Текст книги "Может, оно и так…"

Автор книги: Феликс Кандель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 14 страниц)

Лисичка – мелкая, тощая, сероватая – суетливо перебегает дорогу, чтобы прошуршать по кустам до крайних домов, подобрать остатки еды возле мусорных баков, снова упрятаться в узкой земляной норе.

Выныривает из придорожного мрака седок на мотоцикле, руку поднимает для приветствия. Под каской лица не разобрать, лишь борода выбивается наружу кустистой проседью, глаза посверкивают непримиримо. Мотоцикл старый, глушитель с изъянами, треск невозможный, затыкающий уши. Говорит, каску не снимая:

– Кто таков, случайный человек?

Финкелю подобное не по нраву:

– Я не случайный.

– Не смеши меня.

– Тридцать здешних лет. В стараниях прижиться, поверьте, в неусыпных стараниях.

– Нет и нет.

Огорчается:

– Как же так?

– Вот так. С виду богатый, а живешь по-бедному. Могу дать совет, очень даже неплохой. Указать путь во всеобщем замешательстве.

– Надо отвечать? – спрашивает у подруги.

Кивает головой.

– Слушаем вас.

– Подумайте о потомках, шествующие во тьму! О потомках хотя бы подумайте, с небрежением живущие! Чтобы не оказаться в презрении веков. Вам понятно?

– Нет, – отвечает Финкель. – Нам непонятно.

Он уже неистов. Неистов его мотоцикл.

– Взгляните на ваши тела: они отбрасывают не свои тени! Взгляните на ваши души: они потерты от небрежного обращения! По бурелому путь ваш лежит, по тропе заблуждений, но прогремит поверху трубой архангельской, пронзит в укоризне перстом обличающим: «Эй, вы, человеки! Разум истлеваете, да?» Признаете без утайки, куда вам деваться: «Разум, да-да-да». Разверзнутся источники великой пучины, воздвигнется столп с моря, вспенятся волны – так это будет, и глаза ваши ослепнут, крик заглохнет, уши зальет водой.

– Что предлагаете? – интересуется Финкель.

– Выбрасывайте записные книжки! Рвите календари, в которых помечаете неотложные свои дела! Обещаете? Нет, вы мне обещаете?

– Обещаем. Завтра же начнем. Но зачем это нужно?

– Затем, – поясняет деловито, обстоятельно, как на счетах отщелкивает. – Чтобы настольный календарь не попал по случаю к потомкам, обратившись в исторический документ. Чтобы по записям случайных встреч и скудных развлечений, хождений к парикмахерам, на футбол и в гости не определилось отношение к этому времени. Раскопают через века ваши слои и возопят, обзавидовавшись: «Господи! До чего заманчиво они жили! С книгами. Музыкой-живописью. С тихими восклицаниями, созерцательным состоянием души…» Пусть потомки вам позавидуют, про теперешнее не догадываясь, пусть – все!

– Пусть! – повторяет Финкель с энтузиазмом и пожимает ему руку.

Начинается то, ради чего стоило выйти из дома в неурочный час, – это подбадривает.

Ревет мотоцикл. Трещит его глушитель.

– Сняли бы каску, – просит Финкель. – Взглянуть на вас.

– Незачем. Пока незачем.

Укатывает за угол, обванивая окрестности.

– Кто он?

– Обличитель, – отвечает тайная подруга. – С детских моих лет. Ездит на мотоцикле, увещевает-остерегает.

Финкель произносит задумчиво:

– Не люблю соглашаться с предсказателями, но, к сожалению, он прав.

А из-за угла отдаленным эхом:

– Не надо. Не соглашайся. Но подвига тебе не учинить…

8

Идут дальше.

Подъем становится круче, дыхание чаще.

Редкие машины высвечивают фарами одинокую пару.

Входят в город, странниками шагают по улице, которая в дневное время называется улица Яффо, а в ночное – иначе. Подступает час потаенных видений; бродят по тротуарам неприкаянные полуночники в поисках собеседника, вслушиваются в тишину запустения и уходят во мрак, чтобы не возвращаться. Есть и постоянные посетители этих мест, но они неприметны.

Тяжкий рык грузного зверя. Взвизг с отдаления немощного существа. Трубные жалобы узника на судьбу свою.

– Что это?

– Звери. В зоопарке. У них бессонница.

– Здесь нет зоопарка.

– Здесь он был.

Киоск, который давно снесли. Продавец газет, оплаканный и забытый. Выкликает заголовки отдаленной давности, привлекая тех, кто живет героическим прошлым и не желает возвращаться в настоящее:

– «Кнессет и правительство переезжают в Иерусалим», «Американцы взорвали первую водородную бомбу», «Россия прервала отношения с Израилем», «Следы убийц ведут в Иорданию»…

– Купить газету? – спрашивает.

– Как же ты купишь? У тебя и денег тех нет.

Идут дальше, а из киоска доносится:

– «Конец Сталина», «Последние часы Альберта Эйнштейна»…

Ветер гоняет по асфальту прозрачные пакеты; самые отчаянные из них лихо взмывают к небесам, с шуршанием уносятся за крыши. Подруга уводит его в переулки, которые не обнаружить при свете дня, где дома отбрасывают тени давних строений, разобранных за ненадобностью. Тени – заложниками внутри домов, неприметными ликами за стеклом: упорядоченные и с небрежением живущие, преданные нечистоте и прильнувшие к источнику, ищущие, обретающие и теряющие.

Подкатывает, отдуваясь, запоздалый автобус, редкие пассажиры разбегаются по переулкам, но притулилась женщина у запыленного окна, смотрит наружу, как потерявшаяся, которую некому отыскать.

– Госпожа, – окликает водитель. – Приехали.

Сторожко ставит ногу на тротуар, делает пару шагов по асфальту, словно по топкому болоту, – седая, встрепанная, растерявшая себя и головные шпильки. Влипает в стены от страха, вскрикивает на чужом языке:

– Они здесь! Здесь! Накопились в веках! Надышанно – не протолкнуться…

– Ты ее знаешь? – спрашивает Финкель.

– Ее все знают, – отвечает подруга, – отбилась от своих. Группа ушла, уехала, улетела, а эта затерялась.

– Имя у нее есть?

– Имени у нее нет. Пророчица Дебора, царица Эстер, Мария Магдалина – она еще не решила.

– Помочь можно?

– Помочь нельзя. Ей хорошо оттого, что ей плохо.

Подбегает к ним, хватает за руки, зрачки расширены, словно в глаза закапали атропин:

– Они тут! Плотно. Густо. Притянули – не отпускают…

Бежит прочь вслед за тенью, подпрыгивая, взмахивая руками, – взлететь не в силах.

Обвисает памятная доска у подъезда: «Здесь жили взрослые и дети, которые были счастливы в этом доме». Финкель возгорается сверх меры: шагнуть в подъезд, внедриться в чьи-то воспоминания, отбросить не свою тень – худо ли?

– Постучим. Войдем. Выясним подробности.

– Пробовали до нас. Не отвечают.

– Может, нет никого?

– Дома они, дома, но двери не открывают.

А изнутри требовательно и сурово:

– Стоять! Ни с места!

Финкель спрашивает:

– Там кто?

Тайная подруга отвечает:

– Которые были счастливы в этом доме.

Старики окопались в подъезде. Тени стариков, высматривающих из укрытий. Наследники пускают по ветру достояние дедов, отдают на растерзание с извращением, а они держат оборону, лязгают тугими затворами: дом, вчерашний день не отдадут без боя.

– Кто такие?

Финкель отвечает:

– Мы.

– Чего надо?

– Интересуемся. Отчего были счастливы и как.

Обрывают без симпатии:

– Чужую тень – всякий бы пожелал. Чем по миру шататься, держался бы за свое.

– Свое не уберегли. Беспамятство. Дикое поле. Полынь и бурьян.

– Мы зато – тутошние. Вчерашние. Всегдашние. Мы убережем. А эти, которые в будущем, пускай сами о себе озаботятся.

Финкель убеждает без успеха:

– Это же очень важно. Ваше время для подражаний и остережений. Вышли бы, показались.

Отвечают недобро, обидчиво, с прищуром в прицельную планку:

– Тебя на каком языке послать? И куда? По-латыни, на греческом или по-простому?

– Что вы такие недобрые?

Вздыхают:

– Значит, по-гречески. Шел бы ты в афедрон!

Кому-то и оставаться счастливыми в своем доме.

Обороняясь.

Любой ценой…

9

Дверь приоткрыта.

На стойке высится бак с кипятком, его окружают бумажные стаканчики, сахар, чай в пакетиках, кофе в банках.

Ночь ночью.

Перекресток.

Кафе «У скорпиона».

Хозяин отсутствует, да и кто здесь хозяин? Официантов тоже нет. Свет приглушен. Темные закрашенные стены, густые тени на лицах, скрывающие очертания.

Стоят столы со стульями, на них располагаются сидящие на перекрестке, которые вечно бодрствуют. Разглядывают ночных пришельцев, требовательно таращат глаза:

– Вопрос. На сообразительность. «Меньшее из того, что есть самое великое, больше, чем самое великое из того, что есть меньшее…» Кто так сказал?

Финкель отвечает:

– Неудачник, вот кто. Для собственного успокоения.

Переглядываются. Согласно кивают головами. Суждения их категоричны, с воздержанием от пророчеств, приговоры обжалованию не подлежат.

– Садитесь. Выпейте что-нибудь.

Наливают кофе и устраиваются за свободным столом.

Ладонь кладут на ладонь.

Седоголовый, светлоглазый, в растерянности от позднего счастья, и женщина иного возраста – глаза бездонные, нараспашку, в пробой чувств.

На перекрестке.

«У скорпиона».

Ночь ночью.

Один говорит, остальные слушают:

– У прадеда было всё: земли, сады, виноградники, жены с детьми, внуки несчитанные, праправнуки. Наследники делили его богатства, мельчали их владения раз за разом, и мне досталось оливковое дерево. Одно. Развесистое. С которого и кормлюсь… Есть у тебя дерево, незнакомец?

– Нет, – вздыхает Финкель. – Дерева нет. А хотелось бы.

– А у подруги твоей?

– Тоже нет, – вздыхает подруга. – Но у меня есть он, и мне достаточно.

Смакуют ее ответ, как пробуют на вкус крепкий сладкий кофе, снова кивают головами.

Другой говорит:

– Корабль сел на мель у берега, где мы гуляли босиком, по кромке воды, взявшись за руки. Его засасывало песками, тот корабль, корма уходила под воду, за ней рубка, мачта торчала беспечальным напоминанием; так оно с потерями, незнакомец, так будет со всяким – к облегчению его скорбей.

– Так не будет, – отвечает Финкель. – Мне ли не знать?

– Что скажет подруга?

Рука вздрагивает в его руке.

Еще один вступает в разговор, умысел в его словах:

– Бывала ли ты на выставках, незнакомка?

– Бывала.

– Видела ли ты, как женщина неотрывно смотрит с холста, умоляет не уходить в другой зал? Не ты ли это, незнакомка, с того холста?

Финкель молчит.

Подруга его вздыхает.

Голова на его плече, дыхание – теплотой в шею, цвет духов опахивает горчинкой.

– Десять. Ты обещал десять своих лет…

Новички – приманка для всякого, а потому подходит женщина, собою не гнусна, протягивает визитную карточку:

– Господа! К вашим услугам.

– В чем они состоят?

Внушает вкрадчиво:

– Связь с иными мирами. Воспроизведение прежних воплощений. А также изгнание злых духов из девственниц, подверженных бесстыдству.

– Это не для нас.

Но женщину не остановить.

– Солидные рекомендации. Благодарственные отклики. Прошу оповестить знакомых и родственников.

Соболезнуют:

– Застой в делах? Доходы невелики?

Соглашается. Слишком уж быстро:

– С девственницами нынче плохо. В Тель-Авиве и его окрестностях.

– В Иерусалиме не пробовали?

– Пробовала. Тут я бессильна.

И отходит к другому столу, чтобы выслушали и посочувствовали.

10

Выходят из кафе, встают на перекрестке.

Дороги на все стороны.

Тихо пойдешь – от беды не уйдешь. Быстро пойдешь – беду нагонишь.

– Куда теперь?

Пара мужских туфель поперек тротуара. Аккуратно. Одна к одной. Черные. Тупоносые. Начищенные гуталином. С язычком и без шнуровки. Шел человек своим путем, шел и шел, потом разулся, дальше пошагал босиком. Или в носках.

– Туда, – решает подруга. – Вслед за ним.

Сворачивают в ту сторону, куда указывают туфли. Идут, поспешая, хотя торопиться им некуда, держатся за руки заблудившимися детьми, оглядывая окрестности.

Возле неприметного здания, на приступочке, спиной привалившись к облицовочному камню, примостился Фолкнер-Хемингуэй: просторная блуза, берет на голове, трубка в зубах, компьютер на коленях. Вертит головой, примечая звуки и запахи, подхватывает оброненное слово, спешно отстукивает по клавишам мнимую реальность, невозможную к исполнению. Бушуют герои в его сюжетах, изнуренные страстями, компьютер дымится от нагрузки: без водяного охлаждения не обойтись.

Оглядывает Финкеля, бурчит обидчиво:

– Я вас узнал. Ходили некогда с прежней дамой, теперь с этой – не переписывать же рассказ заново.

«Вампиры, – щурится без приязни старик опечаленный. – Все они вампиры и мародеры. Крадут судьбы и поступки, высасывают чувства, без жалости доскребывают остатки. Ворует он, обворуют и его». – «Да это, может, великий писатель, – вскидывается на защиту ликующий старик. – Кто знает? Сидит на приступочке, завершает Книгу обновлений». – «Ну и что, – осаживает неуступчиво его сожитель. – Великих тоже можно не признавать. И не Книгу обновлений, а Книгу угасаний».

Трещит мотоцикл. Проносится мимо предсказатель в каске на крутом вираже, нетерпелив и гневлив:

– Слушайте вы, приближающие конец времен! Несодеянно живете. В мире превратностей. В загнивании сердец и мерзости суеверий. Можно сожалеть о вашей немощи, пожиратели грязи!..

Фолкнер прихватывает на лету заманчивый персонаж, упаковывает в сюжет блеклое его подобие, сообщает с тоской:

– Я же родился здесь! Восемнадцатое поколение на этих улицах! Тут мой банк, врач, адвокат, кафе с приятелями; казалось, приручил город, так нет же! Топорщится недостижимо, не укладывается на страницах…

Яростно сосет потухшую трубку, щеки утягивая внутрь, вскрикивает, пронзенный озарением:

– Всё. Я больше не Фолкнер, больше не Хемингуэй! Мое имя ни о чем не говорит. Никому – даже мне. Я с этим смирился. И с вами смирился. С ними…

Финкель ему сочувствует:

– Вы прозаик. Вам так положено: тащить и тащить телегу, колесами по песку.

Взглядывает с благодарностью, наконец-то его понимают:

– Поэт сотворит десяток строк, бегает по знакомым, квохчет курицей, которая снесла яичко. Прозаик работает молча. Тяжко. Без огласки. Я – прозаик.

Глядит – никого не видит, погружаясь в глубины. Нескоро, без охоты, выныривает:

– Годы понадобятся, чтобы признал один из ненавистников, годы – чтобы другой, но их же много, очень много: не насладиться удачей. Вот бы так: вхожу в комнату – все улыбаются, выхожу – печалятся… Вы еще здесь?

– Здесь.

– Вам налево по моему замыслу. Налево – на самом деле направо, для занимательности рассказа.

Так оно и происходит. Поворот налево отправляет их направо, поворот направо возвращает назад.

– Мы не заблудились?

Улыбается:

– Пока нет.

Узкий проулок меж каменных стен, где двоим не разойтись. Страж на входе произносит пароль:

– «Счастлив человек, который не ходил по совету нечестивых…» Продолжи.

Она продолжает:

– «…и на пути грешников не стоял…»

– Теперь ты.

Финкель завершает:

– «…и в собрании легкомысленных не сидел…»

– Проходите.

Идут дальше. Забираются в переплетения дворов-закоулков. Финкель спрашивает:

– Что я сказал? Тому, на входе?

– Первый псалом Давида. Самое начало.

– Я же его не знаю.

– Теперь знаешь.

Возле его подруги происходит невозможное, и к этому не приноровиться.

– «В собрании легкомысленных…» – улавливает Фолкнер-Хемингуэй, ерзая на приступочке. – Замечательно сказано! Чур, это мое…

11

Дверь распахнута.

Свет из нее.

На пороге стоит мужчина, лица не разглядеть.

– Нам сюда.

Магазин деревянных игрушек, открытый ночью. Деревянные домики. Расписные лошадки. Коляски для кукол. Солдатики в красных шапках, изготовившиеся к бою, человечки для кувыркания на деревянных лестницах, сороконожки на крохотных колесиках. Из раскрашенных дощечек можно собрать жирафа, кенгуру, слона и крокодила. Деревянная люстра – многоцветной воздушной грушей – висит под потолком, в корзине разместились отважные деревянные воздухоплаватели.

Чисто.

Тесно.

Неспешно шелестит вентилятор.

Посреди магазина примостилась на стуле старая женщина, будто вырезана из бугристого ствола, обреченного на спил. Бусинки насыпаны в ее подоле, она их перебирает негнущимися пальцами, по сторонам не глядит.

Мужчина в дверях немолод. В глазах грусть без надежды на лучшие времена.

– Вот сидит старенькая мама моя. Не слышит уже, почти не видит. Запахов тоже не ощущает, всякая еда ей без вкуса. Живет в себе, настоящего не приемля, казалось бы, для чего? Но я улыбаюсь ей, она улыбается в ответ: нам достаточно.

Вынимает из коробки новые игрушки, выставляет в витрине. Зайца с барабаном из крашеного дерева. Мышонка с ксилофоном. Долгоносого мальчишку с трубой, которого помещает впереди всех.

Финкель шепчет:

– Он кто?

– Еврейский папа Карло.

– Почему так печален?

– От него ушел Пиноккио. Улетел за океан.

– Кто же сюда заходит? В нехоженое место?

– Никто.

– Куплю что-нибудь. Чтобы порадовать.

– Он не продаст.

– Почему?

– Хочет оставаться в печали.

Папа Карло подтверждает:

– Купить нельзя, но поиграть разрешается. Покататься на лошадке. Посидеть в домике.

– Мне в нем не поместиться. Не привести ли внучку?

– Привести можно, даже нужно, но вряд ли вы нас найдете.

Он вздыхает. Они вздыхают.

– Почему ночью открыто? – спрашивает Финкель.

– Потому и открыто. Закрывают магазин, чтобы не пришли после указанного часа, а к нам и так никто не придет. Возникает вопрос: как мы живем? Возникает ответ: так и живем. Если по правилам арифметики: плюс-минус, доход-расход, давно пора умереть. Но мы живы, нам с мамой хватает.

Он всплескивает руками. Они всплескивают.

– Раньше жили вместе, под одной крышей. За стол садились дедушки-бабушки, дети с внуками. Теперь изобрели филиппинок. Дедушки отдельно, внуки отдельно – филиппинки посредине.

Он огорчается. Они огорчаются.

– Сын родил ребеночка, внучку мою. Включаю компьютер, вижу ее на экране, говорю ласковые слова: виртуальный дедушка, виртуальная внучка. Мама спрашивает: «Она в ящике?» Нет, говорю, она за океаном. «А кто в ящике?..»

Деревянная клетка подвешена под потолком. На деревянной жердочке примостился попугай, как вырезанный из просоленного бруска, выкинутого волной на берег. Веко на глазу опавшее. Взгляд застывший. Профиль задубелый – римского патриция. Папа Карло рассказывает про него:

– Существо говорящее, возможно, мыслящее. Беседовал с мамой, делился впечатлениями, советы подавал, а потом замолчал. «Старая стала, – решила мама. – Ему без интереса. Со старухой какой разговор?» Повез к ветеринару. Деньги заплатил. Тот определил: редкая для птицы болезнь, одеревенение тела. Понес к мудрому старцу, про которого говорят, что он молится даже во сне, – рабби, что делать? Глаза ясные, лик светлый, руки конопатые, в рябинку, – думал, выгонит за дерзость, но он осмотрел попугая, сказал: «Мы с ним ровесники. К нашим годам и ты одеревенеешь».

Оглядывает их, достойны ли откровения. Приходит к выводу, что достойны, поэтому говорит:

– Вот история моя, – запиши, сочинитель, да послужит уроком твоим читателям, если таковые, конечно, окажутся.

– Там, за углом, Фолкнер-Хемингуэй. Расскажите ему.

– Он не по нашей части. – И продолжает: – Был я учителем в школе, учителем электротехники, которая начинается с правила: электрический ток – это направленное движение электронов. Школьники не переспрашивали: направленное так направленное, а я рассказывал на уроках и беспокоился, не попросят ли уточнить… И дождался.

Финкель вникает со старанием, стараясь не упустить подробности; папа Карло продолжает:

– Один из учеников, хиленький, никудышный, самый что ни есть неприметный, спросил: «Если щелкнуть выключателем за тысячи километров от турбины, он что же, этот электрон, тут же добежит до моей лампочки? И если дом на горе, квартира под крышей, провод скрученный-перекрученный: ему не помешают?» Видишь ли, говорю, в сети есть напряжение, разность потенциалов, электродвижущая сила, электромагнитные колебания, которые… которые… «Это я знаю, – согласился. – Но если щелкнуть выключателем за тысячи километров от турбины, электрон сразу прибежит ко мне, к Ави, даже к Алексу на другой улице?..» Ночами не спал, прогуливал уроки, чтобы не входить в тот класс, не видеть вопрошающих глаз, – лучше бы он издевался, поганец, так нет же, он просто желал знать, что такое электрический ток…

Старая мать шевелится на стуле. Он улыбается ей, она улыбается ему.

– Ушел из учителей, открыл магазин игрушек Katz & Со. Катц перед вами, а «Со» – моя мама. Она же Минтц, Швартц и Шультц.

Выходят на улицу. Папа Карло шагает следом:

– После того случая стал осторожничать, во всем сомневаться. Вам признаюсь, только вам…

Шепчет, озираясь, сообщает то, чего не услышать при свете дня:

– На той неделе. Помните?.. Перевели страну на летнее время. Забрали час, целый час! И я беспокоюсь. Я в сомнениях… Вдруг его не вернут, наш час? Что тогда?

– Вернут, – обещает Финкель без особой уверенности. – Всегда возвращали, должны и теперь.

Папу Карло это не убеждает. Говорит на прощание, в глазах боль-тоска:

– Еще одно, немаловажное… Случится короткое замыкание, потухнут небесные светила, где тот знаток-электрик, что вернет нам свет? Как его отыскать?..

12

Они возвращаются по обуженному проулку, меж каменных стен; страж на выходе произносит пароль:

– «Да не затопит меня поток вод…» Дополни.

Она дополняет:

– «…да не поглотит меня глубина…»

– Теперь ты.

Финкель уже не удивляется:

– «…да не закроет надо мной колодец отверстие свое…»

– Проходите.

Она шепчет, тайная его подруга, губы обметало словами:

– Милый, теперь твой черед. Увлеки меня в свой город. В улицы твои, переулки, в их звуки, запахи. Уведи туда…

…где перезвон трамваев на Бульварном кольце, липовый цвет на аллее, песочница с позабытым совочком, мальчик на педальной машине, тополиный пух по бортику тротуара, асфальт в жару, проминающийся под ногой, служительница с метлой, сметающая палые листья по осени, дворники со скребками по ледяной корке тротуара, соевые батончики в кондитерской, «Закройщик из Торжка» в кинотеатре на углу, диковинные газеты на стендах: «Лесная промышленность», «Водный транспорт», «Советский патриот», женщина в белом халате поверх пальто, с нехитрым приспособлением в руках, куда укладывают вафлю, на нее мороженое из бидона, обложенного льдом, поверху вторую вафлю, придавливают шпеньком – на тебе, лижи на здоровье…

…увлечь туда, где дожидается айсор, чистильщик обуви в тесной будочке, возле дома у Никитского бульвара, разрушенного тяжеленным чугунным шаром на тросе. Туда, где по праздникам продавали на бульварах шарики на резиночках, «тещины языки», писклявые «уди-уди», где затаились в киосках сгинувшие продавщицы газированной воды: без сиропа – копейка, с малиновым сиропом – пятачок; где у бочки с квасом томятся страждущие, цыганка на Арбатской площади, пугливо озираясь, нашептывает: «Позолоти ручку. Всю правду узнаешь…», а в комнате его памяти серая вата за двойными рамами, сахарница с колотым сахаром на столе, Надежда Андреевна Обухова по радио: «Я тебе ничего не скажу, я тебя не встревожу ничуть…», телефон в коридоре – K3-43-73, где схоронились голоса его родителей…

…туда, конечно, туда, чтобы взлететь через две ступеньки на последний этаж, встать у окна своего детства, углядеть напротив дом Лунина с колоннами, крыши, крыши, крыши до самого Кремля, откуда наплывали призраки его мечтаний, которым не стать ее призраками…

– Здесь, – удивляется Финкель, – нет чистильщиков обуви и киосков с малиновым сиропом, не попадаются и бочки с квасом…

Утром выглянет в окно, вздохнет огорченно: еще один апельсин исчез. Нет его на ветке, нет на траве. Не иначе встал под деревом подлый человек, с души темен, сбил апельсин палкой, растоптал, подметкой растер в месиво. И останутся три на дереве, три последних…

Звонок из Хадеры:

– Я тоже видела. Видела! Как гвозди вбивали в дерево, а оно живое, живое… И я, я живая… Поговорим?

– Поговорим.

– Кому начинать?

– Вам начинать, мне не перебивать.

Начинает раздумчиво, слово отделяя от слова, разгоняясь к долгой беседе:

– Не люблю себя на фотографиях. В зеркалах тоже не люблю. Даже в витринном отражении. Вижу не себя – свою бабушку, которая плохо говорила по-русски. А я, литературная девочка, хорошие стихи читала, плохие писала, бегала на поэтические вечера – от себя не убережешься, сочинитель.

– Очень уж вы суровы к себе.

– Не льстите, не надо…

Куда уведут их разговоры, в какие откровения?

– Я балованная. Меня любили, не скрывали этого, а здесь – никто и никому. Дали пособие, и всё. Так хотелось почувствовать тепло, ласку – сразу, по приезде.

Признание:

– Любить-то меня не за что…

Вскидывается:

– Не надо меня любить, не надо!.. Обласкайте хоть кого, и мне станет легче.

Подошло время затронуть запретное:

– Вы тут…?

Угадывает вопрос:

– Одна. Я одна. Муж работал на полигоне, весь в секретах. Мужа привезли в гробу, не дали его открыть; может, никого там не было.

– Дети у вас…?

– Дети были. Неродившиеся. Жили во мне, ждали своего часа. Трое. Нет, четверо… Я с ними разговаривала, кормила, укачивала, каждого называла по имени. Всех любила, но девочку особенно. Косички ей заплетала, платьица примеряла, туфельки с носочками… Теперь я старая, и они во мне умерли.

Горлом издает звук, сглатывая слезы.

– Выдумываю, всё выдумываю. Муж мой… Что делал на своей работе? Какую Хиросиму готовил? Не было у нас детей. Не могло быть. Прошла по свету и недодала, даже детей недодала…

Молчит. Он молчит.

– Читаю вашу книгу. Подбираюсь к последней части… Просьба у меня.

– Слушаю вас.

– Не дайте умереть вашему герою.

– Это от меня не зависит.

– Какие вы жестокие, сочинители!.. Пожалуй что так…

Уходит без оглядки день шестой, в котором герои так и не пришли к единому мнению по какому-либо вопросу и не последовала кратковременная удача, способная утешить хотя бы на время…