Текст книги "Размышления о чудовищах"

Автор книги: Фелипе Рейес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц)

Когда мне удалось усесться, я прошептал: «Йери», – и это слово возымело действие ацтекского заклинания или чего-то навроде, потому что в то же самое мгновение в «Карим» вошла Йери в сопровождении своего бывшего друга с кисточками на kiowas.

Полагаю, лучше будет, если я не стану комментировать, что именно произошло в этот момент в моем сознании, потому что боюсь, если я стану это комментировать, я несколько потеряю доверие, которым у вас пользуюсь, уже не как философ, а даже как случайный собеседник.

– Это разве не твоя девушка? – спросил меня Хуп, обескураженный тем фактом, что моя девушка обжимается на танцплощадке с кем-то, и этот кто-то – не я.

– Кто этот волчок? – спросил меня даже Мутис, латинист, из которого обычно слова не вытянешь.

Итак. Волчок, как я уже говорил, был друг, который был у Йери до того, как ее другом стал я, хотя в действительности, по крайней мере в этот момент, волчком был я: безутешным клоуном, что потихоньку глотает крокодиловы слезы. (Крокодиловы слезы, которые – все же нужно это сказать – имели одинаковый вкус с настоящими. Потому что любая слеза имеет значение.)

– Почему бы не вышибить ему пару зубов? – предложил Хуп.

– Ему или ей? – спросил Бласко, наш проклятый поэт, автор неизданной книги, постоянно дорабатываемой, под названием «Легкий и нефритовый», – он безуспешно представлял ее на многочисленные литературные конкурсы.

Йери и ее бывший друг, снова ставший другом (надо же присвоить ему какую-нибудь кантианскую категорию), вскоре ушли, – полагаю, едва только увидели, как я улыбаюсь, словно гиена, страдающая колитом, из-за барной стойки дискотеки «Карим», украшенной восточными элементами и лазерными лучами.

Окинув взглядом толпу, находившуюся в заведении, Бласко (несмотря на то что он поэт, у него ярко выраженный прагматический склад ума) спросил нас:

– Интересно, сколько телок сегодня хочет лечь в постель с кем-нибудь из нас четверых?

Мы все вжали голову в плечи, а Хуп ответил вопросом на вопрос:

– Ни одна?

Бласко подтвердил:

– Именно это и есть точная цифра: ни одна. Так что, может быть, пойдем в «Гарден»?

Полагаю, я уже рассказывал вам о клубе «Гарден», но на всякий случай сообщу вам, как это ни прискорбно, что речь идет об уличном баре, полном шлюх со всего мира, – что-то вроде ООН в нижнем белье.

– Пошли скорее займемся делом, идем в «Гарден», – торопил нас Бласко, поэт удовольствий и луны, невольный метафорист греха и сумерек. И мы пошли в «Гарден». (Флу уже там не работала. А та, другая девушка, была колумбийкой. У нее были косые, отвислые груди. Она хотела вернуться в свою страну. В дом своих родителей. Со своей дочерью. Но она подписала рабский контракт. И я сказал ей, что, по счастливой случайности, я – полицай-гуманист и мог бы легально отправить ее туда. И она умоляла меня, чтоб я так сделал. И я пообещал ей это сделать.) (Само собой, я так этого и не сделал, в том числе потому, что мне нравится с уважением относиться к аду других людей. Если побывал в аду, ад навсегда остается в тебе, ведь речь идет о путешествии без возвращения, хотя и с билетом туда-обратно: туда в ад – и обратно в ад.)

Я немного поблевал у входа в «Гарден», вернулся домой и позвонил Йери.

– Ты одна?

– Нет, я лежу в постели с оркестром корнетистов и барабанщиков. Что ты теперь хочешь?

На следующий день я снова позвонил ей из комиссариата. Несмотря на похмелье, я больше часа пытался сосредоточиться, дабы вызвать видение касательно будущего, и знаки не были неблагоприятными. (По крайней мере я не почувствовал чего-то вроде мозговой тошноты, обычно сопутствующей плохим предчувствиям.)

– Хорошо. Жди меня у себя дома после десяти, – сказала она, и вот чуть позже десяти Йери вошла в мой дом с театральной безапелляционностью троянской царицы, опозоренной спартанцами, можно сказать.

– Что?

И через полчаса мы решили жить вместе, у меня дома, где квартплата была меньше, чем у нее и еще в одной квартире. С детьми. С бомбой совместного будущего в восьми дрожащих руках.

На сегодняшний день меня мучит вопрос: какая разница между человеком, приходящим домой и поудобнее устраивающимся в своем любимом кресле, и леопардом, каждую ночь засыпающим в одном и том же углу своей клетки в зоопарке? Какую разницу вы можете установить между слоном, сломавшим ногу самке в безумии совокупления, и молодым человеком, стискивающим грудь своей девушки перед оргазмом номер 5 их совместной жизни, когда тела – это взаимные загадки, борющиеся, чтобы открыться посредством глаз, языка, ранящих ногтей? Какая разница существует между оргазмом номер 5 и оргазмом номер 2005? (И так далее.)

Спустя восемь или девять месяцев, прожитых под одной крышей с Йери и детьми, я приходил домой, обедал, устраивал себе сиесту, потом бродил немного по окрестностям, возвращался примерно в тот час, когда Йери закрывала магазин, мы ужинали, я сворачивал себе папироску, мы смотрели интригующий фильм или какой-нибудь конкурс алчных людей, шли в постель, трогали друг друга или не трогали, и уже наполовину погрузившись в полумагический чуткий сон, я говорил самому себе, как своего рода фаталистическое изречение: «Одним днем жизни меньше, Йереми».

Йери приносила домой цветы, которые вот-вот должны были увянуть, цветы, которым оставались считанные минуты, умирающие, негодные к продаже, и дом казался агонизирующим садом, и опадшие лепестки образовывали на полу разноцветный абстрактный рисунок, и сладковатый похоронный запах витал в воздухе, а мне угасание этой флоры казалось жестокой метафорой самого времени, головокружением совершенства, убегающего в таинственную зону хаоса, движимого фатальным притяжением, как если бы смерть была тайным доказательством всякого совершенства.

Иногда, в мгновения, предшествующие сну, в этой ясной слепоте, вокруг меня начинали скапливаться видения, подобно тому как скапливается народ у дверей универмага в первый день распродажи. И что я видел? Именно это, скопление, одну только суматоху, которая несказанно тревожила меня: ведь нет ничего хуже, чем неполноценное видение без смысла, особенно когда не можешь до конца отличить пророческое видение от вульгарного пессимистического предчувствия. (В одно из таких мгновений я увидел голого человека, прикованного цепями к колонне невообразимой высоты, ибо вершина ее уходила в облака; этот несчастный стоял на краю бездны и порывался броситься в нее, но цепи мешали ему это сделать, и тогда я подумал: «Этот человек – я, тоскующий по бездне», – и у меня уже не выходил из головы образ того пленника, возжелавшего тайны пропасти, погруженной во мрак, подземного мира пламени, в котором горит жизнь. Или что-то вроде.)

Я перестал чувствовать себя хорошо рядом с Йери, когда мы провели вместе четыре года, днем больше, днем меньше.

– Почему?

Ну, хорошо бы, если б я ошибался, но думаю, что у каждой пары настает момент, начиная с которого всегда кто-то оказывается лишним. И вот самое загадочное заключается в том, что этот кто-то лишний не является ни одним из участников пары; это некий третий участник, внезапно возникающий внутри каждой пары, – платонический андрогин, а это, как вы знаете, чудовище, результат слияния двух тел и двух душ, имеющих между собой не особенно много общего, терпеливо ждущих наилучшего часа, чтобы нанести наибольший возможный ущерб друг другу.

Существуют прочные пары, конечно, и надо признать за ними ту заслугу, что они умудряются поддерживать в себе это взаимное отчаяние в течение бесконечных лет: акробатическое отрицание времени. Но, если позволите быть откровенным, мне никогда не казалось, что я слеплен из того же теста, что сентиментальные герои. Я знал, что моя жизнь с Йери была моей правдой,но я был сделан не из правды, а из многочисленной лжи, из тремендистского [18]18
  Тремендизм, жестокий реализм – течение в современной испанской литературе.


[Закрыть]бреда, из несовершенных нервов, из сгустков чистой паники, из отвердевших ужасов. То, наше, существовавшее между мной и Йери, было моей правдой.Оно таковым было (я не говорю, что нет). Но дело в том, что я чувствовал себя перед лицом моей правды,словно прокаженная колдунья перед ее величеством грудастой королевой попастых фей, так сказать.

Кроме того, Йери (помимо того, что ненавидела со всей силой своего подсознания моих друзей), кажется, была склонна обижаться на все мои поступки, так что мне захотелось купить лютню и заделаться трубадуром. Однажды, например, она застигла меня в то время, как я читал письма ее прежних приятелей: штук двадцать призраков, жаждущих эякулировать внутрь Йери.

– Я имею право хранить свое прошлое в тайне, – сказала она и грубо вырвала у меня стопки писем, разложенных по авторам, в соответствии с датой, и перевязанных веревочкой.

В другой раз она также очень разозлилась: я случайно наткнулся на ее свадебный альбом (юный коммерсант с пышной челкой, еще не оформившаяся Йери) и порвал все фотографии.

– Какое право ты имел рвать их?

И я ответил ей, что у меня было то право, что дает ревность.

– Ревность? Ревность к чему?

И правда в том, что я не очень был уверен насчет основательности этой ревности задним числом, и хорошо еще, если речь шла просто о ревности, а не о несколько более сложной реакции, потому что я подозреваю, что вдруг почувствовал зависть к этому типу: он был с Йери и уже не был с Йери, он уже завершил свой заколдованный круг вместе с ней, и Йери, вероятно, была теперь для него, самое большее, стремительным и смутным воспоминанием, образом, который уже не вдохновит даже на мастурбацию, в то время как Йери была формой, дышащей рядом со мной каждую ночь, теряющейся в своих частых ночных кошмарах, – где, несомненно, появлялся и я, преобразовавшийся в невесть какого рода выродка, трахающегося с другими.

– Это были мои фотографии.

– Послушай, я сожалею. На меня что-то нашло, – ну, что ты хочешь, чтоб я тебе сказал?

(Той самой ночью, как ни странно, Йери вошла голая в спальню со стаканом виски в каждой руке и спросила меня:

– Выпьем кубок мира?

И пусть кто-нибудь, кто понимает, в чем тут дело, объяснит мне.)

Реальность оказывается беспозвоночной энтелехией, обретающей позвоночник из-за дуалистических вопросов.

– ? – спросите вы.

Ну да, именно так, дуалистические вопросы: почему хлеб на воздухе черствеет, а галеты, наоборот, размягчаются? Почему мы говорим, что лягушачьи лапки имеют вкус курицы, а не что куриные ноги имеют вкус лягушачьих лапок? Наконец, по какой причине безответная любовь может оказаться прочной и почему взаимная любовь в конце концов всегда оказывается преходящей? На эту последнюю загадку существует только один ответ: потому что любовь всегда начинается со ста, а заканчивается всегда – так всегда выходит – меньше, чем на ста. Таково ее главное математическое правило – арифметическая регрессия.

Так что (абракадабра, трох тибидох) я связался с Ольгой.

Говоря общими словами, практика неверности неразборчива. Изменник абстрактно создает для себя великие химеры: юные девы в коже, вампирши извращенного воображения, неукрощенные демонши, не поддающиеся контролю, потрясающие великанши и так далее. Но потом, естественно, приходит реальность со своими серебряными ножницами и подрезает все надлежащим образом. (Иногда реальность приходит даже в виде надувной куклы с открытыми губами, очень красными, например.)

Ну, так вот, учитывая, что искренность в настоящее время считается духовной ценностью, я буду искренен: Ольга была почти карлицей. Ее рост составлял что-то около метра тридцати или метра тридцати пяти, но в ней на свой лад было соблюдено золотое сечение – по шкале гнома: это была совершенная фарфоровая кукла, сделанная из небольшого количества фарфора. Я познакомился с ней в баре «Риносеронте» однажды вечером, когда мы с Йери поссорились, потому что она не хотела идти со мной в «Риносеронте». (Так их удерживает случай, своими грубыми уловками.)

Ольге только исполнилось тридцать лет, во всяком случае, так она меня уверила. Она была раскрашена, как кибитка фокусника с Балкан, но создавала впечатление девушки, каким-то сверхъестественным образом оставшейся в детстве, с ее маленькими ручками, унизанными фантастическими кольцами, – словно она выиграла в школьной лотерее мешок с бижутерией.

Ольга… Я помню, как ее маленький силуэт двигался в темноте по маленькой квартирке, набитой подделками под арт-деко и репродукциями прерафаэлитских картин, с этими фигурками, у которых словно бы глубоко-глубоко вставлен фаллоимитатор из слоновой кости… Что-то было в Ольге от эластичной девочки-дьяволицы, с ее туфлями на каблуках-шпильках, которые она никогда не снимала, и вид ее, движущейся в полумраке, немного действовал на нервы: колдунья-карлица, с орлиным носом и гладкими черными волосами, с ягодицами ребенка, с овальными грудями, казавшимися на вид очень твердыми, а на ощупь оказывавшимися очень мягкими.

Когда я возвращался домой, проведя несколько часов с Ольгой, Йери казалась мне женщиной-титаншей.

– Что-то с тобой происходит, – говорила мне Йери.

– Что со мной может произойти?

(Действительно, что со мной могло произойти, если не считать того, что змея снизу доверху ползала по моей совести.)

– С тобой что-то происходит, – настаивала Йери. – Наверняка ты завел себе шлюху, – и она нюхала мою одежду и проверяла воротнички рубашек. И так целыми месяцами.

(– С тобой что-то происходит, – однажды сказала мне и Ольга тоже, когда я поспешно прощался с ней, завернутой в свой огромный плащ вампирши из страны Лилипутов. – Я тебе надоела?)

(Но никому не может надоесть миниатюра, насколько я понимаю.)

И это празднество подозрений вылилось однажды в то, что Йери спросила меня:

– Кстати, послушай, ты мне верен?

Это единственный из всех возможных вопросов, даже не заслуживающий усилий на то, чтоб поддерживать в воздухе его наставительные вопросительные знаки, потому что любой ответ всегда будет не только фальшивым, но он будет неверностью в себе:

– Видишь ли, Йери, если я скажу тебе «да», ты подумаешь, что я лгу тебе. Если я скажу тебе «нет», ты рассердишься. А если я расскажу тебе правду, ты проведешь остаток своей жизни, пытаясь забыть мой ответ.

(Так я ей ответил. Да, есть некоторое преимущество в том, чтоб быть учеником Шопенгауэра.)

Йери неподвижно поглядела на меня своими фиалковым глазами, а потом выпалила сухо:

– Я поняла тебя, – хотя правда состояла в том, что даже я сам не понимал того, что только что ответил ей. – Я отлично тебя понимаю.

И это, в общем, не было хорошо для нас. (Снова слова, зловещие слова – риторическая ловушка для любовников, как мышеловка. Иногда слова могут задушить.)

– Ты трахаешься с Белен, Йереми? Ты трахаешься с Белен? – спросила меня Йери на другой день за ужином, изображая спокойствие, словно вознамерилась дать мне понять, что утвердительный ответ приведет ее в отличное состояние духа. – Ты трахаешься с ней, нет?

Прежде всего позвольте мне познакомить вас с Белен: тридцать шесть лет, тридцать пять килограммов весу – почти по килограмму на год. Белен очень нравится ложиться в постель с мужчинами, но я никогда не спал с ней, потому что наша незаинтересованность в этом вопросе взаимна, хотя мы хорошо относимся друг у другу, нравимся друг другу, часто болтаем между собой, и однажды она мне подрочила.

(—?)

(Да, один-единственный раз, в туалете.) (Ведь не все в жизни возвышенно.) (Никоим образом.)

Какое-то время, когда у нее все шло наперекосяк, Белен звонила мне домой, всегда по какой-нибудь особенной причине: когда ей хотелось покончить с собой или что-то вроде того, и Йери, несмотря на мои объяснения, пришла к заключению, что Белен – это что-то вроде Маты Хари. Однако Белен далеко до этого, она – уборщица в комиссариате, однажды у нее был парень, за которого она собиралась замуж, но он пропал в самый последний момент с деньгами, что они скопили.

– Если хочешь, мы найдем его, бросим на несколько дней в камеру и попугаем, – говорили мы ей все в один голос, потому что все мы в комиссариате испытываем симпатию к Белен, хотя никто из нас никогда не собирался переспать с ней, а это многого стоит, потому что некоторые мои коллеги трахнули бы и комиссара, если б он пришел однажды на работу с побритыми ногами.

– Хочешь, мы найдем этого пса?

Но Белен сказала нам, что нет, что не стоит, что он, вероятно, потерялся где-нибудь на земле, может быть, на Ибице, потому что его голубой мечтой всегда было поехать туда работать официантом. (Для всего есть голубая мечта.)

– Ибица – это точка на карте, Белен. Мы там можем его вмиг выследить и сказать нашим товарищам, чтоб они ему уши оборвали – или все, что ты нам велишь.

Но Белен – единственный человек во всем комиссариате, у которого нет своего рода красного червяка вместо сердца.

Один раз в месяц – ведь зарплата не дает ей возможности для вакханалий – Белен тщательно моется и нанимает одного из жиголо, обретающихся в баре «Анубис».

– Сегодня у меня праздник, – сообщает нам Белен с улыбкой смертного греха, сияя от пламени своих эстрогенов.

Так вот, будучи полицейским, отлично знаешь, как ведут себя жиголо, особенно если клиентка – женщина рахитичная, беспомощная и искренняя, хотя и жаждущая, чтобы ей задали жару со всех сторон. Так что, когда у Белен наступает ее личный праздник, я делаю все возможное, чтобы пойти к ней домой, и жду в гостиной, пока все закончится, в течение получаса анализируя глубинные «почему» ее ваз, сделанных под нефрит, и вязанных крючком салфеток, читая журналы о портативных принцессах и сумасшедших актрисах, пока жиголо не закончит свое дело. Когда жиголо выходит, я заглядываю в спальню и спрашиваю Белен:

– Ну, как все прошло?

И она, закутанная в простыни по самую шею, с выражением мечтательной сонливости во взгляде, под защитой огромной гравюры фиглярствующего израильтянина, всегда отвечает мне, что хорошо, целует меня, и я ухожу до следующего раза.

(– Веди себя хорошо с клиентками, приятель, если не хочешь, чтоб однажды нам пришлось покалечить тебе рабочий инструмент дверцей машины, – обычно говорю я жиголо, когда спускаюсь с кем-нибудь из них по лестнице, скорее из педагогического рвения перипапетического ментора, чем из полицейской склонности к угрозам.)

– Лучше скажи мне, Йереми. Ничего странного тут абсолютно нет. Это просто любопытство: ты спишь с Белен?

(В общем…)

Когда я был с Йери, то раскаивался в том, что некоторое время назад был с Ольгой, а выходя из маленькой квартирки Ольги, раскаивался, что вышел оттуда, чтобы, в силу необходимости, соединиться с Йери, и это не мешало мне также раскаиваться в том, что я столь мучаюсь чувством вины в этой карусели раскаяний, противоречащих друг другу. (Дело в том, что раскаяния не нейтрализуют друг друга, а скапливаются вместе, потому что они – сектанты.)

В общем, я встречался с Ольгой примерно год с небольшим, до тех пор пока она не завела себе парня, которому хотела хранить верность, причем причины этого явления она сама до конца не понимала. По сути, этот разрыв принес мне облегчение, хотя, признаюсь, я полюбил свой тайный опыт: как я приходил в ее дом, слушал, как она раздевается в ванной, как она мочится, представлял себе, какие мысли проносятся в ее голове в тот момент, когда она выбирает, чтобы удивить меня, что-нибудь новенькое из белья… Потому что у Ольги был полный комод белья, всевозможных моделей и цветов, хотя ей непросто было искать на рынке одежду по размеру, ведь девочки школьного возраста обычно не тратят много денег на траурно прозрачные трусики-танга, на чулки с геометрическим плетением, на маленькие лифы, на эфирные пояса для чулок с магической проволокой и пенистыми кружевами… (Не многие девочки располагают для этого достаточной суммой денег, и производители это отлично знают). У Ольги также были костюмы. Много. Ангела, укротительницы, прислужницы Дракулы… Она шила их сама в долгие вечера раздумий над тайнами желания и жизни вообще, после того как уходила из банка, где работала кассиром. В общем, Ольга знала.

– Что, черт возьми, зналаОльга? – спросите вы.

Так вот, то, что сексуальность – это, по сути, представление, театрик одержимых желанием кукол, экран с китайскими тенями, кукольный театр похитителей тел. Потому что, когда мы молоды, нам нравится ложиться в постель с другим человеком голыми. Все люди – тела. Тела, полностьюголые, трущиеся друг о друга. (Это многого стоит, разве нет?) Но, начиная с определенного возраста, если ложишься в постель полностью голым с другим человеком, который, по странности, тоже полностью гол, ты рискуешь в конце концов почувствовать себя ощипанным петухом, обнимающим вареную курицу.

Присутствие Ольги не было для мужчин выстрелом в спину, и это Ольга знала даже лучше, чем мужчины. Она знала, что ни один мужчина не ограбит для нее даже аптеки. (Даже привычному грабителю аптек не придет в голову подобная глупость.) Она знала, что мужчины, приходившие в банк, где она работала, с вожделением смотрели только на ее руки, на эти маленькие, быстрые и унизанные перстнями руки, считавшие банкноты. И она знала, что они с вожделением смотрят на ее руки не из-за самих рук, не из-за колец с изумительными очертаниями, не из-за длинных накрашенных ногтей цвета бурного моря или кобальтовой ночи, а просто потому, что это были руки, считавшие банкноты: ведь руки, занятые этой работой, нельзя потерять из виду – они нас притягивают. По этой причине и, может быть, по многим другим Ольга превратила ношение белья в своего рода философскую систему: ни один мужчина, которого ей удавалось затащить в свою платоническую пещеру, не выходил оттуда, обманувшись внешностью. (Может быть, идеей, но не внешностью.) Дело в том, что роскошной женщине достаточно быстро раздеться и лечь навзничь, широко раздвинув ноги, в ожидании ритуала благодарности и поклонения, который некий ошарашенный тип будет справлять перед ней, с глазами, вылезающими из орбит. (Потому что на них, роскошных, словно бы надето белье даже тогда, когда они снимают белье, не знаю, понятно ли я изъясняюсь…) Ольга отлично знала, что не может остаться полностью голой перед мужчиной более чем на четверть часа, не погубив все дело. И поэтому Ольга была исключительной и, на свой скромный лад, чарующей, ведь ее чувство театральности заключалось не только в том, что она понимала ценность белья и причудливых костюмов, но также в том, что она придавала значение особым маленьким деталям: тщательные депиляции, трудоемкий маникюр (ее ногти – чешуйки), сложная процедура подбора духов, находки со светом, находки с запахами, медленная церемония нанесения макияжа – до тех пор, пока не будет повержен образ, безжалостно отраженный в зеркале… В общем, Ольга была ремесленницей сексуальности, потому что артисткой в собственном смысле она не была, как ни прискорбно это говорить, – но цех ремесленниц сексуальности всегда был в большом почете: ведь их воодушевление коренится не в удовольствии, а в отчаянии.

Если б Йери страдала половиной комплексов, которыми страдала Ольга, и сражалась бы с ними своим собственным оружием, она была бы почти совершенной женщиной, но она была уверена в том, что ее толстая элегантная задница не нуждается ни в каком оформлении; в этом она коренным образом ошибалась, а я не мог вывести ее из ее заблуждения:

– Вот что я тебе купил, Йери, – и я показывал ей боди, почти идентичное с тем, что носила Ольга, и которое очень нравилось мне.

– Да, замечательно, – говорила Йери и бросала боди на стул или в шкаф, увеличивая в размерах пирамиду сваленной в кучу одежды, и забывала о боди навсегда, и появлялась в спальне в своих трусах цвета тела куклы.

– Смотри, что я принес тебе, Йери, – и в моих руках позвякивали блестящие наручники.

– Что ты намерен с ними делать, Йереми? Играть в охотников за головами? Из вестернов?

(Охотники за головами из вестернов? Неплохая идея: безжалостное преследование.) Какое-то время дети Йери бегали, скованные наручниками, каждый – за одно запястье, и играли в то, что убивают невидимых полицейских пальцем.

– Йери, посмотри, какой парик, – показывал я ей, проходя мимо витрины магазина париков, и она рассеянно говорила:

– Голубой, да? – И ей даже в голову не приходила возможность однажды ночью поразить меня этим париком, ведь она не умела трактовать мои слова, как нужно, – как безнадежную мольбу.

И так далее, и так далее. (Бывают события такого рода, как видите, для которых нет лекарства, потому что душа способна понять только то, что знает заранее, если позволите применить платонические параметры к белью.)

Итак, я уже рассказал о Йери и о других, более абстрактных вещах. Считаю, это было моим долгом. Но теперь пора мне рассказать о себе, о Хупе Вергаре и о других друзьях. В общем, как говорится, о самой жизни… Так что, вперед. (Без промедлений.)