Текст книги "Шел старый еврей по Новому Арбату..."

Автор книги: Феликс Кандель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)

– Повторите вопрос, птица.

Петух повторил, и прохожий разъяснил с подкупающей любезностью:

– Нет ничего проще. Пойдете прямо, свернете направо, оттуда налево и снова прямо: там он и есть. Наш народ.

2

Пошли прямо. Свернули направо. Оттуда налево. Снова прямо – и наткнулись на некое существо, которое стояло под уличным фонарем, задрав голову. Фонарь мигал беспрестанно из-за своей, должно быть, негодности, существо мигало в ответ, от него не отставая.

Петух задал тот же вопрос:

– Скажите, пожалуйста, как пройти в народ?

Существо отозвалось, не прерывая занятия:

– Вы уже пришли. Народ – это я.

– Чем докажете?

– Простудой. Ибо народу она свойственна.

Существо, по неким признакам, ничем человеческим не гнушалось. Хрипело. Сипело. Отплевывалось. Кашляло и сморкалось. А также стояло на нижних конечностях, не опираясь на верхние.

– Спрашивай, Штрудель, – приказал петух. – Запоминай ответы.

И Штрудель начал опрос:

– Что делаете, народ?

– Мигаем, – с готовностью ответило существо. – Я фонарю, он мне. Кто кого пересилит.

– С какой целью, если не секрет?

– Цель у нас одна. Она же призыв к действию.

– Давно этим занимаетесь?

– Пока не сменят. Ибо без разрешения – недопустимо.

Помигало наперегонки с фонарем, потом поинтересовалось:

– Вы мне завидуете?

Штрудель кивнул в знак согласия:

– Если вы народ, то мы вам завидуем. Даже очень. Как ваше самочувствие, народ?

Существо насторожилось, перестало мигать.

– Не скажу.

– Почему?

– На провокационные вопросы не отвечаю.

Штрудель растерялся, однако беседу продолжил:

– Я не провоцирую. В мыслях даже не было. Просто хотел узнать, как вы себя чувствуете.

– Это не тема для разговора.

– Наша выучка, – похвалил Сиплый.

– Далеко пойдет, – похвалил Сохлый.

– Мне казалось… – продолжил Штрудель. – Всё может быть темой для разговора.

– Всё, но не самочувствие. К тому же – народа. Улавливаете?

– Нет.

– Молодой еще. Вырастете – уловите. Не уловите – не вырастете. Нет, нет, это не тема для разговора.

Снова стало подмигивать, а Штрудель замолчал и молчал потом долго.

– Может, посидим? – предложил нерешительно. – Поболтаем.

– О чем? – спросило существо.

– О чем-нибудь.

– О чем-нибудь я не болтаю.

– Просто посидим. Помолчим.

– О чем?

– Ни о чем.

– Нет, нет! Этому никто не поверит. И что я напишу в объяснительной записке по поводу нашей встречи?

– Вы пишите объяснительные записки?

– Не мыслю без них свое существование.

– Вопросы еще есть? – спросил петух

– Вопросов больше нет, – вздохнул Штрудель. – До свидания.

– Прощайте, – ответило существо.

– А почему не "до свидания"?

– "До свидания" похоже на сговор. На предполагаемые встречи и несогласованные намерения.

– Вот так-то! – похвастался Сиплый.

– Знай наших! – похвастался Сохлый. – Ты еще не накрамолил, а уже доложено.

И они пошагали дальше.

Дальше и дальше.

– Он не народ… – бормотал Штрудель. – Нет, нет! Какой он народ? Народы такими не бывают…

Встали.

Огляделись.

Рельсы по брусчатке. Провода над головой. На остановке начертано: "Трамвай номер 1. Конечный пункт – Народный дом".

– Вот, – порадовался Штрудель. – Вот где скрывается этот народ! Взглянем на него и пойдем обратно. К себе за угол.

3

Двое сидели на скамейке.

Возле трамвайной остановки.

Седые. Благообразные. С непомерным к себе уважением.

Разговаривали шепотом, не привлекая внимания.

– Что вы на это скажете?

– Какое, всё-таки, варварство! Какая нелепость!

– Конечно, варварство. Конечно, нелепость. Но их тоже можно понять.

– Нет! Я не понимаю.

– Как умный человек.

– Как умный – тем более.

– А вы войдите в их положение.

– Не хочу. Пусть они войдут в мое.

– Они не могут.

– Почему?

– Не могут, и всё. Такая у них особенность.

– Пусть тогда идут к черту.

– Возможно, вы правы.

– Я прав. Они правы. Вечно вы их оправдываете.

– Я никого не оправдываю, но со всеми согласен. Это разные вещи.

Штрудель подобрался поближе, разглядел в подробностях:

– Народ ли это, который в розыске?

Сиплый ответил:

– Которые в розыске – те не народ.

– Вмешиваться будем? Задавать вопросы?

Сохлый добавил:

– Когда надо, мы вмешаемся.

Подошел трамвай, и двое вошли в вагон. Через разные двери. Поссорившиеся навеки.

Водитель позвал:

– Которые с петухом. Вам с передней площадки.

Сиплый с Сохлым подтолкнули к дверям:

– Заходим. Располагаемся. До тюрьмы далеко, чего ноги топтать?

– У меня проездной, – заявил Штрудель себе на удивление. – А с петухов за проезд не полагается.

Водитель прозвенел несмело, и они покатили.

– Следующая остановка: Обелиск достижений.

Ехали.

Высматривали по сторонам приметы быта и времени.

Окна по линейке. Деревья по струнке. Коробки из бетона унылым великолепием.

Ни единого балкона на домах. Ни единого скворечника на ветвях. Ни единой клумбы на газонах. Ни единого флюгера на крышах. Лишь кумачовые полотнища с призывами, линялый административный восторг.

Город ликований и опасений.

Приобретений и потерь.

Ветры высвистывали по-разбойничьи на продувных проспектах, по которым шастали черные машины да ежились на тротуарах неприметные фигуры в схожих одеяниях – надзор за нравами, цепко оглядывали прохожих.

Штрудель пригорюнился. Петух пригорюнился тоже:

– "Если бы я захотел разорить какую-либо территорию, отдал бы ее в управление идеологам".

– Как ты сказал? – насупился Сиплый. – Да за такие за слова…

– Это не я сказал. Это я подслушал. У Фридриха Великого. Кайзера германского.

– Будем брать, – насупился Сохлый. – Для великих у нас башня имеется. С земляной ямой. Где всякому поместительно.

И пассажиры кивнули согласно.

4

Трамвай был полон, однако каждый сидел на отведенном ему месте, дабы не создалось толчеи, в которой злоумышленник способен затеряться.

– Господа! – возгласил Штрудель. – Кто из вас народ?

Все промолчали, воздерживаясь от суждений, ибо заучили с детского сада: в закрытый рот муха не влетит. Лишь один негромко признался:

– Я… Вроде бы я.

Это был дипломат, возвращавшийся домой со званного раута. Чтобы стянуть с плеч фрак с манишкой, скинуть начищенные штиблеты, напялить фланелевый халат в пятнах от потребляемой пищи, сунуть ноги в шлепанцы и с наслаждением цыкать зубом, ибо цыканье на приемах не допускалось во избежание международных конфликтов, разрыва отношений и поэтапной сдачи территорий.

Ростом мал, шеей широк, ногами коротковат, мускулистости непомерной.

Спортсмен-тяжеловес.

– Вы борец? – спросил петух.

Ответил политично, с тонкой улыбкой:

– Всякий дипломат – борец, но не всякий борец – дипломат. Употребляем в делах посольских. С неизменной похвалой-старанием.

Встал со скамейки неприглядный мужчина, вкрадчиво уклончив, нацелился портфелем с микрофоном:

– А это… Это придется доказать.

И дипломат принялся доказывать.

– Приплываю полномочно на отдаленный остров, который не приметить в океанских просторах, спускаюсь по трапу на красный ковер.

– Ах, – говорю, – какая прелестная взлетная полоса!

А эти, которые встречают:

– Вы что… – удивляются. – У нас и взлетать нечему. Кроме гусей с курами.

– Этим мы обеспечим. Это нам не впервой.

Меряю шагами их сушу, со всех сторон окруженную водой, вбиваю в нее колышки:

– Мы этот остров обустроим. Пляжи огородим. Вышки по углам поставим. Прожектора. Караульных с собаками.

Беспокоятся:

– Как же мы будем купаться? Рыбу ловить?

– Бассейн для вас соорудим, – объясняю. – Один на всех. А рыбу из Норвегии привезем. Треску в брикетах.

Дальше вбиваю колышки, сушу размечаю:

– Тут будут у нас ангары, тут склады, стоянки для наших самолетов, цистерны с топливом, диспетчерская башня.

– Эй! – кричат. – Так всю страну займете. А мы где будем? Наше население?

– В Европе, – объясняю. – В отелях. Мы разместим, мы и оплатим.

Надо непременно отметить, что на тот остров зарились наши недруги, слюну пускали от предвкушения. Пошел – поиграл мускулами, наказал местным правителям, закоснелым в коррупции и разврате:

– Проведите мобилизацию. Подготовьтесь к скорой войне.

Улыбаются беспечно:

– Да кто на нас нападать станет? Кому мы такие нужны?

– Об этом не беспокойтесь, – говорю. – Уж мы позаботимся.

– Не, – отвечают. – Теперь не сезон. В жару мы не воюем.

– А когда у вас похолодает?

– А никогда.

– Введите неудобства перед будущей войной. Чтобы народ привык.

– Какие, – интересуются, – неудобства?

– Карточную хотя бы систему. Длительные перебои с продуктами питания.

– Да у нас бананы с апельсинами: рви – не хочу. Финики в рот падают безо всяких карточек, – какие тут перебои?

Вижу – не поддаются. Намекаю о врагах, с которыми столкуемся за их спинами. Угрожаю ненавязчиво.

Гляжу – обеспокоились.

– А если нападут на нас? Что тогда?

– Сражаться станете. До последнего человека.

– До последнего, – говорят, – это недолго. А дальше что?

– Протянем вам руку дружбы.

– И что в той руке?

– Не беспокойтесь. Останетесь довольны.

– Поточнее бы.

– Пришлем роту для охраны. А лучше – полк. С дивизией вам будет спокойно. Танковая армия не подведет. Баллистические ракеты не помешают.

– Но где взять на это деньги? Нам и взвод не прокормить.

– Попросите экономическую помощь.

– У кого?

– У нас.

– А чем будем расплачиваться?

– Другой экономической помощью.

Снова играю мускулами. Намекаю о санкциях. Вижу – колеблются:

– После войны станет нам лучше?

– Вряд ли. Раны придется зализывать.

– Зачем же тогда воевать? Чтобы хуже было?..

Посовещались, спрашивают:

– А если вдруг победим? Тогда что?

– Не дай вам Бог! Народ зашевелится. Вольностей потребует. Усиленного дополнительного питания. Каждому по шалашу.

Махнул на них рукой:

– Видно, нам за вас воевать. Флот подтягивать. Десанты выбрасывать. В который уж раз.

– Это, – говорят, – мысль. Вы к десантам привычные. Вам и ружье в руки.

Дикие люди…

5

Была пауза.

– Ну что ж, – разрешил неприглядный мужчина со смытым лицом. – Можешь быть народом. Только в меру.

– А мы проследим, – добавил Сиплый и пожал дипломату руку.

Руку пожал ему Сохлый.

– Он не народ, – огорчился Штрудель. – Нет, нет, и он тоже. Но кто же тогда? Кто?..

Ехали. Переживали. Глядели в окно.

– Следующая остановка: Мемориал воплощенных замыслов.

Трамвай скрежетал по рельсам, кренился на поворотах, подскакивал на стыках. С дальней скамейки доносилось отдельными вскриками:

– А также…

– А к тому же…

– Неоспоримо…

– Неопровержимо…

– Из вышесказанного…

– И нижеизложенного…

Это были Двурядкин и Трехрядкин с университетскими значками на пиджаках.

Научные работники.

Кандидатский минимум.

Сдавали минимум, получали максимум. Открытий они не делали, а занимались закрытием чужих открытий. Не успевали открыть, а они уже закрывали – мелкозубые и остроглазые, заносчивые и неуживчивые, налитые соками до беременной пузатости.

Девизом которых: "Нам и немедленно!"

Руководством к действию: "Никому и ни за что!"

Петух подсел поближе. Поближе подсел и Штрудель.

– Не народ ли вы, господа хорошие, который так усердно разыскиваем?

Ответили с готовностью:

– Народ. Лучшие его представители.

– Чем убедите?

– Доказательством от противного. Если мы не народ, то кто же?

У петуха зажегся глаз. Клюв заострился. Шпоры на ногах изготовились к бою. Гребешок набух черной кровью ярости.

– Замечательно! Просто великолепно!.. Вас-то нам не хватало.

Штрудель забеспокоился:

– Давай пересядем от них. Пересядем давай…

– Сидеть! – приказал петух и вопросил с умыслом: – Согласны ли вы, господа народ, с таким тезисом? Ничто не дано постигнуть, ибо чувства наши ограничены, разум слаб, жизнь коротка, и лучше воздержаться от всякого суждения.

– Простите, – возразил Двурядкин со свойственной ему неуемностью. – Но вы, кажется, петух, а петухам умозрения не свойственны.

– Петух, – согласился Штрудель. – И еще какой! Хоть сейчас на блюдо.

– Мой друг не ошибается, – подтвердил петух. – Однажды меня начинили каперсами с шампиньонами, подали под апельсиновым желе к столу Людовика Четырнадцатого, но я предусмотрительно исчез из-под светлейшей вилки, и бедняга Ватель, метрдотель короля, заколол себя шпагой от конфуза-огорчения.

Двурядкин с Трехрядкиным поежились на скамейке:

– С кем имеем честь?

Представился не без скромной гордости:

– Перед вами натурфилософ, хиромант и астролог, сподвижник духовных озарений доктора оккультных наук, имя которому – Филипп Теофраст Бомбаст фон Гугенгейм.

Двурядкин с Трехрядкиным хищно нацелились, сметливы, увилисты и настырны:

– Это мы опровергнем…

– Это немедленно…

– Ибо неоспоримо, что Филипп…

– Неопровержимо, что Бомбаст…

Петух переждал бурные излияния, затем продолжил:

– Не вникнуть ли нам, господа народ, в первопричины с первоосновами? В начало начал всего сущего?

– Вникали… – ответили.

– И отбросили за ненадобностью…

– Ползучий эмпиризм…

– Чувственный опыт, не более того…

– И всё же, господа народ, и всё же!.. Видна ли человеческая физиономия на диске луны? Встречаются ли планеты, сбежавшие с орбиты по собственной воле? Необходимы ли клизмы и кровопускания при заболевании чумой? Прочий увлекательный вздор, волновавший мыслителей прошлого.

Встал со скамейки неприглядный мужчина, вопросил с затаенной угрозой:

– Кто произнес это слово?

Пассажиры в едином порыве ткнули пальцем в виновников:

– Вот…

– Они-с…

– Произнесли слово – прошлое…

– Без достаточного к тому осуждения…

Мужчина подошел вплотную, сказал деловито:

– Повязочку. Позвольте повязочку на глаз.

– Зачем?

– Кто прошлое помянет. Без достаточного к тому осуждения. Таков у нас обычай: глаз вон.

Штрудель взволновался:

– А как же историки с археологами?

Ответил обстоятельно:

– Работаем над этим. Стараемся. Имеем результаты. Археологам не дозволено копаться во вчерашнем дне, а историки воссоздают такое прошлое, которому путь в будущее.

Поехали дальше. С повязками на глазу.

У петуха на левом, у Штруделя на правом.

– Мы на планете, – решил Штрудель. – Которая сбежала с орбиты. Иначе как объяснить всё это?

– Тем не менее… – продолжил одноглазый забияка. – Тем не менее, господа народ, предлагаю обсудить назревшие призывы. Без театра нет амфитеатра! Без освещения нет просвещения! Без порнографии нет кинематографии!

Двурядкин с Трехрядкиным даже подпрыгнули от возмущения:

– Принудительно! Незамедлительно! В каком веке обитаете, сподвижник озарений?..

Петух возрадовался, чечетку отбил на трамвайном полу.

– Имейте в виду, – пообещал. – Будущее ваше незавидно. Наделаете столько закрытий, что никто не захочет делать открытия. Минимум останется при вас, максимум отдадут другим.

И повелел Штруделю:

– Возвещай!

Тот возвестил в проблесках озарений:

– Не обозначит ли это, господа народ, смену понятий? Не явится ли в мир созидатель, мыслящий поперек, – не тварь кишащая?

Переглянулись. Запаниковали:

– Неубедительно.

– Несостоятельно…

– Нам с вами не по пути…

И выскочили на ходу из трамвая, Двурядкин вслед за Трехрядкиным.

Кавалер ордена задумчиво сказал вослед:

– Не бывает абсолютного ничтожества. Всякое ничтожество – относительно, и это настораживает.

– Следующая остановка: Галерея беззаветной преданности.

6

Петух решил позабавиться.

– Пошалю. Ох, и пошалю теперь…

Выкрикнул на весь вагон:

– Попрошу встать!

Все встали.

– Попрошу вслушаться!

Все вслушались, внимая и трепеща.

– Записывать можно?

– Записывать нужно. А лучше – запротоколировать.

Зашагал по вагону из конца в конец, с пристрастием оглядывая пассажиров, выбрал первую жертву, вопросил строго:

– Не народ ли будешь?

Стоял перед ним тощий язвенник, застарелый, не иначе, мученик с глубокими морщинами на лице. Усы вислые. Нос во вмятинах. Пятнистая лысина в веснушках.

Склонился над петухом, прошептал с опаской:

– Был некогда народом, а ныне в сомнениях. Ибо страдаю раздвоением личности, и кого в меня внедрили, какой народ – неизвестно.

Тут уж Штрудель вмешался:

– Кто таков? Каков род занятий?

Ответил с готовностью:

– Составитель кроссвордов, сокрушен и подавлен.

– Отчего сокрушен, отчего подавлен?

– Скудоумие наблюдаю. Необратимое отупение… Как хорошо начинали когда-то‚ как увлекательно! Пять букв по вертикали, приток Амазонки: все отгадывали. Но теперь! Что теперь?.. Три буквы по горизонтали, первая – Н‚ последняя – Л…

Возопил в отчаянии:

– Река на севере Африки, кто знает?

Общее старание. Напряг извилин:

– Надо подумать. Так сразу не сообразишь…

Продрал ногтями лысину, кулаком долбанул по лбу:

– Бегаю по улицам. Цепляюсь к прохожим. Первая буква – Н, последняя – Л: утолите мое нетерпение.

– Утоляют?

– Куда там… Страдаю оттого душевным надрывом и раздвоением личности. Выискиваю наивернейший способ ухода из жизни, чтобы одна личность сгинула, а другая осталась.

Штрудель проникся жалостью к мученику.

– Я, – сказал. – Утолю ваше нетерпение. Река на севере Африки – это…

– Нет! – возопил с такой силой, словно возмутились в нем оба народа. – Не смейте! Оставьте наедине! С моим надрывом!..

– Вольно! – приказал петух и перешел к следующему пассажиру. – Кто таков?

Кругленький, упитанный, благодушный – хорошо выспался на пуховой перине, вкусно позавтракал, вытер салфеткой масляные губы, чмокнул жену перед уходом, отшлепал для острастки примерных деток.

Сообщил с охотой:

– Местный провизор. Который не в своем уме.

– Не народ ли будешь, провизор? Претендуешь на столь почетное звание?

– Претендую. И даже очень. Дабы обладать им единолично.

– Каким образом?

– Прихожу в аптеку, истираю в ступке полезные снадобья, пригодные для излечения, добавляю капельку смертоносного яда кураре, чтобы искоренить шевеление в домах и на улицах.

– Даже так? – поразился Штрудель.

– Даже так, – и облизал пухлые губы. – Зачем бродить сорок лет по пустыне, до полного вымирания?

– Население про это знает?

Вздохнул:

– Знает, к сожалению. Наслышано. Оттого и не приходят за лекарствами. Но я не отчаиваюсь, нет, нет!..

– Понятно, – пощурился петух. – Попрошу подписку. О невыходе из трамвая.

Шагнул вдоль строя. Штрудель шагнул следом.

– Народ?

– Народ. Без царя в голове. Которому всё под силу.

Рот разинут. Глаза шальные. Волосы спутанные. На затылке форменная фуражка, на плече сумка с письмами-бандеролями.

Прокричал с усердием:

– Проживая жизнь с великой приятностью… Разношу почту по сиюминутному хотению, независимо от адреса: "Это вам. А это уж вам".

– Что еще?

– Вскрываю конверты, переписываю послания, отправляю по случайным адресатам, а то и вытряхиваю в помойку всю сумку.

Добавил строго конфиденциально:

– В минуты редкого просветления отношу на проверку в нужные органы. Народу это свойственно.

Очередной пассажир не дождался вопроса. Встал во фрунт, преданно взглянул на начальство, отрапортовал – благостно глуп:

– Отставной народ. Малоумный отроду. Он же полководец, флотоводец, а также от кавалерии, артиллерии и от частей случайного назначения.

Голова – обрита наголо. На загривке – валики. На груди – регалии до ширинки.

– Чем пробавляешься, отставной народ?

– Командую старцами, которые в строю. Чтобы маршировали на плацу, строились в боевой порядок, по приказу кричали "Ура!" и разбегались по улицам. "Это вы куда?" – интересуются прохожие. "Это мы в атаку". – "Это вы на кого?" – "Это мы на всех".

– Так беги, – посоветовал петух.

– Куда? – удивился полководец.

– На врага.

– Только что оттуда.

– Разговорчики! – закричал Сиплый. – Под трибунал захотел?

– Сбегайте вы за него, – предложил Штрудель. – А он в другой раз.

– Нам не положено бегать, – объяснил Сохлый. – Мы топтуны. Побежишь – объект упустишь.

Петух выслушал их, сказал с огорчением:

– Бывает год тигра, год обезьяны, лошади, петуха… Когда же наступит год человека?

– Скоро, – пообещал Сиплый. – Управимся с задержаниями – он и наступит.

– С другой стороны, – добавил Сохлый. – Куда торопиться? Одного отработаешь – другой прорастает. Нам на приварок.

– Следующая остановка: Проспект дерзаний и озарений.

Глава четвертая

КАК ТРОГАТЕЛЬНО, КАК ЧУДЕСНО…

1

Трамвай катил по рельсам, тоненько позванивая.

Пассажиры смирно сидели на своих местах, в разговоры не вступали.

Но всполошился мужчина на скамейке, полон обаяния. Подступил к Штруделю с петухом, выговорил с обидой:

– Отчего у меня не полюбопытствовали?

– Тоже народ?

– Берите выше.

Мягкая шляпа на голове. Кокетливый шарфик на шее. Благозвучие в голосе и глаз пронырливый.

– Кто таков? Чем занимаетесь?

– Занятие мое – редчайшее. Вносить в мир душевные порывы, которых недостает. Задайте вопрос: каковы ваши творческие устремления?

– Каковы ваши творческие устремления?

– Отвечаю. Изготовил уникальный гроб из ценных пород дерева. С инкрустацией снаружи и внутри. Дабы не гнил в глубинах земли, а сохранялся на века в музее, потрясая красотой исполнения. Задайте еще вопрос: с какой такой целью?

– С какой такой целью?

– Отвечаю. Чтобы изумленные горожане восторгались, обозревая мое творение: "В будущем каждому выделят по такому..."

Спросили с подозрением:

– Тоже помешанный?

Ответил с гордостью:

– Кто же, если не я? Помешательство мое вопиет к небу.

– Что происходит? – завопил Штрудель. – Отчего все с дефектами в этом вагоне? Слабоумные-скудоумные?..

Петух разъяснил популярно:

– С безумных какой спрос? С безумных иной спрос, чем добывают себе покойное существование. В добровольной придури.

Штруделя ответ не удовлетворил:

– Имеется ли в этом городе приют для нормально мыслящих? Кого там содержат? И как долго?

Неприметный мужчина осмотрел его, словно для описи, доложил в микрофон:

– Вредные умствования. Дерзновенные измышления. Попрошу взять на заметку.

2

Штруделя осенило. Подошел к нему, ткнул пальцем:

– Уважаемый! Не вы ли тот народ, которым интересуемся?

Поерзал по сиденью, покряхтел в печали:

– Был некогда лицом народа. В юношеские свои времена.

– Поясните.

Наставил на себя портфель, сообщил четко, раздельно, чтобы не создалось затруднений у тех, кто будет расшифровывать записи:

– Потерял всякое выражение на физиономии. В борьбе с врагами отечества.

– Врет он всё! – завопил некто, загородив лицо газетой. – Вре-еет!

– Вру, – признался. – Смыл лицо в казарме. Ради старательного омовения после побудки.

– Врет! Ой, врет!..

Извертелся на сиденье, выговорил иной вариант:

– Был вызван к начальству. Оставил лицо на вешалке‚ как принято. Уходил – забыл взять.

– Заврался, дядя, – сказал петух. – Тебе по должности полагается такое лицо. Стертое и безликое. По роду деятельности.

Еще покряхтел. Признался косвенно:

– Зато жена нынче спокойна. На неприметного – разлучница не позарится. Да и прочее население знает, на кого равняться, делать лицо с кого.

Штрудель извелся от нетерпения:

– А прежнее куда девали? С которым явились на свет?

– Прежнее хранится на складе. До пенсионного возраста. Хорошее лицо, всякому бы такое.

– Врет он всё! – заблажили пассажиры, прикрывшись газетами. – Вре-еет!..

– Отвратное было лицо…

– Оболгателя и пролазника…

– Нагадить ближнему – самая его сласть…

Мужчина сунулся к петуху со Штруделем, спросил тихо, отключив записывающее устройство:

– Господа из-за угла! У вас, говорят, хирурги всё могут. Нельзя ли и мне… Лицо с выражением. Чтобы порадовало на исходе дней.

– Чего бы пожелал?

Задумался. Примерился. Изобразил нечто непотребное.

– Это что? – поинтересовался Штрудель.

– Одухотворенное выражение на физиономии. Возвышенные чувства.

Оглядели со вниманием.

– Невразумительно, – сказали. – Не лицо – блин с носом.

Вдохнул-выдохнул. Вновь примерился.

– Теперь что?

– Неистовство чувств. Судороги страстей. Напор вожделений.

– Неубедительно, – сказали. – Похоже на сковородку с сальными подтеками. Последняя попытка.

Собрал все силы, напрягся:

– Смирение с раскаянием. Превосходство добрых намерений…

Всех качнуло.

Трамвай замер, по-поросячьи завизжав колесами.

На рельсах стояла ответственная фигура, облеченная полномочиями.

Вошла. Вопросила:

– Почему запись прервали? На вверенном вам участке?

Мужчина заюлил:

– Перебои… Техника у нас, знаете, какая. Старая, изношенная…

– Врет он всё! – заверещали пассажиры, отбросив газеты. – Вре-еет!..

– Пройдемте, – приказала фигура. – Дабы другим неповадно.

И увела мужчину со смытым лицом.

Пассажиры зааплодировали, выражая шумное одобрение, а петух поник гребешком, произнес нечто эпистолярное, перевод со старо-японского:

– "И вот то, что наводит уныние. Собака, которая воет посреди белого дня. Погонщик, у которого издох бык. Комната для родов, где умер ребенок. Жаровня или очаг без огня…" А также ответственная фигура, облеченная полномочиями.

Водитель объявил:

– Следующая остановка – тюрьма. Трамвай дальше не пойдет.

– Как тюрьма? – всполошился Штрудель. – Мы едем в Народный дом! Нам туда!

– Это одно и тоже, – пояснил Сиплый.

– Без приметных отличий, – пояснил Сохлый.

3

Тут и произошло нечто. Заслуживающее упоминания в летописях-преданиях.

Петух вдруг прокашлялся, запел баритональным тенором:

– "Мы покидаем гавань, да-да, мы ее покидаем… Города скрываются из вида, земли и народы…"

Штрудель перепугался:

– Ты что? Что это?..

– Вергилий. "Энеида". Часть третья, страница семьдесят вторая.

Возгласил зычно:

– Нефролепис – птерис – хамеропсис – трахикарпус… Маршрут меняется.

Вагон подпрыгнул, словно наскочил на камень, сошел с рельсов, и они покатили по асфальту без посторонней помощи.

Пассажиры привстали от изумления.

Лица вытянулись до пуговиц на рубашках.

Испуг обуял на недозволенном пути.

А трамвай уже свернул на перекрестке. Затем на другом. Оставил позади город, прошелестел неспешно по тихим деревенским проулкам, мимо герани на подоконниках, настурций на клумбах, наливной ягоды в садах.

Выкатился в луговые просторы.

Мимо нескошенных трав, созревающих хлебов, конопли и гороха, кашки с лютиками по обочине.

Остановились.

Набрали полные пригоршни стручков.

Лущили их. Поедали сладкие горошины. Катили дальше через березовые рощи, с интересом поглядывали по сторонам, а стрелки на развилках указывали: "До Швеции не доехать", "Во Францию не попасть", "Испания – и не заикайтесь", "Канарские острова – сгинете на границе".

Провизор, который не в своем уме, поинтересовался несмело:

– Не подскажете ли, куда направляемся? И сколько доплатить за билет?..

Петух сообщил:

– В Индию. А может, на Суматру. Или в Мозамбик, напротив Мадагаскара. Проезд – бесплатно.

Забоялись:

– Поближе нельзя? Нам бы к реке, босиком, на травку…

– Можно и босиком. Нефролепис – птерис…

Трамвай встал.

Двери распахнулись призывно.

Ветерок проник внутрь, ласково поворошил волосы.

Пассажиры ступили на землю. Шагнули несмело шажок, за ним другой. Потянулись с хрустом, онемелые за жизнь. Изумленно переглянулись.

– Почва… – подивились. – Не асфальт…

– Трава… – подивились. – Не булыжник…

– Дымка – не выхлопы из глушителя…

Неяркий луч пробился сквозь облако, скользнул по воде, и река отозвалась, как от щекотки, смешливыми переливами восторга.

Глаза у пассажиров заблистали.

Лица просветились.

Морщины разгладились.

Даже Сиплый захлюпал от волнения. Сохлый захлюпал.

Как трогательно, как чудесно!..

Уселись на траву, сняли обувь с носками, пошевелили на приволье сплюснутыми пальцами, остужая на ветерке. А водитель заскреб ногтями землю, прослезился от нежданных чувств:

– Неужто?.. Неужто не во снах? Когда разбирал рельсы на пути, чтобы сойти с колеи, не крутиться больше по постылому маршруту…

Почтальон тоже прослезился:

– А я-то, я… В грезах-мечтаниях… Пробраться ночью в почтовое отделение, пометить на ящике для посылок – Манагуа, Занзибар, Мальдивские острова. Залезть в ящик, захлопнуть изнутри – пусть отправляют по назначению…

Петух омочил ноги в реке, втянул клювом пару глотков.

– Закрой глаза, Штрудель. Вслушайся в журчание воды по камушкам. Представь себя оленем, лисицей, енотом на водопое.

Штрудель лежал на спине в дреме-довольстве. Веки тяжелели. Глаза смежались. Разум туманился. Голова никла.

– Мне хорошо. Просто хорошо под это журчание. Больше ничего не надо…

– Вот тебе, Штрудель, логическое построение. Для зверя сгодится и для человека. Во мраке. В безлунную ночь. "То, что производит шум, движется. То, что движется, не замерзло. То, что не замерзло, находится в жидком состоянии. То, что жидко, не выдержит моей тяжести".

– Это ты придумал?

– Это не я. К сожалению.

– Знаешь… – признался Штрудель. – Никогда не жил без натуги. Вот так, под журчание. Даже в детстве, когда слушал мамину сказку. А тут, а теперь…

Отставной вояка, малоумный отроду, сплетал венок из ромашек.

Почтальон без царя в голове безмятежно покусывал соломинку.

Скульптор-гробовщик, помешательство которого вопиет к небу, дудел в сопелку из бузины, наслаждался звуками.

Сиплый и Сохлый плескались на мелком месте, брызгали водой друг на друга, застенчиво похохатывали.

– Выхожу на позицию, – повторял в умилении Сиплый, – веду наблюдение. Первый этаж, окно нараспашку, а они распаляют без одежд-приличий...

– Адресок не дашь?.. – в умилении повторял Сохлый.

Штрудель глядел на них с симпатией. Петух бормотал свое, оглядывая всеобщее довольство:

– "Не лишено вероятности, что отдельное лицо, при неких необычайных и весьма благоприятных условиях, может быть счастливым".

А голоса уже рвались из заточения…

Звонкие, ликующие…

Восторг небывалый...

Воспарение неизведанное…

Песня взмывала к небесам…

Задушевная, выстраданная...

Которую запевает молодежь...

А также прочее законопослушное население…

Которую не задушишь, не убьешь…

О самом большом человеке…

О самом прекрасном и мудром…

Он же – наша слава боевая…

Он же – нашей юности полет…

Чтобы по курганам горбатым…

По речным перекатам…

Солнцу и ветру навстречу…

На битву и доблестный труд…

Расправив упрямые плечи…

Допели до конца.

Помолчали.

Добавили на всякий случай:

– С песнями, борясь и побеждая… Где так вольно дышит человек…

Натянули на ноги носки с ботинками.

Вернулись в трамвай.

Уселись на отведенные им места, дабы не создалось толчеи, в которой злоумышленник способен затеряться.

Водитель прозвенел несмело, и они поехали обратно.

Мимо кашки с лютиками на обочине, мимо нескошенных трав и созревающих хлебов, через луговые просторы и березовые рощи. Встали на рельсы, покатили по заданному маршруту.

Глаза притухли.

Лица увяли.

Морщины обозначились.

Петух только головой покачал:

– "Не достигнув желаемого, они сделали вид, будто желали достигнутого". Мишель Монтень, "Опыты", книга вторая.

Водитель сообщил буднично:

– Остановка – конечная. Тюрьма.

– Пинда-рында!.. – выругался петух. – Прыгаем, Штрудель.

– Разобьемся… – забоялся тот.

Но они уже летели.

С трамвая на асфальт.

4

Кавалер ордена Золотого Гребешка двигался без сбоя легкой рысистой побежкой, выкидывая без устали голенастые ноги, сообщал с гордостью на долгом размашистом шагу, под глубокий вдох-выдох:

– Девятнадцатый век. Скороход Баркли. Славившийся быстротой бега. Обогнал его на три ярда.

Штрудель за ним не поспевал. Запыхался, сбил дыхание, встал, схватившись за горло, подумал с вялой злобой: