Текст книги "Судьбы человеческие"

Автор книги: Фэй Уэлдон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 29 страниц)

Болтовня

В то время, как отец Маккромби задул свою последнюю свечу, Клиффорд находился на скамье подсудимых в нью-йоркском уголовном суде.

Дело в том, что Маклински предпринял решительный шаг: он собрал документы о деятельности Леонардос и понес их прямиком в полицию. По его мнению, необходимо было поставить предел агрессивной политике англичан в обороте предметов искусства и преподать им несколько уроков.

Я не исключаю, что мотивы Маклински были вполне искренними; а может быть, истинным источником возмущения было его пуританское воспитание, – но, как бы там ни было, Клиффорду было вменено в вину мошенничество и обман.

В суде, конечно же, не обошлось без представителей прессы и телевидения, которых насчитывалось около сотни. Заголовки газет сейчас же запестрели именем Клиффорда. Репутация Леонардос – этого всемирно известного, величественного института – таким образом, была подорвана, а лицо Клиффорда, хорошо известное телезрителям совсем в ином ракурсе, теперь появлялась на экране в скандальном контексте.

Лица же адвокатов Леонардос совершенно посерели. Человек, занимающий такой пост и такое положение, как Клиффорд, не имеет права безнаказанно разбрасываться словами. По крайней мере, в тех кругах, где словам придается то же значение, что и делам. Тем более, что эти слова записаны на пленку. Записаны на пленку?! – Лица адвокатов Леонардос из серых превратились в белые.

Вот оно! Доказательство! Доказательство! Доказательство! Послышался запах дыма от свечей Храма Сатаны.

Но тут лицо Клиффорда осветилось: или то было просто совпадение?

Хватит. Он – не преступник. Он решительно встал.

– Прошу дать мне слово, – сказал Клиффорд. – Если бы высокочтимый Суд позволил мне высказаться…

Как безупречен был его язык, как вежливо обращение!

Суд решил дать ему возможность и не препятствовать.

И Клиффорд заговорил. Он говорил в течение часа, и никто не заскучал за это время. Все не сводили с Клиффорда глаз. А он вполне артистично перенял высокое негодование Джона Лэлли: память у Клиффорда была хорошая; однако без налета паранойи самого Лэлли. Это было потрясающе; и это было убедительно.

Клиффорд говорил, что судят не его, судят состояние искусства в этом мире. Все эти солидные люди, осудившие его, собрались здесь из-за денег: денег больших и едва ли честных. Колоссальные состояния наживались и наживаются на труде нескольких прозябающих на грани нищеты художников. Это всегда было – и будет. Разве не умер Ван Гог, брошенный всеми, в нищете? Разве не такая же судьба постигла Рембрандта?

Но в современном мире место больших денег заняли сверхбольшие деньги. И он заговорил о странных иерархиях Мира искусства, о сомнительных аукционах, о ценах, контролируемых на рынке искусства темными структурами, о нарушениях контрактов, о невежестве экспертов. О том, что между художником и массами, желающими наслаждаться искусством, стоит тьма беспринципных, к тому же невежественных, посредников; о том, что критики покупаются и продаются; о репутациях, сделанных искусственно из соображений выгоды, и о других: тех, что были погублены из тех же соображений.

– Вы говорите о «лишнем нуле»? О том, что я добавил к цене «лишний нуль»? И вам еще нужна магнитофонная запись, чтобы доказать это? Конечно, я намеренно добавил этот нуль – и не трудитесь доказывать. Просто я уже много лет работаю в подобной атмосфере – и благородному Маклински это хорошо известно, а если неизвестно, то он – просто дурак. Я полагаю, что признаваться в последнем ему невыгодно.

Дым дьявольских свечей будто испарился: Клиффорд более не сидел, насупившись; он был в своей прежней форме, гневный, страстный, чарующий и, по-своему, искренний.

Суд и защита были убеждены и разразились аплодисментами; стрекотали и вспыхивали камеры; Клиффорд покинул суд свободным человеком, более того, героем. В тот вечер он взял с собой в постель крепкую, яркую, кудрявую молодую особу, чье имя было Честность – и, как обычно, тосковал рядом с нею по женственности и мягкости Хелен.

Но осталась ли Хелен мягкой и женственной в эти дни? Может быть, успех закалил и огрубил ее? Клиффорду не дано было знать этого.

Зазвонил телефон. Энджи? Она вечно тревожила его среди ночи. «Не отвечай», – подсказала ему Честность. Но он снял трубку.

Он протянул свою бледную руку к телефону, сказал «Клиффорд слушает» – и услышал новости о смерти Энджи.

Первым же рейсом он улетел в Англию, к Барбаре, и – конечно же, хотя и прискорбно это признать, если мы с вами хоть немного опечалены гибелью Энджи, – к Хелен.

Он не хотел дожидаться положенного срока после похорон.

Хелен и Клиффорд

– Клиффорд, – воскликнула Хелен, – ты поступаешь абсурдно!

Она сидела в своей приятно обставленной гостиной, выдержанной в бледно-зеленых тонах шелковой драпировки и мебели светлого дерева, и держала в руках белый телефонный аппарат.

На ней был ниспадающий складками кремовый костюм, по груди шла мелкая изящная вышивка желтыми цветами, каштановые кудри обрамляли лицо.

При звуке голоса Клиффорда в телефонной трубке она побледнела, но не позволила голосу задрожать от волнения.

Нелл наблюдала за этим разговором из другого угла гостиной: она больше не вышивала розочки, этот заказ был закончен, но она так и осталась членом семьи Хелен. Да и Хелен уже не могла без нее обойтись: Нелл приказывала мальчишкам умыться, прибрать в комнатах, отвечать по телефону в отсутствие матери, и они приняли ее и ее приказы, хотя посмеивались и огрызались.

Хелен тоже посмеивалась, наблюдая за ней. Она и точно стала моей дочерью, думала Хелен: дочерью, которую у меня отняли.

Что касается Нелл, которая сейчас наблюдала за Хелен, разговаривавшей с Клиффордом по телефону, то ей казалось, будто она никогда еще не видела столь прекрасной женщины: она понимала, как сильно могла такая женщина влиять на сердца и жизни мужчин.

«Если бы только я была похожа на нее, – думала Нелл. – Если бы она была моей матерью…»

Затем Нелл подумала:

«Нет, я не смогу быть такой, я чересчур резка, груба и обидчива. Да и не хочу я связывать свою жизнь с мужчинами. Рядом с ними – пожалуй, но только не вместе с ними».

Сама по себе Нелл, за которой теперь наблюдала и ухаживала Хелен: настаивала на том, чтобы Нелл ела и спала побольше, следила, чтобы у Нелл всегда были занятия и интерес в жизни, – Нелл была очень хорошенькой, но едва ли отдавала себе в этом отчет, что происходит обычно со всеми девочками, лишенными отца.

Ее прическа – все еще короткие, взлохмаченные черные упрямые волосы – стала маркой «Дома Лэлли», а сама она – ведущей моделью. Ее стиль привносил дозволенную степень фривольности в имидж моделей «Дома Лэлли»: дорогих и торжественных, но чересчур серьезных. Да, опасность того, что «Дом Лэлли», гонясь скорее за деньгами, нежели за вкусом, исчерпает свои возможности и фантазию, существовала всегда – и Хелен была в курсе этого. Нужно было стимулировать интерес разных возрастных групп, и в этом смысле Нелл поддерживала юный облик моделей Лэлли как нельзя лучше.

Нелл рассматривала все происходящее с ней как счастливую случайность. Она с трудом могла принимать саму себя всерьез. И это также характерно для самооценки девочек, выросших без отцов.

– Клиффорд, – негромко и спокойно старалась говорить Хелен, – мы уже дважды были женаты. Третий раз – это чересчур. К тому же, близнецам это не понравится.

– Если ты скажешь, что близнецы – мои дети, я покорно приму это, – сказал Клиффорд. Он был настолько близок к извинению, насколько мог, но все же недостаточно, по мнению Хелен. – Но кому есть до этого дело?

– Им есть дело, – отрезала Хелен.

– Мы поговорим с ними позже, – сказал Клиффорд. – Ты ведь свободна и можешь выйти замуж?

Его голос в трубке был громок и тверд. Нелл даже не приходилось прислушиваться, чтобы расслышать слова.

– Я свободна, – подтвердила Хелен. – И мне нравится это положение. Я не хочу менять его.

– Я говорю с тобой серьезно, – продолжал Клиффорд. – Я возвращаюсь к тебе.

– Не стоит этого делать, – отвечала Хелен. – Клиффорд, я ждала этого звонка годами, но теперь слишком поздно. Я встретила другого человека.

И она положила трубку на рычаг.

– Но вы сказали неправду, ведь так? – в тревоге спросила Нелл. И в замешательстве добавила: – Простите, это личный разговор. Мне не следовало слушать его.

– Ты здесь ни при чем, – сказала Хелен. – В любом случае, не волнуйся: ты ведь член семьи. (Сердце Нелл так и подпрыгнуло в груди). – Конечно, никого я не встретила. Просто я не желаю страдать еще раз, – проговорила Хелен и заплакала.

Нелл не знала, что делать: она привыкла видеть Хелен спокойной, приветливой и озабоченной лишь работой, и не знала, каких усилий стоит Хелен представать такой перед детьми, не позволяя себе никаких других эмоций.

– По крайней мере, если страдаешь, то живешь, – сказала Нелл – и тут же почувствовала, что ляпнула глупость. Но больше ей ничего было сказать.

– Ну, тогда я живу, – сказала Хелен. – И очень бурно.

– Позвоните ему, – посоветовала Нелл. – Я бы позвонила.

Но Хелен не стала звонить.

Несколько моделей, которые вслед за этим разработала Хелен, не имели успеха. (Я знаю эту особенность за некоторыми женщинами: любовь подрывает их творческие способности. С другими женщинами, правда, происходит все наоборот. Они расцветают – и цветут на всех стезях и во всех смыслах). Нелл, которой были отданы эскизы на доработку, пришлось не дорабатывать, а переработать их полностью. Но Хелен даже не заметила этого.

Эскизы Нелл вышли более чем удачно: это было нечто. Глаза Нелл заблестели. Для нее это стало событием, началом карьеры. Поскольку быть моделью может любая: надеть тряпки, встать перед камерами: повернитесь сюда, встаньте так… Но это! Это было действительно достижением!

Клиффорд ежедневно звонил Хелен, и ежедневно она отвергала его.

– Скажи, что мне делать? – спросила Хелен у Нелл.

– Мне кажется, он любит вас, – осторожно ответила Нелл.

– Он любит, пока не появится кто-то получше меня, – сказала Хелен.

– Но ведь он богат, – возразила Нелл, очень практичная девушка…

– Это ее миллионы, – ответила Хелен. (Бедная Энджи, даже после смерти ее никто не помянул добрым словом!). – Его, конечно, можно только презирать после этого. И уж никогда я не смогу заботиться о ее ребенке. А он рассчитывает как раз на это. По правде говоря, я ему и нужна-то только как мать для его ребенка, и он полагает, что я соглашусь. Но я даже не могу припомнить, как зовут этого ребенка.

– Этого ребенка зовут Барбара, – твердо сказала Нелл.

Хелен не могла этого не знать: это знал весь мир. Ребенок с рождения был у всех на устах, тем более, что существовал запрет на представление ее ко двору. Теперь запрет был снят. Барбара была принята во Дворце. «Двор и Королевская семья скорбят о бедной сироте», отметили событие газеты. (Что касается Клиффорда, то он был наскоро реабилитирован в нашем вежливо-снисходительном обществе. Большая разница: то время и наше, когда нередко в высшем обществе бывают приняты убийцы – и даже хуже. Впрочем, и страна уже не та).

– Но я не могу принять этого ребенка, – сказала Хелен. – Я чувствую, что совершу нечто ужасное.

– Но отчего?

– Не знаю. – Хелен почувствовала себя беспомощно и безнадежно: все было слишком поздно.

Видно, дымок от черных свечей отца Маккромби все еще курился в воздухе: от таких вещей нелегко отделаться.

– Но вы же любите его? – напрямик спросила Нелл.

– Ты такая наивная, – сказала жалобно Хелен, – конечно, я люблю его.

– Тогда выходите за него замуж, – посоветовала Нелл.

Отчего-то, сама не понимая отчего, Нелл желала этого.

Хелен знала, что именно этого и не следует делать. Нелл знала этого человека только по фотографиям в газетах и по настойчивому телефонному голосу. Но как только Нелл произнесла эти слова, из раскрытого окна вылетел если не весь, то большая часть дыма черных свечей.

– Я подумаю, – пообещала Хелен.

У Клиффорда не было намерения отступаться. Хелен, хотя и пообещала Нелл подумать, по-прежнему отказывалась видеться с ним, поэтому он сам изыскивал пути к встрече.

Перемены

И вот так получилось, читатель, что нью-йоркское отделение Леонардос организовало выставку дизайнеров одежды в необычном тогда ракурсе направления искусства, и вот тогда «Дом Лэлли» предстал во всей красе и расцвете.

И вот отчего Клиффорд решил окончательно примириться с Джоном Лэлли, и даже вернуть его полотна, которые так долго находились в запасниках Леонардос. Он изумил Джона Лэлли и Мэрджори, найдя их в их аккуратном, крошечном садике – или в том, что осталось от него, – войдя и проговорив: «В багажнике моей машины находятся пять ваших полотен. Возьмите их: они ваши».

Таким образом, он в один миг сделал Джона Лэлли миллионером, а не простым обладателем какой-то сотни тысяч, поскольку ранние его произведения переживали взлет популярности, а значит, и стоимости. (Но и по сей день они – не самые подходящие произведения для того, чтобы вывешивать их на стенах жилищ и наслаждаться их лицезрением).

И дело не в том, что теперь, когда все богатство Энджи было в его распоряжении, Клиффорд мог легко позволить себе подобные жесты; и не в том, что он сделал это для того, чтобы завоевать расположение Хелен, хотя это отчасти и правда; я думаю, он сделал это оттого, что считал себя обязанным поступить так.

В его глазах справедливость требовала такого шага.

Может быть, во время своей пламенной речи в нью-йоркском суде он сам изменил себя? И теперь стал иным человеком? Я очень на это надеюсь.

Джон и Мэрджори разгрузили машину и перенесли полотна в студию. Клиффорд помогал им.

– Какие мрачные полотна, – сказала Мэрджори. – Ты, наверное, пребывал в страшном состоянии, что писал такие вещи, Джон. Поручусь, что Эвелин была рада избавиться от них! (Те, кто счастлив в семейной жизни, попросту не имеют представления о том, что значит быть несчастливым).

Ни Джон, ни Клиффорд ничего не ответили на это.

– Жаль, что вы с Хелен не можете договориться, – сказал Джон Лэлли на прощание. Это было его извинением. – Эти ваши близнецы – просто наказание.

– Но и я не образцовый отец, – ответил Клиффорд.

И это было сказано несмотря на все его старания, и немалые, поладить с Барбарой, которая приняла известие о гибели матери с поразительным спокойствием. Она только прижалась крепче к няне и сказала, что теперь няня зато останется и ее не заменят к Рождеству новой.

– Но мы можем многое изменить – внезапно изрек Джон Лэлли, поднимая крикетный мяч и бросая его Джулиану, который безнадежно слонялся по площадке, не зная, во что сыграть. Джулиан крайне удивился такому обороту и выглядел польщенным.

– Вполне можем, – согласился Клиффорд.

Прощение

Хелен, узнав от отца о потрясающих новостях, позвонила Клиффорду.

И он знал, что она позвонит.

– Клиффорд, – сказала она. – Спасибо тебе. Но что, скажи на милость, делать мне? Я не могу спать, я не могу успокоиться, и я не могу работать. Я хочу быть с тобой, но и это я не могу сделать.

– Тебе мешает Барбара, так? – спросил он, с той особой остротой интуиции, которая характеризовала его новую сущность. – И это совершенно понятно: если ты берешь меня, то ты должна будешь забрать и ее. У нее есть только я один в целом мире. Но, по крайней мере, приезжай и встреться с нею.

Хелен приехала, и впервые за все время увидев Барбару въяве, бледную и грустную, одетую в старомодное, тесное, скучное платьице, в которые обычно наряжают детей лишь высококвалифицированные престарелые няни, и, несмотря на это, хорошенькую, – исполнилась такой жалостью к ребенку, что раз и навсегда избавилась от своей ненависти и злобы. Она увидела, что Барбара – вовсе не след от ушедшей Энджи, а главное действующее лицо в ее собственной драме. Не была Барбара и «заменой» погибшей дочери для самого Клиффорда, чего она боялась: ведь приняв Барбару, как полагала Хелен, она окончательно забудет Нелл.

Читатель, все в этой жизни должно прийти к счастливому концу. Счастье способно даже воскресить мертвого.

Это все наши угрызения, сожаления, страхи, ненависть и зависть – все это делает нас несчастными, что порою незаметно для нас самих. Тем не менее, все это сидит в нас самих, в нашей голове – и мы в силах отбросить это, если пожелаем.

Хелен простила Барбару – и тем самым простила саму себя.

– Да, Клиффорд, – сказала Хелен, – на счастье или на беду, но я опять выйду за тебя замуж.

– Бедняга Энджи, – наконец-то сказал Клиффорд, – ведь все это случилось, главным образом, из-за меня. В любом случае я виноват, и мне есть чего стыдиться.

Он готов был это признать, потому что был счастлив, и был счастлив оттого, что смог признать это. Две стороны одной медали.

Драма

В канун Рождества на взлетной полосе в Хитроу стоял частный самолет, готовый к вылету. Дело было лишь за тем, чтобы объявили, что полоса расчищена от снега.

Хелен и Клиффорд сидели в салоне и держались за руки. Барбара расположилась от них через проход; она протянула ручку, чтобы ухватиться за другую руку Хелен. Она нашла в ней мать, и в то же время могла не расставаться с няней. Ее суровое личико было теперь светлее и радостнее. Юная Нелл Килдар сидела сзади, и ее черные стриженые волосы были вызывающе зачесаны назад и вверх. Она была теперь ведущей моделью «Дома Лэлли».

Они летели в Нью-Йорк, на Рождество в Манхэттене, на открытие выставки «Мода как искусство» в большой новой галерее, выходящей окнами на центральный парк.

Нелл боялась самолета. На счастье у нее, как всегда, висел на шее оловянный медвежонок.

Эдвард, Макс и Маркус были за неделю до этого отосланы в Диснейленд и должны были присоединиться к Хелен и Клиффорду позднее. В Диснейленде они находились на попечении двух стоических нянь Это была целиком идея Нелл.

Хелен была утомлена энергией и шумом, исходящими от мальчиков, и заслуживала, по мнению Нелл, отдыха. Клиффорд, насколько это видела Нелл, был не настолько стоиком в отношении мальчишек, как Хелен. Он кого-то напоминал Нелл, но она не могла вспомнить кого. Она смущалась в его присутствии, а это было незнакомое ей чувство. Все это удивляло ее, и она старалась держаться от Клиффорда подальше. Нелл чаще стала напоминать себе, что она просто служащая в фирме, а отнюдь не член семьи. Ей нельзя было привязываться к семье. Вспомните, читатель, о печальном опыте Нелл: люди, которых она любила, внезапно умирали либо исчезали; хорошие времена сменялись для нее ужасными. Более того, ей казалось, что в том есть ее вина. То, что она любила, уничтожалось либо огнем, либо другой стихией. Она стала очень осторожна!

Барбару спросили, не желает ли она поехать вместе с мальчиками в Диснейленд.

– Нет, нет! – закричала девочка, уткнувшись головой в живот Нелл. – Они такие грубые! Я не хочу с ними! – Барбара только-только начала кое-что делать сама, и все были довольны результатами воспитания.

Джон Лэлли также был в самолете, и вместе с Мэрджори. Ведь он был ведущим художником Леонардос, а в те дни художнику нужно было быть на виду (невозможно болев прятаться в полях, рисуя подсолнухи).

На Мэрджори была самодельная шаль: она сшила ее из квадратиков собственными руками. Некоторые из были вырезаны из старого голубого костюма, что носила по торжественным случаям мать Хелен, Эвелин: она не смела потратить деньги на новый наряд до самой смерти. Вам и мне известна вся эта печальная история, читатель. Но никто этого не заметил – даже сама Хелен.

Маленький Джулиан остался на попечении Синтии. Они переехали из своей квартиры и теперь проживали в маленьком домике в Хемпштеде, где малышу всегда были рады.

О, Синтия изменилась тоже!

Она была так рада за Клиффорда, так горда им за тот злополучный день суда в Нью-Йорке. Ее родня сблизилась с ней, да и она не могла более выдерживать долговременной вражды по отношению к ним. Теперь Отто, когда-то невзрачный рабочий-строитель в Копенгагене, стал богатым, уважаемым и почитаемым человеком, вновь неровней им, только с другой уже позиции. Трудные времена изменили его в выгодную сторону. Как приятно вглядываться на свою жизнь – и знать, что ты прожил ее достойно.

Хелен, между прочим, была одета в костюм из дорогой тяжелой шелковой ткани, которую смоделировал для нее, снизойдя до этого занятия, Джон Лэлли. Рисунок, также изобретенный Джоном, состоял из чередования крошечных золотых львов и белых ягнят. И львы не пожирали ягнят, а преспокойно возлежали рядом. Силуэт же был разработан рукой Нелл в те самые времена, когда Хелен тосковала по Клиффорду и не могла работать – поэтому передала Нелл свои недоработанные рисунки.

На борту самолета находились восемь полотен Джона Лэлли: четыре – из старых, мрачных и отчаянных его шедевров, а четыре – новые, более жизнерадостные работы. В целом его старые картины помещались в галереях, новые – в частных коллекциях.

Когда Нелл вошла в салон, Клиффорд улыбнулся ей дружеской теплой улыбкой: он знал, насколько Хелен привязана к девушке. Он готов был примириться с постоянным присутствием Нелл: она была дружелюбной, жизнерадостной, с ней легко было поладить. Хотя, надо сказать, ему не нравилась ее прическа.

Иногда, видите ли, я не уверена, что готова вполне простить Энджи: мне временами кажется, что в ней было более зла, чем я полагала. Может быть, это в своем бегстве от Энджи Клиффорд попадал то и дело в чужие и разные руки? А по мере того, как он все более запутывался в женщинах, он крушил всех и вся на пути? Но это может означать лишь одно: что в Клиффорде было нечто от Энджи, иначе от кого мы в этой жизни всего сильнее бежим, кроме как от самих себя.

И только тогда, когда Энджи была уже мертва, Клиффорд стал наконец свободен – и вернулся к самому себе, а этот «он сам» оказался гораздо приятнее, чем кто-либо мог предполагать. Проклятие было снято.

И кто иной, как не семья Артура Хокни вместе с крошкой Анжелой – очаровательной малышкой с оливковой кожей и глазами-маслинами – мог сидеть позади них в самолете? Они воспользовались возможностью долететь в частном самолете до Нью-Йорка, чтобы провести Рождество вместе с родственниками Артура – и показать им малышку. Клиффорд предложил им этот полет по настоянию Хелен. Если эти люди – друзья Хелен, то они станут и его друзьями, решил он. Было, правда, смутное неприятное воспоминание насчет Артура в памяти Клиффорда – но теперь это казалось столь давним делом, что Клиффорду ничего не хотелось припоминать. Ким была пристроена в питомнике: теперь, увы, под новым управлением. Бренда вышла замуж за Неда: ее пятна, между прочим, тотчас же пропали. Мать ее, похоже, собиралась жить вместе с ними.

А в хвостовой части самолета, на излюбленных местах Питера Пайпера, помещались двое представителей «Пайпер арт секьюрити Лтд»: сам Питер Пайпер и отец Маккромби.

Оба нервничали по поводу присутствия в самолете Артура Хокни.

– Я не рассчитывал на этого чернокожего, – проговорил Питер Пайпер и зажег еще одну сигарету. Его руки сильно дрожали, и неудивительно: слишком многое зависело от событий этого дня.

А затем, читатель, случилось следующее. Когда самолет поднялся в воздух, отец Маккромби неторопливо прошел в кабину, и никто не подумал остановить его или поинтересоваться, зачем он туда идет. Когда он вышел, он подталкивал пилота дулом пистолета.

Нужно было некоторое время, чтобы все осознали, что случилось: слишком нереальным казалось происходящее. Лишь Барбара быстро сориентировалась: она вскочила, уткнулась головой в колени Хелен и спрятала в ее шелке голову.

А теперь и Питер Пайпер, вставший со своего места в хвосте самолета, направлял на всех дуло огромного страшного пистолета.

– Сидеть, – приказал он вскочившему было Артуру.

Артур сел на место.

– Самолет что, никем не управляется? – испугалась Мэрджори.

– Он на автопилоте. Некоторое время это будет безопасно, – заверил Артур. – Нужно сохранять спокойствие.

– А ну заткнись] – рявкнул Питер Пайпер, и Артур пожал плечами и заткнулся.

Никогда не знаешь, чего ожидать от преступников. С другой стороны, лучше их не провоцировать, потому что они нервничают, и могут сделать глупость, которая окажется для кого-нибудь смертельной. Обычно такие люди достаточно глупы, что само по себе опасно.

Пилот был усажен в кресло, покинутое Барбарой. Слава Богу, его не подстрелили: преступники значит не были, совсем глупы. Значит, с ними возможны переговоры. Артур потрепал Сару по колену:

– Не волнуйся, – сказал он, но это было бесполезно.

Питер Пайпер взял под контроль пассажиров, а отец Маккромби прошел в кабину и сменил курс – на небольшой городок на побережье севернее Нью-Йорка, где у него оставались друзья и некоторые знакомые.

Вся история казалась сном. Никто не кричал (даже Джон Лэлли), никто не впадал в истерику (даже Мэрджори). Было похоже, что все они плавно перешли из реальности в гангстерский фильм.

Артур не шевелился и ждал развития событий. Питер Пайпер заговорил.

Он сказал, что это не похищение с целью выкупа и не шантаж. Это просто вооруженное ограбление: он желает заполучить картины Лэлли.

Клиффорд рассмеялся:

– В таком случае, полагаю, у вас есть некий новый рынок сбыта, потому что на существующий вам нечего и надеяться: покупатели краденого скупают лишь старых мастеров, мастеров французской школы и изредка – дорафаэлевских мастеров. Но современных британских художников?! Вы шутите! Даже похитители обязаны кое-что знать об искусстве! Как, вы сказали, ваше имя?

Артур слушал и надеялся, что Клиффорда не занесет слишком уж далеко. Бледность на лице Питера Пайпера все усиливалась. Никому не бывает приятно, когда его невежество обнаруживают публично, но когда тебя унижают прилюдно твоя потенциальная жертва – это слишком.

То, что изрыгал из себя Питер Пайпер, было ужасно. Не осмелюсь повторять это, читатель. Он обозвал Клиффорда всеми возможными ругательствами. А самолет в это время кренило и качало, когда он попадал в воздушную яму, и даже когда не попадал.

Все были настолько озабочены качкой, что, казалось, пистолет Питера Пайпера уже никого не волнует. Дело в том, что с той поры, как отец Маккромби в последний раз управлял самолетом, прошло некоторое время, и к тому же, чтобы успокоить нервы, ему пришлось выпить достаточное количество брэнди.

Отец Маккромби вспомнил, что в бытность свою летчиком британской военной авиации он разговаривал с Богом, и Господь Бог отвечал ему. Теперь, надравшись бренди и предчувствуя критический момент, он вновь обратился к своему Создателю, стараясь выправить накренившийся и сопротивляющийся самолет. Казалось, сам дьявол завихрял потоки воздуха, через которые летел самолет.

Один Питер Пайпер не замечал этого: он вдруг начал обвинять Клиффорда в преступном заговоре, воровстве, совращении, незаконных поступках и даже в похищении детей, употребляя самые живые и яркие выражения.

– Эрик Блоттон! – вдруг выкрикнул Клиффорд. – Вы – Эрик Блоттон! – Он пристально смотрел на желтые от никотина, трясущиеся пальцы Питера Пайпера. Конечно! Разве мог он забыть их?

При этом оба – Хелен и Артур готовы были закричать, позабыв начисто обстоятельства в которых оказались: если вы – Эрик Блоттон, то где же Нелл?!

Но тут Эрик напрягся и подобрался, его палец вновь был на курке пистолета. А Джон Лэлли внезапно вернулся к своей прежней сущности и принялся кричать в ярости, что его картины не стоят даже того, чтобы их похищали. Мэрджори стала одергивать его так же, как если бы она была Эвелин.

А Эрик в это время пытался сорвать ожерелье с шеи Хелен, а преуспев в этом, яростно отшвырнул его, поскольку тут же убедился, что это просто пластик; а затем потребовал, чтобы все присутствующие достали и передали ему кошельки: исследовав содержимое, он нашел там лишь кредитные карточки и рассвирепел окончательно (теперь ему просто необходимо было поиметь хоть что-то, иначе он в своих же глазах стал выглядеть просто дураком). А самолет по-прежнему качало и кренило.

Когда пилот осмелился предположить, что если его немедленно не допустят к управлению, может произойти несчастье, то Блоттон ткнул рукоятью револьвера в голову пилота, и тот потерял сознание (или просто симулировал?).

Анджела пронзительно кричала, а Клиффорд пытался успокоить Хелен… Артур же все бездействовал, чего-то выжидая (или он был просто парализован? – или утерял все свое мужество вместе с потерей чувства вины?), Сару стошнило прямо на ботинки Эрика Блоттона, и все это было бы смешно, если бы не было так страшно.

А что же Нелл? Нелл видела в своей жизни множество преступников.

Она сразу же распознала блеф и хвастовство; поняла, что пилот симулирует; она знала, что самое опасное – в непредвиденном случае, а не в самих намерениях преступников.

– Послушайте, – спокойно сказала она Эрику Блоттону. – Успокойтесь. У меня есть кое-что драгоценное для вас.

И она вытянула из-под джемпера оловянного мишку на цепочке и неторопливо отвинтила его головку: ее движения были точны и уверенны. Все молчали и наблюдали. Нелл изъяла из головки крошечный изумруд и вручила его Эрику. Ей было очень жаль расставаться с ним, но она понимала необходимость – и не колебалась.

– Это настоящий изумруд, – сказала она, – и кроме того, это талисман удачи. Возьмите его себе. Мне кажется, он вам нужен.

И тут Хелен взглянула на изумруд – а потом на Нелл, и Клиффорд повторил ее движение глаз, а затем и Артур; и всех троих осенило одновременно.

– Это мой кулон, – сказала Хелен. – Я его хорошо помню. Мне подарил его Клиффорд. Ты – Нелл! Наша Нелл. Ты – моя и Клиффорда дочь! Ну, конечно! Иначе и быть не может!

И в этот момент, когда лежавший на полу пилот поймал взгляд Артура и незаметно кивнул, Артур сделал внезапный выброс в сторону Блоттона, который был вполне беспомощным и неумелым преступником, как и большинство из них, моментально разоружил его и усадил в кресло. Затем, вместе с пилотом, он прошел в кабину и вывел оттуда злополучного отца Маккромби. Можно с уверенностью сказать, что Маккромби был почти счастлив тем, что его вывели: чем дольше он разговаривал с Богом, тем дольше тот молчал – и тем хуже вел себя самолет. Чему мы с вами, читатель, я думаю, не должны удивляться.

– О, черт, – сказал Маккромби, – лучше бы я умер.

Но не думаю, что это было сказано искренне. К тому времени самолет благополучно и почти в срок приземлился в аэропорту Кеннеди, и Блоттон с Маккромби были переданы с рук на руки поджидавшей их полиции.

Клиффорд с Хелен нашли свою малышку Нелл, а она нашла родителей, и, нужно добавить, ни один из них не был разочарован.

– Так она нам приходится сестрой? – спросили при встрече Эдвард, Макс и Маркус, нимало не удивленные этим – и гораздо более возбужденные своими воспоминаниями о Диснейленде.