Текст книги "Над Кубанью зори полыхают"

Автор книги: Фёкла Навозова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 18 страниц)

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Поводырь деда–слепца Пашка Малышев все сильнее тяготился ролью побирушки. Все чаще и чаще заставлял младшего брата Кольку бродить с дедом. Братишка хныкал и упирался, а дорогой начинал торговаться с дедом, требуя за свой труд особой платы: то купить ему большой картуз с лаковым черным козырьком, как у лавочника Михеева, то лаковые сапоги со скрипом, как у самого атамана.

Слепой только поддакивал и обещал, посмеиваясь в бороду.

Манька, сестрёнка Пашки, совсем перешла к соседу казаку. Работала за одежду и кусок хлеба. А сам Пашка, отправив деда с Колькой побираться, наскоро пожевав чего‑нибудь, спешил в мастерскую Илюхи Бочарникова и там раздувал мехи, разжигая тлевшие угли. Он учился у юнца Ибрагима лудить посуду, ставить заклёпки. У Ибрагима не было товарищей. Он был настоящим невольником. Приходу Пашки всегда был рад.

Пашка жалел Ибрагима и подбивал его сбежать на родину – в горы, вместе с ним, с Пашкой.

– Если на поезд сесть, довезёт он нас с тобой до твоей станции? – спрашивал Пашка.

Ибрагим кивал головой, добавляя:

– Надо поезд ехать много и мал–мало лошадь скакать.

– А ты умеешь на коне скакать?

Ибрагим, улыбаясь, отрицательно качал головой.

– Не умеешь? – удивлялся Пашка. – Какой же ты азиат? Ваши все скакать умеют. И в сёдлах держатся, как свечечки…

– А ты? – в свою очередь, хитро посмеиваясь, спрашивал Ибрагим. – Ты скакать умеешь?

– Я што? Я так, побирушка! – смущался Пашка.

Ибрагим вздыхал:

– Твоя, Пашка, живёт лучша. Твоя вольный, а я – нет!

– Ну вот, как убегим – и ты будешь вольный!

Бежать Ибрагим боялся потому, что Илюха запугал его побоями и руганью. За малейшую провинность хлестал дагестанца нагайкой и отчаянно ругался.

Но Пашка снова и снова заводил разговор о побеге. И Ибрагим наконец согласился:

– Давай! Карашо!

За четыре года жизни у Бочарникова Ибрагим почти не вырос. Непосильный для ребёнка труд, плохое питание давали о себе знать.

За что весной четырнадцатого года были убиты его дяди, Ибрагим теперь знал. От хозяина он слышал, что в Дагестане против русского царя готовилось восстание и что дяди ковали оружие и делали патроны для повстанцев.

Ибрагим верил, что Пашка его не подведёт, и стал готовиться к бегству. Для себя и Пашки он выковал и остро отточил два небольших кинжалика, которые легко спрятать за очкур; сделал два ножичка. А Пашка сушил сухари на дорогу, подлатывал сапоги.

Побег ускорился несчастьем. Дед Пашки промок под Дождем, простудился и за сутки сгорел в огневице–лихорадке. Соседи вскладчину похоронили слепого.

В ту же ночь Пашка исчез из станицы вместе с Ибрагимом. Уходя, он захватил с собой дедову лшу. Уложил он её вместе с лохматой шапкой и рваной бекешей на дно объёмистой сумки для кусков, с которой, сколько себя помнил Пашка, он не расставался.

– Вот, – похлопал Пашка по мешку, – понял? Лиру берём с собой. В случае чего, ты будешь крутить её под окнами, а я… – Пашка закрыл глаза и жалобно затянул, гнусавя: – Подайте, православные, бездомным, безродном на пропитание! – Ибрагим впервые громко рассмеялся.

– Пойдем через Лысую гору на Изобильное, – решил Пашка.

Они торопливо напрямик пошли к Лысой горе. У каменных лав оказались, когда стало светать. Пробираясь через бурьян, Ибрагим часто оглядывался: ему всё казалось, что кто‑то крадётся сзади. И вдруг вздрогнул: собака хозяина – Барбос холодным носом ткнулась ему в руку. Пашка тоже испугался, сразу смекнув, что если их догонит Бочарников, то и ему несдобровать. Они бросились в каменоломни и забились в глубокую нишу, под камень.

Собака, высунув язык, вертелась возле них и не уходила. Друзья вытащили кинжалы, готовясь к бою, но всё было тихо. Собака улеглась среди камней, положила голову на лапы, прикрыла один глаз. Другим следила за камнями, из‑за которых выглядывали настороженные ребята.

Взошло солнце. Вокруг всё было спокойно. Барбос поскулил, зовя Ибрагима домой, повертелся ещё некоторое время у каменных лав и убежал…

– Если через час твой хозяин не появится на коне, то всё будет хорошо. А как стемнеет, двинем на Изобильное. А там на поезд в Кавказскую и, может, в Армавир, – пояснил Пашка.

Ибрагим кивал головой. Пашка обнял его за плечи, и они задумались.

Ветер, свободно гулявший по открытой степи, временами врывался в выбоины и трещины каменоломни, свистел и глухо завывал, а потом умолкал. И от этого унылого воя, от одиночества мальчики прижались друг к дружке и вздыхали.

Ибрагим, крутя кинжал в руках, предложил:

– Пашка, давай братья с тобой будем.

Пашка обрадовался.

– Давай! А как?

Ибрагим острым кончиком кинжала чиркнул себя по пальцу и, поднеся капельку крови к губам Пашки, прошептал:

– Лижи, Пашка! Моя кровь – твоя кровь!

Пашка лизнул и непонимающе уставился на Ибрагима.

Теперь давай твой палец.

Пашка боязливо отвёл руки назад.

Щ – Боюсь я што‑то!

– Совсем мал–мал царапина. – Ибрагим зажал указательный палец Пашки, быстро чиркнул по нему кинжалом, выдавил капельку крови и слизнул. Потом, сложив руки на груди, он торжественно произнёс:

– Твоя кровь – моя кровь – братья!

Пашка машинально повторил за ним те же слова. Потом обхватил его за шею и по–русски трижды поцеловал.

– Значит, теперь мы с тобой кровные братья?

Ибрагим, сияя большими карими глазами, утвердительно махнул мохнатыми ресницами.

– Братья!

Потом мальчики достали бутылку с водой, по куску хлеба и стали обедать.

На станции Изобильное они залезли в одну из теплушек. К вечеру добрались до Кавказской.

Станция была переполнена воинскими эшелонами. По перрону сновали хлопцы с винтовками, в кубанках с красными лентами. Где‑то заливалась гармошка и раздавалась пьяная песня. Метались мешочники с чувалами, узлами, бочонками. Тревожно перекликались паровозы, унося эшелоны с бойцами на восток.

Из разговоров окружающих мальчишки узнали, что красные войска оставили Екатеринодар и отходят на восток.

Люди шумели, волновались, ожидая чего‑то невероятного. Измученные двумя сутками скитаний, беглецы прикорнули в углу, у пустой буфетной стойки, и, привалившись друг к другу, крепко заснули.

Разбудил их отчаянный крик Гудкого‑то чумазого забулдыги в разорванной матросской тельняшке:

– Братишки, спирт погибает! Спасайте, кто может!

Яркое зарево полыхало за окнами вокзала. Горел спирто–водочный завод.

Толкая друг друга, толпа солдат и мешочников ринулась к горящему заводу.

– Спирт погибает! Слыхал, Ибрагим? Спасать спирт надо! – крикнул Пашка.

Ибрагим передёрнул острыми плечами:

– Э, зачем тебе спирт? Кто спирт пьёт, бывает дурной, как ишак…

Друзья вышли на перрон как раз в тот момент, когда на первом пути остановилось два состава с украинскими анархистами. Обвешанные пулемётными лентами и гранатами, в матросских тельняшках и в самых причудливых костюмах, анархисты с криком выскочили из вагонов и тоже ринулись к заводу. Крик, ругань, выстрелы совсем ошеломили ребят. Пашку кто‑то крепко схватил сзади за сумку и потащил к вагону. Ибрагим не отставал от него. Пашка плаксиво скулил:

– Ну чего, чего пристал? Мы побирушки. То лира у меня в мешке… Видишь, ручка торчит…

– Ха–ха–ха! – захохотал тащивший его дюжий парень. – Иди, иди! Братишки, лирника нашёл!

Пашку и Ибрагима втолкнули в вагон.

– А ну доставай свою музыку! Играй!

Пашка сверкнул маленькими острыми глазками, приладил лиру и быстро стал вертеть ручку. И когда незатейливый инструмент зазвенел и зашипел, Пашка бойко запел плясовую:

– Трунды баба, трунды дед…

Подвыпившие анархисты пустились в пляс. Пашка играл и пел до пота. Потом ребят накормили и строго-настрого запретили выходить из вагона. Когда Пашка освоился, он спросил одного, на вид самого добродушного анархиста, не знает ли он, где находится фронт красных и как туда попасть.

– А мы тоже красные, – прохрипел анархист, —вернее, темно–вишнёвые! Записывайтесь к нам, хлопцы, не прошибёте!

– Да мы богатые! – захохотал длинный, как жердь, парень в драных шароварах и новеньком английском френче. – Вон какие богатые – подбираем по пути всё, что плохо лежит!

Поезд, набирая скорость, мчался по кубанской степи, минуя станции и полустанки.

– Да–а! Скоро будет Армавир. А в Армавире Советы для нас берегут два вагона золотой казны. Вот тут-то мы поживимся! – прогудел кто‑то.

Пашка поманил Ибрагима в дальний угол вагона и прошептал:

– Понял, братан, к кому мы попали? К ворам–разбойникам! Надо смываться!

Ибрагим кивнул головой.

Не доезжая до какой‑то станции, поезд резко затормозил: семафор был закрыт. В вагонах поднялся невообразимый шум. Анархисты кричали, ругались, бряцали оружием. Потом, стреляя в воздух, они посыпались из вагонов и помчались к станции.

Пашка подхватил свою сумку с лирой и прошептал Ибрагиму:

– Пошли!

Он прыгнул вниз и покатился кувырком в глубокий кювет. Ибрагим скатился за ним.

Выбравшись из зарослей колючего кустарника, они бросились в придорожный лесок.

– Фу! Кажись, выбрались! – обрадовался Пашка.

Поезд с анархистами подтягивался к станции, где грохотала перестрелка и взрывались гранаты.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

В июне 1918 года полк, где служил Митька Заводное, был направлен на Кубань в помощь Деникину для борьбы с красными. Командование полка не скупилось на выдумки, расписывая ужасы террора красных. Казаки гневно сжимали рукоятки шашек и с тревогой думали о своих близких.

Тяжело поскрипывая осями, звеня буферами, длинный состав подкатил к станции Порт–Петровск [12]12
  Порт–Петровск – старое название г. Махачкала.


[Закрыть]. Казаки выпрыгивали из вагонов ещё до остановки, бежали за кипятком, а то и так – старались размять отёкшие ноги.

На вокзале, как и повсюду, царила суета и неразбериха. Среди множества разного люда трудно было отличить посланцев большевиков из Второго Кубанского революционного отряда. Они были направлены в Порт-Петровск Серго Орджоникидзе для встречи казачьего эшелона. Одни из них были одеты в выгоревшее солдатское обмундирование, другие – в казачью форму.

Смешавшись с прибывшими казаками, посланцы большевиков вскоре оказались в теплушках и завязали разговоры о кубанских станицах, о делах большевиков.

Митька Заводнов, долго вглядывался в дюжего, чуть сутулившегося казака. Что‑то знакомое виделось ему в этом человеке, неторопливо беседующем с его однополчанами. Митька подался чуть вперёд.

– Мать честная! – воскликнул он. – Шелухин! Здорово, дядя Петро, ты откуда взялся? Вот встреча‑то! Такое и во сне не приснится.

– Как откуда? Ясно, из Петровска. Домой еду после излечения, – проговорил Петро и сжал в объятиях Митьку.

– Дома‑то как – все живы?

– Живы, – не спеша отвечал Петро. – Имею такую весть из Ново–Троицкой. И твои все живы, слава богу!

Их окружили казаки.

– Из какой станицы?

– Ново–Троицкой!

– Я тоже из тех мест. Из Прочноокопской! Значит, соседи, – встрепенулся рыжий бородач, сидящий в дверях теплушки. – Ну, как там? Говорят, большевики семьи наши порешили, хозяйство растаскивают?

Вопрос он задал небрежно, будто шутя, но в глазах таилась тревога.

Петро медленно достал кисет с махоркой и, усевшись на корточки, предложил закурить.

Казаки жадно вглядывались в спокойное лицо Петра. А тот закурил, затянулся, выпустил струйки дыма из широких ноздрей, улыбнулся и ясным взглядом окинул всех.

– Это же хто вам, братцы, такой чепухи напорол? В станицах все на месте. И семей ваших никто не трогал и хозяйство тоже. Ну, не без того, чтобы кое–кому не утереть нос! Вот у нас есть такой богатей – Иван Шкурников. Как услыхал он, что кусочек земли, эдак десятин в тысячу, придётся в пользу малоземельных отдать, так сам не свой стал и заголосил: «Караул! Ратуйте, добрые люди, погибаем! Грабят! Земля‑то завоёванная потом и кровью!» А по станице всем известно, какой он завоеватель. Вон Митрий Заводное не даст соврать! Землицу‑то заграбастал за недоимки у бедных казаков. Вот такие на большевистскую власть в обиде. А у помещика Николаенко, того, что усадьба за Кубанью, – скобелевцы две тысячи десятин забрали в пользу бедняков. Говорят, Николаенко оттого животом заболел. Несет его день и ночь.

– Га–га–га! Тут заболеешь! Да это же, братцы, на целый хутор земли! Две тысячи десятин кубанского чернозёма! – наперебой зашумели в вагоне.

– Ну, а гурты у Шкуриикова тоже забрали? – со скрытой тревогой спросил Митрий.

I – Нет, до скота дело не дошло, – спокойно ответил Петро. – Землю решили разделить между малоземельными и иногородними, а гурты и отары не трогали! Брехать не буду, што не трогали, то не трогали! А тебе, Митрий, и заботы не может быть – вы, Заводновы, сами работящие. – Он улыбнулся. – А вот и я похвастаюсь, братцы, – получил землю, четыре десятины на семью. Засеял. Да все теперь сеют. У нас в станице много хозяйств разорилось за войну. Вот бабы казачки, у которых мужья на фронте, те, бедолаги, ух, и бьются с пахотой, не доведи господи! Новая власть, Советская, значит, им помощь оказывает. Земельные комитеты по станицам организовали, вспашку безлошадным производят, семенами помогли! Так што дело к лучшему пошло!

Никто не перебивал Петра. И для всех то, о чём говорил он, было откровением. А у кого и мелькала думка, не врёт ли этот пришлый казак, то внимание, с каким слушал одностаничника Митрий Заводнов, говорило о том, что знакомый его не из брехливых.

– Ты насчёт баб разъясни нам, – заговорил кто-то. – Сказывают, что красные баб по жеребьёвке разбирают и все прочее, что в дому есть.

Петро рассмеялся.

– По жеребьёвке? Первый раз такое слышу! Кто б на это согласился? А вдруг жребий выпадет на такую холеру, что не дай бог!

Казаки тоже захохотали. Но тот, кто спросил о бабах, опять задал вопрос:

– Говорят, братоубийственная война началась на Кубани?

– Война? – суровая чёрточка прорезалась между бровями Шелухина. – Да, война уже началась, гражданская война. Белые пытаются Кубань захватить, а всякие иностранцы им в том помогают и под шумок хлеб выгребают. Белые генералы им в помощь несознательных казаков подсылают, тех, которые, значит, против революции и Советской власти. Вот и приходится отстаивать народную власть.

Петро замолк и по привычке стал крутить рыжеватый ус.

Справа из угла вагона поднялся крепкий казачина с урядницкими погонами:

– А ты, случайно, не подослан комиссарами?

Петро спокойно обернулся:

– Однополчане ваши тут меня знают. Я приказной, служивый казак и не какой‑нибудь там подосланный. Документы имею. Если сумлеваешься – погляди!

И Петро отстегнул нагрудный карман гимнастёрки. Урядник махнул рукой:

– Не надо мне твоих документов…

В вагоне зашумели, заспорили. Каждый высказывал своё мнение.

Па полустанке мимо вагона прошёл офицерский патруль.

– Посторонних в вагоне нет? – спросил усатый есаул.

– Никак нет, ваше благородие! – отрапортовал урядник. И предложил: – Споем‑ка, братцы!

Низкий, сочный бас затянул:

 
Ты Кубань, ты наша Родина,
Вековой наш богатырь.
 

Песню подхватили. Она вырвалась из вагона и понеслась по терской степи.

Митька ближе подсел к Петру и шёпотом допытывался:

– У отца моего теперя около тысячи овец. Ты как думаешь, дядя Петро, не отберут овец у нас?

– Да говорят тебе, голова твоя садовая, что скот пока не трогают. А там видно будет. Может, учтут, что ты вон сколько воевал, а што выслужил? Лычку приказного на погонах. А овец‑то у твоего отца сейчас и не так много, война съела. Я вот как был дома, заходил к вам.

– А жена как, скажи, дядя Петро, – в голосе Митрия звучала затаённая боль. – По совести, не загуляла там с кем?

– Да нет! Такого не слыхал. Дитятко только схоронила. Слыхал?

Митька грустно кивнул головой.

– Писали мне!

– Ты, Митро, не горюй, дитя наживёте. Да–а! А так не слыхал, штоб какая охула ложилась на твою Нюрку. Все в порядке. Справная, гладкая стала.

Митька покраснел от радости. И уже другим тоном спросил:

– Ты, дядя, откровенно скажи, что это за новая власть такая?

– Новая власть – есть власть трудового народа, а народ – это мы с тобой, тот, кто трудится. В общем, власть рабочих и крестьян. Ну вот, теперь слухай: ты побогаче, но тоже трудишься, а я победней, а есть и такие, что совсем ничего не имеют, пролетариями такие зовутся. Ну вот, этим людям и нам, значит, Советская власть и принадлежит.

Ковыряя сапогом прилипшую к полу грязь, Митька задумался. А Петро заговорил уже громче, чтобы слышали и другие казаки.

– Ты вон, Митрий, погляди, сколько в нашей матушке–России земли, и сколько непаханой даром пропадает. А попробуй безземельный запахать из неё полоску – оказывается, не для него земля эта создана богом, а будто бы до конца века отдал бог её помещикам. Ведь не у всех есть землица, как у нас, у казаков. Крестьянство России – большинство безземельное. Вот оно как! Думаешь ты, легко человеку оторваться от своего дома Да топать к нам на Кубань на заработки? Ведь это безземелье, нужда гонят народ.

Другие казаки подвинулись ближе, слушали и задумчиво рассматривали обширную, веками не паханную степь, по которой медленно полз поезд.

Петро снова потянулся к кисету, свернул козью ножку и передал кисет по кругу.

В разговорах поезд незаметно пересёк границы Ставрополья. Казаки нетерпеливо ждали станцию Невинномысская, где предстояла встреча с родной рекой Кубанью.

Но у станции Невинномысская семафор оказался закрытым. Эшелон остановился. Паровоз стал давать прерывистые гудки.

И тут из придорожной лесополосы и кустарников с обеих сторон железнодорожной линии поднялись цепи вооружённых людей, окружая поезд.

– Выходите, товарищи казаки: Разговор есть к вам! – громким голосом крикнул из цепи ладный, подтянутый казак в курпейчатой кубанке.

Он неторопливо шёл к поезду, даже не расстегнув деревянной кобуры с маузером.

В вагонах зашумели:

– Вот так приехали! Выходит, сразу под арест!

– Эй, это что такое? Кто вы? Винтовки уберите, иначе из вагонов не выйдем!

– Оружия у нас тоже есть!

Защелкали затворы винтовок.

Казак с маузером вдруг весело сверкнул белыми зубами и крикнул:

– Не навоевались ещё, казаки?! А мне вот уже аж по горло хватает.

– А кто ты будешь? – спросил голос из вагона.

Добрых два десятка винтовок были направлены на человека с маузером, а тот безмятежно прищурил глаза на заходящее солнце и неторопливо ответил:

– Тот, кто под Карсом воевал. Слыхали, верно, обо мне? Я – Балахонов, Яков Балахонов!

В вагонах зашумели. Винтовки сами собой опустились. В казачьих полках, сражавшихся под Карсом, гремела слава лихого разведчика – казака Якова Балахонова. За удаль Балахонова наградили четырьмя Георгиями и удостоили офицерского чина.

– Выходите, братцы, из вагонов! Поговорить требуется! – так же спокойно, дружески, но твёрдо приказал Балахонов. – Слово вам скажет комиссар товарищ Пономаренко.

Из вагонов посыпались вооружённые казаки.

В это время из классного офицерского вагона хлопнул револьверный выстрел.

– А вот это ни к чему! – нахмурившись, крикнул Балахонов. Пуля просвистела у его виска. – Сидите, господа офицеры, и не рыпайтесь! Иначе в два счета мои пулемёты сделают из вашего вагона решето. Не мешайте нам поговорить с земляками! Комиссар, тебе слово!

Рядом с Балахоновым встал широкоплечий, большерукий человек в кожаной куртке. Его чёрные, горячие глаза окинули взглядом толпу казаков.

– Братья казаки! Товарищи дорогие! – заговорил комиссар. – Враги народа наговорили вам сорок бочек брехни. Генералы и контрреволюционные офицеры уверили вас, будто у трудовых казаков на Кубани и на Дону иногородние отбирают землю. Это ложь! Те, кто сам обрабатывает свою землю, навсегда останутся её хозяевами. А богачам, что используют наёмный труд, придётся потесниться. А сколько тысяч десятин у помещиков, у откупщиков – тавричан? Братья казаки! Я вас спрашиваю, кто на этой земле работает? – Он на мгновение замолк, окинул взглядом толпу. – Работают на этих землях бедняки–казаки да иногородние. А деньги плывут в карманы хозяев–богатеев. Так пусть же эти земли принадлежат тому, кто их обрабатывает, а не тем, кто с них барыши гребёт и на трудовом поте жиреет. Вот в чём наша правда. Вот за что боремся мы. Я твёрдо уверен, что кубанское казачество поможет нам эту власть, Советскую власть трудового народа, прочно установить, поможет выгнать с Кубани врагов трудового народа. А сейчас, братья казаки, дело такое: прут вперёд белые генералы, уже до Армавира дошли. Помогают им оружием буржуи заграничные. Потому мы по-братски просим вас: вступайте в наши ряды, в ряды воинов за Советскую власть, за счастье народное. А кто не Хочет быть с нами, нехай сдаёт оружие и идёт куда вздумается, неволить не станем. Еще сообщаю, что командиром красного отряда назначен известный вам по фронту Яков Филиппыч Балахонов…

И снова зашумели, заволновались казаки. Одни выводили уже лошадей и с оружием строились для вступления в красный балахоновский отряд. Другие, сдав оружие, решили подаваться к своим домам.

– Что же, – сказал Митька Петру, – без коня, без оружия домой, што ли, возвращаться? Да засмеют такого арестанта в станице! Ты как, дядя Петро? Куда сейчас направляешься?

Петро пожевал ус, что‑то обдумывая, и решительно ответил:

– Это верно, в таком виде являться домой ни тебе, ни мне нельзя. У тебя конь есть. И я сейчас выберу себе коня и оружие получу. Думаю, что по пути нам с балахоновцами.

– Эх, и охота домой попасть! – признался Митрий. – Аж сердце печёт, так охота хоть глазком глянуть на Ново–Троицкую.

– А мне, думаешь, не охота? – Пегро вздохнул. – А только бывает так, что едешь вроде прямо, а попадёшь на кривую дорожку. Я лучше не тайком, а открыто в станицу заявлюсь, с красными частями.

– Ну, тогда и я с тобой, дядя Петро!

Понурив голову, он подвёл своего коня к дереву, около которого группировались казаки, решившие идти с Балахоновым.

– Ты что, Митро, неужто остаёшься? – удивлённо окликнул его Мишка Рябцев.

Бросив винтовку в общую кучу, он шагал к станции.

Митька кивнул головой:

– Остаюсь. Хочу хорошенько разузнать положение. Что‑то непонятное делается у нас на Кубани. А махнуть на своём коне домой всегда успею.

Мишка вздохнул, почесал затылок, поправил мешок за плечами и, сломив ветку с куста, тихо сказал:

– Ну, а я потопал домой, силов нет больше ждать! Лошадь отдал. А домой всё равно доберусь.

Митрий до боли сжал кулаки, глядя ему вслед. Еще бы минута, и он тоже швырнул бы надоевшую винтовку. Но вернувшийся Шелухин положил ему на плечо тяжёлую руку:

– Это что, Мишка Рябцев домой ушёл?

– Да! – сдавленным голосом ответил Митрий.

– Жалко парня! – Шелухин вздохнул. – Зацапают белые, капут.

– Он пройдёт! – с уверенностью сказал Митька. – Он был лучшим лазутчиком нашей дивизии. Медаль имеет за эти дела.

– А ты ему обо мне ничего не говорил?

– Нет, – покачал головрй Митька. —Да и разговор у пас был короткий…

Лежа среди густых бурьянов, Михаил долго выбирал место для переправы через Кубань. Противоположный берег, крутой и обрывистый, нависал над рекой, и это не нравилось Рябцеву – кто его знает, что там за береговой кромкой? Наконец выбрал место. Теперь нужно было спуститься к реке поближе и выплыть к оврагу, который противоположный берег рассекал, точно ударом сабли.

Прячась в зарослях ажины и тёрна, Михаил добрался до переката. Выглянул из кустов. Вокруг ни души. Хотелось есть. Он вытащил из своего заплечного мешка последний кусок хлеба, с жадностью съел. Но не насытился. Заглянул в мешок, вытрусил оттуда крошки.

«Дома, небось, хлеб горячий мама печёт, и на всю хату дух от него идёт».

Мишка даже потянул носом: так ему захотелось мягкого горячего хлеба с румяной корочкой, натёртой чесноком.

Солнце уже село, комары и мошкара столбами закружились в голубеющем воздухе.

Уже в сумерках Михаил переплыл на правый берег Кубани. По дну оврага выбрался на кручу и повернул на запад, стараясь держаться подальше от дорог.

Шел всю ночь. Перед утром у небольшой рощи нарвался на казачий разъезд. На окрик Мишка не отозвался. Не стал разбирать, кто это—красные или белые? Скорее белые. В их руках эти места. Упал, как подрезанный, и змеёй уполз в чащу. Вскоре совсем близко от себя услышал хруст кустарника и голоса:

| – Зверь, видно, был. Человеку тут будто неоткуда взяться. Чего человеку по тернам блуждать?

– А может, телок хуторской заблудился? Я сам тут живу недалече. У нас телки неделями по степу бродят.

Голоса стали тише. Уже издали Михаил услышал: г – А ты, дядя, не слыхал, когда из Невинки красных гнать будем? Я ведь сам из Невинки.

Голоса стихли. К заре от Кубани поднялся густой туман. Он так окутал берега серой мглой, что в двух шагах ничего нельзя было разглядеть.

Мишка залёг в кустах, на краю кукурузного поля, обглодал два початка и заснул.

Проснулся он, когда уже солнце перевалило за полдень. Хотелось пить. А чуть в стороне две бабы махали тяпками. Иногда они подходили к краю поля и пили из крынки молоко или взвар. Мишка с трудом дотерпел до вечера. Когда бабы ушли с бахчи, он нарвал ещё неспелых арбузов и утолил жажду. А когда совсем стемнело, двинулся дальше. Шел и думал:

«На черта мне сдались и белые и красные. Я домой хочу. И ничегошеньки мне больше не надо».

Добрался до дома только через неделю. Худой, оборванный и измученный, он вечером ввалился в родную хату. Ночь проспал как убитый. Спал и весь следующий день. Вечером мать сказала, что в станице всех явившихся с фронта казаков вызывали в правление на регистрацию и велели через пять дней явиться для отправки в «добровольческую» армию Деникина.

– Плевать мне на все эти армии, – проворчал Михаил. – Хватит!

Старик Рябцев удивлённо посмотрел на сына:

– Дык ведь как? Идти‑то надо, раз начальство велит.

– Вот нехай начальство само и прёт на красных, а я чуток погожу, —отрезал Михаил. —Хоть месяц отдохну дома, а там погляжу, где мне быть, у белых, у красных аль ни у кого.

– Ой, не отсидеться тебе, .сынок! – решил старик. – На всю Россию пошла свара. Время ныне трудное.

Время и вправду было трудное. Со всех сторон на молодую Советскую страну шли враги. На Кубани белые полки генерала Покровского заняли станицу Прочноокопскую, Армавир. Шкуро занял Ставрополь, соединившись здесь с главными силами армии Деникина.

Девятая колонна Красной Армии, в составе которой воевали казаки–кубанцы, прибывшие с турецкого фронта, оказалась в окружении. С одной стороны наступали офицерские части дроздовцев и алексеевцев, с другой – военные соединения Кубанской рады и генерала Покровского.

Под натиском белых красные части с боями отступали в лесистые кубанские предгорья. По узкой и неровной горной дороге медленно тащился обоз с ранеными. Охранял его Петр Шелухин и десяток казаков.

На одной из телег метался и вскидывался на соломе Пашка Малышев. Он то стонал, то принимался петц заунывные песни, которые обычно распевают по станицам слепцы.

– Зачем парнишку волочим? – спросил Шелухина старик ездовой. – Оставили бы его у какой‑нибудь сердобольной бабки в станице. Совсем ещё махонький парнишка…

– Случайно его под Невинной нашли раненого. Как он попал в эти края? Из нашей станицы мальчонка. Дружок с ним ещё был. В Лабинск мы его отправили. А этого вот надо выхаживать.

А Пашка бредил.

– Ибрагим! Куда ты? Застрелят белые! Иди сюда! – Пашка привстал, открыл тяжёлые веки и снова упал в солому.

Вот он с Ибрагимом на верблюде едет по станичной улице. За ними на коне гонится Илюха Бочарников. И вдруг на пути Илюхи встаёт дед с лирой…

Подводы остановились па поляне под развесистой грушей. Над мальчиком склонилось знакомое лицо. Пашка узнал Петра Шелухина.

– Дядя Петро, где я?

– Лежи смирно! Значит, полегчало тебе, раз меня узнал. В руках Петра старая лира. Он покрутил ручку, лира жалобно пискнула.

– Пить хочешь? – Петро ушёл и скоро вернулся с цебаркой, наполненной холодной водой. – Пей, братец! И выздоравливай, скоро будем на месте.

О каком месте сказал Петро, Пашка не понял. Кругом был густой лес. Из‑за вершин деревьев проглядывали жёлтые скалы.

Обоз двинулся дальше. На первом же ухабе Пашка снова потерял сознание.

Впереди грохнули выстрелы.

Петр Шелухин вскочил на коня. Но мимо него уже пролетели Митрий Заводнов и два казака.

За поворотом дороги они увидели трёх вооружённых всадников, которые опять нестройно выстрелили из винтовок и пустились наутёк.

– Нужно догнать! – крикнул Митрий. – Только не стрелять, патронов мало! Мы их шашками достанем!

Он рванул шашку из ножен.

Кони у белобандитов были и меньше, и слабее. Митрий с товарищами быстро настигали их.

В это мгновение один из убегавших всадников обернулся и, вскинув маузер, выпустил целую обойму патронов. Что‑то ударило Митрия в ногу. Крякнув, он опустил шашку. И лес, и горы, и солнце закружились перед его глазами.

Он уже не чувствовал, как товарищи сняли его с коня и уложили на телегу, рядом с Пашкой Малышевым.