствами для извлечения правды, чем остальные здесь присутствующие, и никто из нас не стал этого опровергать. Монат сказал, что очень хотел бы избавить Спрюса от боли и ожогов, а также от той боли, которую вызывает у него сам факт предательства тех, кто возложил на Спрюса его задачу. Может быть, он – Монат – попробует сформулировать некоторые выводы в отношении этиков и их агентов, а Спрюс только подтвердит или опровергнет эти выводы? Таким образом, Спрюс не совершит прямого предательства по отношению к пославшим его, кто бы они ни были.

– Весьма необычное предложение, – сказал Билл Оуэн.

– Верно. Но Монат надеялся разговорить его. Видите ли, мы вовсе не собирались применять жестокие методы допроса. Если бы нам не удалось запугать Спрюса, мы решили бы прибегнуть к гипнозу. И Монат, и я – искусные месмеристы. Но, как оказалось, в этих приготовлениях нужды не было.

Монат ему сказал: «Моя теория заключается в том, что все вы земляне. Вы явились из времени, хронологически далекого от две тысячи восьмого года. Фактически вы потомки тех немногих, кто пережил гибель человечества от луча смерти, направленного с нашего корабля, находившегося на орбите». Монат решил, что технология и энергия, необходимые для того, чтобы превратить эту планету в одну речную долину, должны быть очень продвинутыми. Он предположил, что Спрюс родился в пятидесятом столетии нашей эры.

Спрюс ответил, что ему следовало бы добавить еще две тысячи лет. Тогда Монат высказал мнение, что далеко не все земляне были воскрешены. Для всех тут не хватило бы места. Известно, что тут отсутствовали дети, которые умерли в возрасте менее пяти лет. И хотя невозможно доказать, похоже на то, что ни идиоты, ни сумасшедшие тоже не были воскрешены. А также никто из тех, кто жил после две тысячи восьмого года, за исключением самого Спрюса.

– А где же находились эти люди?

– Спрюс ответил, что где-то в другом месте, и это все, что он может сказать по этому поводу. Затем Монат спросил его, как были «записаны» земляне. Иначе говоря, каким механизмом пользовались этики, чтобы записать информацию, почерпнутую из наших тел. Поскольку было очевидно, что средства, использованные для нашего воскрешения, относились к сфере науки, а не к сверхъестественным силам, это означало, что каждый живущий от каменного века до две тысячи восьмого года был каким-то образом обследован и структура каждой его клеточки записана, а сама запись где-то спрятана, чтобы быть использованной впоследствии для воскрешения тела.

Монат сказал, что запись, должно быть, помещается в конвертер, превращающий энергию в материю и таким образом дублирующий наши тела. Такие вещи, как переломы костей, раны и болезни, вызвавшие смерть, каким-то образом устраняются. Ампутированные органы и члены восстанавливаются. Я сам наблюдал процесс регенерации, когда очнулся в предвоскресительной камере. Кроме того, все умершие в возрасте старше двадцати пяти лет были омоложены.

Далее Монат постулировал, что тела в предвоскресительных капсулах уничтожались после того, как регенерационный процесс был завершен. С восстановленных тел делалась новая запись, и она использовалась на окончательной стадии – на стадии Великого воскрешения, когда мы все вместе оказались здесь в Тот-Никогда-Не-Забываемый-День.

Монат также предположил, что воскрешение было совершено с помощью системы питающих камней. Иначе говоря, все эти камни глубоко под землей соединены какой-то сложной электрической сетью, и энергия поступает в нее от раскаленного железоникелевого ядра этой планеты.

И тогда Монат спросил: «Но главный вопрос вот в чем – ЗАЧЕМ?»

И тут Спрюс ответил: «Если б ты сам обладал возможностью осуществить подобный проект, неужели же ты не почел бы это своим моральным долгом?»

Монат ответил, что, вероятно, да. Но он вернул бы к жизни только тех, кто заслуживает второй жизни.

И тут Спрюс страшно разозлился. Он закричал, что Монат ставит себя на одну доску с Богом. Все люди, независимо от того, насколько они глупы, эгоистичны, мелочны, жестоки и так далее, должны получить еще один шанс переделать себя и стать достойными. Это не должно быть сделано за них; они сами каким-то образом должны поднять себя, так сказать, за собственные ботиночные шнурки.

Монат спросил Спрюса, сколько времени потребует такой процесс. Тысячу лет? Две? Миллион?

Спрюс опять рассердился и крикнул: «Вы останетесь здесь столько времени, сколько понадобится для процесса выздоровления! А затем…»

Он замолчал, глядя на нас так, будто ненавидел каждого в отдельности, а потом закончил: «Продолжительный контакт с вами заставляет даже самых крепких из нас перенимать кое-какие черты ваших характеров. Нам после этого приходится проходить через процесс реабилитации. Я сам чувствую себя уже нечистым…»

Один из советников, желая надавить на него сильнее, посоветовал подвергнуть его пытке огнем, чтобы развязать ему язык окончательно.

Спрюс крикнул: «Вы не посмеете! Я должен был сделать это раньше! Кто знает, что…»

Бёртон сделал драматическую паузу.

– А затем Спрюс умер.

Раздались изумленные возгласы, кто-то сказал: «Mein Gott!» [117]117
  Мой Бог! (нем.)


[Закрыть]

– Да, но это еще не конец истории. Тело Спрюса было унесено для вскрытия. Всем показалось, что вряд ли возможно такое совпадение, чтоб у него случился инфаркт именно в тот момент. Совпадение было не только слишком благоприятно для него, но и неслыханно вообще.

Пока тело вскрывали, мы обсуждали случившееся. Кое-кто из нас считал, что Спрюс солгал. Или, скорее, сообщил нам полуправду. Все мы сошлись на том, что в долине есть люди, являющиеся агентурой этиков, а может быть, и самими этиками. Эти люди не имеют на лбах клейма.

Но похоже, что теперь мы больше не в состоянии выявить их, используя особенности зрения Казза. Спрюс будет возрожден где-то в штаб-квартире этиков, где бы она ни находилась. Он расскажет своим друзьям, что мы теперь осведомлены насчет символов. И конечно, они будут ставить такие же клейма на лоб своих агентов.

Это займет какое-то время, а пока Каззу, возможно, удастся найти еще кого-нибудь из них. Но этого не произошло. Ни он, ни Бесст не встречали больше никого, кто бы не имел клейма. Впрочем, тут тоже нет ничего удивительного. Ведь неандертальцам нужно рассмотреть людей при совершенно особых условиях и с очень близкого расстояния.

Часа через три врач, делавший вскрытие, явился для доклада. Он не обнаружил ничего особенного при анатомировании Спрюса. Ничего, что отличало бы его от других представителей рода homo sapiens.

И снова Бёртон сделал паузу.

– За исключением одной мелочи. Этой мелочью был крошечный черный шарик! Доктор нашел его на поверхности лобной части мозга. Шарик был соединен с церебральными волокнами тончайшими проволочками. Мы решили, что Спрюс в буквальном смысле этого слова пожелал себе смерти.

Каким-то образом шарик был связан с мыслительным процессом так, что Спрюс мог мысленно убить себя. Возможно, для этого был необходим какой-то код, мысленное повторение которого освобождало яд, поступавший прямо в мозг. Доктор не нашел никаких доказательств этого, но ведь он не располагал нужными химикатами, чтобы проделать точные анализы.

Во всяком случае, в теле Спрюса не было обнаружено никаких других изъянов. Что-то остановило его сердце, но доктор не знал, что именно.

– Значит, такие люди могут быть и среди нас? Вот здесь, у костра, в этой группе? – спросила какая-то женщина.

Бёртон кивнул, и все тут же оживленно заговорили. После минут пятнадцати галдежа Бёртон встал и напомнил своей команде, что уже время идти спать. По дороге к кораблю Казз задержал Бёртона.

– Бёртон-нак, когда ты упомянул, что Монат и ты гипнотизеры, это… ну… заставило меня подумать кое о чем. Я никогда не думал об этом раньше… и вообще, может, тут ничего такого и нет… но если…

– Ну?

– Да ерунда! Я уверен – ерунда. Только все-таки как-то странно. Понимаешь, я сказал тогда Спрюсу, что вижу, будто у него нет знака на лбу. Он несколько минут спустя ушел, но я ноздрями ощутил запах его страха. В это время тут были и другие – ели свой завтрак. Таргофф, доктор Штейнборг, Монат, Пит и еще кое-кто. Таргофф сказал, что надо собрать Совет, хотя это произошло уже после того, как Спрюс ушел. Монат и Пит поддержали его. Но сказали, что хотели бы расспросить меня еще раз. «Ты, – сказали они, – знаешь, как выглядят эти знаки. Они похожи друг на друга или различаются?»

Я сказал – различаются. Большинство из них… как сказать? Сходны. Именно так. Но каждый… Какого черта! Ты ж знаешь, как они выглядят, я же рисовал тебе картинки!

– Кроме того, что они похожи на китайские иероглифы, они больше ничего мне не напоминают, – сказал Бёртон. – Я думаю, что это символы, изображающие какую-то систему цифр.

– Ага, я помню, что ты сказал. Но дело в том, что Монат и Фрайгейт отвели меня в сторону еще до того, как мы отправились в твою хижину, чтобы рассказать, что случилось. По правде говоря, мы зашли в хижину Моната.

Казз помолчал.

– Ну? – нетерпеливо бросил Бёртон.

– Я стараюсь вспомнить и не могу. Я зашел в хижину, и это все!

– Что ты хочешь сказать этим «и это все»?

– Бёртон-нак, я хочу сказать, что это все. Я не помню ничего, что случилось после того, как мы вошли в хижину. Помню, я взглянул сквозь дверной проем. А потом помню только, что мы с Монатом, Питом и другими советниками идем к твоей хижине.

Бёртон почувствовал силу нанесенного удара, но еще не понимал, что это за удар и откуда он пришел.

– Ты хочешь сказать, что не помнишь ничего от момента, когда ты вошел в хижину, и до того, как вышел из нее?

– Нет, я не помню и как выходил из нее. Я внезапно оказался в сотне шагов от хижины Моната, я шел и разговаривал с ним о чем-то.

Бёртон нахмурился. Алиса и Бесст стояли на причале, оглядываясь и удивляясь, что задержало их мужей.

– Очень странная история, Казз. Почему ты не рассказывал мне об этом раньше? Ведь столько лет прошло после этого случая, ты что – раньше об этом не думал? Так, что ли?

– Нет, не думал. Странно, правда? Ни единой, самой мимолетной мысли. Я и теперь не вспомнил бы даже о том, как входил в хижину, если б Логу не заговорила об этом вчера. Она видела, как я вхожу туда, но так как ее потом не было среди нас, то она и не знала, что у нас тогда случилось.

Дело в том, что она стояла у входа в их общую с Фрайгейтом хижину. Фрайгейт, Монат и я собирались войти в нее. Но когда увидели, что там Логу, мы пошли к Монату. Совершенно случайно она упомянула об этом вчера. Мы вспоминали о том времени, когда были рабами, и кто-то назвал Спрюса. Тут она и спросила меня, о чем тогда разговаривали мы с Монатом и Питом. Она сказала, что часто думала о том, зачем им понадобилось говорить со мной наедине.

Раньше она никогда об этом не заговаривала, так как считала сущим пустяком. Да все это действительно было пустяком, хоть ей и было любопытно, в чем там дело, а поскольку сейчас вдруг вспомнили об этом времени, то она решила спросить меня. Ты же знаешь – бабы народ любопытный.

– Женщины любопытны, как кошки, – сказал Бёртон и хмыкнул. – А мужчины – как обезьяны.

– Что? Что ты хочешь этим сказать?

– Сам не знаю, но звучит недурно. Я подумаю насчет объяснения попозже. Значит, именно слова Логу заставили тебя вспомнить события, предшествовавшие тому, как ты вошел в хижину Моната, и последовавшие за уходом из нее?

– Нет. Не сразу, Бёртон-нак. Я просто удивился тому, что она сказала. Начал напрягать память. Просто слышал, как скрипят мои мозговые извилины. Наконец вспомнил, будто в тумане, как мы собирались войти в хижину Пита. Затем вроде бы вспомнил, что там была Логу и как Монат говорил, что придется воспользоваться его хижиной. А еще потом… Я с трудом припомнил, что вхожу в нее.

– А пока ты с ней разговаривал, ты не заметил, что я сижу у огня и мрачно смотрю в сторону, как будто на лице у меня собираются грозовые тучи?

– Нет, я подумал, что ты просто, как обычно, слишком много съел и выпил.

– Это верно. Но дело было не в том, что у меня бурлили газы в животе. Главное – это газы в мозгу. А ты, часом, припомнив все это, ничего не сказал Монату и Фрайгейту?

– Нет.

– Вот и дальше не говори.

Может, у Казза низковат лоб, но глупым его никак не назовешь.

– Ты думаешь, что с этими двумя что-то неладно?

– Я не знаю, – ответил Бёртон. – Мне отвратительно даже подумать такое! После всех этих лет… и они же отличные ребята… Во всяком случае…

– Мне это кажется невозможным, – сказал Казз. Его голос звучал так, будто сердце готово разорваться.

– Что невозможно?

– Не знаю что. Но что-то плохое.

– Не знаю, – ответил Бёртон, – вполне могут быть другие объяснения, кроме того, о котором я сейчас думаю. Но в любом случае никому не говори ни слова.

– Не буду. Только… Слушай, у них же у обоих на лбу есть эти знаки. И всегда были. Поэтому если агенты этиков в те времена еще не носили подобных знаков, то ни Пит, ни Монат агентами быть никак не могут!

Бёртон улыбнулся. Мысли Казза были одновременно и его мыслями. И тем не менее дело явно требовало расследования. Но как провести его, не насторожив тех двоих? Правда, вполне возможно, что им вовсе нечего прятать.

– Да. Я знаю это. Не забывай, что и Бесст тоже видела их знаки. Так что у нас есть двойное подтверждение, хотя, в общем-то, оно нам и не особенно нужно. И все же – молчок, пока я не подам тебе сигнал.

И они двинулись к «Снарку».

– Не понимаю я, – бурчал Казз, – но уверен, что у меня возникли дурные предчувствия. Эх, видно, надо было покрепче держать язык за зубами. Логу обязательно могла что-то вякнуть по этому поводу…

Глава 25

Бёртон прохаживался взад и вперед по тонущей в тумане палубе. Хотя тело Бёртона благодаря окутывающим его покрывалам и не ощущало холода, зато лицо прямо заледенело. Откуда-то в эти места пришел необычайно холодный воздух, и клубы тумана громоздились чуть ли не до половины высоты мачты. Дальше вытянутой руки Бёртон ничего перед собой не видел.

Насколько он знал, сейчас на борту спали все, за исключением его самого. Компанию ему составляли только собственные мысли. А они, как назло, разбегались в разные стороны, подобно стаду овец, пасущихся на склоне холма. Бёртону пришлось немало потрудиться, чтобы собрать их вместе, привести хоть в какой-то порядок и помешать им снова удрать на пастбище. А каково это пастбище? Что-то горчит его трава!

Ему пришлось перелистать все тридцать три года пребывания в долине, отбирая при этом из памяти все, что так или иначе касалось Моната и Фрайгейта. Какие их действия и слова можно было счесть подозрительными? Какие кусочки ложились в эту мрачную головоломку, с которой ему приходилось сейчас возиться?

В тот страшный и в то же время счастливый день, день, когда он восстал из мертвых, первым, кого он встретил, был арктурианец. Из всех, с кем он столкнулся в тот день, Монат действовал наиболее разумно и спокойно. Он понял суть ситуации на удивление быстро, оценил сложившуюся обстановку и мгновенно осознал назначение граалей.

Вторым, на кого Бёртон обратил особое внимание, был неандерталец Казз. Тот, однако, сначала даже не пытался заговорить с Бёртоном. Казз просто бродил за ним по пятам. Питер же Фрайгейт был вторым человеком, заговорившим в этот день с Бёртоном. И, как теперь вспомнил Бёртон, Фрайгейт показался ему парнем легким и многое не принимающим близко к сердцу. Это было странно, особенно если учесть, что Фрайгейт сам говорил, что сильно испуган и близок к истерике.

Последовавшие события вроде бы подтверждали это. Однако постепенно и особенно за последние двадцать лет Фрайгейт умудрился преодолеть свои недостатки. Что это значило – что он воспитал в себе уверенность или просто вышел из роли и перестал ее играть?

Конечно, могло быть полнейшей случайностью, что второй по счету встреченный человек оказался тем, кто на Земле написал биографию Бёртона. Как много на свете исследователей его биографии? Десять? Двенадцать? А какова вероятность, что один из них будет воскрешен в нескольких метрах от него самого? Двенадцать шансов на тридцать шесть миллиардов.

И все же это не противоречило вероятности, не было чем-то абсолютно невозможным.

Затем к тем, кто собрался вокруг Бёртона, присоединился Казз. Потом Алиса, затем Лев Руах.

Сегодня, когда Казз стоял на руле, Бёртон подошел к нему и с ним заговорил. Разговаривал ли Казз с Монатом или Фрайгейтом в День воскрешения, когда Бёртона с ним не было рядом? Не может ли Казз вспомнить что-либо подозрительное в их поведении?

Казз покачал своей толстолобой башкой:

– Я несколько раз оставался с ними наедине, когда тебя не было видно. Но я не помню ничего странного. Вернее, Бёртон-нак, я не заметил ничего, что было бы более странным, чем то, что диктовалось самой странностью обстановки. В тот день ведь все было странным.

– В тот день ты замечал знаки на лбу людей?

– Да. Иногда. Особенно когда солнце стояло высоко.

– А что ты скажешь о Монате и Фрайгейте?

– Я не помню, чтоб тогда видел у них эти знаки. Но ведь я не помню и того, что я видел их у тебя. Свет должен был падать под определенным углом.

Бёртон вытащил из висевшей у него через плечо сумочки сверток бумаги, изготовленной из бамбука, заостренную рыбью кость и деревянную бутылку с чернилами. Он взял на себя штурвал, пока Казз пытался изобразить знаки, которые он видел на лбах арктурианца и американца. У обоих они представляли три параллельные линии, перечеркнутые тремя тоже параллельными вертикалями; рядом стоял крест, заключенный в круг.

Линии были одинаковой длины и толщины и лишь немного утолщались на кончиках. У Моната линии становились толще вправо, а у Фрайгейта – влево.

– А у меня какие знаки на лбу? – спросил Бёртон.

Казз изобразил четыре волнистые параллельные горизонтали и рядом с ними значок, похожий на английское «&». Ниже значка шла короткая, тонкая и прямая горизонтальная черточка.

– У Моната и Фрайгейта знаки удивительно схожи, – заметил Бёртон. По его просьбе Казз нарисовал знаки каждого члена их команды. Никакого сходства между ними не было.

– А ты не помнишь знака Льва Руаха?

Казз кивнул и минуту спустя вручил Бёртону рисунок. Бёртон был разочарован, хотя особых причин для этого вроде не было. Символ Руаха был совсем не похож на символы обоих подозреваемых.

И вот теперь, шагая по палубе, Бёртон задумался над тем, почему он ожидал, что символы на лбу Руаха будут схожи с символами этих двоих? Что-то, казалось, стучалось ему в мозг, какое-то подозрение, суть которого он никак не мог нащупать. Была между этими тремя людьми какая-то связь, но она ускользала от него каждый раз, когда ему начинало казаться, что он уже поймал ее.

Хватит ему размышлять. Пора дело делать.

Большой белый тюк, лежащий у стенки каюты, оказался неандертальцем, закутанным в белые покрывала. Ориентируясь на звук громкого храпа, Бёртон подошел к нему и тряхнул за плечо. Всхрапнув в последний раз, Казз проснулся.

– Время?

– Время!

Сначала, однако, Каззу приспичило облегчиться прямо через борт. Бёртон зажег фонарь с рыбьим жиром, и они спустились по сходням на причал. Отсюда они вышли на берег, а потом направились к своей цели – к маленькой пустой хижине, расположенной в двух сотнях шагов от причала. Сначала они сбились с пути, и им пришлось поплутать в тумане, прежде чем они наткнулись на нее. Войдя внутрь, Бёртон притворил дверь. Казз еще вечером бросил охапку дров и стружек в каменный очаг. Вскоре затеплился слабый огонек. Казз уселся в бамбуковую качалку, стоявшую перед огнем, и тут же закашлялся от дыма, который легкий сквозняк выдувал из трубы в комнату.

Погрузить Казза в гипнотический сон оказалось совсем нетрудно. Он постоянно служил медиумом Бёртону все эти годы в тех случаях, когда Бёртон решал позабавить местную публику, демонстрируя свои способности гипнотизера.

Теперь Бёртон припомнил, что Монат и Фрайгейт всегда присутствовали при этих представлениях. Нервничали они тогда или нет? Если да, то очень умело скрывали беспокойство.

Бёртон велел Каззу вернуться к тому времени, когда он в присутствии нескольких завтракавших приятелей упомянул, что у Спрюса на лбу нет клейма. Мало-помалу продвигаясь дальше, он подвел Казза к тому моменту, когда неандерталец вошел в хижину Моната. Вот тут-то он и наткнулся на первое сопротивление.

– Ты уже в хижине?

Казз, глядя перед собой, но явно видя лишь прошлое, ответил:

– Я у двери.

– Входи внутрь, Казз.

Казз сделал усилие и задрожал.

– Не могу, Бёртон-нак.

– Почему не можешь?

– Не знаю.

– Может быть, в хижине есть что-то страшное?

– Не знаю.

– Может, кто-нибудь сказал тебе, что в хижине есть что-то плохое?

– Нет.

– Тогда тебе нечего бояться. Казз, ты отважный человек, не так ли?

– Я знаю, что я такой и есть, Бёртон-нак.

– Так почему же ты не входишь внутрь? Казз потряс головой:

– Не знаю, что-то…

– Что-то? А что именно?

– Что-то говорит мне… говорит мне… не могу вспомнить. Бёртон прикусил нижнюю губу. Горящие сучья трещали и шипели.

– Кто говорит тебе? Монат? Фрайгейт?

– Не знаю.

– Думай!

Лоб Казза избороздили морщины. Снова затрещало пламя. Услышав его, Бёртон улыбнулся:

– Казз!

– Да?

– Казз! В этой хижине находится Бесст. Она кричит! Неужели ты не слышишь ее воплей?

Казз распрямился и огляделся по сторонам; его глаза широко раскрылись, ноздри вздрагивали, зубы ощерились.

– Я слышу ее. Что там случилось?

– Казз! В хижине спрятался медведь. Он напал на Бесст. Бери копье и убей медведя, Казз! Спасай Бесст!

Казз вскочил, его рука сжала воображаемое копье; он прыгнул вперед. Бёртону пришлось отшатнуться в сторону, чтобы освободить Каззу дорогу. Казз споткнулся о стул и рухнул лицом вниз.

Бёртон поморщился. А вдруг удар выведет Казза из транса? Нет, Казз уже вскочил на ноги и готовился к следующему прыжку.

– Казз! Ты уже в хижине! Вот он медведь! Коли его! Убей медведя!

Оскалив зубы, Казз схватил воображаемое копье обеими руками и всадил его во врага.

– Эй-й! Эй-й! – последовал поток похожих на рычание слов. Бёртон, который выучил кое-что из родного языка Казза, понял их.

– Я – Человек-Который-Убил-Белозубого! Умри же, Волосатый-Который-Спит-Всю-Зиму! Умри, но сначала прости меня! Я должен это сделать! Умри! Умри же!

– Казз! Он убежал прочь, – крикнул Бёртон. – Медведь выскользнул из хижины! Бесст спасена!

Казз перестал разить копьем. Теперь он стоял прямо, недоуменно оглядываясь по сторонам.

– Казз! Уже прошло несколько минут. Казз! Бесст ушла. Ты теперь стоишь в хижине! Внутриее! Тебе нечего бояться. Ты вошел в хижину, и тебе нечего опасаться. Но кто там сейчас с тобой?

Казз! Ты находишься в хижине спустя несколько минут после того, как увидел, что у Спрюса на лбу отсутствуют знаки. Кто тут в хижине, кроме тебя?

Неандерталец утратил свирепое выражение лица. Он тупо смотрел на Бёртона.

– Кто? Ну, как же – Монат и Пит.

– Отлично, Казз. Теперь… кто первым заговорил с тобой?

– Монат.

– Скажи мне, о чем он говорил? Скажи мне также, что говорил Фрайгейт.

– Фрайгейт не говорил ни слова. Говорил один Монат.

– Скажи мне, что он говорил… что он говорит сейчас?

– Монат говорит: «Теперь, Казз, ты позабудешь все, что происходило в этой хижине. Мы поговорим минуту, а потом уйдем. После того как ты выйдешь отсюда, ты не вспомнишь ни как входил в хижину, ни как вышел из нее. Все, что было между этими событиями, ты забудешь. Если кто-нибудь спросит тебя об этом времени, ты скажешь, что ничего не помнишь. И это не будет ложью, потому что ты действительно все позабудешь. Верно ведь, Казз?»

Неандерталец кивнул.

– «А еще, Казз, просто для того, чтобы не сомневаться… Ты в первую очередь должен забыть то, как я повелел тебе выбросить из памяти случай, когда ты сказал мне и Фрайгейту, что у нас на лбу нет знаков. Ты сейчас помнишь тот случай, Казз?»

Казз покачал головой:

«Нет, Монат».

И он тяжело вздохнул.

– Кто это вздохнул? – спросил Бёртон.

– Фрайгейт.

Видимо, это был вздох облегчения.

– Что еще говорит Монат? Говори и то, что ты ему отвечал.

«Казз, когда я говорил с тобой в тот первый раз, сразу же после того, как ты сказал нам с Фрайгейтом, что у нас на лбу нет знаков, я тебя попросил сказать, что Бёртон рассказывал о своей встрече с Таинственным Незнакомцем. Я подразумевал того, кто мог назваться этиком».

– А-а-а! – воскликнул Бёртон. «Ты помнишь это, Казз?» «Нет».

«Конечно нет. Я велел тебе все позабыть. Но теперь я прошу тебя вспомнить. Ты помнишь тот разговор, Казз?»

Последовало молчание, длившееся секунд двадцать. Затем неандерталец произнес:

«Да. Теперь я помню».

«Очень хорошо, Казз. Говорил ли тебе Бёртон что-нибудь об этом этике? Или о ком-нибудь, все равно, о мужчине или женщине, кто бы заявил, что является одним из тех, кто воскресил нас из мертвых?»

«Нет, Бёртон-нак никогда не говорил мне ничего подобного».

«Но на будущее помни, что, если он когда-либо скажет нечто похожее, ты сразу же придешь ко мне и расскажешь.

Ты сделаешь это, однако, когда никого рядом с нами не будет. Где никто нас не подслушает. Ты понял?»

«Да, я понял».

«А если меня по какой-то причине не будет, если ты не сможешь отыскать меня, потому что я умер или путешествую, ты обратишься к Питеру Фрайгейту или Льву Руаху вместо меня. Понял?»

– Значит, и Руах тоже! – тихо сказал Бёртон.

«Да, я понял. Я скажу Питеру Фрайгейту или Льву Руаху, если тебя не будет».

«И ты расскажешь им об этом, только если рядом никого не будет, где не может быть подслушивающих. Ты понял?»

«Да, я понял».

«Отлично, Казз. Все очень хорошо. А теперь мы уйдем. И когда я дважды щелкну пальцами, ты забудешь и это, и тот первый раз».

«Да, я это понял».

«Казз, ты еще… ой, ой! Кто-то нас зовет! А времени на придумывание объяснений у нас нет! Пошли!»

Бёртону оставалось только додумать, в чем смысл последней неоконченной фразы. Монат, должно быть, хотел сказать Каззу, что тому следует говорить, если кто-нибудь спросит, о чем был разговор. Это было удачей для Бёртона. Если бы у Казза было хоть сколько-нибудь надежное прикрытие, то Бёртон так и не заметил бы ничего подозрительного.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю