Текст книги "Шел старый еврей по Новому Арбату..."

Автор книги: Феликс Кандель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)

Штрудель повторил с угрозой:

– Я спрашиваю: что это вокруг меня?

Петух поскучнел, снял наушники, затушил пахитоску:

– Приличествующий нам интерьер.

– Как оно в комнате поместилось?

– Стены пришлось раздвинуть. Соседей потеснить. Сверху и с боков.

Штрудель отбросил одеяло, головой боднул кроватную спинку:

– Сделай, как было. И немедленно! Если не желаешь на блюдо. Куриная грудка в винном соусе, фаршированная шейка, крылышки на меду.

– Шурда-бурда… – простонал тот, как выругался. – На какие дела посылаемы! Какие преграды одолевали! А с этими? А теперь? Которые докучливы и обидчивы…

Добавил между делом:

– Чтоб ты знал. Меня уже ели. Не однажды.

– И что?

– И ничего.

– Ты несъедобный?

– Я несъедаемый. Нефролепис – птерис…

Исчезло ложе, исчез гобелен, ангелы с сильфидами, и всё возвратилось на прежние места, ввергнутое в первоначальное убожество. Старая его кровать. Одеяло с подушкой. Растоптанные тапочки. Даже тумбочка вернулась, утробно поскрипывая, которую собирался выбросить за ненадобностью.

Штрудель натянул на ноги потрепанные брюки, признался с неохотой:

– Вещи обижаются на меня, не желают пребывать в неприглядстве. Будто ожидают, что попрошу прощения. А я… Чего это стану извиняться? Пускай ублажают, какие ни есть.

Петух признание не принял:

– Простыню бы сменил. Наволочку с пододеяльником. Как я его терплю! За что мне такое?..

После завтрака Штрудель вышел на бульвар. С петухом на ниточке. Тот шел, гордо задрав голову, нёс себя с великим достоинством. Следом бежали отроки досознательных годков, высовывали языки и дразнились:

– Петух, петух – на жердочке протух!..

А он никого не замечал.

– Ты не мог бы их пристыдить? – спросил Штрудель.

– Мог бы, – ответил петух. – И не только. Жалко родителей: плакать будут, падать в обморок, школу винить.

Дети отстали, лишь один из них, шныристый малолетка, которого ожидало славное уголовное будущее, бежал следом, цыкал слюной на сторону, дерзостно кричал в восторге:

– Петух, петух – на жердочке протух!..

– Мальчик, – сказал Штрудель, – не подарить ли тебе этого петуха?

– Мальчик, – сказал петух, – не подарить ли тебе этого мужчину?

Повертел глазом в глазнице. Щелкнул свирепо клювом. Шпору навострил на обидчика.

Малолетка посинел, помертвел, заканючил:

– Дяденька петух… Век воли не видать…

Исчез с бульвара.

– Где он теперь? – испуганно спросил Штрудель.

– Дома. Под одеялом. С ним работают психологи-криминалисты.

Пошли дальше.

– Всё, – решил Штрудель. – Влипнешь в историю с этим петухом. Продам и немедленно.

Тот ответил резонно:

– Кто такого возьмет? Глаз снулый. Раскраска блеклая. Гребешок линялый. Шпоры на ногах обвисли.

– Я же купил!

– Ну и дурак.

Склевал кого-то в траве, сказал примирительно:

– Не петушись, Штрудель. Ты выделен среди прочих. Побуду пока у тебя.

– Надолго?

– Как получится.

– С какой такой целью?

Ответил, напустив туману:

– Мир завораживает, Штрудель: сверши – и возвысишься.

5

Пришли домой.

Петух взглянул на часы.

– Включи телевизор! Срочно! Девятьсот тридцать седьмой канал.

– Такого нет.

– А ты включи.

– Сам включи.

Застеснялся:

– Я не умею…

Штрудель возликовал, даже руками всплеснул:

– Не можешь без меня! Не можешь!..

На экране возникла кокетливая несушка, зачастила заученно:

– Добро пожаловать на горячую линию связи! Если вас интересуют интимные знакомства, подмигните левым глазом. Если требуется незамедлительная помощь сексолога, моргните правым глазом. Страдающие расщеплением личности: мигайте всеми глазами, какие имеются. Подмигивающие безостановочно: вам к психиатру, на другой канал. Если не умеете мигать – ваша забота.

Петух моргнул должным шифром: точка – тире – две точки, и объявился кур в темных очках. Сообщил строго:

– От кочета кочету. Велено вам путешествовать.

– Вдвоем?

– Вдвоем. Зюйд-зюйд-вест. Инструкции получите в пути.

Штрудель возмутился:

– Велено? Кем это велено? Мне дома хорошо!..

– Успокойте его.

И отключился.

Петух скосил глаз, сказал утомленно:

– Нефролепис – птерис… Продолжить?

Штрудель поостыл:

– Не надо.

Выпил чаю. Сгрыз пару сушек. Дотерпел до вечера непредсказуемое соседство.

Перед сном петух произнес:

– Сердце твое озябло, Штрудель, в приблизительном существовании. Событий недоставало на твоем пути, достойных упоминания, эхо не откликалось на вялый призыв, приливов не было в твоей жизни, одни отливы.

Вздохнул. Запечалился:

– Ты прав, Петя, как же ты прав!.. Жизнь проходит перед глазами. Где та подножка, чтобы вскочить на нее?

– Будет тебе подножка.

Продолжил без жалости, наставляя на скорые превратности:

– Мир взглядывал в профиль на тебя, одним глазом, – теперь повернется лицом, со сменами выражений, выкажет суровость мест, прежде неподступных, дикость и коварство их обитателей, покушения, отравления, прободения копьем из засады, стрельбу в упор из мушкетона. Страшно тебе?

Признался:

– Еще как!

– Ты голый, Штрудель, оттого и страшно. Обрастешь корой, шкурой и чешуей, шипами, клыками и перьями, всех и всё одолеешь, просветишь неразумных варваров, заложишь город в новооткрытых землях, имя которому – Штруделиополь. Случай пред тобой, человек, не упусти его.

– Это не опасно? Такие приключения?

– Еще как! Джек Кетч голову мне рубил. Лондонский палач. В семнадцатом веке.

– И что?

– Как видишь. Только тень оставалась без головы. Долгое время.

– Чья тень? – в потрясении спросил Штрудель.

– Моя, чья же еще? Потом и у нее приросла. Как надобно быть.

– Идиот! – завопил Штрудель. – Чего меня понесло на тот рынок? Когда от винограда колики в животе! Инжир терпеть не могу!..

Петух переждал вопли, зашептал, себя утишая:

– "То, что заставляет сердце сильнее биться. Кормить воробьиных птенчиков. Ехать в экипаже мимо играющих детей. Лежать в покоях, где курились чудесные благовония. Заметить, что драгоценное зеркало слегка потускнело..."

– Это что?

Небрежно:

– Десятый век. Перевод со старо-японского. Тебе не уразуметь. Спать, Штрудель!

6

На рассвете он услышал сиплый призыв:

– Кок-а-дудль-ду!..

– Че-его?..

– Кок-а-дудль-ду, – разъяснил петух. – Кукарекаем по-английски. Чтобы привиделось, будто проснулся на Темзе.

Штрудель рассердился спросонья:

– Не хочу на Темзе…

Петух был настроен благодушно.

– Можно и по-итальянски – чики-ричи, чики-ричи!.. Глаза открыть в Тоскане, где сад ореховый за окном, сад гранатовый – того стоит. По-японски – кокэ-кок-ко, кокэ-кок-ко!.. Углядеть на рассвете заснеженную Фудзияму, миру раскрыться нараспашку. "О, проснись, проснись! Стань товарищем моим, спящий мотылек!"

– Да я! – возопил Штрудель. – Десять лет учил всякие языки, а кукарекнуть на них не способен!

– Зато я. Накричался по материкам. Голос сорвал.

Под одеялом было тепло, надежно, не обидчиво, но петух расслабиться не позволил:

– Откидывай одеяло, Штрудель!

Откинул.

– Решай, Штрудель: жизнь в мечтах, которых не дождаться, или по тропам, куда колея вынесет.

Решил.

Встал.

Позавтракал.

Заторопился в банк – вернуть давний долг, но петух прикрыл глаз, произнес стихосложением:

– Две шпроты спозаранку попасть стремятся в банку. Банка железная, не всякому полезная.

Кичливый. Чванливый. Кавалер ордена Золотого Гребешка Первой степени.

– Что это значит? – закричал Штрудель. – Пифия чертова, не выражайся иносказательно!

Петух закрыл глаза, словно заснул, и Штрудель решил: "Пойду завтра". Завтра наступит не скоро, за то время будет скачок валюты, и он заплатит меньше. На значительную сумму.

Вышли из дома.

Двинулись ходко, почти в ногу.

– Далёк ли путь? – спрашивал. – Велики ли расстояния?

– Два петушиных крика, друг мой. Два петушиных. За полноводную реку Умолчания, в долину Неведения, где край непуганых птиц, духовитые травы по пояс, солнце перекатывается по верхушкам баобабов; куда устремляются бескорыстные, не падкие на стяжания, ибо нечего там разграбить.

– Туда мы направляемся?

– Если бы…

Шли дальше.

Оглядывали окрестности.

– Ах, Штрудель, Штрудель! – возопил попутчик. – Встретишь судьбу свою, руку пожмешь, пойдешь рядом, шаг в шаг. А там и друга заимеешь, женщину возжелаешь, тень отбросить на неведомое, – плохо ли?

– Нужно мне это?

– Нужно, Штрудель. Просто необходимо. Видел ли ты летающие острова, окруженные сиянием? Женщин, которые рожают в пятилетнем возрасте и затем умирают? Мужчин со спермой черного цвета?

– Нет. Не видел.

– Видел ли ты существо без головы, питающееся одними запахами? Зайца, который погибает при виде человека, искусав самого себя? Горный ручей, что возопит человеческим голосом: "Привет тебе, Штрудель!.."?

– Нет, нет и нет! Подобное недоступно моему пониманию.

Петух взглянул с интересом:

– Умнеешь, Штрудель. На глазах.

– А ты, петух, видел?

Ответил загадочно:

– "Нет ничего достоверного кроме недостоверности". Навсифан, греческий философ. Четвертый век до новой эры.

Остановились. Определились в пространстве.

– Так, – сказал петух, – где у нас зюйд-зюйд-вест? А вот и он. За углом.

– Что там? – боязливо спросил его попутчик.

– Там, Штрудель, твое вчера. Твое, быть может, завтра. Но прежде остережение.

Оглянулся – не подслушивают ли, понизил голос:

– Не удивляться. Не падать в обморок. Не вмешиваться в естественный исторический процесс. А также иное, немаловажное для стороннего наблюдателя. Когда прыгаешь в жизненный поток, Штрудель, в его течение, не отставай и не обгоняй обитателей этого потока. Иначе ничего не распознаешь.

И последнее:

– Осторожно! За углом – реальность.

Завернули за угол, застыли в остолбенении.

Глава вторая

БОЯЗНО ЧЕГО-ТО…

1

На крыше дома…

…на самом ее карнизе…

… завис над бездной одинокий страдалец.

Этаж девятый, а то и семнадцатый.

Сразу не распознать.

Стояли доброхоты на газоне, интересовались, задрав головы:

– Э-ээй!.. Чего там делаешь?

– Жизни себя лишаю.

– Может, не надо?

– Надо.

Меленький‚ кургузый‚ с выпирающим наружу животиком.

– Желаю… Свершить задуманное. Воспарить наподобие ангела.

– Ты и есть ангел, – сказали с земли.

– Нет. Я счетовод.

– Ошибаешься. Ты ангел. Воспаряй без сомнений.

И солнце – в подтверждение – высветило у страдальца ореол вокруг полированной лысины.

– Поверьте мне‚ я счетовод.

– Ангелы тоже могут быть счетоводами.

– Но счетоводы не могут быть ангелами.

– Не скажи‚ – возмутился один из доброхотов. – У меня, к примеру, сосед-счетовод. Не человек – ангел.

– Что же он считает?

– Грехи. Он считает грехи.

Потоптался на карнизе.

Печально усмехнулся:

– Я старый. Старый и лысый. Ангелы такими не бывают.

– Бывают! – закричали наперебой. – Еще как бывают! Когда у ангела много забот и мало радости‚ он тоже старый и лысый.

Признался через силу:

– Язва. Камни в почках. Суставы опухают. Зубы ни к черту…

– Так и должно быть. У пожилых ангелов то же самое. Язва‚ камни в почках‚ зубы ни к черту.

– Зачем вы меня убеждаете? – взмолился. – Какой вам интерес?..

– Никакого. Но твоя неосведомленность – на грани с недомыслием.

Задумался.

Взмахнул руками словно крыльями.

Осмотрел крышу.

– Здесь мало места. Не разбежаться… Нужен, наверно, разгон.

Посовещались внизу. Решили:

– Можно и без разгона. Даже удобнее.

Тут толпа набежала. Мороженое подвезли на продажу. Горячительные напитки. Пузыристое ситро на разлив. А также шарики на резинках, «тещины языки», «уди-уди» с омерзительным писком.

– Эй, погоди прыгать! – заблажили продавцы. – Дай наторговаться!

– Я не спешу, – ответил с готовностью. – Вид отсюда – закачаешься.

– Отойди от края! От края отойди!.. Закачаешься – упадешь, а у нас товар не распродан.

Выпили горячительные напитки, доели мороженое, наигрались в шарики и «тещины языки».

Спели под гармонь.

Станцевали.

Приустали от зуботычин.

– Прыгай давай…

– Не томи душу…

– Раз – и об асфальт...

Страдалец – уже в сомнениях:

– Да я воспарить хотел. Наподобие ангела…

– Воспарил один такой…

– Вчера схоронили…

Дрогнул. Отступил от края карниза.

– Боязно чего-то…

Попросил жалостливо:

– А отговаривать?

– Чего тебя отговаривать? Нам по домам пора.

– Пожарные – отчего не едут?

– Пожарные… Дел у них, что ли, нет?

– А журналисты? Телевидение?..

– Не смеши народ.

Растерянно:

– Нет, так нельзя… Спросите хотя бы, по какой причине. Пообещайте что-нибудь. Попробуйте переубедить…

Они уже рассердились:

– Чего переубеждать? Не маленький. Забрался, так прыгай.

– Разобьюсь... Возможно насмерть.

– Насмерть... Это ежели повезет. Переломаешь ребра с позвонками: вся жизнь в параличе.

– Может, не стоит? Когда в параличе…

– Ты что? Издеваешься над нами? Людей собрал, время наше потратил, деньги… Счас мы тебя сами скинем.

И скинули.

– Нет... – застонали доброхоты. – И этот не воспарил. И этот… Но кто же тогда? Кто?..

2

Встал над телом мужчина осанистый, сановитый, в габардиновом плаще до пят, в велюровой шляпе по уши, осмотрел Штруделя с петухом:

– Вы не здешние.

– Как определили?

– Глаз не наш. Без почтения-одобрения.

– Угадали, – согласился Штрудель. – Мы из-за угла.

– Пришельцам тоже стоит послушать. Перед арестом.

Постучал мундштуком папиросы о коробку «Герцеговины Флор», произнес поучительно, сухо покашливая осмоленными легкими:

– Вот вам пример. Неоспоримое доказательство. Превосходство нашего над не нашим.

– Записывать можно?

– Записывать нужно.

И все вынули блокноты с ручками.

– Однажды в студеную зимнюю пору...

– Я из лесу вышел‚ – подхватил начитанный слабоумный с раздутой головой. – Был сильный мороз…

– Не очень сильный‚ – поправил. – Градусов семнадцать. Но с ветерком. Повторяю. Однажды в студеную зимнюю пору...

– Я из лесу вышел… – опять не удержался слабоумный и притопнул битым ботинком сорок восьмого размера.

– Одно из двух‚ – обиделся рассказчик. – Это саботаж или диверсия?

– Я не могу... – застонал тот. – Поменяйте вступление! Что вам стоит?

– Я тоже не могу, – отказал этот. – У меня текст согласован. Однажды в студеную зимнюю пору...

– Я из лесу вышел! – взвизгнул слабоумный. – Был! Сильный! Мороз!..

– Кто-нибудь! – взмолился. – Уймите энтузиаста...

– Это мы – пожалуйста‚ – крякнули смачно, как огурец раскусили с хрустом‚ мятый‚ круто просоленный, перезимовавший в кадушке под полом. – Это мы с удовольствием. Это нам – повторять не надо.

И потной ладонью поперек рта.

– Давай‚ друг‚ по новой.

– Даю. Однажды в студеную зимнюю пору вышли мы все...

– ...из народа... – радостно запел слабоумный‚ ускользнув от потной ладони. – Дети семьи трудо-вой...

Сопенье. Кряхтенье. Задавленный вопль.

– Вот я носок сниму... Вот я кляп сложу... Вот я в глотку ему‚ по самую рукоятку... Давай‚ друг‚ еще раз.

– Даю! – остервенел. – Однажды в студеную зимнюю пору...

– Ты из лесу вышел‚ – вякнули непочтительно. – Слыхали уже.

– Выйди, наконец‚ – попросили с мольбой и грянули хором‚ с богатырским присвистом: – Выйди, выйди в рожь высокую‚ там до ночи погожу...

И вприсядку.

– Однажды! – забился в истерике. – В студеную! Зимнюю! Пору! Вышли мы! Как один! Дети семьи трудовой! С совещания!!..

И вот что он поведал народу:

– Однажды в студеную зимнюю пору вышли мы с совещания. Сел я в машину‚ говорю шоферу: «В Самый Большой Дом. Живо! Одно колесо тут‚ другое там». И покатили по осевой‚ с сиреной, ветерок в машину надуваем. Надули – и продуло.

На въезде в Самый Большие Ворота Самого Большого Дома: «Стой!» – кричат. Я ему: «Ты кому это – стой? Кому?» – «Тебе‚ – говорит. – Тебе‚ рожа перекошенная». И к шоферу: «Кого нам привез?» – «Своего‚ – пугается. – Самого Большого Помощника Самого Большого Заместителя Самого Главного Уполномоченного». Оглянулся: «Подмена! Подмена!..» – и под руль сполз.

Ведут меня в Самую Большую Караулку на допрос с пристрастием. «Ты‚ – говорят‚ – кто?» – «Я‚ – говорю‚ – это я. Не узнаете? Каждый день сюда езжу». А они смотрят на меня, щурятся: «Был, вроде‚ такой‚ но давно не попадался. На повышение пошел. На укрепление брошен. А может, уволен или в стенке лежит. Нам того знать не положено». – «Да вот же я‚ – кричу‚ – вот! На портрете у вас присутствую! В общем ряду!..» – «Не‚ – говорят‚ – это не вы. У того‚ на портрете‚ нос вкось‚ как принято, а у вас‚ извиняйте‚ прямой. У того уши изящно оттопырены, а у вас незаметны». – «Это меня перекосило‚ – разъясняю. – На ветерке. Однажды в студеную зимнюю пору». А они: «Когда вас перекосило‚ нам неизвестно. Может‚ вы раньше были перекошенный, а теперь вас на ветерке выкосило обратно. А может‚ на вас двойной перекос с выкосом, чтобы органы ввести в заблуждение. Короче‚ – говорят‚ – наш, что на портрете‚ умница умницей, а вы‚ извиняйте‚ дурак дураком. Не можем мы такую рожу впустить в Самый Большой Дом через Самые Большие Ворота».

Тут меня осенило. «Зовите‚ – прошу, – верную секретаршу мою! Она и в темноте‚ при погашенном свете‚ отличит своего начальника при любом перекосе». Привели секретаршу. «Опознайте»‚ – велят. А она поглядела на меня подозрительно: «Пиджак‚ вроде‚ с нашего. Самый Большой Пиджак. И туфли с нашего. Самые Большие Туфли. И бородавка – Самая Большая. А чтобы наверняка‚ следует уединиться. Без свидетелей».

Уединили нас, шепчу отчаянно: «Милая‚ помогай! Выручай, родная! Озолочу! Премиями завалю! Путевками с пайками!» А она строго: «Я вам не милая‚ гражданин. Я вам – Самая Главная Секретарша Самого Большого Помощника. Делайте свое грязное дело». Через малое время заходят к нам‚ свет включают, спрашивают с интересом: «Ну что?» А она в сомнениях: «Был‚ – говорит‚ – раньше Самый Большой Помощник‚ а теперь не очень. У светил надо спросить. Влияет ли простуда на перекос одного только лица».

Вызвали Самое Большое Светило‚ а он: «Я‚ – говорит‚ – светило по другой части. Я Самое Большое Светило по Самым Нижним Конечностям». – «А по Средним у нас кто?» – «А по Средним у нас никто. Было одно светило, да в Израиль укатило...»

– Ну и что? – тут же спросил Штрудель. – В чем превосходство? Вашего над не вашим? В чем?

– Живу‚ – ответил. – Дышу. Внуков нянчу. А могли бы сгноить. За перекос линии.

Народ отправился по домам в благостных размышлениях, а петух глаз сощурил, как нацелился:

– У вас бородавка не на месте.

– Очень даже на месте, – с достоинством произнес сановитый мужчина. – Наподобие бородавки на начальствующей физиономии.

– У начальствующей она на носу. Со вчерашнего вечера. А у вас – на подбородке. Самовольством пробавляетесь? В преступных измышлениях? Дабы учинять пронырливые пакости?.. – Призвал Штруделя: – Вскричи горестно.

Тот вскричал себе на изумление:

– О, злохитрое непокорство! О, дерзновенное бесстыдство! О, закоснелое своеволие, в крамолу уклонившееся!..

Сановитый мужчина затрясся под габардиновым плащом, который до пят:

– Утруждаемы сверх меры… Себя не балуя… Циркуляры некогда пролистать. Директивы осмыслить...

Переставил бородавку с подбородка на нос, вздохнул облегченно:

– Попрошу под надзор.

И за спинами пришельцев определились соглядатаи.

Сиплый и Сохлый.

Рявкнул Сиплый, прочищая голос:

– Чего стоим, курицыны дети?

Петух даже не оскорбился, только промолвил гордо:

– «Хорошее воспитание надежнее всего защищает человека от тех, кто дурно воспитан».

Рявкнул и Сохлый:

– Что ты сказал, куриное отродье?

– Это не я сказал. Это Филипп Дормер Стенхоп, граф Честерфилд. Восемнадцатый век.

– Граф, – задумчиво повторил Сиплый. – Таких мы еще не утюжили…

3

Начитанный слабоумный с раздутой головой шагал в приплясе по тротуарам, шлепая по асфальту битым ботинком, вычитывал вслух рекламы на крышах, объявления на стенах, печатные и непечатные выражения на заборах.

Это был городской юродивый в обносившейся одежде, несуразный телом и разумом, напускавший на себя несусветную дурь. Его сторонились из-за выкриков, в которых улавливали скрытые поползновения, а также из-за запахов смердящего тела. Даже Сиплый с Сохлым затруднялись ходить за ним, требуя дополнительное питание за вредную для дыхания службу.

Шел – оповещал встречных:

– Вода закипела. Пора кидать макароны...

Остерегал поперечных:

– Рай закрыт. Все ушли в ад...

Шнурки волочились по земле, словно развязались сами собой, свидетельствуя о неряшливости их владельца. На самом деле он никогда их не завязывал, чтобы в единый миг сбросить ботинки и убежать налегке, в одних носках. Наделенный немалым разумом, он сознавал, что лучше ходить босиком, дабы не терять время на сбрасывание обуви, но это наводило на мысль о преступном намерении, чего никто в городе не мог себе позволить. Будучи ума выдающегося, он сознавал, что убежать некуда, даже босиком, негде схорониться, а потому носил в кармане гребешок и зубную щетку на случай внезапного задержания.

Лишь прозорливцу дано стать юродивым.

Отмстителю за утеснения.

Пришел домой, запер двойные двери, занавесил окна тяжелыми портьерами, и раздутая его голова приняла обычные размеры, тело и одежды заблагоухали свежестью майского утра. Сел в кресло, раскрыл недозволенную книгу, читал, раздумывал, нашептывал в уме укоризны:

– Старое истлевает, новое не проявляется… Повсюду скрежет ненависти, бормотанье злобы и зависти, люди служат своему чреву, боязливы и малодушны…

В дверь постучали.

Быстро захлопнул книгу, раздул голову до нужной величины, завопил шутейно на два голоса:

– Хозяин дома?

– Дома.

– Гармонь готова?

– Готова.

– Можно поиграть?..

На пороге встал мужчина с петухом.

– Здравствуйте, – сказал Штрудель.

– Здравствуйте, – сказал петух. – Вам привет от Томаса Мора. Из шестнадцатого века.

– Я вас не знаю! – вскричал. – Вы провокаторы! Подосланы вражеской разведкой...

Петух произнес без выражения:

– «Золотая книга, столь же полезная, как забавная, о наилучшем устройстве государства и о новом острове Утопия». Томас Мор. Сын Джона Мора, джентльмена.

Слабоумный сразу поверил. Слеза блеснула в глазу:

– Я ждал… Господи, как я вас ожидал!

Петух сообщил:

– Вас не забывают. О вас думают.

– Я верил… Я так в это верил под личиной юродства! Скоро ли придет освобождение?

– Нет, – ответил. – Нескоро. Щит спасения выставлен, день избавления назначен, только кому он достанется?

Штрудель был сердобольным. Штрудель сказал так:

– Не слушайте его. Освобождение близко. Оно за углом.

– Не вмешивайся в естественный исторический процесс, – прошипел петух и ткнул в ногу клювом. – Кому сказано!

Но юродивый уже поверил Штруделю. Прижал книгу к груди, воскликнул в восторге:

– Я знал! Верил в страну за углом! В ее благородные идеалы! И вот же… Вот… Вы оттуда?

Кавалер ордена Золотого Гребешка ответил с присущей ему уклончивостью:

– Мы отовсюду.

– Подробности! Умоляю в нетерпении!..

Петух скривился в небрежении:

– Будут тебе подробности.

Забубнил по необходимости:

– Утопия, остров вольности. Где города обширные и великолепные, числом пятьдесят четыре. Где обитают народы, послушные законам; блага принадлежат всем на том острове, и каждый пользуется ими по потребностям. Там рабочий день – шесть часов телесных усилий, остальное время для утонченных бесед, вольных занятий науками и искусствами, – в этом, по их мнению, заключается счастье жизни.

А юродивый – с беспокойством:

– Шипит ли страх в уши? На том острове?

– Не шипит, – ответил петух. – Жизнь без страхов, смерть без мучений. Ибо миновало время задержаний с усекновениями.

– Тупость, наглость, торжествующая бездарность, – что с этим?

– Нет этого. Не наблюдается. Некогда грубый и дикий, тот народ превосходит других по культуре и образованности.

– С какого возраста допускается свое суждение иметь? На том острове? С семидесяти, с девяноста лет?

– В любом возрасте не возбраняется. Хоть полезай на крышу, кричи, что пожелаешь.

– Правитель! Каков там правитель? Не в ненасытстве ли алчном?.. Говорите! Не мучайте!

– Правитель у них строгих правил, с просвещенным умом, – сообщил петух. – Человек благородной скромности, с голосом негромким, речью неспешной, в неусыпных заботах о разумном устройстве общества и наилучшем состоянии жителей. А также в мире с сопредельными народами.

– Вы там бывали?

– И не раз. Народ тот свободен. Государство процветает.

Юродивый рухнул в кресло, сгорбился, зашептал с надрывом:

– Что я могу сказать на это? Что?.. Разве словами Томаса Мора: «Я более желаю этого, нежели ожидаю»… Уходите. Пожалуйста. Буду горевать в мечтаниях…

4

Они оказались на улице, и петух промолвил:

– «Нет ничего приятнее, чем выдумывать иные миры. Забываешь, до чего непригляден мир, в котором ты обитаешь».

Штрудель насупился:

– Откуда ты взялся, такой образованный?

– Книги надо читать, – укорил кавалер ордена Золотого Гребешка.

– И всё же?

– Отвечу. С присущей петухам прямотой. Изучал свободные искусства в Тюбингенском университете. Грамматику, риторику с диалектикой. А также основы стихосложения и способы врачевания.

– Нет такого университета! – запальчиво возразил Штрудель.

– Для тебя нет, а для меня есть. Который основал Эберхардт Бородатый, сын Мехтильды, в пятнадцатом веке.

Пошли дальше по городу.

Следом шагали Сиплый и Сохлый, беседовали о своем.

Через две-три улицы Штрудель полюбопытствовал:

– Этот остров… На самом ли деле?

– Я так отвечу, – отозвался петух. – Приговором суда над Томасом Мором. «Влачить по земле через лондонское Сити, повесить, чтобы замучился до полусмерти, снять с петли, пока еще не умер, отрезать половые органы, вспороть живот, вырвать и сжечь внутренности. Затем четвертовать и прибить по одной четверти тела над четырьмя воротами Сити, а голову выставить на Лондонском мосту». Альбион, 1535 год.

– Не может быть! – вскричал Штрудель. – Парламент и университеты… Five o’clock и подстриженные газоны... Ты – жалкий клеветник!

Петух вздохнул:

– Генрих VIII дозволил обойтись без мучительства, и Томас Мор сказал палачу: «Шея у меня коротка. Целься хорошенько, чтобы не осрамиться».

Добавил не сразу:

– О нем говорили: «Умер, смеясь».

– Так что же? – потерянно спросил Штрудель. – Везде одинаково? Во все времена?

– Везде и во все. С единой разницей. Одни процветают, несмотря на это, другие загнивают благодаря этому.

Штрудель удивился:

– Неплохо сказано. Кто бы ожидал подобного? Петушонок, а туда же!

– Так, – решил тот. – Над нами издеваются.

Распушил хвост. Потребовал сурово:

– Возьми слово обратно.

– Как же его взять? Вылетело – не поймаешь.

– Нефролепис – птерис…

И слово влетело Штруделю в рот. Задним ходом. Побуквенно. От К до П.

К о н о ш у т е п.

Сиплый тем временем поведал Сохлому для заполнения порожнего времени:

– Выхожу на позицию, веду наблюдение. Первый этаж, окно нараспашку: человек на работе, а они распаляют без одежд-приличий. Клиент пошел – следить стыдно, да еще завлекают из окна, не прерывая телодвижений: «А ты не следи. Чего тебе следить? Дуй-валяй по-нашему». – «По-вашему мне нельзя, – говорю. – Я жмурюсь при этом. А когда жмуришься, клиента упустишь».

Сохлого рассказ обеспокоил. Сохлый попросил у Сиплого:

– Адресок не дашь?..

5

Городской юродивый погоревал всласть за закрытой дверью: лицо усохло от огорчений, глаза налились скорбью. Ходил по комнате из угла в угол, обкусывал ногти до крови, нашептывал укоризны:

– Разум вышел из повиновения. Понятия изгнаны из понимания... О род человеческий, путь пролагающий посреди развалин! Какая участь ожидает тебя?..

А посему сел за стол и сочинил без промедления, под копирку, подметный лист, чтобы подбрасывать по ночам в подъезды и телефонные будки, пробуждать размышления с пониманием. И вот оно, его сочинение, под заголовком «Дознание».

«Спросили:

– Ты кто?

– Дерево, – ответило дерево.

– Документ есть?

– Какой документ?

– Удостоверяющий, что ты дерево.

– Документ – это что?

Подошли. Срубили.

Спросили:

– Ты кто?

– Гиацинт, – ответил гиацинт.

– Луковичное садовое растение?

– Оно самое.

– Докажи.

– Вот сад. Вот моя луковица. Вот цветок.

– Будем брать.

Взяли. Затоптали.

Спросили:

– Ты кто?

– Выдра. Из отряда хищных.

– Удостоверение есть?

– Есть, как не быть.

– Разрешающее что?

– Разрешающее всё.

Проверили. Загубили.

Спросили:

– Ты заяц?

– Заяц. Из отряда грызунов.

– Свидетели есть?

– Какие свидетели?

– Удостоверяющие, что грызун.

– Сейчас приведу.

И запетлял по лесу.

Догнали. Поймали. Съели вместе со свидетелями.

Остальных ни о чем не спрашивали.

Лося, оленя и косулю, кабана и медведя, глухаря, тетерева и куропатку, бекаса, рябчика и перепелку, вальдшнепа и кроншнепа, а также болотных, куриных, пластинчатоклювых, чирков, нырков и прочую крякву.

Стреляли и жарили.

Жарили и заряжали.

Стволы не поспевали переламывать.

Разохотились.

Огляделись.

– Ты кто?

– Homo sapiens.

– Сапиенс чего?

– Сапиенс всего.

– Похвальная грамота есть?

– Какая грамота?

– Подтверждающая, что ты Homo?

– Сейчас принесу.

И пропал.

Объявили повсеместный розыск.

Нашли. Засудили. Сгноили.

Сапиенс – кого?

Сапиенс – того».

6

А вышеупомянутый правитель, Неотвратимая Отрада Вселенной с бородавкой на носу, покончил тем временем с неотложными заботами и встал у окна, обозревая в бинокль просторы своих владений.

– Это кто там бунтует? – поинтересовался, позевывая.

– Это, вашество, народы.

– Бунтовать? Против меня?.. Да я их! Да в порошок!

– Это они не против бунтуют. Это они – за. С приличествующими случаю восторгами: «Куда нашему убожеству до вашего пригожества!»

– За – другое дело. За – пускай бунтуют. А за-чинщиков к стенке!

Глава третья

ТРАМВАЙ ДУРАКОВ

"Надо запастись умом, чтобы мыслить,

либо веревкой, чтобы повеситься".

Антисфен, греческий философ.

Пятый век до новой эры

1

– Куда идем? – спросил Штрудель. – Куда заворачиваем?

Петух был озабочен, а потому ответил не сразу:

– Зачем тебе знать? Незнание – человеческая привилегия. Пока будущее сокрыто, ты свободен в выборе. Выяснишь, что предстоит, – обратишься в робота на проложенном для тебя пути.

– Как кто?

Вздохнул:

– Как петухи. Которые прозревают подступающий день и не могут его изменить.

Произнес с чувством:

Ты не знаешь, о чем петухи голосят?

Не о том ли, что мертвых не воскресят?..

Но Штрудель упорствовал:

– И всё-таки? Куда мы идем?

Помолчал.

– Мы идем в народ. Ты и я. В здешний народ, чье состояние нам неведомо. Их вера. Умонастроения. Надежды и устремления. Нравы, обычаи, суеверия. А также плодородие их земель, торговля, ремесла, мануфактуры-искусства.

– Будет тебе, – урезонил его Сиплый. – Мы с Сохлым народ и есть.

– У нас и проясняй, – добавил Сохлый. – Надежды наши и устремления. А остальные необязательны к рассмотрению.

Но петух на уговоры не поддался, вежливо вопросил прохожего:

– Скажите, пожалуйста, как пройти в народ?

Это был неприглядный мужчина со смытым лицом, облаченный в неброские одежды, который шагал сам по себе, в ту же сторону.

След в след.

– Прежде всего, представьтесь, – попросил он и наставил на петуха портфель, в котором содержался чувствительный микрофон и звукозаписывающее устройство.

Ответил с достоинством:

– Птица, которая смеется на рассвете. Так меня называют аборигены. На островах Океании.