Текст книги "Может, оно и так…"

Автор книги: Феликс Кандель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 14 страниц)

– Что вы ощущаете? – спросят участливо на обходе.

– Себя ощущаю. Но мало.

Завтра не придет к нему. Послезавтра. Не ощутит над собой руки охраняющей, что сопровождала его, перста указующего: «Туда тебе. Теперь туда…» День разложится на простые числа, которые не с кем делить на свете, проступит внутреннее выражение лица, скрытое от непосвященных, на беленом потолке палаты проглянет: «Оживляем, но в меру. Оздоровляем, но частично. Излечиваем, но не всякого».

Проскользнет по коридору неприметный мужчина, предложит обеспокоенным родственникам визитную карточку – немалый на нее спрос: «Shur, Cogan and Со. Большой выбор памятников. Изготовление и установка. Перевод дней рождения и смерти на еврейское летосчисление. Shur and Cogan – это проверено».

Проявится некто в белом, с лица строг: не врач-санитар, не ангел, не Самый Главный Сочинитель.

– Встань, Финкель.

Встанет.

– Приступая, переступай.

Переступит.

– Иди.

Пойдет.

Не все болезни следует лечить, и в конечный свой час он сбежит из палаты.

Заблажит вослед медицинский персонал:

– Эй! Ты куда собрался?

– Отправляюсь туда, куда надобность указывает.

– А точнее?

– Синий дым Китая. Считайте, что уже взлетаю.

– У тебя и билета нет.

– Я без билета.

– Чемодана с вещами.

– Я без вещей.

– Не попрощавшись?

– Прощался – вы не заметили.

– Не оставив записки, послания, намека?

– Намекал – вы нелюбопытны…

И вот он уже на пути в аэропорт.

На выезде из города движение замедлится. Неспешно покатит черный катафалк, за ним, длинным хвостом, машины со скорбящими. «Ребенка… – шелохнутся пассажиры. – Ребеночка хоронят… Которого взрывом… Среди прочих… Да воздастся злодеям по мере их злодейства…»

Процессия свернет к кладбищу, движение убыстрится. Автобус закрутится по серпантину, покажутся через долину дома с красными черепицами, среди которых запрячется и его крыша. Бросит из окна монету, бросит другую, – поможет ли это с возвращением?..

Не угадать заранее.

Примостятся в автобусе, на заднем сиденье, оранжевые карлики Риш и Руш, возвращаясь на озеро Ньяса, в глубины Африки, озабоченно покачают головами: «Что-то у вас не так…» Птицы устремятся вослед, шахруры, снуниты, зарзиры и нахлиэли, суматошно взмахивая крыльями, призывая вернуться:

– Шув, Пинкель… Шу-уу-ув…

Аэропорт откроется по всем направлениям, мыслимым и немыслимым. На табло появится перечень заманчивых мест, в которых стоит побывать: Осло, Чикаго, Марсель, Касабланка, Синий дым Китая… «Отлетающие души! – оповестят по радио. – Подготовьте медицинские документы, подтверждающие право на взлет».

Место встреч и место расставаний.

Потерь и приобретений.

Затаится в кафе, в дальнем его углу, некрупный старичок, отживший свое, нехотя распробует бутерброд с сыром, разглядит на витрине рекламу нового диска: «Сто и одна мелодия! Вслушайся, пока жив».

Туалетный служитель покатит мимо тележку с тряпками, щетками, рулонами туалетной бумаги, помашет приветливо, но не остановится, нет, он не остановится. Сгорбится неподалеку мужчина: глаза измученные от бессонных ночей, в чашке остывший кофе. К чему бы это? К тому, что очередной сюжет прибьется напоследок бездомной собакой, почуяв доброту случайного прохожего.

Мужчина спросит:

– Ждешь?

– Жду. Свой рейс.

Подсядет к нему:

– Можно я тебе расскажу?

Не выговориться случайному попутчику под стук вагонных колес: нет здесь дальних поездов, а в ближних не успеешь разговориться.

– Можно, – разрешит старичок.

– История печальная. Испортит настроение.

– Ничего. Я привык.

Потрет лоб. Прикроет глаза. Пальцы у него задрожат, задрожит чашка в руке, что насторожит бывшего сочинителя.

– Ее отец сбежал из семьи, когда была крохотной. Сбежал в Австралию, навсегда, и вдруг объявился после нашей свадьбы. Сразу после свадьбы. Позвал в Мельбурн, прислал билет, и она полетела. «Ты его не узнаешь». – «Узнаю, – радовалась. – Я узнаю…»

Этому человеку нужен терпеливый слушатель, проявляющий повышенную заинтересованность, – старичок ее проявит.

– Встречаешь?

Помолчит. Сморгнет замедленно, нервный тик в углу рта:

– Встречаю. Второй уже месяц…

Известно по опыту: сюжеты торопить не надо. Стоит дождаться откровения, которое неминуемо.

– Ты хорошо слушаешь, а это такая редкость! Тебе я скажу… Самолет падал с высоты. Не падал – планировал… В кармане у мужчины нашли блокнот, куда он успел написать: «Благодарю жену и детей за наши счастливые годы…»

Пальцы задрожат сильнее. Кофе прольется на стол.

– Не было у нас счастливых лет. Были недели… – Вскочит со стула: – Глупец! Недоумок! Зачем отпустил одну? Полетели бы вместе…

– Поверь мне, – скажет старичок. – Нет на тебе вины. Она была счастлива. Вышла замуж за любимого человека, летела к отцу. И погибла счастливой, всякому бы так.

Закричит шепотом:

– Есть! Есть вина!..

Убежит. Вернется. Вглядится пристально, глазами в глаза:

– Кругом соблазны, грязь, фальшь кругом и обман. Ее забрали, чистую, невинную, чтобы не загрязнила душу… Но меня-то, меня зачем оставили?..

Не пойти в аптеку, не попросить таблетку, чтобы обезболило, обезволило, обеспамятило, – душу измученную не утишить. Зависнет во снах самолет, громадный, на полнеба, неспешно теряющий высоту, – младенца протянут через иллюминатор, грудного младенца с соской во рту, которого не уберечь…

9

Вновь прокричат по радио: «Завершается посадка отлетающих душ! Гражданин Финкель, вас ожидают в полосе отчуждения, накопитель номер семь».

У выхода на поле пристроится Фолкнер-Хемингуэй, на голове берет, в зубах трубка:

– Идите уже, не затягивайте сюжет, его занимательность. Ну и герой достался!

Добавит обидчиво:

– Я не ваш писатель. Мне ли не знать?

Финкель ответит:

– Писатель – ладно. Можно еще перетерпеть. Вы не мой человек.

Его сфотографируют у трапа самолета. Встанет лицом к остающимся, рука поднята для приветствия, раскрытая ладонь: «Скажу честно: вы меня не очаровали. Я свое отлетал, а вы не попробовали, даже не подумали о том в суете забав. Не хотите знать. Не желаете видеть. Чувствовать чтобы в меру. Сочувствовать – никому. Счастливые люди, что же вас так обузило?» – «Тебя это ёжит? – откликнутся небрежно. – Не наводи уныние, Финкель, нас это не ёжит».

Фотографию сотрут за ненадобностью.

Чем же оно продолжится? Тем и продолжится. На табло промелькнет список отлетающих душ, мгновением, миганием глаза, и среди прочих: «Finkel, 17.24, on time», что означает «Финкель, 17.24, вовремя». Путь завершить свой, не чужой, пасть смертью славных с полными горстями впечатлений, записать по прежней привычке, – но будет ли напоследок бумага, карандаш-чернила? «Очередь эта куда?» – «Очередь эта на тот свет». Тот свет – не этот свет, там и понятия иные, иной цвет. Заботы? Неосязаемы. Соблазны? Неприкасаемы. «Вы последний?» – «За мной женщина занимала. Но она отошла». – «В мир иной?» – «Можно так сказать…»

Расставание с планетой – плач, благодарность, упрек, досада на невосполнимое. «В далекий край товарищ улетает. Родные ветры вслед за ним летят…» А вот и последнее слово, которое не стыдно выложить на бумагу, подготовленное загодя, подобно савану у запасливой старушки:

– Обо мне не горюйте. И не устраивайте черствые поминки, когда сказано-переговорено, слова пустые, избитые. Прожиты годы, временами осмысленные, в меру озаренные, с войной, что не зацепила, в мире, который мог быть пригляднее. Дышите без меня, только не забывайте, перескажите детям вашим: жизнь – это последний шанс стать счастливым.

И начнется движение одностороннее.

Одностороннее – потустороннее за пределы биографии, где нет «верха» и нет «низа», нет «прежде» и нет «потом».

Душам положено взмывать.

Светлячки-гахлилиты разгорятся на пути, прокладывая тропу в запредельное надземелье. Радуга красочным обещанием раскинется перед ним, сияющая бездонность обновления. Вознесется ликующий старик, легок и покоен. Поспешит следом старик опечаленный, светел и лучист. Чтобы за четыре взмаха крыла, подобно пророку Элиягу, одолеть мир из конца в конец на подступах к полному освобождению, высматривая с высоты наготу земли.

Сквозь прорехи в облаках пробьются столпы света – органными трубами, вознесут неодолимым призывом, как органист мощью своего исполнения вздымает каменную кладку купола. Кто перевернет для них нотные страницы? За чьим повелением они последуют? Molto espressivo, spiritoso, fortissimo…

Блекло-желтые раструбы, чудо тропиков – «Angel's Trumpet», «Brugmansia пахучая» – вскинут головы на газоне, возвестят серебристым призывом: «Тру-аа! Слушайте все!»

Скромная герань на балконе подаст голос свирелью.

Цикламены на камнях отзовутся ксилофонной маримбой от цветка к цветку.

Анемоны, ирисы, орхидеи – в согласном многозвучии кларнета, флейты, валторны.

Вступят ударные – дробной россыпью, шишечками кипариса по асфальту.

Ибискусы вызвенят глокеншпилями-колокольцами.

Акации, вскормленные на слезах, застучат створками кастаньет.

Капельный источник в горах – металлическим треугольничком – добавит свое.

Дрозды на антенне, на ее поперечине – тесно, в ряд, слаженно, заливисто, в черных концертных костюмах – уложатся в нотный расклад.

Переспелый гранат опадет наземь в заключительном аккорде.

Сосны на газоне, строгие, торжественные, вытянутся в струнку до глубины корней, вслушиваясь в предзакатный хорал, неземное крещендо, в звенящую ноту прощания, провожая на взлет калечных духом, сокрушенных, смирившихся.

Ярое солнце, восторженно оранжевое, зависнет гигантским апельсином над кромкой горы; самолет с отлетевшими душами чиркнет серебристой нитью, размывающейся в синеве.

Скажут вослед, запрокинув головы:

– Позавидуем тем, которые его встретят. С ним будет не скучно.

Прокричат в небо:

– Спасибо, Финкель! Спасибо, что посетил нас!

Оттуда, с высоты, донесется ответным кликом:

– Гур… Гур-Финкель…

И негде его искать.

10

Самолет плавно наберет высоту, по пологой траектории, чтобы души не рассыпались от перегрузок, – хотя какое это имеет значение?

Спросят придирчиво на входе: «Финкель?» – «Финкель». – «Что на земле делал?» Ответит: «Любил». – «Еще?» – «Тосковал» – «Еще?» – «Глядел в потолок. В вымыслах находил убежище. Создавал иные мифы, отвергая старые, – какая сладость!» – «И всё?» – «Разве этого мало?» Посовещаются. Поспорят: «Его прислали на землю, дар вручили неразменный, а он, что он?..» – «Постарался. Прожил неспешно. Кое-что сотворил. Иди, Финкель, тебя ждут».

Они шагнут навстречу, его герои, которым позволено умереть. Ривка-страдалица под руку с Амноном, старушка – улыбчивая горбунья, ушедшая в свой срок, муж ее Зяма, машинист паровоза, Меерович-Лейзерович с женой Цилей, которая от него опухала, хохотун майор Финтиктиков, реб Шулим, вечный молчальник, незабвенный друг Гоша, прочие разные, схоронившиеся под обложками, как под крышкой гроба. Окружат, затолкают, закричат наперебой: «Заждались, Финкель! Что же так долго?..» Обойдет всех, пожмет протянутые руки, похлопает по плечу: «Ну, конечно, други мои… Конечно…» – так говорил каждому, примиряя, подбадривая, подталкивая на откровения в вымыслах сюжетов.

Вот и брат его, папа-мама, бабушка Дина, дедушка Фишель, няня Фекла Тимофеевна, даже скорняк Карпилевич, который сосватал родителей, а в стороне… Самое оно – в стороне. Дождется, пока со всеми поздоровается, наговорится, всех обнимет, возьмет за руку, уведет за собой. И первые их слова, самые первые – не для иных ушей…

Станут его хоронить.

Станут оплакивать.

Вычеркивать из телефонных книжек.

Омрачатся выглядывающие из окон. Затоскуют стерегущие прошлое. Заскучают сидящие на перекрестках.

Дом притихнет без Финкеля, как призадумается. В опытной делянке усохнут растения. Ото-то затопчется на автобусной остановке в ожидании его возвращения, девочка Ая застынет у окна: «Гаа-гуа, де-душ-ка… – прощальным кликом. – Гаа-гуа…»

Останутся на письменном столе – памятью о нем – лампа, часы, очки в футляре, горка затупленных карандашей с ластиком, недочитанная книга с закладкой; останется неотправленным под-подушечное завещание: «Девочка моя! Почувствуешь слабость на своем пути, тоску, чью-то неприязнь, подпитывай себя светом дня, россыпью цветений, перистым облаком над головой, птичьим говором на рассвете. Подпитывай – не прогадаешь». Ая подрастет, побежит в школу, в балетный кружок, станет делать уроки за его столом: «Де-душ-ка! Тебя нет, но вот же, вот же ты!..» – ради этого стоило жить.

Ото-то займет место реб Шулима и заглохнет на скамейке: слаб, уязвим, изнутри плох. В драной рубахе, затертых штанах, слезу промокая нестираной тряпкой, бегучую свою слезу. Еда не взбодрит его, манная каша с вареньем; постареет до дряхлости и несгибания коленей, которым не сдержать тяжести тела, занедужится и похужеет, съежившись обличьем, облысеет на голове и груди, потеряет пару лошадиных зубов, оглупеет заметно – даже дразнить перестанут, и соседи закачают головами: «Ото-то, граждане… Ото-то…»

Забредет во двор строгий верзила с убогим разумом – ему на подмену, лицо приблизит к лицу, осмотрит-обнюхает, язык его непослушен:

– Ты кто?

Ото-то промолчит.

– Тебя как зовут?

Ото-то не ответит.

На стене дома останется извещение о смерти: «Благословен Судья Праведный…» Будет висеть долго, очень долго, намокая от ночной росы, высыхая на припеке, кто же его сорвет? Не опадет и последний апельсин – вопреки закону всемирного тяготения. Ая станет выглядывать из окна и месяц, и два, и больше: так и усохнет на ветке.

А что сохранится? Сохранится – что? В видениях на потолке, невозможных к исполнению?

Тень на балконе. В ожидании другой тени. Хлопанье без звука дверью машины, стремительный пробег к подъезду, взгляд поверху – ждет ли, томится ли: кофе без сахара, ломтик брынзы, сбрасывание излишних покровов, прикосновения с переживаниями…

Еще? Что еще?.. Работа-изнурение до надорванной жилки в груди, увлеченность, душевное ненасытство, восторг от удачного слова на строке – это останется от идущих среди стоящих, утешит на взлете Божьих дурачков….

А что с квартирой Ривки-страдалицы?

Ее продадут нескоро, дождавшись повышения цен на недвижимость, и купит квартиру доктор Горлонос с первого этажа, вскроет полы, взломает стены, раскурочит потолки, утопив в них светильники, чтобы подготовить комнаты для врачебного пользования.

Он-то и окажется жестким и прижимистым: снимет дверь на лестничную площадку, раскроет этаж для удобства пациентов, порушит посиделки за чаем. «Можете обзывать как угодно. Что надумаю, сделаю». Призовет верхолаза, и кипарис на газоне, гордый, вознесенный над всеми, обкорнают под пуделя до самой почти верхушки, чтобы не сорил шишечками-иголками, – от унижения он начнет усыхать. Срежут и верхушку апельсинового дерева, чтобы не затемняла врачебный кабинет, погубят недозревшие еще плоды, – доктор Горлонос и его гости продолжат музицировать на скрипках-фаготах.

Но это случится потом…

…а на газоне напротив французского консульства, посреди сосен, вскинувших в горести свои макушки, приникнет к стволу тайная его подруга. Не слиться с деревом, травой, стеной Старого города, подсвеченной к ночи, не докричаться – не добиться отклика. Лицом прижмется к сосне, слезу прольет в плаче неслышимом, весомую слезу:

– Ты же обещал… Десять своих лет…

Губы обтрескаются. Глаза в тоске. Взгляд тяжел.

Это не вернет его к жизни…

Эпилог
Может, оно и так…

«…входишь в иной замысел, как в неопознанное пространство под кладкой купола. Входишь сторожко, с оглядкой, в эхо гулких пустот, которые наполнять чувствами и поступками. Ты покоен поначалу, заселяя пространство, покоен и вдумчив до первого понимания, что подобное тебе не под силу, – да и кому оно под силу? Над куполом простирается небо, смертному неподвластное, под полом затаились глубины глубин, куда нет доступа, но ты идешь, продвигаешься дальше, и пустоты заполняются, поступки проявляются, чувства выплескиваются наружу, звучит хорал, взмывая к куполу, эхом вторят голосники, вмурованные в стены, – как же ты велик, сочинитель, до чего же ты мал…»

…а ночью…

…во мраке спальни, где кем-то надышано…

…на ложе хрупкого согласия…

…тянет руки к потолку тайная его подруга…

…чтобы пробиться наружу…

…силой своей тоски…

– Ты же обещал: «Позовешь – откликнусь…»

Потолок раскидывает створки навстречу ее желанию, и вот он уже снижается на полосу, совершает мягкую посадку: «Finkel, on time», выходит в зал ожидания в туристской шапке с козырьком, с цветком в петлице, сорванном на островах Фиджи или Самоа. «Здравствуйте! Как же вы обходились без меня? День. Час. Минуту». Сам и отвечает: «Плохо нам было. Без тебя – никак».

– Забери меня.

Бежит.

Едет.

Снова бежит.

На газоне, напротив французского консульства, занята их скамейка. На скамейке пристроилась пара, не обретя пристанища: пожилой, очень уж пожилой мужчина и женщина моложе его – взглядом, поступью, статью. Редкие возгласы. Долгие молчания. Грустны, бесквартирны, рука в руке.

На траве, спиной привалившись к сосне, сидит музыкант, пузатый, лохматый, издавна не молодой. Вскидывает трубу к небу, зажмурив от усилия глаз, словно хочет докричаться, упросить, вернуть ту, что ушла, выдувает, фальшивя, «Dance me to the end of love…»

Женщина проходит мимо. Ведет на постромках крохотного человека в крохотных джинсах, который деловито, вперевалку, осваивает окрестности.

– Тук-тук-тук… – отзывается дятлу.

– Шуф-шуф-шуф… – ветру в облаках.

Останавливается возле музыканта, тянет руки к трубе, но тот не перестает умолять, западая на ноте: «Dance me… Dance me… Dance me…»

Сосны неодобрительно покачивают верхушками.

Женщина улыбается, не вмешиваясь.

– Тру-ру-ру… – повторяет человек в джинсах, идет дальше своей дорогой.

Ветви мимозы провисают до земли, образуя укрытие.

Роса опускается на траву, и та отзывается благодарно едва уловимым запахом зелени.

Тайная подруга усаживает его на камень в окружении щедрой желтизны, которая опадает к ногам с тихим шелестом, сама пристраивается рядом, ладонь кладет на ладонь. А над головами, вдоль синевы, поперек судьбы, на исходе неспешного к ним подлета – птичье перо на полнеба дымчатыми, сквозистыми облаками, омытыми за морями, чтобы восхитить каждого, кто на это способен.

Сутулится седоголовый на камне, колени обхватив руками:

– Не унести с собой взгляды, походку, умолчания твои. Не повторить поездки на оранжевой капельке, прогулки в россыпи цикламен, луч, пробившийся через завалы облаков, восторженный закат розовым, невозможно розовым сполохом над головами. Помни это. За двоих помни…

«Dance me… Dance me… Dance me…»

Тайная подруга просит:

– Назови по имени. Хоть раз назови. Подари мне меня.

Не освободиться от памяти, что засела иглой. Не назвать по имени, чтобы не обратилась в Смадар, Гилу, Эстер, не затерялась среди Ципор, Рут, Рахелей.

«И нас… – просят деревья, цветы, букашка на траве, французские консулы. – Назови словом своим…»

Не дождавшись ответа, берет его за руку, ведет по тропке. Затем по лестницам, вниз и вниз. Где цикламены с анемонами. Анемоны с цикламенами рядами, в буйстве весны, высаженные к их приходу.

Кафе, затерявшееся в зарослях.

Подушки на стульях яркой раскраски.

Тени решетчатые на стенах.

Окна бойницами, чтобы занять оборону, защитить и уберечь, – как же она раскрыта, тайная его подруга!

Молчат.

Пьют вино из одного бокала.

Ее рука на его руке. Исхудалое лицо, глаза огромны. Предыдущее не существует. Последующего тоже нет. Глубина чувств – не донырнуть до дна.

А за окном небо бездонное, темнее синего. Белесый обруч вокруг луны. Стена Старого города, подсвеченная к ночи. Негромкое трио ворожит-пророчит.

Жалобно и тревожно рыдает виолончель.

Стоном – примиряясь с неизбежным – откликается скрипка.

Упрашивает фортепьяно в обещании покоя, согласия, – смятение, задавленные вздохи, непролитые слезы, слабея, затихая, кровью из сосудов, лимфой из капилляров, видениями из памяти…

Подходит официант:

– Всё нормально?

Если бы так…

– Не сделала, – шепчет, – я этого не сделала. А могла бы, могла…

– О чем ты?

Громко. Так громко, что на них поглядывают:

– Я же умирала… Умирала! Обещание хотела дать: выживу – расстанусь с тобой…

Смотрит – синева глаз нестерпима:

– Но я не дала его, нет, нет… Не дождетесь! – Яростно: – Всё равно бы нарушила!

Доказывает кому-то исступленно, горячечно:

– Не стыдно, ты слышишь? Когда радость, не стыдно – не совестно…

В глазах обещание.

В руке теплота.

Седоголовый встает, подходит к стойке, спрашивает у хозяина:

– Сколько стоят два часа твоего заведения?

– Смотря в какое время.

– Теперь. Незамедлительно.

Прикидывает:

– Тысячи три.

– Вот они, эти тысячи. И чтобы никого не было. Ни посетителей, ни официантов, ни повара. Понял?

Глаза у хозяина блудливые: продешевил, не иначе.

– А подоходный налог?

– Добавь.

– А налог на дополнительную стоимость?

– Тоже добавь.

– Моральный ущерб? Посетители обидятся, больше не придут.

– Добавь, черт тебя побери! И выматывайтесь отсюда! Немедленно!..

Остаются они одни.

– Ми-лый… – на выдохе. – Ты и меня вы-ду-мал?

Может, оно и так…

Завершается повествование, а с ним и мнимые реальности, к которым нет и не может быть привыкания, высмотренные на беленом потолке, выстраданные в одиноком жилище на исходе дней, в привилегии воображения…

Иерусалим, 2008–2011