Текст книги "Кара"

Автор книги: Феликс Разумовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 23 страниц)

Глава четвертая

Утро шестого апреля 1919 года в Одессе-маме выдалось каким-то неспокойным. Со стороны Фонтанов и Пересыпи доносилась беспорядочная стрельба – это перли сволочи красные, городскую думу уже занял совдеп, а по набережным суетливо двигались повозки с тюками и полевые кухни – союзнички уходили, мать их за ногу. Бронзовый Дюк смотрел с пьедестала на все это безобразие с неодобрением – такого, наверное, он еще не видел.

Вся городская жизнь сконцентрировалась в порту. Там тесно, плечом к плечу, стояли тысячи отъезжающих: блестело золото погон и слезы в глазах, громко ржали лошади, с плеском падали в воду чемоданы и кофр-форы, – эвакуация, одним словом.

Семен Ильич Хованский особого участия в этой отвратительной суете не принимал. Как только третьего дня ему стало ясно, что сволочи лягушатники Одессу отдадут, мучить себя переживаниями за судьбу любимого отечества он не стал, а двинулся прямо в ресторацию лондонской гостиницы, где по обыкновению обедал его давнишний знакомый ротмистр Порежецкий. Когда-то давно штабс-капитан подобрал его раненого, с десяток верст волок на своем горбу и избавил от немецкого плена. А потому хоть и был теперь ротмистр важной птицей при начальнике белой контрразведки, но, помня добро, спасителю своему помог с паспортом и местом на ржавой хриплоголосой посудине, называемой «Памир».

Спокойно стоял Семен Ильич у фальшборта, задумчиво курил папироску. Глядя на суетившуюся у сходен разномастную орущую толпу, брезгливо цвиркал в грязную воду. «Господи, неужели ради этого скопища нужно было гнить в окопах, проливать драгоценную кровь свою. Впрочем, то, что придет, не лучше – серый, кровожадный хам в грязной шинели. Хорошо бы пустить в расход и тех и других».

Наконец счастливцы погрузились на борт, заполнили все свободное пространство горами багажа, и, прощально загудев, «Памир» начал выходить на внешний рейд.

Дельцы всех мастей, финансисты, спекулянты – Господи, кого только не было на пароходе! Дождавшись, пока российские берега исчезли за кормой, штабс-капитан принялся неторопливо нюхать воздуха. Конечно, хорошо было бы взять на скок с прихватом самого одесского губернатора, который помимо всего прочего волок железный сундук с валютой, но на него уже Положили глаз офицеры из монархической контрразведки – почерневшие от спирта, со шпалерами в карманах галифе. Ссориться со своими бывшими однополчанами Семен Ильич не пожелал, знал, что замочат.

Внимание же его привлек иссиня-бритый господин в щегольской визитке, с брюхом и бриллиантовым перстнем на волосатом мизинце левой руки. Он, паскуда, занимал отдельную каюту на средней палубе и столовался в ресторане первого класса, в отличие от самого штабс-капитана, которого союзники кормили питательной бобовой похлебкой.

Наконец над многострадальным Черным морем повисла ночная прохлада, в небе загорелись крупные южные звезды, и со стонами, зубовным скрежетом пароход стал засыпать. Дождавшись, пока пробили склянки, штабс-капитан выбрался из-под брезента, покрывавшего гору чемоданов. Прокравшись коридором, сплошь забитым корзинами и сундуками, он остановился наконец перед каютой облюбованного им господина. Изнутри доносилось весьма двусмысленное кряхтенье. В шесть секунд отжав внутряк, Хованский беззвучно открыл дверь.

От увиденного при свете льющейся в иллюминатор лунной бледности Семен Ильич даже замер – нет, право, господа, так нельзя, – мало того что этот паразит обретался в отдельной каюте, хавал в ресторации, так он притащил на ночь даму – для развлечений. Собственно, партнершу пузатого Семен Ильич так толком и не разглядел, потому что стояла она на коленях, крепко уткнувшись лицом в простыню. Зато во всем безобразии был виден ритмично двигавшийся мужской зад и жирная спина, поросшая густой рыжей шерстью. Усмехнувшись от пришедшей в голову озорной мысли, Хованский тюкнул хозяина каюты в основание черепа, заняв сразу же его место. Сладко постанывавшая партнерша, вскрикнув, моментально воодушевилась – почувствовала, естественно, разницу, а Семен Ильич, так на ее лицо и не глянув, баловство быстро закончил, приласкал свою даму рукояткой нагана по затылку и занялся настоящим делом.

Скоро выяснилось, что клиент был господином весьма практичным и дальновидным. Карбованцев за границу он не вез, деньги, как видно, хранил в каком-нибудь банке лионского кредита, а при себе имел, не считая мелочи, около тысячи английских фунтов. Ладно, и на том спасибо. Брать ничего кроме финашек штабс-капитан не стал, прощально посмотрел на молочно белевшие в лунном свете ягодицы мимолетного увлечения своего и, внезапно сплюнув от отвращения, принялся выбираться из каюты.

Наутро в длиннющей очереди, которая выстроилась перед присобаченным к пароходному борту сортиром, только и было разговоров о ночном нападении. Однако по мере отравления нужды страсти начали утихать, а когда застучали половники поваров и от котлов повалил убийственно густой запах похлебки, то кое-кто даже порадовался – так им и надо, толстосумам, едут себе первым классом, а нам – жри ободранных помойных кошек. Наконец, по прошествии томительных до одурения дней, судовые машины стали, загрохотала якорная цепь, и бросившиеся на носовую оконечность «Памира» энтузиасты радостно замахали руками.

Действительно, в лучах ласкового апрельского солнышка были видны многоэтажные дома беззаботно богатой Перы, откуда, похоже, даже слышались звуки трамвайных звонков и гудки автомобильных клаксонов. Левее проступали очертания древности – массивные квадратные башни, взметнувшийся ввысь купол Айи-Софии, мечеть Сулеймана, минареты – Византия, одним словом.

Недолго, однако, любовались эмигранты возникшей, подобно миражу, панорамой сказочной жизни: загрохотала якорная цепь, и пароход неторопливо потащил расположившееся на его палубах скопище куда-то к чертовой матери для выполнения санитарной процедуры. Мало того что судьба-злодейка терзала душу российскую революцией, налетами, переворотами, большевистским кошмаром адским, так еще сволочи турки придумали до кучи последнее унижение – насильственное мытье с дезинфекцией. Ах, князь Олег, не щит тебе надо было прибивать на царьградских воротах, а вешать гололобых паразитов вдоль стен, может, было бы тогда все по-другому! Наконец смывшие с себя российскую грязь эмигранты уныло побрели к сходням, и небольшие плоскодонные суда – шеркеты неторопливо понесли их по оцепеневшему Мраморному морю – надо же придумать такое – в карантин на острове Халки.

Безрадостные события последних дней штабс-капитан Хованский воспринимал спокойно, по-философски, понимал, что все это временный этап. С удовольствием вымывшись в бане, он задумчиво взирал на надвигавшийся из-за горизонта скалистый силуэт острова с горевшими кое-где огоньками поселка и только сейчас по-настоящему ощутил, что с Россией его уже больше ничего не связывает, – как будто гнилую, кровоточащую пуповину вырвали с корнем.

Между тем шеркеты подошли к длинным мосткам, выдававшимся на сваях далеко в море, откуда-то сразу же появилась во множестве гололобая сволочь в фесках, и жизнь закипела. Ярко вспыхнули окна шашлычных, по всему острову потянуло запахами жареной баранины и плова, а уж «дузик» истомленные революцией русские принялись хлестать так, что местные греки, закатывая глаза, от изумления только трясли головой. За три тысячи лет своей истории ничего подобного они не наблюдали.

Семен Ильич участия в общем гулянье не принимал. На черта ему были эти скачки на ослах по заросшим чахлыми соснами скалам, шумные пьянки на лоне природы да графини в платьях из занавесок, готовые с энтузиазмом отдаться за порцию шашлыка, – нет, веселиться, господа, надо от радости, а пир во время чумы – это удел хамский.

В одиночестве бродил Хованский по пыльным, истертым улочкам, где на мостовых валялись протухшие рыбьи кишки вперемешку с овощной гнилью; остановившись на древней полуразвалившейся набережной, подолгу смотрел на блестевшую в солнечных лучах воду. В душе его черной гадюкой свивалось в тугую спираль неуемное бешенство. Эх, хорошо бы поймать большевика какого и, глядя прямо в глаза ему, твердо всадить клинок в жилистую комиссарскую шею, а затем, медленно поворачивая в ране отточенную сталь, упиваться восхитительным зрелищем последних судорог восставшего хама.

А на острове стояла одуряющая жара, на улицах загребали ногами пыль жирные левантийцы в грязных фесках, и на душе у Семена Ильича было нехорошо. Наконец полегчало – союзники сподобились, начали выдавать пропуска в Константинополь. В один прекрасный день кривые улочки острова враз опустели, зато у дверей комендатуры образовалась тысячная эмигрантская очередь. Сунув в обход ее лягушатнику клерку барашка в бумажке, Семен Ильич бирку-таки урвал. Пароход в новую сказочную жизнь уходил завтрашним утром.

Глава пятая

Первые религиозные общины суфиев появились в начале восьмого века в Ираке. Само слово «суф» означало грубую шерстяную ткань, поэтому власяница стала атрибутом суфизма. Аскетическая практика дала в этом учении прочный сплав с идеалистической метафизикой, основанной на древних знаниях Востока. Примерно с одиннадцатого века на основе различных монастырских школ стали возникать суфийские «дервишские» ордена. В них существовал строгий внутренний регламент, четко определенные ступени посвящения. Первая из них – шариат – ставила целью изучения новичками норм ислама и обучение беспрекословно подчиняться старшим. Вторая ступать – тарикат – означала, что подготовленный ученик вступил на правильный путь и стал мюридом, то есть ищущим. Мюриды продолжали свое обучение непосредственно под руководством того или иного шейха или шпана. На третьей ступени – марифате – суфий должен был уметь в совершенстве сливаться с Аллахом в экстатическом трансе, а также имел право учить молодых. Четвертая и высшая ступень – хакикат – означала постижение истины и слияние с богом, что было доступно лишь очень немногим.

Орден дервишей-мевлеви основан в тринадцатом веке персидским поэтом и философом Джалаледдином Руми и пронес через столетия свой статут, правила и ритуалы неизменными.

(Из блокнота агитатора)

Весеннее солнце стояло уже высоко, когда штабс-капитан Хованский спустился с шеркета в портовую суету. На сходнях было наблевано, по древней, истоптанной множеством ног мостовой ветер шелестел обрывками бумаги. На секунду прислушавшись к плеску воды между свай, Семен Ильич пожал плечами. Вот она, заграница.

Свою хорьковую шубу он забодал уже давно и сейчас был одет в защитный френч, галифе и лихо измятый картуз, а за голенищем правого, хорошо проваренного в гуталине офицерского сапога уютно затаился до поры небольшой финский нож – жека.

У первого же фонарного столба на Хованского налетел жирный, с золотым зубом левантиец в феске и, прищелкнув трижды языком, закатил желтоватые, нечистые глаза:

– Русский, айда, есть девочка из гарема Муртазы-паши – белый, сочный, сладкий, совсем рахат лукум, – и, заглянув в равнодушно-бешеные глаза штабс-капитана, сразу же потерял к нему интерес, на всякий случай отодвинувшись подальше в сторону.

«Вот она, цивилизация, Европа, мать ее…» – Семен Ильич неторопливо двинулся грязными, кривыми улочками Галаты – обшарпанной портовой части города, мимо лотков, дешевых палаток и меняльных лавок, где раздавалась чужая речь, громкие крики и вроде бы слышались удары по чьей-то морде. Все здесь дышало стариной – выраставшие прямо из воды величественные квадратные башни, потрескавшиеся стены, помнившие еще золотой век Византии, узкие проходы, мощенные каменными плитами, и наконец Хованский очутился в самом центре всего этого великолепия – в районе веселых домов.

Днем и ночью, изнемогая от соблазнов, шаталось здесь орущее людское стадо, стучали копытами ослы, громко визжали проститутки, поднимался чад от шашлыков. Пробираясь среди немытых человеческих созданий, Семен Ильич невольно сжал рукоять нагана: эх, хорошо бы всех сразу, у одной стенки, очередью из «Максима»…

Миновав расположенные у самого тротуара окна, за которыми лежали на коврах сонные жирные девки в разноцветных шароварах, он никаких эмоций, кроме отвращения, не испытал. Сплюнув далеко сквозь зубы, Хованский принялся выбираться наверх, туда, где высоко над морем переливалась огнями ресторанов разноязычная Пера.

Кого здесь только не было! С презрением взирали на окружающих надменные сыны Альбиона, усатые французы-бабники с готовностью ловили женские взгляды, а русские офицеры буравили всех богатых и счастливых ненавидящими мутными глазами, крепко держась при этом за рукоятки обшарпанных маузеров. Сотни зеркальных витрин запускали в лица прохожих солнечных зайчиков, свежий морской ветер развевал над посольствами флаги. Затерявшись в жрущей, суетящейся, играющей в любовь толпе, Хованский вдруг отчетливо понял, что всему этому многомиллионному скопищу на него абсолютно наплевать. Сдохни он сейчас в страшных корчах, никто и внимания не обратит – эка невидаль, еще один ближний загнулся! А вокруг равнодушно стучали по рельсам колеса трамваев, щелкали кнутами извозчики, и, шелестя покрышками по мостовой, громко ревели моторами авто – чужая, непонятная жизнь с шумом проносилась мимо.

От всех этих высоких материй, а может быть, просто от прогулки по воздуху у штабс-капитана зверски разыгрался аппетит. Заметив ресторацию – конечно, не такую шикарную, как у толстяка Токатлиана, но вполне приличную, с зеркалами и французской кухней, – через минуту Семен Ильич уже сидел на приличном месте, неподалеку от сцены, и общался с подскочившим халдеем.

– О, ночные бульвары Парижа – любовь и тоска в обнимку, – черт знает с каким акцентом пропел, не выпуская папироски из слюнявого рта, помятый пианист.

– Устрицы, салат, бутылку «Шабли» и рагу, – на приличном французском скомандовал штабс-капитан и в ожидании заказанного ненавязчиво осмотрелся по сторонам.

Народу в зале было не много – так, обедающие, ничего интересного, а вот неподалеку от входа, за угловым столом, расположились двое усатых молодцов, и Семену Ильичу они сразу очень не понравились. Молодые люди делали вид, что пьют греческое пойло «мастику», и вовсю зыркали в направлении штабс-капитана, что-то между собой лопоча вполголоса – как пить дать лабали фидуцию.

Между тем халдей приволок заказанное, плесканул в бокал искрящуюся солнечную влагу и, пожелав «бон аппетит», отчалил, а истомленный двухнедельным пожиранием баранины с рисом Хованский взялся за моллюсков. На каждую устрицу он капал лимонным соусом, быстро подносил раковину ко рту и, проглатывая единым духом нежнейшую, невероятно вкусную плоть, запивал ее холодненьким «Шабли», – это вам не «дузик» с пловом, господа.

Быстро покончив с дарами моря, Семен Ильич принялся за салат, а в это время молодые люди от разговоров перешли к конкретным действиям. Один из них, закосив под алика, подволокся к штабс-капитану и с ходу двинул на рога: усевшись без приглашения за стол, стал базлать и, неизящно шевельнув пактами, обгадил игристой влагой Хованскому штаны.

«Не надо было заказывать устриц и грешки светить, теперь остальное сожрать спокойно не дадут». – Все эти подходы Семен Ильич натурально рассекал и врубался, что сейчас поднимется кипеж, во время которого его самого размоют, а потом опустят на бабули – дело верное. Тем временем за угловым столом нарисовался еще один мордоворот, внимательно следивший за развитием событий. Глянув на его мерзкую рожу, штабс-капитан почувствовал особо отчетливо, что вместо телячьего рагу его сейчас накормят до отвала «гульевской кашей».

«Ну-ка». – Рука его неуловимо быстро всадила в щеку соседа по столу вилку для рыбы, и, оставив ее там на память – пусть торчит, нагоняет жути, – Семен Ильич успел приласкать сотрапезника емкостью из-под «Шабли» по черепу. Раздался звук разбившейся бутылки, и «розочка» получилась то что надо – с длинными, зазубренными осколками, а к Хованскому с яростным рычанием уже приближались двое усатых. В руке одного сверкал длинный, чуть изогнутый клинок – джага, другой сжимал что-то похожее на кистень-гаенло. Кинув мгновенный взгляд назад, штабс-капитан увидел еще и третьего – небольшого жилистого грека, судя по тому, как он держал в пальцах опасную бритву, самого гнедого. «ф-р-р-р-р». – стальная сфера стремительно рассекла воздух, и, уклоняясь от нее, Хованский опрокинулся назад – не страшно, спинка стула пропасть не дала, потянув при этом скатерть со всеми предметами сервировки на себя. Он ошибся, это был не благородный разбойничий кистень, а попрыгунчик – железный шар на резиновой ленте, и с его владельцем ухо надо было держать востро. Стремительно откатившись в сторону и не давая времени для следующего броска, штабс-капитан воткнул метателю между ног вилочку для лимона. Услышав пронзительный визг, он понял, что попал куда следовало, и разгибом корпуса вышел в стойку. Моментально его попытались достать джатой в лицо, но, поймав острие ножа в отверстие «розочки», Хованский с силой крутанул ее, перерезал нападавшему сухожилия на руке и, как мог, ударил каблуком в колено, сломав сустав против естественного сгиба.

Семен Ильич кинулся было к выходу, но там появилось вражеское подкрепление – усатое, с чем-то блестящим в руках, а, развернувшись, он оказался лицом к лицу с оскалившимся обладателем опасной бритвы. Страшная это штука. В умелых руках легко отрезает носы и уши, без труда вспарывает животы, кастрировать может в два счета. Глянув, как ловко ее владелец прочертил сверкающую дугу в воздухе, Хованский стремительно ушел вниз и в свою очередь трофейной джагой рассек ему обе голени, – теперь, милый, не попрыгаешь. Между тем за спиной штабс-капитана закричали грозно, раздался топот бегущих ног. Кувыркнувшись вперед, он с ходу швырнул застеленный белой скатерочкой стол, вышиб витрину и, хрустя сапогами по битому стеклу, что было сил бросился бежать. Господи, помоги, ведь если догонят – замочат точно.

«Вот так пообедал». – Сломя голову мчался Семен Ильич по незнакомому чужому городу, мимо сверкающих витрин, сбивая с ног зазевавшихся встречных. Наконец он очутился черт знает где – в какой-то узкой щели между высоких стен. Звуки погони стремительно приближались. Вытащив из кармана шпалер, штабс-капитан уже приготовился подороже продать свою жизнь, как неожиданно заметил невысокий проход в каменной ограде и толкнул створку деревянных ворот.

Вначале ему показалось, что попал он на заброшенный, с величавыми платанами и древними гробницами погост, однако из напоминавшего большую часовню здания доносилась странная, негромкая музыка, и Хованский понял, что это не кладбище.

Между тем за воротами послышались яростные крики преследователей. Не раздумывая, Семен Ильич направился к дверям, из-за которых раздавались взвизгивания флейт, сопровождаемые отрывистым звучанием барабанов. Он очутился в круглом, устланном коврами зале, где собралось десятка два мужчин, одетых в черные халаты с широкими рукавами и высокие, чуть суживающиеся кверху желтые шапки из верблюжьей шерсти.

Хованский и не слышал никогда о таинственном ордене дервешей-мевлеви, способных творить черт знает что, и вот надо же, судьба занесла его прямо в их тэккэ – место проведения ритуальных церемоний!

Тем временем некоторые из мужчин, сбросив свое одеяние, оказались в коротких куртках поверх длинных белых рубах, другие же остались в черных халатах. Все они принялись двигаться по кругу, одновременно поворачиваясь вокруг собственной оси. Старики делали это медленно, молодые – с бешеной скоростью. С изумлением штабс-капитан заметил, что ни разу никто никого не задел, в то время как глаза у одних были закрыты, а другие просто смотрели на ковер.

В самом центре круга, не вертясь, как остальные, медленно вышагивал седобородой дервиш в черном одеянии и зеленом тюрбане, закрученном на шапке из верблюжьей шерсти. Он прижимал ладони к груди и держал глаза опущенными. Седобородый также ни разу не коснулся никого из окружающих, как и его никто не задел.

А дервиши, двигаясь по кругу, продолжали вертеться, внезапно некоторые из них останавливались и медленно, с просветленным лицом, усаживались у стены, тогда другие поднимались и занимали их места в круге. Как зачарованный, не в силах сдвинуться с места, наблюдал штабс-капитан за древней церемонией, не подозревая даже, что погоня отстала и преследователи, опасаясь заходить во двор тэккэ, шумной толпой поджидают его у ворот.

Наконец музыка смолкла, бешеная пляска закончилась, и, только теперь обратив на штабс-капитана внимание, шагавший в центре круга седобородый дервиш медленно приблизился к нему. Секунду он пристально смотрел Хованскому в глаза, затем чуть заметно качнул головой и, поманив Степана Ильича за собой, не спеша двинулся к дверям тэккэ. Словно привязанный за веревочку, молча шел за ним штабс-капитан, а когда дервиш отворил потайную калитку в стене на противоположной стороне двора, то прямо в голове Хованского прозвучало на чистейшем русском: «Мертвые дважды не умирают!»