Текст книги "Кара"

Автор книги: Феликс Разумовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 23 страниц)

Глава восьмая

Поезд прибыл в Северную Пальмиру ни то ни се – рано утром. Погода здесь была еще хуже, чем в столице нашей родины, и, отвернув лицо от струй холодного косого дождя, Савельев в унисон с толпой прибывших двинулся вдоль перрона.

На ступеньках выхода уже вовсю крутили ключами от машин энтузиасты частного безлицензионного извоза. Выбрав мужика попроще, с траурной синевой под ногтями заскорузлых пальцев, ликвидатор уселся на продранное сиденье видавшей виды «двойки», положил обещанный полтинник на торпеду, и «жигуленок», взревев прогоревшим глушителем, покатил по Лиговке.

Транспорта на проезжей части было пока не много, и, несмотря на дождь, лайба весело катилась сквозь непогоду. Однако, когда вырулили на Московский, Савельев сказал:

– Спасибо, дальше я сам.

Высадив его около станции метро, несказанно обрадовавшийся рулевой двинулся в обратный путь, видимо, продолжать бомбить клиента.

Подождав, пока рев глушителя затихнет вдали, Юрий Павлович прошелся немного пешком, поймал пронзительно-желтый таксомотор и уже безо всяких мудрствований добрался на нем до гостиницы «Россия».

Ситуация со свободными местами там была неопределенной, зато отсутствие администратора никаких сомнений не вызывало – его амбразура была наглухо закрыта. Только прождав с полчаса, ликвидатор наконец получил ключи от скромного одноместного номера, а заодно и множество предложений на предмет решения полового вопроса.

– Спасибо, ни девочек, ни мальчиков мне не надо. – Савельев брезгливо улыбнулся симпатичной блондинистой матроне с профессионально цепким взглядом густо накрашенных глаз и, подхватив крепко сжатый между коленями чемодан, неспешно двинулся к лифту.

Апартаменты были так себе, стандартный набор для россиянина – койка, сортир да ржавая ванна, – однако и на том спасибо. Савельев с удовольствием принял душ, надел свежую рубашку и, вытащив из чемодана потертый кожаный дипломат с хитрым номерным замком, двинулся по ковролину коридоров в глубь гостиничных недр.

В буфете он слегка перекусил чаем с бутербродами, после чего аккуратно вытер фальшивые усы салфеткой и направился в камеру хранения.

– У меня большая просьба к вам. – Юрий Павлович бережно протянул здоровенному мужику в униформе дипломат в горизонтальном положении. – Пусть лежит вот таким образом, а то формалин растечется по реферату. Заметив недоумевающий взгляд, он тут же улыбнулся: – Там образцы препарированных кишечнополостных, везу на конференцию, – и с готовностью протянул руку к замку: – Вам, наверное, интересно посмотреть?

– Не надо. – Задвинув дипломат подальше, мужик сочувственно глянул на Савельева, быстро обменял протянутые деньги на жетон, а когда дверь за Юрием Павловичем закрылась, то покрутил пальцем у виска и презрительно прошептал: – У, Склифосовский, блин.

Вернувшись в свой номер, Юрий Павлович вытащил из-под сложенных в чемодане шмоток надорванную пачку стодолларовых купюр, оделся и, заперев апартаменты, отправился на улицу. Дождь стал сильнее – из водосточных труб с шумом изливались пенившиеся потоки, машины катились по проезжей часта в облаке брызг. Надвинув шляпу поглубже, чтобы ветром не сдуло, Савельев принялся голосовать.

Вскоре около него затормозил одиннадцатый «жигуленок» с «черным» номером, и ухватившийся за руль древний дедок в куртке из ткани болонья, даже не спросив, куда ехать, покладисто махнул рукой: седай.

– На Энергетиков за тридцатку. – Савельеву с третьего раза наконец-таки удалось захлопнуть дверь, тут же умирающий двигатель надрывно взревел, и лайба, звякнув крестовиной, тронулась с места.

Щетки с отопителем не функционировали. Посмотрев, как дедок, не снижая хода, елозит засаленной тряпкой по запотевшему лобовому стеклу, ликвидатор поежился:

– У тебя, отец, как в танке, не видно ни хрена.

– Эй, милай, так я и есть танкист, – рулевой внезапно улыбнулся беззубым ртом, и стало видно, что лет ему очень много, – гвардии лейтенант, горел два раза, а победу встречал в Кенигсберге, в госпитале. Человеком был, – дедок вдруг энергично погрозил кому-то сухоньким кулачишком, – а теперь одного хочу: вот заработаю денег себе на похороны да и пойду на таран – столько всякой сволочи ездит.

– Да-а-а. – Савельев почему-то собеседнику поверил сразу. Всю оставшуюся дорогу ехали молча, а когда «жигуленок» со второго качка педали остановился среди разноцветного автомобильного скопища, экс-капитан протянул бывшему лейтенанту сто баксов: – Ты уж погоди с лобовой-то атакой, отец, – и, не захлопнув толком дверь, вылез под холодные дождевые струи.

То ли время еще не пришло, а может, погода повлияла, но на барыге было тоскливо: машин присутствовало не много, наперстки никто не крутил, и даже суровые молодые люди, «за долю малую» боровшиеся с беспределом на площадке, наплевали на все и нажрались «Абсолюта».

Стараясь не ступать по лужам, Савельев дважды обошел экспозицию. Хорошо помня высказывание, вроде бы англичан, о том, что они, сердечные, не так богаты, чтобы покупать дешевые вещи, остановился возле бежевой «нулевой» девяносто девятой. Все в машине было как надо: антикоррозия с локерами, сигнализация, даже цифровик японский. Посмотрев пристально в глаза хозяина, худощавого парня в джинсовом костюме, Юрий Павлович поинтересовался:

– Оформлять как будем?

Через полчаса толстый, похожий на бегемота из детской сказки нотариус быстро составил гендоверенность с правом передоверения на имя Дмитрия Пантелеймоновича Рогозина, затем профессор под расписку одолжил владельцу лайбы денег и, забрав техпаспорт с ключами от машины, в знак прощания помахал всем тростью.

Город трех революций Савельев уже изрядно позабыл, однако, слегка поплутав, он Неву все же форсировал, в лабазе на Старо-Невском набил огромный полиэтиленовый пакет съестным и, оказавшись на Суворовском, ушел направо на Первую Советскую, где вскоре запарковался.

Господи, сколько же лет прошло с тех пор, когда, весело крутя педали, он катался здесь на обшарпанном зеленом «орленке» без тормозов. Двадцать пять, а может, тридцать. Кажется, целая вечность пролетела с той поры, жизнь неузнаваемо изменилась, а Первая Советская все такая же: стук трамвайных колес на стыках рельсов, мрачные стены домов да тихие дворы-колодцы с неизменными котами на невывезенных мусорных баках.

«Довольно сантиментов». – Надежно укрытый от посторонних взглядов тонированными стеклами «девяносто девятой», Юрий Павлович аккуратно отклеил украшавшую его физиономию растительность и, бережно убрав вместе с париком – еще пригодится – в перчаточный ящик, протер лицо освежающей салфеткой. Глянув на свое отражение в зеркале заднего вида, он хмыкнул – и куда только профессорский имидж подевался! – затем выволок из салона мешок с продуктами и, поставив машину на сигнализацию, двинулся в глубь темного проходного двора.

В полумраке подъезда вроде бы ничего не изменилось – все тот же знакомый запах застоявшейся мочи, кошек и коммунального жилья, даже надписи на стенах казались еще теми, давешними. Очутившись перед облупившейся дверью с цифрой «7» на железном почтовом ящике, Юрий Павлович отыскал кнопку против надписи «Савельевым» и трижды позвонил.

Вначале было тихо, лишь где-то под лестницей истошно орал перепутавший март с сентябрем влюбленный кот, затем послышались шаркающие шаги, стеклышко «глазка» высветилось, и донесся окающий женский голос:

– Ктой-то там будет?

– Павлина Евлампиевна, это я, Юра, – громко произнес Савельев. За дверью сейчас же запричитали, щелкнул отпираемый замок, и на пороге возникла приземистая женская фигура в коричневой вязаной кофте.

– Батюшки, слава тебе Господи, дождалась болезная. Докторица сейчас укол ей втыкает. – Шмыгая красным, похожим на картофелину носом, тетя Паша быстро повлекла гостя полутемным коридором в комнату и сноровисто принялась собирать на стол. – Опосля того легчает ей, не так в нутрях, видать, свербит. – Внезапно из ее зареванных глаз покатились слезы. – Это ж за что мука такая Божьей твари дадена, уж лучше преставиться сразу. – И тут же без всякого перехода сообщила: – Ты, голубь, не серчай, часы-то аглицкие, ну, что били как серпом по яйцам, в большой комнате, продала я. Через газету, маклер приезжал, кучерявый весь, видать, из жидов, ну и нажился, конечно, наглая его харя, так ведь лекарство надо, да и докторица двадцать тыщ берет за раз, а у меня пенсия сам, Юрок, знаешь какая – колхозная.

«Стыдно-то как», – молча выслушал Савельев тети Пашин монолог. В это время открылась дверь, и в комнату впорхнула медсестра, хоть и молодая, но производившая впечатление девицы весьма искушенной.

– Ведь это вы Юра, сын Ксении Тихоновны? – На киллера положили развратный зеленый глаз, и, двигая пухлым плечиком, докторица принялась стягивать со своих прелестей снежно-белый халат. – Зовет она вас. Странное дело, – ярко накрашенный рот медсестры непонимающе скривился, – поднялась вдруг на кровати и внятно так говорит, мол, позовите моего сына Юру, а ведь до этого лежала пластом, чуть живая. Чудеса. – Фельдшерица убрала халат в сумку, цепко ухватила протянутую денежку наманикюренной рукой, и тетя Паша пошла проводить ее до входных дверей.

– А вот как мать узнала, что это я приехал, – не понятно. – Савельев покачал головой и направился в самый конец коридора, где его, как в далеком детстве, окутал полумрак ощутимо вязкой тишины.

Глава девятая

Ксения Тихоновна по жизни всегда была чертовски привлекательной женщиной. Будучи ребенком, Савельев даже гордился бурным потоком мужского внимания, каждый день обдававшим ее с головы до стройных ног, и, глядя нынче на неузнаваемо изменившееся, почерневшее лицо матери, Юрий Павлович подумал горестно: «Нет уж, лучше сдохнуть сразу».

В комнате висел тяжелый запах бойни: смрад экскрементов мешался с испарениями постепенно разлагающейся плоти. Заметив, что больная уснула, Савельев неслышно подошел к наглухо зашторенному окну, намереваясь раскрыть пошире форточку.

– Юрочка, сынок, приехал.

Он мгновенно обернулся и, увидев лихорадочно блестевшие в полутьме глаза матери, бросился к кровати:

– Как ты, мама?

– Умираю я, – голос больной был буднично-безразличным, видимо, нескончаемые мучения убили в ней тягу к жизни, – поскорей бы только, и так надоела всем.

– Не говори так, держаться надо. – Савельев придвинулся к матери поближе и, заметив вдруг, что все губы ее от страшной боли были искусаны в кровь, вздохнул: – Не уходи, мама.

Ксения Тихоновна внезапно глухо застонала:

– Больно-то как, терпеть нет сил. – Утерев обильно выступивший на лбу тягучий пот, она протянула руку к сыну: – Надень.

На ладони больной тускло блестело ее любимое кольцо, которое, сколько Юрий Павлович помнил мать, всегда было у нее на указательном пальце левой руки. Глянув непонимающе, он вновь услышал повелительное:

– Надевай.

Лицо матери было искажено от еле сдерживаемой боли, на верхней губе блестели капли пота. Коснувшись материнских пальцев, Савельев невольно содрогнулся – от них веяло могильным холодом. Кольцо же оказалось неожиданно тяжелым. С удивлением обнаружив, что пришлось оно ему как раз в пору, Юрий Павлович вдруг почувствовал, как вверх по руке начала подниматься раскаленная волна. Сознание его тут же погрузилось в багровое марево, и пришел он в себя от усиленного акустикой помещения громогласного мужского хохота. Заглушая его, тут же вступили музыкальные орудия из меди – кимвалы, и высокий, как скала, широкоплечий обладатель рыжего бараньего парика, резко взмахнув каменным ножом, свой смех прервал:

– Прекрасная Исида, ты, которая вместе со звездами делаешь ночи радостными, знай, что супруга твоего больше нет. Никогда уже лучезарный Осирис не воссядет в свою золотую ладью и не покажется на небосводе. А сделал это я, Сет, разрубив его на дюжину частей и разбросав их по всем сторонам света.

При этих словах молодая обнаженная женщина с медно-красной кожей принялась рвать на себе волосы, причитая:

– О муж мой! О брат мой! О возлюбленный, останься с нами, в доме твоем, – а Савельев поморщился от резких звуков цевниц – многоствольных флейт, нудно вторивших пронзительным завываниям жрицы, изображавшей Исиду, и незаметно, чтобы не видел Великий Иерофант, огляделся.

Был канун весеннего равноденствия, и весь просторный, окруженный массивными каменными колоннами внутренний двор мемфисского храма Исиды заполнился народом, пришедшим взглянуть на таинства Подлунной матери. Сам Савельев вместе со жрецами высшего ранга взирал на представление со стороны бокового притвора. При виде горячо сопереживающей толпы презрительная усмешка искривила его лицо: «Что может уразуметь это людское стадо, способное только жрать, пить и творить себе подобных?»

Тем временем громко стонавшая Исида пыталась собрать останки мужа воедино, однако безуспешно. Утирая матери слезы, сын ее, Гор, произнес:

– Отец Осирис – солнце мертвых, я же – восходящий источник света.

При этих словах дружно затрубили шушан-удуры, к ним сразу же ритмично присоединились тамбуры, и ликующая толпа начала радостно славить новое лучезарное светило, ничего, как видно, за внешним символизмом культа не разглядев. Только Савельев да окружавшие его жрецы владели горькой истиной, что изувеченный Осирис являл собою божественное устремление, которое стараниями проклятого Тифона заблудшее людское племя разменяло на плотские радости. Не потому ли, не из-за грехов ли человеческих солнце не может принять живущих в свое лоно, а в состоянии лишь издали изливать благодатные флюида по ступеням двенадцати знаков зодиака?

«О Серкет, богиня-скорпион, где твое жало?»

Савельев вдруг явственно ощутил, что никчемное празднество это затянулось, и больше всего на свете захотелось ему снова заняться прерванной расшифровкой непонятных знаков, начертанных на массивной золотой плите, которую десять восходов тому назад нашли в древнем фундаменте храма Птаха в Мемфисе.

Тамошние жрецы, разуверясь в собственных силах, а также будучи наслышаны о способностях Юрия Павловича, обратились к нему за помощью – и не зря. Уже было ясно, что надпись касается легендарного основателя государства египетского первого фараона божественной династии святейшего Менеса. Однако не так интересен он сам, как помогавший ему, согласно преданиям, в этом деле великий маг и просветитель Гермес Трисмегист, которому было открыто столько, что до сих пор его считают богом мудрости Тотом. Говорят, что еще при жизни чародей вознесся на небо, однако, прежде чем уйти, он оставил Менесу нечто, сделавшее того необыкновенно могущественным.

Предания говорят, что первый царь Верхнего и Нижнего Египта был способен влиять на разливы Нила и одним движением ладони останавливал бешено мчавшиеся на него полчища колесниц. Но следующие фараоны династии такими талантами не обладали, откуда возникал естественный вопрос: а не захоронено ли что-то необычное в гробнице легендарного правителя?

«Неплохо бы найти ее», – мысленно согрешил Юрий Павлович, но в этот момент в ноздри ему ворвался запах пота, смешанного с мускусом, и почтительный голос жреца низшего ранга прервал ход его размышлений:

– Достопочтимый Снофру, соблаговоли принять первые дары Исиды.

Он начал поворачивать голову, и внезапно все вокруг него вспыхнуло, глаза Савельева зажмурились, а открыл он их, уже сидя рядом с кроватью умирающей в смрадной комнате петербургской коммуналки.

«Ну и ну». – Секунду Юрий Павлович пытался осознать случившееся, но никаких нормальных объяснений не находилось. Взглянув на лежавшее неподвижно тело, он тихонько позвал:

– Мама, ты спишь?

Больная даже не пошевелилась в ответ. Словно подброшенный пружиной, Савельев вскочил на ноги, нагнулся над ее изголовьем и мгновенно понял все: глаза Ксении Тихоновны были широко открыты и, лишенные всякого выражения, неподвижно смотрю ли куда-то вдаль.

– Мама… – внезапно горло Савельева что-то мягко стиснуло, не хватило сил даже для крика. Чувствуя, как глазам становится горячо, он припал губами к материнской руке, но тут же отпрянул, и лицо его исказилось от ужаса непонимания: вместо указательного пальца, на котором покойная носила кольцо, виднелся отвратительного вида обрубок с наполовину содранной кожей и бело-розовой, наискось перекушенной костью.

Глава десятая

«Что за чертовщина». – Савельев инстинктивно схватился за свой собственный указательный палец, но тут же в изумлении замер: только что надетое кольцо сидело так плотно, будто носили его лет десять не снимая. Осознав, что избавиться от него обычным путем навряд ли возможно, Юрий Павлович подумал: «Просто фильм ужасов какой-то».

Однако, несмотря ни на что, мысли его сразу потекли в ином направлении. Кликнув моментально заголосившую тетю Пашу, ликвидатор на собственном опыте вскоре убедился, что убрать среднестатистического жителя в постперестроечной России гораздо проще, чем отправить его в последний путь. В качестве билета поначалу необходима бумажка от врача, на основании которой дается заключение из морга, затем кончину заверяют в загсе и наконец в печальной этой песне минорный заключительный аккорд берут халтурщики из похоронного бюро.

Самой покладистой инстанцией оказалась церковь Воскресения Христа, что на Обводном канале.

– Привозите тело, – густой мужской голос заставил Савельева отодвинуть трубку подальше от уха, – отпоем усопшего, как закажете, панихида согласно устава, положите с вечера – заберете утром, довольны будете.

– Спасибо. – Юрия Павловича передернуло, а в голове его внезапно раздалось пение на древнем языке: «С миром, с миром, на Запад, в Абидос, обиталище мертвых», – и перед ним возникли крутые мрачные взгорья на левом берегу Нила, испещренные отверстиями склоны которых служили местами захоронений.

С быстротою молнии надвинулись на Савельева освещенные факелами стены покоев, зарябило в глазах от многоцветья восковых красок, и он вдруг явственно ощутил, как пахнут тысячелетия – затхло.

«Хреновина какая-то». – Ликвидатор энергично потер лицо, пытаясь вернуться в свое время. Между тем во входную дверь позвонили, и кинувшаяся открывать тетя Паша вернулась с суетливым молодым человеком в хорошей кожаной куртке – приемщиком заказов из похоронной конторы, вызванным Юрием Павловичем по телефону.

Сын покойной был краток – оплатив похороны по высшему разряду, он от себя добавил еще триста долларов и, пристально взглянув служителю Анубиса в глаза, тихо сказал:

– Только вы уж не разочаруйте меня, пожалуйста.

Молодой человек в куртке разбирался в людях прекрасно – работа такая, – а потому, без промедления организовав отправку почившей в морг, лично направился проверить, чтобы место под могилу было отведено на сухом месте, и на прощание заверил:

– Я все понял, не дурак.

За окошком уже стемнело, осенний день подходил к концу, и Савельев внезапно почувствовал, что больше всего не свете ему хочется завалиться спать, – наверное, это и есть первый признак приближающейся старости.

– Павлина Евлампиевна, хватит рыдать. – Он сунул тете Паше в негнущуюся заскорузлую ладонь пачку пятидесятитысячных. – Скомандуйте завтра в морге, чтобы все было как надо. – А та, неизвестно что подумав, уставилась на его палец, украшенный перстнем, и начала креститься истово:

– Господи Исусе Христе, святые угодники, помилуйте нас грешных.

Больше здесь делать было нечего. Спустившись по лестнице вниз, Савельев вновь очутился под занудным осенним дождем, запустил двигатель уже остывшей «девяносто девятой» и привычно принялся преображаться в академического мужа. Настроение было хуже некуда, однако, несмотря на все переживания, ему здорово хотелось есть. Мысленно совещаясь с самим собой, где бы ему поужинать, Юрий Павлович перестроился слишком близко от мчавшегося по Лиговке в левом ряду белого «опель-сенатора». Ничего особенного, собственно, не произошло, однако водитель иномарки долго слепил Савельева дальним светом, затем обогнал и, резко подставив задний бампер, заставил остановиться на красный сигнал светофора. Тут же под хлопанье задних дверей из «опеля» выскочили два дюжих, коротко стриженных молодца и энергичным шагом направились в сторону Юрия Павловича, причем один из них громко кричал обидное:

– Ты как ездишь, козел рогатый?

Есть в великом и могучем русском языке словосочетание – гомосексуалист пассивный, а кроме него существуют синонимы – петух, гребень, голубой, пидер гнойный. Так вот выражение «козел рогатый» можно смело ставить в один с ними ряд, а потому, с силой распахнув водительскую дверь навстречу атакующим, Савельев рассчитанным движением угодил ее краем переднему молодцу прямо в пах. Его тут же согнуло, и, мгновенно из салона «девяносто девятой» выскользнув, Юрий Павлович с ходу провел консетцу-гири – секущий удар ребром ступни в коленный сустав второго нападавшего.

Стриженый молодец, грузно оседая на мокрый асфальт, сразу же заорал благим матом, а ликвидатор, вложившись, пнул прямо в его раззявленный рот, и крик моментально захлебнулся. В это мгновение снова хлопнули двери иномарки, на этот раз передние, и на подмогу своим пассажирам кинулся водитель «опеля», причем в его руке находился свинокол – остро заточенный нож солидных размеров с «усами» и кровостоками.

Четвертый член экипажа хотя и выскочил из лайбы, но решительных действий пока не предпринимал. Фиксируя поле боя периферическим зрением, Савельев сразу ощутил, что изо всех он самый опасный.

Тем временем первый из нападавших, весьма болезненно отреагировавший на близкое знакомство с острой дверной кромкой, получил мощный апперкот в челюсть, и тут же сильные руки Юрия Павловича швырнули его прямо под ноги вооруженного свиноколом водителя.

Падать рулевой не умел и, едва не напоровшись на собственный нож, растянулся во всю длину на своем бесчувственном коллеге, после чего тут же получил удар савельевского ботинка по голове и расслабленно замер.

– Даже не пытайся, – Юрий Павлович вдруг совершенно явственно почувствовал, что стоявший радом с иномаркой человек сейчас вытащит ствол, и упер свой взгляд ему в лицо: – Голову оторву.

Пальцы четвертого на рифленой рукояти разжались, и пистолет снова скользнул в глубину кармана. Савельев тем временем подобрал с асфальта свинокол и, перехватив, стремительно метнул тяжелый клинок в заднее колесо «опеля». Без малейшего сопротивления, как гвоздь в масло, острие ножа прошло сквозь покрышку. Сразу же злобно зашипел выходящий наружу воздух. Залезая в свою машину, Юрий Павлович попросил:

– На глаза мне больше, ребятишки, не попадайтесь, не надо.

Настроение у него существенно улучшилось, видимо, весь накопленный за день адреналин выплеснулся в действие. Ощутив, что спать ему совершенно расхотелось, Савельев без приключений добрался до гостиницы. Быстро запарковав «девяносто девятую» неподалеку от входа, он поднялся в свои апартаменты и, поменяв осточертевший костюм на приличные брюки с пуловером, чуть не бегом направился в ресторан кормиться.

С недоумением глянул халдей на весьма странное сочетание широких плеч, мощной шеи и благообразной профессорской физиономии, однако заказ принял быстро. Юрий Павлович сглотнул внезапно набежавшую от перечисленных разносолов слюну и начал потихоньку осматриваться.

Народу в кабаке было не много: за двумя дальними столиками степенно зависала братва, небольшая кучка пожилых горных козлов – рыночных торговцев, уже изрядно выпивших, – с неподражаемым национальным колоритом вела задушевную беседу о чем-то своем, наболевшем, а прибывшие, как видно, издалека гарны хлопцы рулилы-дальнобойщики смачно жрали что-то похожее на сало в шоколаде и, проникновенно чокаясь зажатыми в грязных пальцах фужерами с горилкой, громко рявкали:

– Хай живе.

На сумрачном пятачке перед сценой под звуки музыки стремительно разворачивалось вступление к популярному фарсу с интригующим названием «Половой вопрос и его решение», который, увы, становится ныне повсеместно одноактным. Пока еще незадействованные в нем веселые барышни тихо сидели у барной стойки и, с ненавистью взирая на удачливых конкуренток, цедили ставшее отвратительно-теплым шампанское.

Наконец Савельеву принесли крабовый салат с рыбным ассорти. Соорудив огромный бутерброд с чавычой, он налил себе сто пятьдесят «Столичной», не закусывая, помянул мать, а затем, чувствуя, как в животе начинает разливаться живительное тепло, занялся вплотную членистоногими.

Однако спокойно поужинать Юрию Павловичу не пришлось. Когда он уже доедал вкуснейшие, замечательно приготовленные котлеты из молодого барашка с зеленью, халдей со скучающим видом внезапно приволок бутылку хорошего бренди, равнодушно при этом пояснив:

– Презент, от той дамы, – и кивнул острым подбородком в сторону стола, где сдержанно веселились в ожидании своей судьбы две скромные труженицы бензоколонки с бриллиантовыми семафорами в ушах.

По правилам хорошего тона полагалось послать что-нибудь в ответ, но, догадавшись сразу, что спокойно съесть шашлык из осетрины по-астрахански ему не дадут, Савельев мощным усилием проглотил кусок баранины и поднял глаза на официанта:

– Скажите ей спасибо.

Юрий Павлович не ошибся – вскоре он услышал хрипловато-волнующий женский голос над своим ухом:

– Возражать не будете? – и напротив него за столом расположилась, к слову сказать, недурная тридцатилетняя матрона истинно рубенсовских форм – всего везде у нее было предостаточно. – Знаете, кого вы напоминаете мне? – Красавица томно взглянула на ликвидатора и почему-то сглотнула слюну. – Александра Сергеевича Пушкина, ну, если бы он был блондином. Эти волнительные бакенбарды, эти белокурые волосы… – Она окинула фальшивую растительность на физиономии Савельева таким взглядом, что тот понял сразу: поэзия была тут совершенно ни при чем.

Словом, пришлось Савельеву волочь искусительницу к себе в номер, и, чтобы не дай Бог в порыве страсти не смогла она нарушить его профессорскую внешность, общался ликвидатор с ней сурово, по-спартански – со спины.

«Ну и дура». Наконец-то пронзительные выкрики, перемежаемые страстными стонами, а также уверениями в истинно глубоких чувствах, смолкли, и Юрию Павловичу от своей новой знакомой удалось отвязаться. Глянув вслед таксомотору, увозившему ее в промозглую мглу осенней ночи, он почувствовал несказанное облегчение. Не дожидаясь лифта, Савельев весело взбежал по ступенькам к себе на этаж – до чего же утомительна эта глупая женская суета.

После гостьи в комнате стоял густой, горьковато-приторный запах «Пуазона». Открыв форточку пошире, чтобы все до последней детали остались в прошлом, Юрий Павлович содрал камуфляж с черепа и пошел под душ. Монотонно, словно дождь за окнами, забарабанили по плечам горячие водяные струи, события дня сразу же начали отодвигаться куда-то далеко-далеко. Чувствуя, что засыпает, Савельев пошлепал босыми ногами к кровати. «Почему все казенное белье пахнет одинаково – болотиной?» – привыкнув спать без подушки, он швырнул ее на кресло, расслабился, вытянулся во всю длину на своем жалобно заскрипевшем ложе, однако, открыв глаза от некстати набежавшего воспоминания, вдруг понял, что сон пропал напрочь. В темноте осенней ночи, усиленной плотными шторами на гостиничном окне, было видно, что маленький камешек на материнском перстне светился ясно различимым гнойно-красным цветом, подобно глазу какого-то неведомого хищного зверя.