Текст книги "Судьбы человеческие"
Автор книги: Фэй Уэлдон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 29 страниц)
Мать и дочь
И пока Клиффорд Уэксфорд видел перед мысленным взором свое будущее; пока он регулировал, профессионально оснащал, освящал то, что ранее для него было лишь воплощением амбиций, девушка его мечты, Хелен Лэлли, сидела с матерью в «Крэнкс» и пила мелкими глотками травяной чай («Крэнкс» – новый ресторан на Кэрнеби-стрит, подают там только «здоровую» пищу).
«Крэнкс» был первой ласточкой из подобных заведений, которые за последние двадцать пять лет распространились по всему свету. Пища с неразрушенными витаминами и травяной чай – залог духовного и физического здоровья, вот лозунг их. В то время это было очень новое веяние, поэтому Эвелин пила свой чай из листа окопника с некоторой долей подозрения (надо отметить, что теперь окопник не рекомендуют принимать внутренне по причине возможного канцерогенного действия, а применяют лишь для масок; так что, кажется, инстинктивно Эвелин была права).
– Он успокоит тебя, мама, – с надеждой сказала Хелен.
Да, Эвелин нуждалась в успокоении. Ее глаза покраснели и опухли. Выглядела она старой, больной и опустившейся: самая дурная комбинация качеств.
По возвращении домой после визита к Клиффорду Джон Лэлли объявил жене, что, во-первых, дочь более не должна бывать у родителей, а, во-вторых, что единственным возможным объяснением поведения дочери является то, что Хелен – не его дочь. После этого он заперся в гараже. Там, предположительно, он рисовал, как одержимый. Эвелин ставила время от времени на подоконник гаража еду и чай. Окошечко быстро приподнималось (еда, очевидно, потреблялась регулярно), а потом с треском захлопывалось; чай однако оставался невостребованным. В гараже имелись запасы домашнего вина, поэтому, скорее всего, Джон Лэлли имел все, что ему требовалось.
Из-под стен гаража словно ползла наружу черная ненависть.
– Это несправедливо, – жалобно сказала дочери Эвелин, и казалось, что она – маленький обиженный ребенок, а не мать взрослой дочери. – Это так чудовищно несправедливо!
Конечно, это было чудовищно несправедливо: с ней, которая столько сделала для мужа, посвятила ему всю свою жизнь, так обращались!
– Я стараюсь не показывать вида, насколько это для меня удар, – продолжала Эвелин, – но ты теперь взрослая, и такова жизнь, ты понимаешь.
– Такова жизнь, если ты позволяешь ей таковой быть, – безжалостно отрезала Хелен, чувствующая себя вполне в безопасности под защитой своей и Клиффорда любви и не собираясь нарушать спокойствие своего счастья.
– Тебе следовало бы быть более тактичной, – мать позволила себе самый прямой упрек за всю историю их отношений. – Ты не имеешь понятия, как следует дочери обращаться с отцом.
– Ну что ж, – ответила Хелен, – я прошу прощения. Может быть, на этот раз я действительно виновата. Но ведь он всегда запирается, он не желает нас знать. Обычно он запирается на чердаке, сейчас вот – в гараже. Я не понимаю, почему ты так переживаешь. В его поведении нет ничего необычного. Если бы ты не переживала, возможно, он не стал бы так поступать.
Хелен очень хотелось убедить в этом мать, но она достигла лишь того, что ее слова показались фривольными. Она не могла ничего поделать: она любила Клиффорда Уэксфорда. Что из того, если отец изведет себя злобой, а мать безвременно увянет от выдуманного горя – она Хелен, любит Клиффорда, и на ее стороне молодость, энергия, будущее, радость и благоразумие, наконец.
Тем временем Эвелин чуть воспряла духом и уже вполне наслаждалась провинциальной атмосферой ресторана и необычно нарезанным ананасом. Затем она согласилась с дочерью: все шло так, как оно и шло последние двадцать пять лет. Ей казалось когда-то, что это явление временное, но оно стало постоянным. Хелен была права: не было необходимости волноваться и плакать; нужно просто собраться с духом.
– Боже мой, – сказала Эвелин, собравшись с духом, – а твои волосы выглядят чудесно! Они так мило завиваются.
И Хелен, которая в общем-то была доброй девочкой, не стала приглаживать их и закладывать за уши, как она это делала обычно, а нарочно потрясла головой, чтобы они растрепались, как любила ее мать. Хелен хотелось бы, чтобы волосы были распущенными по плечам, прямыми и шелковистыми – ей нравился этот стиль задолго до того, как он вошел в моду. Но любовь, хотя бы в этом вопросе, была на стороне Эвелин: ей нравились пушистые и завитые в кольца волосы дочери.
– Я влюбилась, мама, – просто сказала Хелен.
Эвелин с недоумением поглядела на дочь: каким образом, после жизни в их доме, она выросла столь наивной?
– Пожалуйста, – ответила Эвелин, – не бросайся очертя голову в любовь только из-за того, что жизнь дома кажется тебе ужасной.
– Ах, мама, я этого не сказала, и жизнь в семье никогда не казалась мне ужасной, – запротестовала Хелен, хотя жизнь в ее семье иногда и в самом деле бывала ужасной.
Их дом в Эпплкоре был странным и поэтому в некотором роде чарующим, но частые приступы дурного настроения отца действовали, как ядовитый газ, потихоньку отравляющий все живое. Злоба заползала в щели, под двери и просачивалась в комнаты. Отец запирался от домашних для своего и их же блага: для своего, чтобы избежать женских нравоучений; для блага дочери и жены, чтобы избавить их от себя. Глаза матери часто бывали красны от слез, и от этого как бы тускнели и красивые переплеты окон, и медная замечательная люстра, свешивающаяся с потолка в кухне. В такие минуты Хелен хотелось убежать из родного дома.
Но в иные дни они были любящей и прочной семьей: они разделяли друг с другом надежды, мысли, чувства; обе женщины были верны воинственному гению Джона Лэлли и терпели и нужду, и трудности во имя его, понимая, что жуткий характер Джона – наказание столько же для него, сколько и для них.
Но затем Хелен уехала в Лондон, в Школу Искусства, и в Лондоне началась для нее своя, таинственная на первых порах жизнь; и Эвелин вынуждена была пожертвовать частью своей жизни – не отрывая ее от семейной гармонии, нет, поскольку муж всегда уделял Эвелин мало внимания, но вырываясь из этого заколдованного круга его злобной энергии, потому что мало-помалу Эвелин начала понимать, что Джон Лэлли и его картины выживут, несмотря ни на что, а вот она, Эвелин, может и не выжить в этой борьбе. Эвелин чувствовала себя более старой и усталой, чем следовало бы в ее возрасте. Ей было совершенно ясно, что, если Джон Лэлли станет выбирать между ею и искусством, он выберет последнее. Как-то, в нехарактерном для нее приступе злобы, Эвелин сказала Хелен, что, если и можно утверждать, что Джон любит ее, то это любовь безногого к своему протезу: он хотел бы обойтись без него, да не может.
Теперь Эвелин нежно улыбнулась, взглянув на Хелен, погладила ее маленькую белую ручку своей большой рукой и проговорила:
– Это мило с твоей стороны считать так.
– А ты всегда была на моей стороне, – сказала Хелен, растрогавшись, и вдруг спохватилась: – А почему ты говоришь так, будто мы прощаемся?
– Потому, что ты теперь с Клиффордом Уэксфордом, – ответила Эвелин, – и, по сути, мы расстаемся.
– Я приношу извинения за Клиффорда, за то, что он напал на отца, но тот его спровоцировал. Отцу не следовало так врываться.
– Это все гораздо глубже, – отвечала Эвелин.
– Отец обдумает и переживет.
– Нет, – твердо сказала Эвелин. – Ты должна выбрать.
У Хелен мелькнула мысль, что отец, собственно, ей не нужен, особенно теперь, когда есть Клиффорд.
– Отчего бы тебе не уйти от отца, мама, и не оставить его с его художественным гением один на один? Разве ты не понимаешь, как абсурдна твоя жизнь с ним? Жить с человеком, который запирается от всех, – и выставлять ему еду на тарелочке на подоконник?
– Но, милая, – возразила Эвелин, – ведь он – художник!
И Хелен должна была признать, что она вряд ли хотела, чтобы мать последовала ее совету. Одно дело предлагать родителям разойтись – очень многие предлагают – а иное дело, когда до этого доходит. Часто это бывает ужаснее всего.
– Возможно, лучшим выходом будет сейчас тебе временно не появляться у нас, – сказала Эвелин собственной дочери.
При этом в душе Хелен появились страх и боль. И Хелен была более, чем когда-либо, благодарна судьбе, что у нее есть Клиффорд, потому что эти страх и боль нуждались в подавлении. Ей на мгновение показалось, что собственная мать отказывается от нее.
Но, конечно, это была ерунда, нонсенс.
Они съели на двоих любимый медовый бисквит Хелен и поровну поделили оплату счета. Женщины вышли из ресторана, поцеловались, улыбнулись друг другу – и пошли каждая своей дорогой: Эвелин в свою жизнь без дочери, а Хелен – в свою, без матери.
Заточение во имя защиты
– Бога ради, – проговорил Клиффорд, когда вечером Хелен рассказала ему о встрече с матерью, – сделай, что угодно, но не нужно советовать матери уходить из дому!
Они ужинали в постели, стараясь не испачкать черные простыни салатом, приготовленным Клиффордом собственноручно из тресковых молок, лимонного соуса и сметаны. Салат был, несомненно, дешевле, чем купленный готовый к употреблению; а даже сама любовь не могла заставить Клиффорда отступить от своей традиции экономии. Некоторые называют это скряжничеством, но отчего бы не употребить более мягкое слово?
Клиффорд любил жить хорошо – но находил особое удовольствие в том, чтобы не тратить ни пенни сверх того, что требовала необходимость.
– Почему, Клиффорд?
Иногда он ставил Хелен в неловкое положение, как это случалось и с Энджи; но у Хелен была способность просить совета и гибкий, изворотливый ум. В отличие от Энджи, которая обладала лишь недюжинным упрямством, Хелен любила учиться.
Как прелестна была Хелен в тот вечер: совершенное очарование! Ее тонкие гибкие руки, обнаженные мягкие плечи; ее кремовая ночная рубашка едва прикрывающая нежно набухшую грудь… Она откусывала от куска ровными мелкими зубками, делая осторожные движения, чтобы не расплескать салат, который получился у Клиффорда слишком жидким…
– Потому что твоя мать – источник отцовского вдохновения, – ответил Клиффорд. – И, хотя в этом и состоит ее наказание, но для искусства можно пожертвовать. Искусство важнее, чем индивидуум; даже важнее, чем художник, искусство творящий. И твой отец, хотя он и монстр, понял это первым. Более того, художнику необходимо сочетание определенных условий для того, чтобы он творил, чтобы выражал свое особенное видение мира. Сочетание условий, – необходимое для творения твоему отцу, включает дом в Эпплкоре, твою мать, ссоры с соседями, паранойю – и соответствующее отношение к миру искусства вообще и ко мне в особенности. До норы до времени в набор условий была включена и ты. Теперь ты выброшена из его жизни: это уже достаточный шок. Все это привело к тому, что сейчас он заперся в гараже и творит; когда он выйдет на свет, мы увидим его новый стиль. Будем надеяться, что новое будет более популярным для публики, чем прежнее.
Он осторожно вынул из рук Хелен упаковку крекеров, отложил ее в сторону и поцеловал ее соленые губы.
– Надеюсь, – сказала Хелен, – ты не привез меня сюда только для того, чтобы картины моего отца впоследствии легче продавались?
Клиффорд в ответ расхохотался, однако между взрывом хохота и вопросом Хелен повисла значительная пауза, будто Клиффорд, обдумывая вопрос, прикидывая, а не так ли это на самом деле.
Счастливчики зачастую действуют инстинктивно, без плана и схемы, только к своей выгоде. Они просто следуют своей интуиции, и жизнь с поклоном одаривает их все новыми удачами.
Клиффорд любил Хелен. Конечно любил, в этом нет сомнения. Но, кроме того, что она была Хелен, она была дочерью Джона Лэлли: частью сочетания условий для проявления гения, а гениям нужны потрясения, шок…
Но не подумайте, читатель, что они в постели слишком долго рассуждали об этих материях. Клиффорд, кстати, забыл сказать Хелен, что на неделе ему позвонил отец Энджи Уэлбрук из Йоханнесбурга.
– Я подумал, что тебя необходимо предупредить, – сказал в трубку глубокий и печальный голос. – Дочь вышла на тропу войны.
– А причины? – голос Клиффорда был холоден и весел.
– Бог знает. Ей не нравятся старые мастера. Она говорит, что будущее – за новыми. Говорит, Леонардос выбрасывает деньги на ветер. Что ты там наделал? Чем ей досадил? О нет, не надо мне рассказывать. Я не желаю знать. Просто помни о том, что, хотя я и главный держатель долевой прибыли, но в Англии моим финансовым представителем является она, поэтому у вас она бесконтрольна. Она хитрая девка, и может закусить удила.
Клиффорд поблагодарил и пообещал выслать хвалебные обзоры выставки Босха и отчет прессы о беспрецедентном интересе к ней публики. Конечно же, Клиффорд уверил Уэлбрука, что его вложения хорошо защищены; что поддержка и продвижение современного изобразительного искусства становится все большей прерогативой Леонардос, – другими словами, что претензии Энджи необоснованны.
Потом он позвонил Энджи и пригласил ее позавтракать. Об этом он впоследствии также забыл сообщить Хелен. Наутро он оставил ее в постели в таком расслабленно-обморочном состоянии, что был уверен, когда он вернется, она едва опомнится.
Энджи с Клиффордом поехали в «Клэриджес». В то время мини-юбки едва входили в моду. Энджи была в брючном костюме из бежевой замши. Она провела все утро в салоне красоты, но рука девушки, что накладывала на глаза Энджи фальшивые ресницы, соскользнула; поэтому один глаз ее был красным. Из-за этого ей пришлось надеть темные очки, а ей было прекрасно известно, что Клиффорду не нравятся, когда темные очки надевают в иных случаях, кроме как во время катания на лыжах. В результате она чувствовала себя раздосадованной и озлобленной.
Вдобавок ко всему, метрдотель, проводивший Энджи к столику, опрометчиво сказал:
– Я очень сожалею, но у нас не принято приходить в ресторан дамам в брюках.
– В самом деле? – переспросила Энджи, и выражение ее лица стало опасным.
– Если вы соизволите пройти в бар, то…
– Нет, – отрезала Энджи, – соизвольте-ка лучше принять от меня брюки.
На ней был длинный жакет. Она тут же расстегнула брюки, и переступила через них, вручила их метрдотелю и прошла в зал, будто в мини-юбке, в одном жакете, чтобы присоединиться к Клиффорду.
Жаль, подумал Клиффорд, что ее ноги в мини выглядят хуже, чем в брюках. Они совершенно испортили этот великолепный жест. Тем не менее, он был впечатляющ. Присутствовавшая в ресторане публика была в восторге. Когда Энджи подошла к столику, раздались аплодисменты.
– Я знаю, что я плохо воспитан, – начал Клиффорд, склонясь над перепелиными яйцами, – я признаю, что я хам и негодяй, но факт состоит в том, что я влюбился.
И он поднял на нее свои ясные голубые глаза, но, найдя, что ее глаза прикрыты темными очками, протянул руку и снял очки с ее лица.
– Один глаз у тебя красный, – отметил он, – ужасно.
Что-то в его голосе, в этом жесте сказало ей, что влюбился он, без сомнения, в кого-то третьего, однако их отношения не кончены. И она была права.
– И что из этого следует? – спросила Энджи, одной рукой прикрывая глаз, а другой держа нож, которым она намазывала на яйцо майонез.
А он, глядя на Энджи, думал о том, что слишком уж она тоща (в те дни худоба не была столь модной, как сейчас. Считалось, что проступающие под кожей ребра – нечто вроде уродства). В постели с ним она обычно прикрывалась простыней, и не без причин. Хелен же могла обнажить любую часть тела, в любой позе, и все было совершенно. Однако даже недостатки Энджи имели некую долю шарма.
– Останемся друзьями, – предложил Клиффорд.
– Ты имеешь в виду, что не желаешь, чтобы мой отец изымал из Леонардос свои миллионы.
– Как ты меня хорошо знаешь, – сказал он и засмеялся, глядя на нее в упор своими проникновенными глазами. Он отвел ее руку от покрасневшего глаза; и сердце ее замерло, но что толку?
– Ну что ж, эти миллионы скоро станут моими, – продолжила Энджи, – а что касается меня, то я не хочу видеть их в Леонардос. Искусство – слишком рискованный вид бизнеса.
– Ну, только не в том случае, когда инвестициями распоряжаюсь я, – ответил Клиффорд.
– Но пока ими распоряжаешься не ты.
– Скоро буду – я.
И она поверила ему. Толпы репортеров и фотографов уже толклись возле дверей «Клэриджес».
Репортеры и фотографы жаждали поведать о поступке Энджи и получить снимок ее ног. А если не это, то хотя бы снимок поверженного в прах Короля официантов. Штат «Клэриджес» пытался воспрепятствовать нахальной журналистской братии. Журналистский интерес, как и всякая «паблисити», возбудил Клиффорда.
Нельзя сказать, чтобы Энджи была совершенно не вознаграждена. Что ж, думала она, скоро он бросит Хелен. Хелен не сможет командовать прессой, как могу я. Что такое Хелен? Просто хорошенькое личико. У нее нет состояния; у нее нет имени; нет ничего, никакого места в этой жизни. Есть лишь внимание к ней Клиффорда. Скоро она ему надоест и станет раздражать его. И Энджи решила простить эту маленькую слабость Клиффорду, но не Хелен. Она не опустится до того, чтобы говорить гадости о своей сопернице. Нет. Клиффорд чересчур проницателен. Если сказать о Хелен что-то хлесткое и незабываемое, он расценит это по-своему. Она пойдет своим путем.
– Хелен миленькая девочка, – сказала Энджи, – и как раз то, что тебе нужно. Тебе лишь нужно заострить ее внимание на манере одеваться. Ей не стоит больше выходить на люди столь жалко одетой. Но я сдаюсь – и соглашаюсь. Я буду другом тебе и Хелен. Отзывы на выставку Босха переубедили меня; я могла ошибаться. Я позвоню отцу и выскажусь в пользу Леонардос.
Клиффорд встал, подошел к Энджи, поднял ее скучное, озабоченное лицо пальцами и решительно поцеловал в губы.
Это была ее награда. Это было немного – но кое-что. А Энджи была намерена потребовать заслуженного ею. Она полагала, что нет необходимости спешить. Придет время востребовать. Она будет ждать; и если возникнет необходимость, то ждать месяцами.
Пока Энджи завтракала с Клиффордом, Эвелин разговаривала с Хелен по телефону.
– Ах, мама, – с благодарностью проговорила Хелен, – а я думала, что ты отказалась от меня!
– А я подумала, что тебе нужно знать, какой стресс переживает твой отец. Он вышел из гаража и поднялся на чердак, и теперь режет там ножницами свои полотна. «Лисица с остатками цыпленка» уже вся искромсана. Он сбросил вниз по лестнице кусок от «Стервятников, пирующих на выброшенном из моря ките». А когда он придет в себя и поймет, что испортил свои лучшие картины, это будет для него страшным горем. Он писал этого «Кита со стервятниками» два года, Хелен. Помнишь? Все то время, пока ты училась на курсе «А».
– Я думаю, мама, тебе следует пойти к соседям и подождать, пока он успокоится.
– Соседи уже устали от меня.
– Тебе это только кажется, мама.
– Для твоего отца так важно не расстраиваться.
– Мама, разве ты не понимаешь: я – лишь повод для его расстройств, а вовсе не причина.
– Нет, Хелен, я считаю, что ты не права.
В три пятнадцать Хелен, плача, позвонила в Леонардос и, не застав Клиффорда, оставила для него сообщение, чтобы он срочно позвонил домой. Как Клиффорд провел свое время между двумя и пятью, читатель, я рассказывать в подробностях не стану. Просто сообщу вам, что Энджи снимала в «Клэриджес» небольшие апартаменты для удобства, когда делала покупки на Бонд-стрит – ну, и для всяческих неожиданностей, чаще сексуального характера. Ее квартира в Белгравиа казалась ей чересчур удаленной от интересных светских событий и, к тому же, там она находилась под пристальным взором прислуги.
Клиффорд же чувствовал себя обязанным расплатиться за оказанное благоволение. К его чести, его гораздо больше подстегивал интерес прессы, нежели миллионы Энджи. Он отнюдь не планировал такого поворота событий. Кроме того, он так недавно был влюблен в Хелен, что новая эмоция не смогла еще перебороть устойчивых привычек его жизни: я имею в виду, привычки пользоваться удовольствиями там, где они были ему приготовлены.
К половине шестого Клиффорд был свободен для Хелен. Он отреагировал быстро: его впечатлили не столько слезы Хелен, сколько ее сообщение. «Лисица» была не слишком примечательна и не лишена пороков, однако «стервятники» были большой и замечательной работой, несмотря на натурализм мазков: разлагающееся мясо, разбросанное по берегу в блестящих на солнце полосках жира, и все это на почти эфирном, прозрачном воздухе полотна – и Клиффорд не мог допустить ее гибели.
Юристы из фирмы, близко к которой стоял отец Клиффорда, Отто Уэксфорд, прибыли на место в течение часа после звонка. Они имели намерение защитить то, что оказалось собственностью Леонардос, то есть подтвержденным юридическим предметом дарения автором через представителя Леонардос.
На следующее утро, после того, как уехала полицейская машина и фургон от Леонардос, семь полотен Джона Лэлли были переданы в хранилища Леонардос, включая остатки «Лисицы», извлеченные из сада, и включены в каталог:
1. «Стервятники, пирующие на выброшенном из моря ките» – повреждено
2. «Избиение горлиц» – в хорошем состоянии
3. «Св. Петр и прокаженный у врат Рая» – изрезано
4. «Пир для глаза» – запачкано (кофе?)
5. «Котенок и рука» – запачкано (птичий помет?)
6. «Мертвые цветы» – в хорошем состоянии
7. «Пейзаж с Костями» – изорван
8. «Лисица» плюс фрагменты
Изъятие этих работ производилось, пока Джон Лэлли спал, обессиленный потрясением, многодневной работой, а также изрядной порцией домашнего вина. Пока команда стервятников от юриспруденции и Леонардос поднималась вверх по лестнице на чердак, Эвелин пыталась разбудить его, однако не достигла успехов. Рабочие еще долго возились с громоздкими полотнами, спуская их по узкой лестнице. Эвелин оставила мужу записку и пошла к соседям.
Читатель, если нам известен хотя бы художник-дилетант; или, возможно, вы сами занимаетесь мазней по холсту, вам понятно, как каждый ценящий себя мастер ненавидит даже саму мысль о том, чтобы расстаться со своими полотнами. Он относится к этому так же, как мать – к расставанию со своими детьми.
Это ставит перед любым художником страшную дилемму. Если он ничего не продает, то это означает не только, что ему и семье будет нечего есть, но и то, что скоро он выживет и себя самого, и семью из дому, поскольку встанет очень простая и очень неизбежная проблема: где хранить картины? Если же он продает их, то это все равно, что питаться собственной плотью.
К тому же, художника ждет много душевных мук за свои творения. В какой дом они попадут? Будут ли они в сохранности? Оценят ли их новые владельцы, или их купили только оттого, что они подходят к обоям?
На счет последнего, впрочем, Джон Лэлли вряд ли волновался. Спутать работы Лэлли с другими невозможно, не отличить их от декора для стен – также. Он был тем, что именуется иногда галерейным художником: его творения были созданы для голых огромных стен и смотрелись на расстоянии, в большом пространстве. Там приглушенные крики изумления, шока или отвращения быстро гаснут в густом музейном воздухе. (Какая горестная судьба у картин, наверное, думал об этом сам Джон Лэлли. «Котенок и рука» – была долгое время засунута в щель между двумя соснами в саду, где могла бы вызывать восхищение вольных птиц, что предпочтительнее краткосрочного внимания людей, неспособных оценить эту вещь).
Что касается частных небольших галерей, то они берут около половины дохода от комиссионной продажи. Это все равно что помойки мира искусства. Пойдите на любой вернисаж и посмотрите на этих остолопов и зевак, на этих позеров, ахающих и охающих – и выписывающих чеки не глядя.
В целом, Джон Лэлли предпочитал дарить картины друзьям. По крайней мере, таким образом за ним оставался контроль за владельцами, на чьих стенах теперь они жили.
Но друзья? Какие друзья у Джона Лэлли? С той же быстротой, с какой очарование его личности завоевывало их, они и исчезали, пугаясь его паранойи и дурного нрава. Их было немного, поэтому их вполне можно обозначить и не как друзей, а как реципиентов его картин.
Вот так получилось, что, доведенный до болезни невозможностью разрешения проблемы хранения картин, или кажущейся невозможностью, Джон Лэлли был вынужден принять предложения Леонардос и оформить с его представителем договор на дарение. А Леонардос, в свою очередь (или, вернее, Клиффорд Уэксфорд), оказал Джону Лэлли дополнительные услуги: избавил его от мучительного надзора за его творениями; заново отстроили разбитый гараж; вмонтировали там кондиционер и поглотительную систему, дабы остальные картины могли храниться в нужных условиях. Чердак также был переоборудован при помощи Леонардос, чтобы полезный картинам северный свет проникал через крышу. Таким образом, Джон Лэлли мог по своему желанию рисовать в гараже, а хранить картины на чердаке, или наоборот. Но если картинам Джона Лэлли угрожало нанесение ущерба, то Леонардос вступал в права владения своей собственностью, а собственностью Леонардос творения Лэлли оказались благодаря неприметному пункту в договоре, добавленному Уэксфордом.
Джон Лэлли, презирая и ненавидя Клиффорда, все же доверял ему как почти единственному истинному ценителю своего искусства. Джон был уверен – что бы ни случилось, Уэксфорд, по крайней мере, не поступит с картинами так, как поступили некоторые коллекционеры – поместили их в запасники. Для художника это все равно, что ослепить и лишить его слуха.
А теперь Клиффорд поступил с Джоном именно так. И не для того отнюдь, был уверен Джон, когда вышел из ступора, увидев, что картины исчезли; не для того, чтобы сохранить их, нет! О, они пережили уже столько штормов, и даже тогда, когда он в ярости резал «Лисицу», уже тогда он вынашивал в душе новый, улучшенный вариант ее. Теперь Джон был уверен, что то была месть Клиффорда Уэксфорда. Джон Лэлли, безвестный художник, вышиб дверь самому Клиффорду Уэксфорду и напал на него – это не пройдет неотомщенным, нет! Вот почему теперь пропали в хранилищах Леонардос восемь лучших его картин, а Клиффорд, Джон был уверен в этом, улыбался и говорил покровительственно: «Это все для блага Джона Лэлли», а затем спал с его белокожей нежной дочерью на сатанински-черных простынях.
Вот оно, наказание для Художника.
Прошло пятнадцать дней, когда Эвелин осмелилась пробраться в собственный дом и начать вычищать и отмывать его, и прошло целых три месяца до той поры, пока жизнь в коттедже Эпплкор начала напоминать что-то нормальное.
Джон Лэлли постепенно вернулся к своим «Сабинянкам», фактически насилующим римских солдат; он изобразил сабинянок как ненасытных, кровожадных гарпий. Безумная мысль, конечно, но она получила прекрасное творческое воплощение; Джон нарисовал картину на стене курятника: оттуда она не могла быть похищена в Леонардос. Картине суждено было потемнеть и осыпаться под ветром и сыростью дождливого климата. Но Джон предпочел это.
