Текст книги "Размышления о чудовищах"

Автор книги: Фелипе Рейес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц)

Я познакомился с детьми в ту пору, когда они уже мечтали об огромных женщинах. Я хочу сказать, что не был биологическим отцом детей Йери, так же как Йери не была биологической матерью своих детей, а это в свою очередь означает, что по крайней мере с биологической точки зрения дети практически были сиротами – обстоятельство, не представлявшее для них ни малейшего препятствия: ведь они презирали нас точно так же, как если б это мы родили их на свет божий. Но Йери обожала этих двоих детей и принимала презрение, которое они в отношении ее проявляли, как ненормальную разновидность сыновнего соучастия, единодушный поток трех сопричастных кровей, которые отталкиваются друг от друга (или что-то вроде того), и в этом вопросе мне было особенно трудно поддерживать с ней гармонию, как и во многих других вещах (хоть это и дурно – говорить все это, когда вода уже прошла под мостом), так что, рассуждая в относительных терминах оценки, Йери была злом в моей жизни, но я уверен в том, что, в общих чертах, я был еще худшим злом – в ее: она мешала мне быть тем, кем я хотел быть, а я в конечном счете мешал ей быть тем, кем она была.

В последний раз, когда я видел детей, старшему было лет четырнадцать, младшему – чуть поменьше…

– Но откуда взялись эти дети? – спросите вы.

Очень просто: посредством уж не знаю какой бюрократической черной магии Йери, которая в то время была замужем за кем-то вроде негоцианта, обратившегося к политике, удалось усыновить их, когда у них еще не прорезались зубы, с перерывом меньше чем в год между одним и другим усыновлением, что показывает, насколько высока напористость материнского инстинкта, поскольку интервал всего лишь в год кажется мне слишком коротким для того, чтоб человек мог забыть лунатические ночи возни с детскими бутылочками (коридор без начала и конца, гипнотическое полотно хождений туда-сюда), с маленьким существом, неподвижно орущим на руках у колосса.

Старший был родом из Португалии, хотя родители его были китайцы, а младший – из Перу, потому что Йери стала жертвой древних конфликтов, случившихся в области Фаллопия, где миллионы дерзких сперматозоидов разных национальностей и разного статуса бессмысленно потеряли свою жизнь. Парадоксы mundi [7]7
  мира ( лат.).


[Закрыть], так сказать, потому что я в свое время влюбился в Йери, благодаря методу Фаллопия.

– Методу Фаллопия?

Действительно. Название принадлежит Хупу: метод Фаллопия, суть которого я поспешу раскрыть с максимальным терпением (я говорю «с максимальным терпением», потому что только что выкурил самокрутку, подобную королевской трубе Камелота, и мой разум чертит быстрые, прерывистые спирали, вспышки ясновидения, длящиеся секунду и головокружительным образом исчезающие, прежде чем принять форму связной формулировки.) (Гораздо прежде.)

Итак. Самый распространенный способ оплодотворения, как вы знаете, состоит в следующем: гетеросексуальная пара (в этом случае не подходят даже трансвеститы) ложится в постель. Без презерватива, таблеток или чего-либо подобного: как Моисей с какой-нибудь наложницей в Библии. (С непокрытой головой.) Для начала они немного трахаются. (И нам всегда будет казаться поразительной жадность прикосновений тех, кто отдается этому занятию: как будто они хотят отшлифовать поры на коже, когда ласкают друг друга, как будто хотят вырвать кусок плоти у существа, что находится над ними, или под ними, или, быть может, сбоку, с очень широко раскрытыми глазами или, вероятно, очень плотно сомкнутыми, – но открытыми и сомкнутыми с силой, с энергией – чи,или ци,если вы китайцы или по крайней мере даосы, – мысленно подталкиваемой этим чудесным ужасом, свойственным тому, кто наслаждается внезапным раем и знает об этом, потому что всякий рай – это вспышка молнии.) (И это знают все. Даже самые глупые.) Потрахавшись немного (длительность трахания зависит напрямую от того, надеты ли на ней трусики с заячьей попкой, или с попкой пантеры, или что-то подобное), любовники (строго гетеросексуальные, я настаиваю) замирают в ошеломлении: она начинает чувствовать что-то вроде космического вихря во чреве, а он начинает чувствовать в своих висящих гениталиях нечто похожее на вибрацию мотора, погруженного в сосуд с газированной водой. И наконец, происходит то, что все мы знаем: радостная агония.

Так вот, как следствие этого телесного феномена на сцену выходит гора сперматозоидов с менталитетом вирусов: агрессивные микроорганизмы, одержимые желанием клюнуть другой микроорганизм. Чтобы сказать это наиболее дидактическим и аллегорическим способом: эти сперматозоиды ведут себя как странствующие рыцари XV (или какого-нибудь подобного) века, которые отправлялись на поиски замка великана. Неоплодотворенная яйцеклетка великого мага в виде генетического пузырька.

(—?)

(Отличный гашиш.) (Огромной силы, ребята.) Неизвестно пока что по какой причине среди сперматозоидов в большом почете скорость: тот, кто придет первым, – единственный, кто имеет значение. Итак, представим себе, что сперматозоид, первым явившийся в круглый замок Неоплодотворенной яйцеклетки, зовется Рыцарем Белого Змея (так звали многих). Что теперь делает рыцарь, прозванный Рыцарем Белого Змея? Начинает плясать, как пират на амфетаминах? Прыгает в корзину и вытягивается вверх, как кобра, под чарующие мелодии Неоплодотворенной яйцеклетки? Нет, сперматозоиду нельзя терять времени, а Рыцарь Белого Змея – это сперматозоид: он немедленно атакует Неоплодотворенную яйцеклетку, наносит ей перцептивный генетический укус и ввергается с ней в особую кровавую битву, из которой посредством клеточного колдовства внезапно возникнет (ни там, ни здесь – ничего) один-единственный, никогда прежде не виданный зародыш, которого мы назовем Оплодотворенная яйцеклетка. (Мы назовем его так, если вы не возражаете, в память о Неоплодотворенной яйцеклетке, ведь Рыцарь Белого Змея хотя и работает много поначалу, когда плывет, словно бешеная змея, по океану крови и внутренностей, но потом, когда он наносит укус яйцеклетке, о нем больше ничего не известно, в то время как яйцеклетке приходится превращаться, день за днем, в течение девяти месяцев, в опухоль размером с большой мяч. А в конце – материнство, с его многочисленными разновидностями: вздыхающие женщины с раздутыми ступнями, коралловые ветви, лягушки со спиной, усеянной яйцами, и т. д.)

Оплодотворенная яйцеклетка, сказали мы. Кто это – Оплодотворенная яйцеклетка? Правильный ответ очень прост: кто набросок судьбы, колеблющееся зародышевое существо, помещенное в свой пузырь (буль) и очень похожее – хотя, быть может, и плохо говорить так вслух – на зародыш ящерицы.

Итак. Мы рассматривали до сих пор удачный случай. Но события не всегда развиваются именно так, потому что иногда возникают проблемы: например, Рыцарь Белого Змея не может попасть в круглое царство Неоплодотворенной яйцеклетки, потому что в пограничном королевстве – Матке – что-то идет не так. (Какие-нибудь оттоманские разбойники, устроившие засаду на рыцарей.)

(– ?)

…Да, вы правы: все это – невыносимая аллегорическая серенада. Все это сказано таким образным и красочным языком, да? (Тут у меня главная проблема, та же, что и у чересчур туго заряженных ружей: считаешь, что весь мир – комедия, а ты – улучшенное воплощение Аристофана.) Однако попытаюсь в конце концов объяснить все это снова прямо и понятно даже для детей-онанистов: метод Фаллопия – это метод, учитывающий следующий закон: «Если сперматозоид не может достичь яйцеклетки, чтобы оплодотворить ее, потому что возникла закупорка в трубах нашего приятеля Фаллопия, яйцо надо как можно скорее доставить к сперматозоиду».

Клиническая процедура относительно проста: извлечь яйцо из яичника, сделать так, чтобы донор семени мастурбировал в белой комнате, потом оплодотворить извлеченное яйцо сперматозоидом, имеющим наилучший вид (толстая головка, вибрирующий хвостик), и снова поместить яйцеклетку на ее место, как будто ничего не произошло, – хотя яйцеклетка может поначалу чувствовать себя немного странно, испытывать общее ощущение jet-lag [8]8
  нарушение биоритмов организма в связи с длительным перелетом и изменением часовых поясов ( англ.).


[Закрыть].

Все остальное – вопрос ожидания и выбора подходящего имени: Роберто, Бланка, Захариас…

(Голова моя полна дыма.) (Вставило очень сильно.) (Я – паяц с уродливыми ногами.) (Я только что раздавил только что родившегося птенца.) (И начинаю немного испытывать панику.) (Однако растоптанный птенец воскресает, и паника уходит.) (Она приходит из дыма и уходит в дым: летучая паника.)

Так вот, в том же самом более или менее состоит в конечном счете то, что Хуп назвал методом Фаллопия, применительно к повседневной жизни: если тебе не удается добиться женщины, например, потому, что судьба занимается только тем, что бьет тебя ногами по печени, сделай так, чтобы она вышла из своего обычного места (из своей среды, своей работы, своей семьи, своей маленькой очарованной страны), и после того как она оттуда выйдет, ты наносишь ей пару укусов, а потом возвращаешь ее в ее обычное место, так, что она не может толком понять, что, черт возьми, с ней произошло.

В этом состоит метод Фаллопия. (Согласно Хупу.)

И именно так произошло у меня с Йери: посредством незначительного совпадения случаев, о котором мне даже стыдно было бы рассказывать, мне удалось добиться того, чтоб она пару раз не встретилась со своим тогдашним приятелем, а потом бросил ее, обеспечив наилучшие условия, чтобы она встречалась с этим приятелем каждый день на протяжении всей своей будущей жизни, если им обоим именно этого хотелось, потому что Йери очень нравилась мне, но на тот момент я переживал период оптимизма и был сторонником, как и Шопенгауэр, полигамии, хотя это мало чем – вот уж точно – мне помогало.

Само собой, метод Фаллопия иногда имеет непредвиденный вторичный эффект…

Совершим путешествие в предысторию: однажды ночью я сидел в местечке, которое называется – или называлось, потому что я уже довольно давно не хожу туда, – «Мир Текс-Мекс», это был один из баров для тех, кому за тридцать, где у всех вороватый взгляд.

Я раньше много ходил туда, в этот «Мир Текс-Мекс». Это было хорошее местечко. (Были и лучше, но «Мир Текс-Мекс» был именно хорошим местечком для тех, кому за тридцать.) (Заведения для тех, кому за сорок, обычно бывают гораздо хуже.) В «Мире Текс-Мекс» незнакомые люди привыкли заговаривать друг с другом: ты мог стрелой броситься навстречу клиентке с волосами, выкрашенными в цвет величественного красного дерева, например, и спросить у нее, как жизнь, и она без колебаний отвечала тебе, что все хорошо, и рассказывала особые подробности этого благополучия, поначалу неконкретного. Через мгновение ты уже мог оказаться с ней на маленькой танцевальной площадке «Мира Текс-Мекс», вы двигали руками и ногами, быть может, малохудожественно, но с внезапным воодушевлением, оба уже – рабы ярких удовольствий жизни, и ни один даже не задумывался о том, что у другого могут пахнуть ноги. И если дела шли этим курсом, она на следующее утро, с глазами, мутными от бессонницы и от неги, разыскивая свои антицеллюлитные чулки среди смятых в беспорядке простыней с рисунком в виде пингвинов или орхидей, могла сказать тебе:

– У меня диабет, – например.

(Ты с самого начала это знал: диабет.) Или же:

– У меня четверо детей. (Четыре – почти идеальное число.)

Или, может быть:

– На самом деле меня зовут не Шейла…

…Короче говоря, там, в «Мире Текс-Мекс», была Йери. Со своей большой изящной задницей. (Будет тяжело объяснить это словами: большая и толстая, но изящная. В общем, я понимаю, что это трудно себе представить и прежде всего трудно в это поверить, хотя было бы очень просто нарисовать это посредством мимики: представьте себе, что держите на своих коленях глобус, а теперь представьте, что ласкаете своими руками половину мира. Представьте так же, раз уж вы начали представлять, что раскаленный вулканический меридиан делит этот мир надвое.)

В то время мы были относительно молоды (ей – тридцать четыре, мне – тридцать два), а относительно молодым не нужны сложные психологические процедуры, чтобы лечь в постель с незнакомыми людьми, потому что они все еще находятся в фазе неразборчивого коллекционирования неожиданностей, предшествующей фазе невольного коллекционирования страхов («Это родимое пятно»). («Я с детства очень верю в Деву Марию Гор».) (И так далее.) В общем, мы с Йери легли в постель вскоре после того, как познакомились. И этот факт, по моему мнению, получил достойное развитие, по крайней мере если учесть, что ложиться с кем-нибудь в постель в первый раз – это явление, имеющее почти всегда много общего с брачным танцем животных отряда толстокожих.

Хуп, в одном из своих цицеронианских припадков, однажды произнес такую речь перед студентами университета, пришедшими к нему за тем, чтобы он организовал им поездку в Таиланд в конце учебного года:

– Кстати, парни, что значит хорошо трахаться с незнакомками? – (И задумался.) —…Я не уверен, правда, потому что работаю с тринадцати лет и не мог зайти так далеко, как вы, но подозреваю, что это означает возможность подумать потом: «Как я мог проделать с ней подобные вещи, с этим существом, у которого, несомненно, есть родители, озабоченные ее образованием и обеспокоенные ее будущим: приковать ее наручниками к изголовью кровати, связать ей руки и ноги, надеть на нее парик, воткнуть в нее вибраторы, засунуть ей китайские шарики спереди и сзади, завязать ей глаза, вставить ей кляп, побрить ей лобок, больно излупить ее по заднице?…» В этом состоит, по крайней мере в теории, хороший трах, я так считаю, особенно если мы говорим о трахе с незнакомками, а ведь именно об этом, судя по всему, и идет речь. Но не забудьте вот о чем: когда вы будете проделывать все эти вещи с бедной тайской сиротой, подумайте о том, что ее родители смотрят на вас с Неба, или куда там попадают тайцы, когда умирают. Обещаете?

Так обычно рассуждает Хуп, и поэтому иногда я в шутку называю его Заратустрой.

Йери… Когда Йери нравилась мне, вначале, когда для меня еще было тайной видеть, как она раздевается, когда ее готовые фразы еще звучали для меня как откровения, когда мои руки дрожали от изумления, постепенно открывая впадины и округлости ее плотного непонятного тела… Однако, в сущности, и все это знают, существует два этапа влюбленности: на первом этапе человек нравится тебе все больше и больше, а на втором этапе человек нравится тебе все меньше и меньше. Первый этап обычно бывает короток, второй – не очень. (Мне кажется, достоинство состоит в том, чтобы не возводить в ранг легенды этот первый этап и избегать того, чтоб второй выродился в постоянный эмоциональный испуг.) (Но как знать…)

Я не собираюсь делать вид, что обладаю на этот счет абсолютной истиной, но я почти убежден, что проблема всяких любовных отношений – это проблема спирального характера.

– Спирального?

Да, спирального, потому что ты проходишь путь от взаимной околдованной чуждости к взаимному смешению душ, чтобы потом двинуться назад и вернуться к исходной точке: взаимная чуждость, но уже без какой-либо доли колдовства. И это логично, ведь ты влюбляешься в человека в период, психологически особый для обоих, но всякое мышление состоит из времени, а время все разъедает и растворяет, это удивительный станок, ежедневно дробящий сознание, – вплоть до того, что однажды настает момент, когда вы оба спрашиваете себя:

– Кто этот самозванец, который спит рядом со мной, который занимается со мной сексом, не чувствуя меня, который ест то же, что ем я, который входит в мой дом без стука?

Но самое обескураживающее заключается в том, что иногда вы доходите до того, что спрашиваете себя:

– Кто этот чужой человек, который готов был отдать жизнь за меня и за которого я бы почти без колебаний отдал жизнь?

Всякие любовные отношения создают иррациональные связи, восстающие против какого-либо логического анализа: убить любимого человека и умереть за него – это вероятности, идущие параллельно, имеющие, в конце концов, общую точку пересечения, почти неосязаемую.

Не знаю, я считаю, что с любовью происходит нечто подобное тому, что происходит с бытовой техникой: у нас ломается стиральная машина, и мы ложимся спать с надеждой, что за ночь после нескольких часов отдыха стиральная машина починится сама.

– Завтра она заработает, – говорим мы себе, прежде чем заснуть, потому что перспектива платить травматологу по стиральным машинам вдохновляет очень небольшое количество людей. – Завтра к центрифуге стиральной машины снова вернутся силы, – говорим мы себе.

Но наступает новое утро, а стиральная машина по-прежнему не работает, само собой. Так вот, с поломками в любви происходит то же самое: мы думаем, что они уладятся посредством магических сил, но это случается очень редко, потому что поломка – это всегда поломка. И повреждения в электроцепи стиральной машины и в электроцепи любви имеют своей причиной не вмешательство взбалмошных духов, нет: в обоих случаях речь идет о механических повреждениях. (Вот так просто: механические повреждения.)

Однако что, если, дойдя до этого момента, мы проникнем в лабиринт философии ради одного только удовольствия проникнуть туда, ради простого наслаждения выдумывать замысловатые метафизические арабески? Почему бы нет? Так что вперед… Итак. По крайней мере, в определенной степени, мне кажется, секрет любви – это результат относительно простой математической операции: сложить неопределенное желание и подходящее тело, умножить результат на переменное число миражей, извлечь из всего этого квадратный корень и, наконец, разделить результат на сумму той абстракции, что мы называем Временем, и той абстракции, что мы называем Реальностью; две абстракции, скажем мимоходом, которые имеют способность постепенно расставлять вещи на свои места и которые превращают в бессмыслицу эту абсурдную математическую последовательность, какую я только что изложил. (Ну, хорошо, признаю, я не Платон. И даже не Плотин. Но поймите, что суть занятий философии заключается в значительной мере в том, чтобы постоянно, безостановочно придумывать фразы в надежде на то, что какая-нибудь прочно осядет в коллективном сознании.) (Потому что цель философа, его триумф, состоит в том, чтоб заражать мысли людей, чтоб проникать туда с теми же самыми намерениями, что и у киберчервя.) (Успешный философ – это гипнотизер, приказывающий тебе думать о смерти и о тошнотворной гносеологии, о фальшивых альтернативах и об онтологии сущего, о бытии и чистом разуме, об ужасе и сверхчеловеке, о душе и о силлогизмах.) (Это торжествующий.) (И простите мне эту болезнь скобок.) (Но дело в том, что мышление обычно привержено скобкам.) (Потому что размышлять означает строить сдерживающую дамбу в русле магматического потока инстинктов, чувств, несвязного и бесформенного животного сознания.)

Итак, о чем мы: полагаю, я уже раскрыл посредством несколько запутанной математической метафоры секрет любви, но учитывая, что всякая логическая демонстрация несет в себе зародыш своего внутренне присущего противоречия (ведь реальность может иметь симметричные параметры, но редко оказывается логичной), я прибавлю, даже в ущерб моему предыдущему рассуждению, следующее: секрет любви даже проще, чем та метафорическая математическая формула. Секрет любви так же прост, как простой вопрос без ответа: человек, который любит кого-нибудь, может ли не делать этого? Следовательно, любовь раскрывается для нас здесь как эмоциональная патология, проявляющаяся через двойственное построение: два человека решают перестать быть автономными единицами в том, что касается действий и мыслей, чтобы поселиться в своего рода духовном кооперативе, расположенном обычно в съемной или купленной в кредит квартире.

– Ты импровизируешь наобум, Йереми? – спросите меня вы.

Ладно, позвольте мне напомнить вам, что философия была изобретена не для того, чтобы быть понятной, а только для того, чтобы быть сформулированной: достаточно сформулировать что-нибудь, чтобы это что-нибудь казалось аналитической мыслью, достойной анализа. Так-то вот.

Другой вопрос: если ученые не ошиблись, считая их одну за одной, то в человеческом теле в среднем содержится сто биллионов (100000000000000) клеток. (Цифра превосходная, конечно.) Итак. Если ученые не лгуны и не шарлатаны, склонные к драматизму, то каждая клетка обладает способностью к самоубийству. (Как это звучит!) Эмболия, например, – это не что иное, как массовое клеточное самоубийство: первые мертвые клетки подают химические сигналы, толкающие на самоубийство сопредельные клетки. (Так же как это происходит в апокалиптических сектах, более или менее.) А почему я об этом сейчас рассказываю? Очень просто: потому что в любви, по сути, происходит то же самое. Любовное чувство – это совокупность абстрактных клеток. Если в один злополучный день кончает с собой одна из ее клеток (откуда я знаю: может, ей перестает нравиться улыбка твоей подружки, например), соседняя клетка говорит себе что-то наподобие:

– Если эта моя приятельница покончила с собой, почему бы мне тоже не покончить с собой?

И вышеупомянутая клетка, естественно, убивает себя. На следующий день кончает самоубийством еще одна, на следующий – еще одна, и еще одна – на следующий, до тех пор, пока не происходит клеточный холокост, необратимая эмболия любви, потому что любовь, как я уже говорил, функционирует так: сначала тебе перестает нравиться улыбка твоей подружки, как было упомянуто выше, а на следующий день тебе перестает нравиться цвет ее волос, а на следующий у тебя вызывает отвращение форма ее ушей, на следующий – объем ее бедер, на следующий – ее вера в бессмертие души, на следующий – запах ее духов с ароматом восточного дерева, и так далее. Любовь также покончила с собой. И когда это происходит, единственное научное средство – это броситься в паническое бегство.

Не знаю, к чему эта мысль приведет, но дело в том, что я лично держусь того мнения (хотя как бы я хотел ошибаться хотя бы на 50 %), что женщинам мы, мужчины, не очень нравимся. Когда я говорю о мужчинах, я имею в виду не взволнованную, возбужденную, набухшую плоть, с которой они проводят какое-то время в постели, собственной или чужой, на ложе из шуршащей листвы в сумрачном лесу или еще бог знает где. Нет. Это им, конечно, нравится, потому что почти всех радует возможность получать время от времени стимуляцию нервной системы между ног – и бесплатно, всегда, когда это возможно. Нет, я имел в виду не это, а то, что следует за этим, а именно психологический период – столь же важный, хотя, без сомнения, переоцененный. Но проблема в том, что мы такие, какие мы есть (скользкие, раздражительные), хотя мы первые ненавидим себя за то, что мы такие, какие мы есть, и, следовательно, мы должны понимать, что не можем слишком нравиться им. Мы не совсем им по вкусу, потому что оперируем разными оценками определенных совместных действий: преждевременная эякуляция против множественного оргазма, радостная фаллократия против ответственности материнства, необходимый секс против обоснованного секса и так далее. И это рождает достаточно отрицательные энергетические флюиды между двумя полами, что-то вроде короткого замыкания между инь и ян, – среди прочего и потому, что мы понимаем, что не очень им нравимся, – и это делает нас еще хуже.

Говоря в общем (а в таком ключе следует говорить как можно меньше), с женщинами мы должны вести себя как волшебники, пока хотим, чтобы они приглашали нас пройти в свои жилища или подняться в их маленькие мансарды, украшенные керамическими горшками, и сандаловыми палочками, и киноплакатами, и циновками, когда нас еще волнует цвет их трусиков и то, подбрито у них там или нет. Однако после того, как светлячок проводит какое-то время в шоколадном домике сияющей самки, у него появляется желание вылететь оттуда как можно раньше, ведь каждого светлячка в самках на самом деле интересует тот блеск, что они излучают ночью, днем же они видят самок такими, какие они есть: насекомыми из отряда жесткокрылых с мягкими чешуйками, без крыльев и подкрыльников, с короткими лапками, с брюшком, образованным черными кольцами с желтым краем. (Я ничего не придумываю: это научное описание самки светлячка.)

В общем, мы не можем особенно нравиться им. У них платоническое понятие о мужчине, а мы, мужчины, приходим к Платону – да будет сказано со всем уважением, приличествующим мертвым, – через аристотелевскую мошонку. (Они, закаленные стремительными слезами, эксперты в болезненной задаче постоянно проверять свое собственное сердце, – и вот внезапно прилетает возбужденный светлячок и начинает разговаривать с ними о белье…) (Не имеет смысла.)

Однако полагаю, настал момент дать вам ключ к моему взрослому увлечению философией… Итак, вот он, ключ: однажды в комиссариат пришел профессиональный философ с пакетом и сказал, что, вполне вероятно, в пакете находится бомба, потому что в последнее время многим представителям интеллигенции угрожали террористы (я не помню имени этого философа, но видел его много раз в теледебатах: он высказывался насчет войн и НЛО).

– Пакет оставили у привратника, а я не знаю, что это за издательство такое, которое указано в адресе отправителя. Я засомневался… – объяснил философ, вероятно, заинтересованный в том, чтобы не выглядеть параноиком, – таково обычно основное занятие всех параноиков. Комиссар поглядел на пакет с видом мага, намеренного проникнуть в суть будущего при помощи хрустального шара, и сказал философу, что в данный момент мы не располагаем средствами, чтобы проверить его гипотезу, однако предложил ему оставить пакет здесь, в ожидании исследования инфракрасными лучами. Философ сказал, что разумеется, потому что никому не хочется разлететься на куски (даже профессиональному философу), и ушел, добавив, что очень спешит: ведь мыслитель не знает праздности.

Тема бомбы была в комиссариате неслыханной, и все мы ходили, обеспокоенные этой новостью. (Бум.) После телефонных переговоров с высшими инстанциями комиссар позвонил начальнику пожарной команды, чтобы тот занялся пакетом и отвез его на пустырь, где и оставил под полицейским надзором до тех пор, пока из Севильи не прибудет отряд пиротехников, и начальник пожарной охраны ответил, что пожарный, хоть он и звучит по-испански как bombero, —это не тот человек, который занимается всей этой кутерьмой с бомбами, – хотя под конец вынужден был сдаться, так как поступил приказ от самого мэра.

– Ты и ты: поедете с пожарными, когда они прибудут, – приказал комиссар, – и будете нести караул возле бомбы на расстоянии метров пятидесяти, при этом ни на мгновение не теряя ее из виду, понятно? – И двое полицейских, которым была поручена эта миссия, кивнули.

После того как решен был вопрос с перевозкой и охраной бомбы, оставалась еще одна нерешенная проблема: проблема имманентности вышеуказанной бомбы, так что комиссар предположил, что, осторожности ради, не лишним будет освободить наш штаб по борьбе с преступностью, потому что, быть может, мы имеем дело с бомбой с часовым механизмом.

– По крайней мере я отправляюсь в бар на противоположной стороне улицы.

Он ведь полжизни проводит за чашечкой кофе, а остальные полжизни мучается желанием выпить кофе. Мы, остальные, сказали, что нам тоже кажется удачной мыслью пойти в бар на противоположной стороне улицы попить кофе, или что-то вроде того.

– Но мы не можем оставить ее вот так. Кому-нибудь придется остаться здесь и подождать пожарных, – рассудил комиссар. – Пусть останутся двое, на всякий случай. Ты и ты. Один внутри, другой – возле двери. Чтобы никто не входил, – заявил он наконец, и среди этих двоих оказался я (тот, кому велено было находиться внутри), так что я остался, во власти самой что ни на есть свирепой игры случая.

Пожарным потребовалось более получаса, чтобы проявиться как вещам в себе, – это время я посвятил тому, что попытался заглянуть в будущее, которое представлял себе зловеще: комиссариат, ставший грудой обломков, и полицейский из паспортного отдела, превратившийся в рубленое мясо. Но, по счастью, ничего подобного не появилось в моих видениях по той простой причине, что у меня не было никаких видений, несомненно, из-за беспокойства и страха, какие я испытывал.

– Мы пришли за пакетом.

И с огромным напряжением я вручил пакет одному из пожарных.

– Мы забираем его, – сказал другой пожарный.

– Осторожно, – сказал третий и последний пожарный.

(«К чертям собачьим эту бомбу», – вздохнул я.)

– Все в порядке? – спросил меня комиссар, вернувшись вместе с остальными дезертирами. – Теперь ты иди, выпей чего-нибудь, давай.

Через несколько дней после случившегося комиссар сказал мне, что все это была ложная тревога и что в пакете телефилософа содержались всего лишь книги.

– Вот эти книги, – и он показал нам три маленьких томика апельсинового цвета. – Если философ придет за ними, мы их ему в задницу засунем, – и ушел пить кофе.

Как вы знаете, Платон предположил, что источник философии – удивление. (Например, удивление перед тем, что мы находимся здесь, с тревогой размышляя о бессмертии души и о каблуках-шпильках, под небесно-голубым куполом, внезапно становящимся черным, среди бесконечного количества других удивлений.) Находясь на более скромном уровне, должен признаться вам, что мое увлечение философией произошло из ошеломления, этого нервного брата удивления. Дело было так: эти три книги оранжевого цвета какое-то время гуляли со стола на стол, потому что философ так и не пришел за ними, до тех пор пока однажды, воспользовавшись временным затишьем (это был один из тех периодов, когда люди, никогда прежде не выходившие за пределы своего квартала, не решаются внезапно ехать туристами в Нью-Дели или Санто-Доминго), я подобрал одну из них и принялся листать ее, чтобы посмотреть, о чем идет речь, несмотря на то что заглавие показалось мне психоделической тарабарщиной: «Парерга и паралипомена (том III)», автор – Артур Шопенгауэр, человек, о котором я никогда прежде не слышал.

Первое, что я прочел, было следующим: «Нужно избегать того, чтобы помещать жизненное счастье на широкую основу,тая многочисленные стремления к благополучию: установленное на такой фундамент, оно легче свергается оттуда, потому что в таком случае неизбежно порождает другие бедствия». И тогда я сказал себе: «О ужас!» – потому что никогда не читал ничего столь обескураживающего, как это, даже в медицинских проспектах. «Здание благополучия отличается от всех остальных зданий, которые тем крепче, чем шире их основание». И тогда я подумал то, что обычно думают невежды: «Этому Шопенгауэру, должно быть, сильно треснули в каком-нибудь комиссариате. По голове. Очень сильно», – но, несмотря на это, как змея, не понимающая музыки, которая ее зачаровывает, я продолжил чтение: «Поэтому наши рассуждения – это, быть может, не больше, чем продвижение на ощупь в потемках…» И именно здесь, в этом самом месте, я понял, что мне внезапно открылась неведомая суть философии, ее «сезам, откройся»: продвижение на ощупь в потемках.Вот он, ключ. Именно этим я и занимался всю свою жизнь: продвигался на ощупь в потемках. Так что я присвоил все три заблудившихся у нас тома «Парерги и паралипомены» и, прочитав их от корки до корки, запросил стипендию на обучение для полицейских, желающих получить повышение. («Каждый человек от природы обладает жаждой знаний» – читаем мы на первой странице «Метафизики» Аристотеля), записался в Университет дистанционного обучения и стал студентом-философом, – решение, о котором мне до сих пор не пришлось пожалеть, хотя признаю, что философия несколько отравила мои мысли, вплоть до того, что я превратился спустя всего четыре месяца моего студенчества в автора афоризмов навроде этого: «Стареть – значит не приходить, а удаляться». (У меня существует более шестидесяти измерений подобного рода, потому что главная проблема с афоризмом – это то, что он никогда не приходит один.)