Текст книги "Судьбы человеческие"
Автор книги: Фэй Уэлдон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 29 страниц)
Триумф
Клиффорд, Хелен и Эдвард до развода жили вместе, и жили вполне счастливо. К тому времени «жили вместе» было заменено общественным мнением на «жили в грехе», однако лишь некоторые надменно приподнимали брови при упоминании об этом. Когда это мнение дошло до матери Энн, няни Эдварда, то мать вознегодовала и стала жаловаться: она-то полагала, что ее дочь будет няней по большей мере – в королевской семье, по меньшей – в семье банкира, а вот что получилось. Но няня Энн любила Эдварда, а Эдвард любил ее, что было вполне естественно, и в особенности станет вам понятным, если вы вспомните о том, что дети любовников – всегда сироты.
Эдвард, вырастая, становился все более и более похожим на Саймона, о чем Хелен с Клиффордом старались не думать. Няня Энн, впрочем, обещала, что Эдвард вырастет высоким мужчиной, и предпринимала некоторые упражнения, чтобы выполнить свое обещание.
Клиффорд с Хелен обычно ночами лежали на своей добрачной кровати в обнимку, будто страшась, что какой-нибудь демон вновь разлучит их. Однако только ангелы витали над их ложем, рассыпая благословения.
А затем случилось странное событие. Было это так: Клиффорд шел мимо магазинчика, продающего всякое старье, в том числе и предметы искусства, известного как «Роаш», на Камден Пэсседж. В витрине была выставлена картина, зажатая между достаточно красивым кувшином и ничего из себя не представляющим подсвечником (в те дни такие вещи можно было купить за сущие пенсы! С тех пор много воды утекло; шиллинги и пенсы канули в небытие, а вместе с ними и серебряные трехпенсовые монетки – на Рождественский пудинг) – картина была без рамы, размером около 24 см на 18 см, и такая грязная и запыленная, что почти невозможно уже было рассмотреть сам сюжет.
Клиффорд зашел, некоторое время препирался с хозяином относительно цены на подсвечник – и купил его за четыре фунта, вдвое более того, что Билл Роаш, владелец, наркоман и торговец стариной, надеялся выручить за него. Затем он, как бы невзначай, справился о картине. Роаш, знавший все трюки коллекционеров, как представитель династии банкиров, внезапно проявил подозрительность.
– Я не уверен, что стану выставлять ее на продажу, – проговорил он, достаточно грубо и небрежно вытаскивая картину из витрины, и как бы ожидая покупателя с более чем ординарным интересом. Однако такого покупателя не нашлось.
– А я не уверен, что хочу купить ее, – сказал Клиффорд. – И не уверен, что кто-то вообще у вас ее купит. Кто автор? Это – имя – или просто любитель?
Роаш потер правый угол картины: его пальцы были одновременно и ухожены, и грязны. Под слоем грязи и краски проступили буквы: сначала «V», затем «I», а затем «NCE» и «NT».
– Винсент, – прочел Роаш.
– Никогда не слышал о таком художнике, – откликнулся Клиффорд. Клиффорд был незнаком Роашу, и откуда было тому знать, что тон голоса Клиффорда стал от волнения выше, чем обычно? – Какой-то самоучка, полагаю. Что это, цветы? Взгляните на эту линию – это изгиб лепестка – очень груба.
Если вам кто-то уверенно говорит, что линия груба, то вам ничего не остается, кроме как согласиться.
– Сейчас взглянем, – сказал Роаш, доставая свой Бенозет – гид по искусству.
– Это все пустая трата времени. Но если угодно… Винсент. На «V» немного имен. Вряд ли кто-то стоящий, – небрежно проговорил Клиффорд.
Роаш взглянул на «V» – и не нашел имени Винсент.
– Тогда не знаю, – сказал Клиффорд. – На вашем месте я сделал бы рамку. Пожалуй… я дам за нее пару фунтов. (Опасно поднимать цену: Роаш сразу заподозрит неладное).
– Но картина старая, – возразил Роаш, – кроме того, я же сказал, что не собираюсь продавать ее. Мне она нравится.
– Хорошо: даю пятерку, – предложил Клиффорд, – но я, кажется, сошел с ума.
Деньги перешли в руки Роаша.
– Где вы ее откопали? – справился Клиффорд. Картина была его!
– Я разбирал чердак у одной старой леди в Блэкхите, – ответил Роаш.
Сердце Клиффорда так и подпрыгнуло в груди: Винсент Ван Гог ходил пешком из Рамсгэйта в Блэкхит в свои молодые годы в Англии (и ничегошеньки не думал о значении этого факта).
– Может быть, есть еще живопись? – спросил Клиффорд, но эта картина оказалась единственной среди тряпья и деталей медной кровати.
Клиффорд был доволен: он, так сказать, купил билет на аукцион за три пятьдесят, а приобрел тридцать фунтов. Неплохо.
Но Роаш чувствовал тревогу: что-то здесь было не так. Ни один делец в мире не желал бы предстать дураком в своем деле. Потерять лицо – хуже, чем потерять деньги.
– Надеюсь, это не что-то особенное? – нервно спросил Роаш.
– Нет, всего лишь Ван Гог, – проговорил Клиффорд, и Роаш моментально хотел возопить в негодовании, но не стал. Он не только упустил из собственных рук тридцать пять фунтов, он уже ничего не мог сделать. Он извлек колоссальную выгоду из невежества старой леди, а Клиффорд – колоссальную выгоду из его невежества. Он упустил самое ценное из наследства старухи.
Сегодня картина, я предполагаю, стоит около двенадцати миллионов или что-то в этом роде.
Конечно, газеты на следующий же день вышли с заголовками: «Чудесная находка», «Гениальное творение в куче тряпья» и тому подобное. Все нормальные люди знали об этом! И, конечно же, это потрясло рынок древностей. Был очищен от грязи и просмотрен вдоль и поперек каждый кусок старинного запыленного холста (а их в стране в то время были сотни) – но ни один ВИНСЕНТ более не материализовался. Конечно, нет! Ведь то была удача Клиффорда, и только его.
Удача, сопутствующая Клиффорду – вот что восхищало Хелен – и его самого: способность отличить великое от незначительного. Пальцы Клиффорда столь верно и прочно лежали на пульсе Искусства, и в то же время удачливость Клиффорда была так явно связана с силой любви, с богатством сексуальных отношений; так таинственно было уже то, что они вновь нашли друг друга – что конца триумфу не было!
Конечно же, они не стали продавать картину – они повесили ее над камином, и она сияла и сияла – не подсолнухи, нет, но маки.
Джон Лэлли, услышав эту историю, сказал, что Клиффорд состоит в союзе с дьяволом. Но, собственно, ни для кого это не было новостью.
Хелен по секрету сказала матери, что, конечно, дом отца снова для нее под запретом, но, если нужны деньги, то конечно, мама… Эвелин сказала, что не нужны. Эвелин любила маленького Эдварда: ей казалось, что он похож на Джона.
Энджи позвонила из Южной Африки, чтобы поздравить Клиффорда с его находкой. Голос, ее звучал счастливо: она сказала, что счастлива за него. Энджи считает, что ему пора заняться импрессионистами. Она дала ему десять лет на то, чтобы поднять цену «Макам» до миллиона. Меньше было бы бесчестием, добавила она. И еще сказала, что надеется, что «Маки» подходят по цвету к занавескам Хелен.
Синтия сказала Отто:
– Кажется, мы станем видеть сына реже.
– И хорошо, – ответил Отто, и поспешно добавил: – Теперь он снова с Хелен – и счастлив.
Но правда состояла в том, что Отто ценил ненарушенный покой своего дома по выходным, покой, не нарушаемый многословием сына. Отто находил ажиотаж и шум вокруг найденного Ван Гога вульгарным: Ван Гог умер в нищете и безумии; то, что нынешнее сытое поколение находит что-то в его творчестве – это одно дело; а что оно не стесняется извлекать из этого выгоду – другое.
– Возможно, они заведут детей, – с надеждой проговорила Синтия. Она уже не ощущала себя молодой: у нее не было любовника. Молодые люди, охочие до нее, находились, но она уже ощущала недостойность и своего, и их поведения в данной ситуации. У нее на коже появились старческие пятна. Пустота захлестнула ее. Она чувствовала, что если Клиффорд с Хелен дадут им на попечение еще одного ребенка, то она будет уделять ему больше внимания. Жизнь Нелл оказалась столь недолгой… Ах, если бы ей знать об этом, насколько по-иному она вела бы себя; насколько менее строго подошла бы к Хелен! Да, она была плохой матерью и признавала это: она не дала Клиффорду всей любви, всего внимания, в котором нуждается ребенок – и уж, конечно, Отто тоже не дал! Теперь ей хотелось наверстать упущенное – с другим ребенком.
Все свое внимание она тем временем отдала Отто, но Отто уже в нем не нуждался. В то время, как она окончательно рассталась с развлечениями на стороне, их нашел Отто. Начали звонить странные люди, говорить странные вещи. У Отто появился незнакомый отрешенный вид: когда звонил телефон, Отто быстро собирался и покидал дом. Ну что ж, это поддерживало в нем молодость. Она не думала, что это опасно. Внизу обычно напевал, чистя упряжь, Джонни, который стал гораздо менее медлителен в речах и мыслях, чем бывал раньше.
Хелен вернулась к обучению в колледже и прошла курс дизайна одежды. Клиффорд не возражал: она была более не ребенок. Он многому научился, неумышленно, от Фанни, Элиз, Бенти и прочих. Он очень часто думал о Фанни. У нее был хороший вкус, и у него остались хорошие воспоминания о ней. Сейчас она могла бы пригодиться Леонардос. Где-то она работает ныне?
Клиффорд написал блестящую книгу об импрессионистах, которая продавалась по цене двадцать фунтов, – по цене совершенно невозможной для книжного рынка тех дней, но она мгновенно стала бестселлером.
Гарри Бласт, критик по искусству на телевидении, проклял Клиффорда – он так и не смог ему простить, что тот выставил его дураком в интервью с сэром Пэттом. Особенно возмутил Гарри «популизм» Клиффорда: все могли купить и прочесть его книгу.
Единственное место, где хорошо иметь врагов – это экран телевидения.
Дела Леонардос шли хорошо; Энджи держалась на расстоянии; выставка Рембрандта побила по посещаемости все рекорды. А выставка Дэвида Феркина – смелый шаг Клиффорда, поскольку впервые современный художник выставлялся в Большом Зале – побила даже Рембрандта.
Леонардос, как и сам Клиффорд, всегда был прав. Королева организовала новый институт экспертов, которые, являясь общественными исполнителями, оценивали произведения искусства и выносили свой вердикт – к раздражению дельцов от искусства, у которых доходы уплывали из рук, поскольку публика стремительно теряла былое свое невежество в искусстве. Под институт экспертов были пущены три замечательных дома ранней грегорианской эпохи, однако реконструированы они были с использованием вульгарного современного бетона, но, поскольку это случается сплошь и рядом, обычно такие вещи предпочитают не замечать. В те времена казалось, что остается еще так много старого Лондона вокруг…
Как только произошел развод Саймона и Хелен, Хелен с Клиффордом поженились. Но церемония была краткой и скромной по следующей причине: за неделю до этого умерла Эвелин.
Жертва
Не без опаски и внутренней дрожи, как вы понимаете, Хелен сообщила родителям, что она разводится с Саймоном и снова выходит замуж за Клиффорда. Чета Лэлли была обычными, если не сказать частыми, гостями в доме Корнбруков. Джон Лэлли не был приятным гостем: он обрушивался с обличительными речами то на одно, то на другое; то на правительство, то на большой бизнес, то на то, что сам он именовал индустрией искусства; все они, по его словам, были против слабых, обиженных – но талантливых – истинных художников. Хелен привыкла к этому с детства. Саймон – нет. Джон Лэлли бывал прав в общем, но не в деталях; поэтому по своему профессиональному долгу Саймон корректировал детали, а тесть, естественно, воспринимал это как оскорбление. И, как бы Хелен ни защищала мужа, как бы ни убеждала отца, что они сходятся во мнениях, и что вообще-то Саймон – не «фашистского толка писака», а наоборот; и, как бы ни бывала расстроена бедная Эвелин, которая в последние дни была истощенной и похожей на привидение, Джон Лэлли не сдавался. Не сдавался и Саймон.
У Эвелин была привычка сравнивать малыша Эдварда с Нелл в их развитии; Саймон же не любил, когда заговаривали о Нелл: во-первых, ему казалось, что это расстраивает Хелен; во-вторых, было очевидно, что Эдвард очень отстает от Нелл: в два года он едва говорил несколько слов, в то время как Нелл в таком возрасте говорила уже целыми фразами. Хелен пыталась пойти на компромисс, говоря: «Но девочки обычно начинают говорить раньше, чем мальчики», а также пыталась оправдать Эдварда: «Но мальчики быстрее развивают практические навыки».
– Какой забавный у нею язык, – был ответ Эвелин. – Да какие там практические навыки! – Эвелин взгрустнула. – Конечно, у нас с Джоном был всего один ребенок – и это девочка.
Слова прозвучали как вздох разочарования: будто упрек Хелен, отчего не родился мальчик – и это очень расстроило Хелен.
Хелен дулась долго. Она никак не могла сблизиться после этого с матерью, которая, в свою очередь, замкнулась в каком-то одиночестве, в каком-то упорном несчастье рядом с мужем. То было одиночество на двоих. Хелен никак не могла понять своей вины во всем этом, и поэтому, когда родители уходили, она ощущала, что с плеч сваливалась неведомая тяжесть.
– Почему они не родили второго ребенка? – спросил однажды Саймон.
– Наверное, я слишком много кричала по ночам, – ответила Хелен. – Поэтому Джон не мог сконцентрироваться.
О, да, художник – это монстр, если ему позволено быть таким. Эвелин четырежды делала попытку продлить беременность в надежде, что муж смягчится, но этого не случалось.
– Заводи столько детей, сколько тебе будет угодно, – говорил он, – но прошу тебя, держи их от меня подальше.
Если она делала попытку пожаловаться и разжалобить его, он добавлял:
– Если тебе не нравится, я не держу тебя.
Эвелин не запугивала его, не устраивала сцен. А нужно было. Всю жизнь она ждала, и ждала напрасно, от него доброго слова, поддержки. Абсурд, но получалось, что она и не оставалась с ним, и не покидала его. Ей не хватало мужества. Она избавлялась от очередного ребенка, может быть, от того сына, который посмеялся бы над отцом, повзрослев, и устыдил бы его. Поэтому Хелен, незащищенная ни братом, ни сестрой, с их детским эгоизмом и себялюбивыми запросами, одна противостояла дурному темпераменту отца. Более того, она в целом переняла от матери манеру восприятия его: робкую, почтительную, с редкими моментами радостного ощущения жизни в целом. А встретив столь же буйный и эгоистичный темперамент в Клиффорде – была привлечена к нему, и привлекла, в свою очередь, его своей покорностью (как это и бывает с такими дочерьми), и не смогла достойно противостоять ему, как и ее мать.
Конечно, брак с Клиффордом распался, поскольку она не нашла в нем ни отца, ни мужа, к которым инстинктивно стремилась; конечно, утомленная неестественностью Клиффорда, она повернулась к такому мужчине, как Саймон – он был более похож на брата, на давно утерянного, но обретенного брата, чем на мужа.
Но если рассмотреть эту коллизию внимательно, то все произошло оттого, что Хелен слишком много и отчаянно плакала; плакала как ребенок. Ее вина! Опять во всем виновата Хелен! Но как мог помочь ей Саймон, скорее брат, чем муж? Как она терзалась, бедная Хелен, жертва собственных неврозов, удивляясь, отчего ей так не везет, отчего счастье избегает ее? И вот она вновь с Клиффордом, пытается склеить их брак, и возможно, наконец-то на этот раз получится удачнее.
И уж конечно, как и в первый раз, оставив Саймона и переехав к Клиффорду, она лишилась дома родителей и их общества. Путь к ним ей был заказан. Но она почувствовала почти облегчение. Время от времени, скорее из чувства долга, она вызывала мать, встречалась с ней секретно у «Биба» и завтракала; и старалась, чтобы черное облако материнских несчастий не накрыло собой ее счастье.
Когда развод был оформлен и назначена дата регистрации брака с Клиффордом, Хелен позвонила матери:
– Я знаю, что Джон не придет, но ты – пожалуйста, умоляю, приходи.
– Милая, если я пойду одна, это так расстроит отца. Ты же знаешь. Ты не должна просить меня об этом. Но и без меня тебе будет хорошо. Поскольку ты прожила с Клиффордом уже почти год, и выходишь за него замуж второй раз, то пышная церемония совершенно ни к чему, ведь правда? Как там Эдвард? Он стал лучше говорить?
– Она не придет, о, она не придет на бракосочетание, – плакала затем Хелен на плече у Клиффорда. – Это ты виноват! (О, она становится с ним все смелее).
– Что ты хочешь от меня? Чтобы я вернул ему картины?
– Да.
– Для того, чтобы он изрезал их садовыми ножницами? – (И Джон сделает это, вне сомнения).
– Ах, я не знаю, не знаю, что делать. Отчего у меня не такие родители, как у тебя?
– Будь благодарна судьбе, что не такие, – отрезал он. – Вот что я тебе посоветую: иди и умоляй их обоих в их берлоге. Сделай так, чтобы они были. А я обещаю, что буду вежлив.
– Но я боюсь.
– Нет, это неправда. – И в самом деле, это была неправда.
Итак, Хелен появилась в Эпплкоре в одно субботнее утро, возбужденная и счастливая, вся в мыслях о Клиффорде, убежденная в том, что они сделают все для ее счастья. Она открыла дверь, впустив солнечный свет в крошечную комнату, где обычно сидела Эвелин, дожидаясь мужа из студии или гаража, и вязала – либо шелушила горох – и знала, что за его возвращением последует либо гневное словоизлияние, либо день-два угрюмого молчания, и в том, и в другом подразумевалась ее вина. Дело в том, что вина, действительная или мнимая, и впрямь могла быть, но чаще она оказывалась многолетней давности: Джон имел привычку вспоминать ее прегрешения, стоя у мольберта, смешивая краски и накладывая мазки – и размышляя над природой цвета; в ходе воспоминаний появлялись: живая плоть, разлагающаяся плоть, замерзшая плоть, или иное, что подсказывала ему фантазия. Однако он становился стар; фантазия уже не буйствовала, а слабеющий ее отклик раздражал. Паранойя всегда сопровождается манией, а кто лучше, чем Эвелин (особенно с тех пор, как он крайне редко стал покидать дом), «снабдит» его материалом для его творчества – и Клиффорд понял уже давно, что ни кто иной, как она, является подручным материалом, манекеном для измышлений живописца…
И Эвелин догадывалась об этом. Вот она сидит в своей крошечной затемненной комнате: олицетворение жертвы. Может быть, и комната так темна оттого, что она сидит здесь: в последнее время Эвелин притягивает мрак. Кажется, что за ее спиной стоит тень самой Судьбы. И вот входит, с лучом света, Хелен, вся олицетворение надежд – и даже уверенности, что возможно все, и все оттого, что она снова с Клиффордом, – и ее душа, мысли и сердце вновь свободны. В этой комнате обитают призраки, думает Хелен, войдя. Отчего я раньше этого не замечала? Начищенные медные сковороды, висящие на гвоздях, раскачиваются будто на ветру, а ветра нет.
– Что-то случилось, – говорит Эвелин. – Ты так необычно выглядишь. Что такое?
– Я хочу, чтобы вы оба приехали на мою свадьбу, – говорит Хелен. – И Джон, обязательно. Где он?
– На чердаке, пишет. Где ему еще быть?
– Он в хорошем настроении?
– Нет. Я сказала ему, что ты приедешь.
– Как ты узнала об этом? Откуда?
– У меня был сон ночью, – отвечает Эвелин. – Она кладет руку на лоб. – Голова болит. Но какая-то забавная головная боль. Мне снилось, что вы стоите с Клиффордом рука об руку. А я умираю. Мне снилось, что я должна умереть, чтобы освободить тебя.
– Как это? – спросила потрясенная Хелен.
– Ты слишком похожа на меня. Ты тоже не можешь быть самой собой. Чтобы быть счастливой с Клиффордом, тебе нужно стать похожей на отца. Быть больше его дочерью.
О чем она говорит? Эти тени, двигающиеся по комнате, эти раскачивающиеся сковороды… Может быть, она имеет в виду, что выйдя замуж за Клиффорда, Хелен потеряет мать? Но Эвелин продолжает:
– Тебе нужно быть рядом с Клиффордом, я знаю это, и нужно это для Нелл, когда она возвратится обратно.
Хелен застывает на месте с открытым ртом.
– Во сне я видела, что бросаю на тебя тень. Это была единственная тень в том месте. Везде было столько света! И Нелл шла через зеленое поле. Ей сейчас почти семь лет, ты знаешь. И она так похожа на тебя, маленькую – кроме цвета волос, разумеется. Это у Клиффорда такие волосы.
И Хелен начинает подозревать, что мать бредит. Она говорит так странно: по мере своего рассказа она сползает на стуле.
Хелен зовет отца, стоя внизу: кричит ему наверх. Никто не смеет так звать его с давних пор. С ним нужно осторожно: гений за работой! Не сметь мешать, на сметь тревожить. Но что-то в голосе Хелен заставляет его спуститься бегом.
– Эвелин… – только и произносит Хелен.
– Так болит голова, – говорит Эвелин. – Интересная такая боль… От нее одна половина головы соображает хорошо, а другая – в тумане. Мне надо убрать эту тень, мне нужно уйти. Не волнуйся за Нелл: она вернется.
И Эвелин улыбается дочери – и не замечает стоящего рядом мужа; пытается поднять руку – и не может. Пытается покачать головой – и умирает, сохраняя удивленное выражение лица. Хелен сказала бы, что смерть наступает, как будто кто-то медленно выключает свет в ее глазах. Веки даже не закрываются. Это Джон закрывает их своей рукой: может быть, он достаточно много нарисовал мертвых глаз, чтобы привыкнуть к таким зрелищам – так зачем закрывать ей веки? Бог ведает.
Врач впоследствии сказал, что у Эвелин, вероятно, было два кровоизлияния в мозг, а может быть, даже три – за последние сутки. Последнее кровоизлияние и было смертельным.
Хелен удивительно спокойна: ей кажется, что Эвелин решила умереть – и выполнила свое решение. Тело послушалось веления разума – и ушло. Она скорбит, но это светлая скорбь; ей кажется, что то был последний подарок Эвелин ей – чувство, что жизнь лишь начинается, а не кончается. Хелен решает поделиться сном Эвелин с отцом. Джон Лэлли говорит, что перед смертью жена, очевидно, тронулась умом. И, если только это не игра больного воображения дочери – и она в самом деле решила выйти замуж за Клиффорда – убийцу своего ребенка, а его внучки, – то он считает, что Хелен отныне мертва для него так же, как и ее мать.
Его горе можно понять.
Но у Эвелин был не столько сон, сколько видение: дар Божий, иногда приходящий к хорошим людям накануне смерти; а Эвелин после видения прожила достаточно долго, чтобы передать свое видение Хелен – очевидно, в компенсацию всего, что она недодала дочери. Читатель, это, к сожалению, невозможно: дать своему ребенку все без изъяна, все до конца. Мы недодаем своим детям так же, как наши родители – нам.
Мне было бы отрадно сообщить вам, читатель, что Джон Лэлли искренне скорбел по своей жене и раскаивался в своем с ней обращении, но я не могу этого сказать. Он предпочел вспоминать о ней, как бы редко это ни случалось, как о глупой женщине. О подобной честности и постоянстве мнений необходимо сказать отдельно.
Нет ничего гаже, чем слышать от скорбящего супруга (супруги), каким хорошим, добрым и удивительным человеком был ушедший супруг, в то время как вам прекрасно известно, что они прожили жизнь в ругани и оскорблениях. Лучше бы мы старались не говорить гадости о живых, чем потом говорить хорошо об ушедших.
Время бежит так быстро, и жизнь у всех нас так коротка.
