Текст книги "Над Кубанью зори полыхают"

Автор книги: Фёкла Навозова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 18 страниц)

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

Зеленые ставни одного из окон, поповского дома с шумом распахнулись от толчка изнутри. Железный болт со звоном, бился о кирпичную стену. В светлом прямоугольнике освещённого окна была видна статная фигура поручика Аркадия – сына священника. Сегодня в доме праздновали его день рождения.

– Полюбуйтесь, ночь‑то какая! Какая чудная ночь! – патетически воскликнул именинник, выставив кудрявую голову из окна.

– Аркаша, закрой, пожалуйста, окно, простудишься! – тревожилась за сына толстая попадья.

К Аркадию подбежала сестра – молоденькая Тоня. Она прижалась хорошенькой головкой к плечу брата и продекламировала:

– Дышала ночь восторгом сладострастья…

Аркадий подошёл к роялю и, взяв несколько аккордов, запел:

 
Ты сидишь у камина и смотришь с тоской,
Как печально камин догорает
И как яркое пламя то вспыхнет порой,
То бессильно опять угасает…
Подожди ещё миг – и не станет мужчин,
Что тебя так ласкали и грели.
И останется лишь на сто женщин один,
Тот, кого там добить не успели.
 

– Ах, боже мой! – жеманно воскликнула Тоня. – Аркадий, замолчи!

– Истинно так и может случиться при той обстановке, которая создалась нынче. Кого из молодых людей не добили немцы, большевики добьют, – со вздохом проговорил поп.

Участковый начальник поднял бокал и сердитым голосом возразил:

–Ах, что вы, батюшка, так некстати похоронную запели! Господа, чокнемся! За победу над большевиками! Ура!

Зазвенели бокалы. Гости задвигали стульями…

Яшка–гармонист, работавший теперь у попа, спрятавшись за окном, разглядывал гостей. Потом, сердито сдвинув брови, ушёл в поповскую кухню. Там его поджидала стряпуха Катерина. Муж её погиб на фронте ещё в первый год войны. Вся станица знала, что Катерина «крутит любовь» с гармонистом Яшкой. Что спрашивать с вдовой солдатки, когда девчата сохнут без парней?

Стряпуха стрельнула на Якова чёрными, горячими глазами.

– Чегой‑то грозен больно, Яша?! —удивилась она. – Брови сдвинуты, глаза углями сверкают – прямо как есть енерал Скобелев, только что без бороды. Чего Зто с тобой?

Яков хмуро ковырял ножом пирог с капустой.

– Понимаешь, Катерина, чуть сейчас кирпичиной в хозяйское окно не запустил. По станице сироты плачут, людей порют да вешают, а они именины справляют…

– Ну и что бы ты тем кирпичом исделал, Аника-воин? – усмехнулась Катерина.

Яков только вздохнул. Но потом вдруг ухватил стряпуху за полные оголённые руки.

– Катька, ты кто, кадетка аль большевичка?

– А никто! Баба–стряпуха, вот и все! – Катерина вывернулась из Яшкиных рук. – Такое спросит дурная башка!

– Баба!.. Нет, Катерина, я не шучу, всерьёз спрашиваю: ты кто?

– Вот пристал! Ну, нехай буду кадетка! Так что же оттого, – улыбнулась стряпуха, – иль кадетки горше?

– Так, Катенька! Значится, с голубой кровью вместе, а я и не знал! А чего же ты попам стряпаешь? Раз кадетка, так иди с ними гулять, играть, плясать, большевикам погибель желать!

Катька, смеясь, отняла нож у Яшки и отрезала большой кусок пирога.

– На, ешь, большевик, пока тебя кадеты самого не съели! Узнает Аркашка, что ты за птица, ей–богу, собственной рукой из ливорверта прихлопнет.

– Так я ему и дамся!

Яшка вяло жевал пирог.

– Аль невкусен? – с обидой в голосе спросила Катерина.

– Хто?

– Да пирог.

– Что пирог! Пирог ничего! Только вот аппетит бы поправить. Нет ли чего там у тебя в штофе? А то поглядел, как благородия пьют – и самому захотелось. – Яшка выжидательно поглядел на пузатый кухонный шкаф.

– Ишь ты, кадетской водки захотел! – Катерина выглянула во двор. Потом достала графинчик и налила Якову в жестяную кружку. – На, хлебай!

Яшка медленными глотками осушил кружку:

– Ну и хороша же царская! Тут ничего не скажешь!

– Вот и разгулялись наши господа благородные! А уж будто светает, пора за кизяками сходить. Поможешь, Яков, наносить? А то тяжёлые, окаянные! – ПО* просила Катерина, доставая из‑под лавки крапивные чувалы.

– А что за это будет?

– Тогда увидим. Пошли, а то скоро затапливать.

Надевая тёплую кофту, Катерина весело подмигнула Яшке.

– И все бы тебе, Яшка, блудить. Как кот тот мартовский. Женился бы, што ли, скорее, а то бродишь, пиликаешь на своей двухрядке, душу у девок выматываешь.

Яшка пожал плечами.

Нравилась ему Катерина. Но о женитьбе он не думал. Некуда было приводить жену: Яшка сам ютился у тётки в Хамселовке.

– Ну, идём, что ли!

Катерина подошла к высокой скирде из кизяков и стала выбирать нижние кирпичи.

– Да ты што, очумела! Завалишь скирду, – забеспокоился Яшка.

Продолжая своё дело, Катерина тихо посоветовала:

– Ты, Яков, не клади пока кизяки в мешок, подожди. Мешки нужны для другого. – Она опасливо оглянулась. – Погляди, Яков, там никого нету?

Большой поповский двор был залит серой предрассветной мглой. Что‑то вынюхивая, лениво бродил старый пёс.

– А чего нам хорониться? – удивился Яков. – Да и нет никого, окромя Барбоса.

– Гут я приданое за собой припасла. Хочу передать женишку, может, крепче полюбит! – проговорила Катерина.

И вдруг выбросила из пролома в кизячной кладке два ящика с пулемётными лентами и ствол «максима».

– Что это? Откуда? – поразился Яков.

– Скорее спрячь, а поверху на всякий случай кизяки положи, – прошептала Катерина. – Здеся ещё наганы.

– Откуда это, спрашиваю?

Яков поспешно засовывал оружие в мешки.

– Аркашка привёз вчера и сам спрятал. Не пойму, чего бы ему пулемёт прятать? На запас, што ли? Сейчас самый раз вынести. Ты тяни оружие к бричке. До восхо–Да солнца с мусором вывезешь, куда там надо, сам зна<; ешь! Нехай это будет от Катерины–кадетки!

– Катька! Золото ты моё! – обрадованно воскликнул Яков.

– Давай, давай!

Катерина торопливо уложила кизяки на место.

Яков завязал мешки, пригибаясь от тяжести, по одному перенёс их к сараю и закопал в навоз.

Перегодя он вывез навоз в Солохин яр, затем заехал в Хамселовку и предупредил, кого следует.

«Ай да Катерина! Ай да молодец!» – думал Яков, погоняя лошадей.

На поповском дворе сам хозяин умывался у колодца ледяной водой, сгоняя с себя хмель.

– Откуда это ты, Яков? Куда так рано ездил? – спросил он работника.

– Навоз вывозил, батюшка! Пораньше постарался, потому делов много.

– Похвально, похвально, сын мой!

Поп вывернул на косматую голову цебарку ледяной воды и закряхтел от удовольствия.

ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ

По всей Ново–Троицкой округе наводил ужас на иногородних и казачью бедноту карательный отряд есаула Кудинова. Карателей опасались не только бедняки, подозреваемые в симпатиях к большевикам. Частенько эти самые настоящие бандиты налетали и на дома тех, кто не имел симпатий к красным.

А станичник Карпуха Воробьев, пользуясь тем, что старший сын его ^служил в отряде Кудинова, частенько на своей огромной мажаре тащился за бандитами и подбирал то, что оставалось после них, вёз домой награбленное. На жене Карпухи и его дочерях появились нарядные кофты, золотые кольца и серьги.

Однажды на гульбище Аксютка Матушкина спросила Гульку:

– С чужих‑то пальцев, насильно стянутые, не страшно носить?

– Гы! – заржала Гулька, старшая дочь Карпухи. – Да эти перстни с жидовок сняты, а они, жиды, Христа–бога распяли.

– Ну и что из того? – опросил Яков, неторопливо перебиравший лады гармошки.

Девка недоуменно выпучила глаза:

– Как же?

– Как же! – передразнил её Яшка. – А Христос сам из того племени.

Девки охнули.

– Да ты с ума сошёл, Яшка, – возмутилась Аксютка, —брешешь ты много, гляди, как бы тебя за язык не потянули.

Яшка рассмеялся:

– Так я же все это в шутку говорю. Эх, ладушки вы мои! Одни вы теперя, парни все воюют!.. Вот я вас и веселю.

Он вскинул гармонь, растянул мехи и, подмигнув дочери Карпухи, заиграл «барыню». Гулька подбоченилась, сверкнула цветными камнями перстней и стала притопывать. Аксютка, подпевая, била в ладоши, но из головы у неё не выходили Яшкины слова о Христе.

Позже, в церкви, Аксютка вглядывалась в печальные черты Христа распятого, удивительно напоминающего лицом портного Янкеля.

Встретив Якова на очередной гулянке, Аксютка покачала головой:

– Ах, Яшка, Яшка! Беспутная твоя голова! Нарушил ты во мне веру. Так и кажется, что в церкви изображён портной Янкель, а не бог.

Яшка расхохотался:

– Вот не думал я, что в точку попал. А и вправду Янкель дюже на Христа похож. Ну и Аксютка, ай да умница!

У Аксютки просияли глаза. С того разговора она Стала думать о весёлом хромоногом гармонисте.

Но на Якова навалилось в эту пору столько срочных тайных дел, что ему некогда стало ходить на гулянки.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ

В Ново–Троицкой из зажиточных казаков и сочувствующих белым и просто из любителей лёгкой наживы организовался отряд добровольцев для «волчьих» частей Шкуро. Их погрузили в поезд и повезли в Ставрополь. Но до места формирования частей поезд не дошёл. Он был спущен красными под откос близ станции Изобильная. Жертв было много. После этого случая станица насторожилась, и богатеи уже побаивались открыто показывать свои симпатии белым.

В станицу прибыли генералы Шкуро и Покровский, которые решили выразить своё соболезнование родителям погибших добровольцев. Атаман волновался. Участковый устраивал обыски в Хамселовке.

– Найду хоть один кинжал, хоть один гаечный ключ – весь посёлок сожгу без остатка! Всех перевешаю! – грозился он.

На станичном сходе Шкуро, похлёстывая нагайкой по голенищам зеркально начищенных сапог, нетерпеливо расхаживал среди окруживших его выборных стариков.

Новоиспеченный генерал гнусавил:

– Господа казаки! Мы, спасители единой, неделимой России, призываем вас гуртоваться и выступить за спасение чести казачьей! Кто не знает о храбрости и верности старолинейцев–казаков!

Потом со слезой в голосе он выразил своё соболезнование по поводу гибели казачьих сынов–добровольцев.

На сходе было вынесено постановление «считать почётными казаками станицы Ново–Троицкой Шкуро и Покровского, с выделением им участков из фонда целинных общественных земель по сто десятин каждому».

Возвращаясь со сходки, Карпуха Воробьев с усмешкой сказал Шкурннкову:

– Слыхал, кум, как генерал по–благородному балакает!

– Ну и что ж! – поморщился тот. – Русский русского поймёт! Говорят, храбрец он большой. С турками по–геройски дрался.

– Герой‑то он герой, а вот насчёт десятинок как будто не дурак. Ишь, землицей запасается! Если это каждый генерал–скороспелка оттяпает по сто десятинок целины с нашего двора, так нам негде с тобой и выпас держать.

Шкурников безнадёжно махнул рукой:

– Всё пошло к чёртовой матери, прости господи! Вон теперь и черноморцы [14]14
  Кубанское войско по своему составу состояло из черноморцев (бывших запорожцев), переселённых на Кубань в 1793 г., и старолинейных казаков, в основном переселившихся с Дона в 1794 г. Между собой они не были дружны. Отличались разговорной речью и обычаями в домашнем быту.


[Закрыть]на нашу старолинейскую землю полезли! Всем панами быть хочется. Только что поделаешь – когда волк за спиной, и чужой кобель другом покажется! Может, хоть этот плюгавый Шкуро красным голову свернёт. За такое дело казаки любой станицы ему сотню десятин не. пожалеют.

А в другом конце станицы, шагая со схода на Козюлину балку, Матюха Рыженков, ухмыляясь в бороду, тоже говорил о генерале Шкуро.

– Умный этот Шкуро, ишь как ловко придумал! – Матюха подтолкнул плечом Костюшку Ковалева. – Линейцев в армию себе заберёт, воевать заставит и линейской же землёй попользуется! Да–а! Этот не прогадает, для него и война – пожива! В общем – шкура, шкура и есть!

Осторожный Костюшка дёрнул его за полу бешмета и оглянулся по сторонам:

– Ты, кум, потише! За такие слова этот Шкуро с тебя, пожалуй, шкуру сдерёт и с того, кто тебя слухает.

Вскоре поползли на вокзал фуры, тяжело нагруженные пятииудовыми мешками с пшеницей, а рядом по обочине тянулись мобилизованные в войска Деникина «добровольцы».

А потом по станице невесть откуда разнёсся слух, что Деникин заключил с Англией договор, что вся кубанская пшеница пятнадцать лет подряд будет отправляться в Англию и Америку как оплата за обмундирование и оружие. Говорили ещё, что скоро и в Ново-Троицкой будут власти по амбарам шарить, выгребая хлеб для заграницы.

Карпуха Воробьев встревожился за свои амбары, забитые зерном.

– Вот оно к чему идёт! – бушевал он. – Зальют нам эти союзнички сала за шкуру. Истинный бог – залыот!

Беспокоился и Илюха Бочарников:

– От своих, русских, прятали хлеб, а тут не спрячешь, нет! Вызовет Евсей Иванович и тихонько скажет: «Ну, Илья Иванович, сколько десятин ноне у тебя было засеяно?» – «Ну, скажем, двадцать!» – «Ага, – скажет Евсей Иванович, – тогда давай два вагона пшеницы в благодарность ооюзникам–мериканцам! А сам и дулю с маком пожуёшь!»

В кучке казаков, собравшихся на углу у двора Ковалевых, послышался невесёлый смех. Матюха Рыженков ссутулился и горестно покрутил головой.

– Ага, молчишь, кум? – не унимался Илюха. – А я так думаю, что пускай лучше сами мериканцы такую вот пищу жуют!

И Илюха свернул дулю из длинных сучковатых пальцев, поднёс её к носу Матюхи. Вокруг загоготали. А Матюха отвёл его руку и решил:

– Не иначе как надо прятать хлеб. А куда такую уйму спрячешь? Куда? – Потом он вдруг свирепо зашевелил своими рыжими усами и рявкнул на Илюху: – А ты иди участковому Марченко дулю свою суй!

– Га–га–га! – зло смеялся Илюха, не обращая внимания на Рыженкова. – Видали такое? Кубанского хлеба захотели. Это они своим бабам на откорм. Говорят вить, англичанки да мериканки страсть какие худые, кожа да кости, как жерди. Едят свой хлеб, едят, а он как в провал идёт, никак не поправляются они от этого хлеба.

– Да ну? – удивился Костюшка Ковалев. – Неужто есть такой хлеб?

– Ей–богу, правда! Он, мериканокий хлеб, што твоя вата, от него только живот пучит, а пользы ни–ни! Один дух прёт! А у англичан хлеба всегда не хватало!

– Значит, кошкам под хвост погонит наш хлеб генерал! Шутки дело! Пятнадцать годов батрачить на ентих собак, мериканцев! Не выйдет! Истинный бог, больше четырёх десятин в эту осень не запашу. Нехай они пропадом пропадут союзнички! – заерепенился рыженков.

Его поддержали дружным невесёлым смехом.

– Га–га–га! Вона они, дела какие! Да–а!

Кто‑то, может и сам Илюха Бочарников, сообщил про такие разговоры атаману. Евсей Иванович долго сопел и хмурился, обсуждая этот вопрос с Марченко.

– Оно понятно, если и дружок тебе в карман полезет, то караул закричишь! – хмуро проговорил атаман.

– Это хорошо, если только закричат! А ежели этому самому другу… да по сопатке? – сказал участковый.

– Как бы не погрели рук на этом деле большевички!

Станичные власти посоветовались и решили сделать вид, что не было таких разговоров, и никуда о них не сообщили.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ

Выполняя задание красных, Яшка усердно угождал новым хозяевам. По утрам ждал выхода батюшки, руку ему целовал, старательно чистил Аркашке коня. При случае ругал большевиков, проклинал их и говорил, что из‑за них и честным иногородним доверия нету.

Поп не мог нахвалиться новым работником.

После покрова Яшка с двумя подводами следом за батюшкиным шарабаном разъезжал по станице. Собирал новину: зерно, яйца, сало, кур. Он ругал скупых и нерадивых к церкви казаков, вылавливал для попа лучших кур и приговаривал:

– Жертвуй богу, да не скупись…

Но часть муки, сала, душистых домашних колбас не доходила до поповского двора, а оказывалась в руках верных друзей. Они ночью переправляли продукты на заводновские кошары. Теперь там чабановал свой человек.

Когда поповский работник заехал к Матушкиным, радости Аксютки не было конца. Она помогла Якову отобрать двух самых жирных гусей, сама отправилась с ним в полутёмный амбар за мукой.

– Что это ты, Аксюта, так стараешься? – удивилась её мать.

Карие, яркие глаза Аксюты звёздочками вспыхнули под густыми, сросшимися чёрными бровями.

– Дык ведь для церкви, для бога стараюсь, маманя!

– Для бога! – повторила мать. – Не богу это пойдёт, доченька, а Аркашка длиннободылый всё сожрёт.

А Аксютка вспоминала, как прижалась к Яшке в амбаре, как обнял он её железными руками… И лицо её запылало.

Аксютка часто по–соседски забегала к Нюре делиться своими девичьими печалями.

Как‑то она чистосердечно призналась:

– Штой‑то я стала по ночам Яшку–гармониста во сне видеть. И все будто он приласкать меня хочет, приголубить, но и во сне кто‑нибудь да помешает! Проснусь аж досада берет: никак свой вещий сон до конца не догляжу. – Аксютка опустила глаза. – Ты, Нюрка, как увидишь Яшку, скажи ему, нехай на Козюлину балку к нам на гармошке играть приходит. Так и скажи: Аксютка во сне тебя, Яшка, часто видит, плясать под твою гармонь хочет. Ну, там сама знаешь, что сказать еще…

Нюра понимающе улыбнулась:

– Ну что же, мне нетрудно сказать! Только толк из этого какой будет? Отдадут ли тебя за Яшку? Он ведь из иногородних, в батраках ходит, без роду, без племени, по хватерам таскается.

– Да было бы его согласие, я сама к нему с ручками и с ножками сбегу, тайно повенчаемся. Простит нас папашка, ей–богу, простит, – горячилась Аксютка.

– Да, вот ещё, – перебила её Нюра. – У Яшки-то зазнобушка имеется…

– Это Катька‑то?

Аксютка запечалилась, даже слезы показались на глазах.

Нюре стало жалко подружку.

– Да ты не кручинься о нём. Яшка‑то хромает, как утка, ходит – «руб–двадцать, руб–двадцать».

– Ну и что же, – вскинулась Аксютка. – Зато на войну не берут. Вот мужиков в станице почти нет – все на войне, Да и недоростки парни не хотят до службы жениться. Говорят: «Не успеешь перевенчаться, как в ар» мию забреют!..» А Яшка дома. Я ведь обо всём подумала. Будь подругой, Нюрочка, поговори с Яшкой, окажи: свет без него мне не мил, в душу он мне залез, только о нём и мечтаю.

– Да ты, подружка, я вижу, задурила, – засмеялась Нюра.

– А то, што он несвободный, – продолжала Аксютка, не слушая её, – так ты, Нюра, вспомни про свою любовь…

Нюра вздрогнула, прикусила губу.

Вдруг Аксютка взглянула в окно и вся напряглась, как тростинка под ветром.

– Он! Яшенька идёт! Легок на помине! Прощай, подружка!

Аксютка вылетела из горницы, хлопнула дверью, переполошила заводновских собак и выскочила на улицу.

По случаю субботы Яков шёл от попа раньше, чем обычно.

– Яшка! – окликнула его Аксюта. – Погоди! Вместе пойдём, нам по пути!

С того дня Яшкина гармонь снова частенько звенела по вечерам на Козюлиной балке и терзала сердце поповской стряпухе Катерине.

Однажды, уже поздно вечером, Катерина подкараулила Яшку на лугу. Вышла с хворостинкой, будто поповского телёнка поискать, и весь вечер промаялась, ожидая милёнка с гулянья. Яшка шёл неторопливо, неся гармонь на плече.

– Откуда, Яшенька? Не с Козюлиной ли балки? – спросила его Катерина.

– Где был, там меня нету, А если и с Козюлиной, так хто же мне запретит? – останавливаясь, грубо бросил Яшка.

Катерина, нервно помахивая хворостинкой, пошла рядом и, стараясь казаться весёлой, ревниво допрашивала:

– Антиресно знать, с какой кралей симпатию завёл?

– С виновой.

Катька даже остановилась от неожиданности и, еле Дыша, хрипло переспросила:

– С виновой, говоришь?

Вся станица звала Аксютку Матушкину «виновой кралей» за удивительное сходство с дамой пик, изображённой на картах.

Катерина всплеснула руками и плюхнулась прямо в колючки.

– Головушка ты моя горькая! – заголосила она. – К кому тебе склониться, сиротинушке? Кто пожалеет, приголубит тебя, разнесчастную?

У Яшки от жалости захолонуло сердце: слез женских он не переносил.

Присев рядом с Катериной, он принялся утешать её и уговаривать:

– Да ты-: что, шуток не понимаешь, что ли? Да я с этими виновыми с Козюлиной балки только так, для виду, вот что! А ты через, них слезы роняешь, душу себе выматываешь. А ну, перестань! Перестань, говорю!

Он вытащил из кармана платок, вышитый ею же, Катериной, и стал вытирать горькие вдовьи слезы.

– Неужели ты не понимаешь, – тихим голосом убеждал он, – что на заметке я у самого атамана. Вечерами я буду гулять на Козюлиной балке для отвода глаз: политика у меня такая, а до зорьки я с тобой. Вот тут, в этой балочке, и встречай меня попозже. Не на кухне же нам с тобой целоваться. Попадья нюхом узнает – и конец нашей любви.

У Катерины на душе полегчало.

– Значит, любишь?

– О чём спрашиваешь? Не любил бы, так и к попу в работники не пошёл. Из‑за тебя нанялся, – соврал Яшка.

Яшка сбросил с плеч ремень гармонии и крепко прижал к себе Катерину.

– Дурная ты, Катька! Пойми, что Аксютка мне кое-что антересное рассказывает, про то, что у атамана нашего делается. Ведь отец её, сама знаешь, в выборных ходит, с Колесниковым вместе дела делает. Нельзя мне для нашей же пользы отказаться от такого. Понимать надо. А ты заместо этого губы дуешь.

– Поняла я, Яша, Поняла…

Катерина разнеженно обняла дружка.

С Аксютой Яков теперь встречался часто. То едут они в лес за калиной, грушами, за дровами. То за водой к Проявному колодцу отправляются.

Запряжет Яшка пару добрых поповских лошадей в ход с бочкой – и попу воды привезёт, и Матушкиным не забудет вылить бочку в бассейн.

Заберется Аксютка рядом с ним на облучок и всю дорогу рассказывает всякую всячину: кого думают обыскивать, кого арестовывать, кого из карателей в правлении ждут, где думают каратели обосноваться. Аксютка передаёт Яшке, а Яшка – куда следует.

Скоро об Аксютке заговорили в станице: связалась с Яшкой.

Дома мать не раз отчитывала Аксюту за то, что не блюдёт она казачью честь. А Аксюта огрызалась:

– Да ты што, маманя, в этом деле понимаешь! Ведь если красные победят, то и бабам по четыре десятины земли нарежут. Ведь у нас бабы–казачки, что твои иногородние: ни прав, ни земли.

– Ох, господи, што мне с тобой, Аксютка, делать? – сокрушённо сетовала мать и проливала горькие слезы, чуя беду неминучую.

– А ничего! Не приставайте! – грубила отчаянная Аксютка.

Яшка заметно охладевал к Катерине, а Аксютке обещал:

– Хорошая ты девка, Аксютка. Но сейчас мне нельзя жениться: если сбежишь ко мне, отцу своему голову снимешь, а вот беляки отступят, тогда первая свадьба наша и убегать не будем.

Аксютка вздыхала. Прижимаясь к Яшке, она ревниво шептала:

– А Катька твоя разлюбезная? Как она на это поглядит!

– Ху ты! Да Катька же для отвода глаз: политика У меня такая… Што мне Катька, когда ты рядом!

В станиЦе все чаЩе и чаще появлялись раненые Казаки из‑под Орла и Воронежа. Эти «добровольцы» армии белых, приезжавшие домой на поправку, не хотели возвращаться обратно на фронт и прятались по половням, уходили в леса.

А вскоре станицу облетела новость: Яшка–гармониет как в воду канул. Вместе с ним убежала дочь выборного Аксюта Матушкина.

Но когда любопытные кумушки будто ненароком забегали к Матушкиным, то там никакой тревоги не встречали.

Мать Аксюты степенно поясняла, что дочь уехала на зиму в монастырь к знакомым сёстрам–монахпиям учиться вышиванию и чтению акафистов по покойникам.

– Дело это почётное. Только время‑то не такое, чтобы посылать дочку в монастырь разучивать акафисты, – шептались соседки. – Вот увидите, что вернётся Аксютка с акафистом в пелёнках!

Но Матушкины только на людях держались спокойно. По ночам Аксюткина мать глаза выплакивала, горюя о пропавшей дочери. Сам Матушкин, суровый казачина с недобрым взглядом, целыми ночами дымил самосадом и строго наказывал жене:

– Стой на том, что Аксютка в монастыре! А то не только позор примем, но и к карателям можем угодить – ведь не одна, а с этим хромым чёртом убежала… И наливаясь злобой, шипел:

– Добаловали разъединственную, донаряжали доченьку! Срам какой на голову нашу! Убегла, стерва, с босяком. Ну, нехай вернётся – голову оторву, живую из колен не выпущу, запорю!

– О господи, да што ты вперёд грозишь! – стонала мать. —Лишь бы жива была, нехай домой ворочается. Одна ведь она у нас…

Отец Аксютки почти ежедневно выезжал на линейке на станцию к приходу пассажирских поездов. Он привязывал лошадей к акации и долго толкался на перроне. На Кавказскую шёл эшелон за эшелоном, не задерживаясь на глухой станции. Пассажиры в станицу редко случались. Отец с надеждой вглядывался в каждую девичью фигуру.

Однажды, опираясь на костыль, с трудом передвигая ноги, к нему подошёл Мишка Рябцев.

. – Што, чистую получил?’– спросил Матушкин, усаживая соседа на линейку.

– Какое там! – с горечью воскликнул Мишка. – Две недели на поправку – и снова в чёртово колесо. Видишь, так и гонят мясцо солдатское!

Мишка сердито ткнул рукой в сторону эшелона.

I – Значит, дело кадетов швах? —уставился на Мишку Матушкин.

Мишка многозначительно пожал плечами:

– Нам не докладывают.

Число дезертиров из белой армии в станице всё увеличивалось: родные и друзья укрывали их.

Участковый начальник Марченко устраивал облаву за облавой, обшаривая старые скирды на токах, в степи и на огородах, заглядывая в зимовники, проверял чердаки, подвалы и половни.

Мишка Рябцев продолжал жить дома. Две недели отпуска уже давно минули. Рана зажила, но он и не думал возвращаться в свою сотню.

Отец Мишки, уже дважды побывавший у станичного фельдшера, отвёз ему двух ярочек и получил для сына дополнительные две недели отдыха. В третий раз фельдшер отправил Мишкиного отца вместе с овцой домой, да ещё пригрозил донести участковому. И вот уже неделя, как все знали, что Мишка незаконно проживает дома.

Старик Рябцев уговаривал сына:

– Такая уж доля казацкая – воевать, бунты усмирять. Ты думаешь, Мишка, для чего казаки были нужны царю: для усмирения, для истребления внутренних врагов. Так оно с исстари ведётся! Надо служить, сынок! И так я за тебя этому живоглоту фершалу двух овечек из семи отдал.

Мишка возражал:

– Да ведь царя‑то давным–давно нету. А хто у нас в России внутренний враг – ещё неизвестно. Я вот навоевался в «волчьей» сотне Шкуро, так распознал, что настоящие враги народу – это мы, шкуринцы, деникинцы, которые под буржуйскую заграничную дудку пляшут… Ну, скажите, папаша, с кем мы воюем? С рабочим народом воюем! Ну, к примеру скажем, какой мне враг Яшка–гармонист? Ведь он мой задушевный друг, а я должен ловить его. За што? За то, что он бьётся за лучшую долю, за то, чтобы и у него, как и у нас, землица была, чтобы не батрачил он больше на попов и начальников.

Пока сын говорил, старый казак все шире раскрывал глаза. Потом вдруг стукнул костылём о пол:

– Цыц ты, сукин сын! Прокляну за такие слова!

Мишка вскочил и выкрикнул:

– Ну што же, кляните, если вам хочется скорее погубить родного сына, кляните!

Отец молчал. В ярости он сжимал кулаки. В комнате наступила тишина. Мишка повернулся и, глядя куда‑то на улицу, тихо проговорил:

– Да поймите вы, тятя, навоевался я и нагляделся горестей по горло! Это не война, а настоящая бойня! – И резко повернувшись к отцу, он сделал к нему шаг, вскинул руку, указывая на грудь, и вдруг спросил: – Ну скажите мне, папаша, хто вы? Богач? Да? – и горько усмехнувшись, продолжал: – Вон хата покосилась, скоро на бок сядет. Две лошади, и то одна из них косандылая. – И повышая голос, он почти закричал: – Ну окажите мне, за кого мы воюем? За кого? Вот вы в своё время воевали, так говорили: «За веру, царя и отечество», – а я за кого? Нет, отвоевался я! Нехай меня арестовывают, нехай казнят, а к шкуринцам я больше не вернусь! Что Шкуро, что Шкурников – одинаково с людей шкуры дерут. Пахать да сеять надо, а вы гоните меня из дому!

Голос Мишки дрогнул, и он сел на покривившуюся лавку, спугнув усатого таракана. За окном кто‑то глухо кашлянул.

– Не иначе как соседи сбежались послухать вашу брань! – подала голос мать. – Да будет вам, замолчите!

И то ли для того, чтобы больше убедить отца, а может, чтобы слышали соседи, Мишка закричал:

– Вы сына родного в пекло гоните ради выдуманной казачьей славы, а вот атаман небось своего Алешку не гонит! Рана‑то у него давно уже зажила, а он чего‑то воевать не собирается!

Отец запальчиво перебил;

– Ты мне атамановым сыном в рыло не суй! Нам с атамановыми сынами равняться «нечего.

Отец дрожащей рукой снял с гвоздя шапку и вышел на крыльцо. Под окном торчал Илюха Бочарников. Он усмехнулся:

– Што! Аль сынка пора провожать, што на весь проулок гам подняли! Думаю, мож«ет, помощь нужна, вот и зашел…

Старик взъерепенился:

– Зашел! Знаем, как ты заходишь! Вынюхиваешь все, как сука бродячая! Пошел с моего подворья!

– По–одво–рье! – передразнил его Илюха, ударив носком сапога валявшуюся у завалинки дырявую цебарку, и вразвалку пошёл к калитке.

Старик Рябцев зло посмотрел ему вслед, почесал поясницу, поохал. Потом смягчился и заявил сыну:

– Отсеемся за неделю. А ты собирайся понемногу. Да меньше на люди являйся. Вот только бы этот гад Бочарников не напакостил…

Осень на Кубани всегда хороша. Теплые солнечные дни пахнут вянущей листвой, грибным запахом преющего сена. Зори туманны. Ночи прохладны.

И сейчас Мишка особенно чутко ощущал красоту осенней родной земли. Не в пример тем птицам, что вереницами одни днём, другие ночью летели на юг, он не хотел покидать станицу. Заканчивались пахота под зябь и сев озимых. С токов свозили жёлтые, очищенные от рубашек початки кукурузы, чёрные колючие бодылки подсолнухов для топлива. Бабы пробовали на вкус дозревающие сочные кочаны капусты. Определяли, можно ли уже рубить и солить её на зиму. Ошпаривали и замачивали объёмистые кадушки. Над станицей синели дымки тлеющих кизяков и разливался пряный запах подгоревшего арбузного мёда.

Рябцевы кое‑как закончили работу в поле и спешили выкопать и высушить мелковатую картошку–голышовку. Отец хмуро поглядывал на своего сына: боялся за него и дивился, что Мишка так спокойно чувствует себя.

В один из осенних дней Рябцевы работали допоздна, а собравшись дома вечером, долго убирали мешки с картошкой.

У соседей мерцали каганцы–жировики. А Мишкин отец все ещё не хотел зажигать огня и не тороцил свою старуху собирать вечерять. Вошел Мишка, высек огонь кресалом, зажёг тряпичный фитилёк каганца и заглянул в печь, где перепаривался вкусный борщ, заправленный салом и чесноком.

Пока мать гремела в поставце ложками и чашками, отец снова намекнул сыну, что пора бы ему и в путь-дорогу.

Мишка молчал. Не было у него сил покинуть родную станицу, словно предстояло идти на смерть.

Арестовали Мишку в ту же ночь. А через трое суток сходом стариков присудили: двадцать пять плетей. Таков был приказ Деникина. Каждого седьмого дезертира из казаков пороть публично. Хоть Мишка был и не седьмой, но, поскольку был казаком бедным, попадал в седьмые.

На площадь перед станичным правлением сбежался народ.

– Мишку Рябцева, Мишку–танцора пороть будут!

– Невжели казака пороть будут? – возмущались одни.

Другие ехидно усмехались:

– Допрятался вояка! До кнута доплясался танцор! Што же вы думаете – за дезертирство по голове теперь гладить будут?

С крыльца станичного правления Марченко хриплым голосом объявил приговор и для большей убедительности прочёл приказ Деникина о борьбе с дезертирством.

Пороть Мишку вызвался Илюха Бочарников.

– Предлагал я по–суседски помощь старому козлу Рябцеву! – хвалился Илюха. – Так он меня же обругал. А Илюха обид не прощает!

Дежурный вывел Мишку из станичной каталажки. Толпа придвинулась ближе к месту наказания. Но старики, взявшись за руки, оттеснили любопытных.