Текст книги "Над Кубанью зори полыхают"

Автор книги: Фёкла Навозова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 18 страниц)

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

В начале августа в маленький горный посёлок, где укрывалось около десятка раненых казаков, из отряда Балахонова неожиданно пришли красные. Ко двору, где жил Митька, подкатила тачанка. Рыжеусый казак, придерживая шашку, лихо выпрыгнул из неё.

– Дядя Петро, да ты ли это? – обрадовался Митрий.

– Я, браток, я! Ну как, поправился? За вами приехали.

Пока Петро стряхивал с себя пыль, привязывал лошадей, Митька засыпал его вопросами.

– Дела наши какие?

– Гм! – покрутил головой Петро. – Дела? Дела, как сажа бела! Сначала было повезло—в Армавир ворвались. Тут, правда, бронепоезд помог – с Кавказской подкатил. Ну и гнали же мы кадетов! Через Каменнобродскую, через нашу Ново–Троицкую. В Ставрополь ворвались! Вот такие дела были. Ворвались, браток, да не удержались. Веришь, аль нет, по три патрона осталось, а у кого и того не было. Пришлось откатиться. Кто в Астраханские степи двинулся, а кто, как мы, в леса отступил.

– Значит, мне домой сейчас не попасть? – насупившись, спросил Митрий.

– Какое там домой! Сейчас каратели генерала Покровского, как волки, рыщут по всей Кубани. Без суда расправляются со всеми, кто не угоден им. Нам с тобою придётся ещё в горах повоевать. А там скоро и наши от Царицына и Астрахани двинут обратно. – Петро умолк. – А где тут парнишка живёт, наш, пово–троицкий.

– Пашка–поводырь? В соседней хате, у бабки Агафьи.

– Добре! И его с собой захватим!

Из посёлка выехали в тот же день. А к вечеру Митрий Заводнов уже обнимался с друзьями–линейцами. На радостях кто‑то из них притащил самогону и вяленой кабанятины.

, – Кликните, братки, и Петра Шелухина! – попросил Митрий. – Земляк он мне… Да и казак добрый, стоящий…

Но найти Петра не удалось. Оказалось, что он вместе с Пашкой Малышевым выехал за перевал в главный штаб соединения красных.

Пашка страшно удивился, когда узнал, что в штабе его ждали с нетерпением.

Огромный матрос в широчайших брюках–клёш, с маузером в деревянной кобуре и несколькими гранатами у пояса радостно развёл руки:

– А! Так эго тот самый?

– Тот самый!

Матрос усадил Пашку за стол, подвинул котелок с кашей, налил в кружку чаю и бухнул туда здоровенный кусок сахару.

– Садись! Заправляйся! – он с любопытством разглядывал Пашку.

– Вот хорошо! Даже можно сказать замечательно, что к нам попал такой специалист!

– А лира у тебя с собой? – спросил другой командир.

Пашка шмыгнул носом и солидно подтвердил, что с лирой он не расстаётся, гак как она его не раз выручала.

– Вот и нас теперь выручи! Лирник нам нужен для разведки. Песни играет твоя музыка?

– А то! – ухмыльнулся Пашка.

Принесли лиру. Пашка вскинул ремень на плечо, вопросительно взглянул на начальство.

– Какую играть? Плясовую или молитвенную?

– Конечно, молитвенную!

Под скрипучий аккомпанемент Пашка затянул псалм про деву Марию, вызвав восторженные восклицания.

– Очень хорошо! – Ты, братец, для нас просто клад! – воскликнул матрос. – Деда–слепца мы нашли, а глазастого поводыря не было. Что ж, вводи парня в курс, товарищ Шелухин.

Петр Шелухин торжественно подошёл к Пашке, положил ему руку на плечо и заговорил:

– Так вот, Павел Малышев, ты теперь красноармеец! Поручается тебе большое дело. В тылу, в частях белых, будешь ходить в поводырях, собирать нам нужные сведения и передавать их через верных людей. В станице Лабинской ты найдёшь своего дружка Ибрагима. Он работает там лудильщиком самоваров. Ибрагим тебе скажет адреса наших людей. Остальное ты узнаешь в пути от дедушки–слепца.

И через три дня Пашка приступил к своим новым обязанностям. Слепой крутил лиру, а Пашка гнусавым голосом пел про деву Марию, ищущую своего сына Христа распятого. В оборванной бекешке и в лохматой барашковой шапке Пашка не вызывал подозрений. С набитыми кусками хлеба сумками он со слепцом не раз переезжал из станицы в станицу на белогвардейских подводах.

Вернувшись, разведчики сообщили важное: в станицах по Лабе у белых малочисленные гарнизоны, а значит, добыть там оружие, боеприпасы, фураж и продукты вполне возможно.

Обсудив полученные сведения, штаб поручил Петру Шелухину провести рейд по прибрежным станицам.

Накануне похода Петро чисто побрился, с сожалением сняв свои рыжеватые усы, затянулся в узкий белый бешмет, поверх надел серую черкеску. На плечах его красовались есаульские погоны. На самые глаза надвинул щегольскую каракулевую кубанку. Митрий подвёл золотистого, с белой звёздочкой на лбу, коня к крыльцу. Во дворе уже поджидал отряд так же переодетых красноармейцев.

Петро ловко прыгнул в седло и, сдерживая загарцевавшего коня, крикнул:

– Стройся! Сми–р-р–р-но!

Все оседлали коней, построились в одну шеренгу.

– Прошу запомнить, – говорил Шелухин. – Теперь я господин есаул, вы мои подчинённые. Предстоит вы–Полнить нелёгкую задачу. Мы должны добыть у белых фураж, продукты, оружие, а главное – патроны. К сожалению, пока этого негде взять, как только у врага.

Рано утром небольшой отряд выбрался из горных теснин у Ахмет–горы.

Через станицы Ахметовскую и Засовскую проехали вечером и без особого труда обезоружили здесь малочисленные белые гарнизоны. К Лабинской прибыли на рассвете. На мосту охрана пропустила отряд без задержки. По воскресеньям в Лабинской большие базары. И вот в самый разгар торговли с разных сторон галопом, с выстрелами устремились к базару всадники. Создалась паника.

Белый гарнизон бежал из станицы. А к вечеру от Лабинской в сторону Засовской двигался обоз с хлебом, фуражным зерном и оружием. У Ахметовской отряд торопливо перебрался по перекату через Лабу.

– Командир! Шелухин! Белые сзади! – крикнул кто‑то.

Действительно, к переправе скакало до сотни белоказаков, посланных вдогонку смельчакам.

Но их уже заметили партизанские заставы. Не выдержав шквального огня, белоказаки повернули обратно.

Ни с чем возвращались белые в Лабинскую. В попутных станицах они срывали с заборов партизанские листовки. Но население станиц уже знало эти листовки наизусть:

«Вы, белая свора: кадеты, генералы, помещики, офицеры, богачи, палачи и грабители, выселяете наши семьи в закаспийские края и решили выселить все революционные семьи красноармейцев, большевиков и их активно поддерживающих. Пусть наши семьи умрут в диких степях^ но вы и ваши семьи и ваше имущество будут нами уничтожены без остатка. На террор отвечаем террором.

Трепещи, кадетская свора и все её поддерживающие! Красный террор будет жёстче. Вы ищете нас, чтобы уничтожить. Вы все для этого сделали, но были бессильными. Свою слабость вы решили проявить на беззащитных наших семьях.

Мы вас видим каждый день, ходим по пятам за вами, но не применяли террора. Теперь на ваш террор отвечаем красным террором. За одно выселенное хозяйство уничтожим и ваших пятьдесят» [13]13
  Взято из подлинника.


[Закрыть].

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

– Вот пропасть, прости господи! Ты его на ногу, а он – в сторону! – ворчал Заводнов, встревоженный яростным стуком в ворота. – И валенки нынче стали непослушные, и люди беспокойные, суматошные какие-то! Ишь, громыхают, аж стекла дрожат!

Нюра накинула шаль и на ходу бросила:

– Сидите, батя! Я сама!

Она выбежала на крыльцо и громко крикнула:

– Кто там?! Чего как бешеные ломитесь?

– Убери собак да открывай! А то из винтовки палить станем…

– Кто вы? Чего надо?

– Чего, чего! На постой прибыли! Открывай!

Калитка снова задёргалась от мощных ударов.

– Вот беда! – откликнулась Нюра. И соврала: – А у нас батюшка тифом мается… Сейчас отворю, коли охота заразиться!

Удары в калитку прекратились.

– Ну, черт с вами! – уже мягче проговорил из‑за калитки грубый голос. – Кому охота от тифа сдыхать. Давай хлеба, и мы уйдём.

– Сейчас вынесу! Не стучите!

Недавно из Армавира в Ставрополь мимо Заводновых по шляху торопливо прошли красные части. Оборванные, запылённые, голодные. Отступали от самой Тамани, через горы. А сейчас белые прут. Нахлынули марковцы, алексеевцы. Злые, как черти. Особенно лютовали корниловцы. Шныряли по домам, выискивали красных и дезертиров, пороли жён партизан.

– Держите хлеб‑то! – крикнула Нюра, подбегая к калитке. – Через забор переброшу. Ловите!

– Да ты б, баба, хоть калитку открыла. Что мы волки. что ли!

– Нельзя! Собаки у нас злые…

Нюра подставила к высокому забору дробину и просунула. между рядками колючей проволоки хлебину.

– Ну, берите, что ли!

– Эх ты, баба–ягодка! – растрогался один из стоявших у калитки. – Кабы б не тиф этот самый, я б тебя успокоил!

– Двигай, двигай, служба! Лучше тиф, чем холера! – отшутилась Нюра.

Казаки ушли, а Нюра уже так и не легла спать.

Рано утром она побежала в центр станицы, чтобы узнать новости. Вернулась бледная, взволнованная.

– Страсти‑то какие! Прямо против церкви виселицу ночью поставили. А на виселице три удавленника. Может, большевики. Я как увидела их, так и обомлела. Насилу с места тронулась. Тут подъехал ко мне какой-то офицер. Наклонился, говорит: «Скажи, где живёшь? Нынче ночью буду у тебя в гостях!» Насилу от него отвязалась. А в Хамселовке что делается – не приведи господи! Свиней из закуток тянут, кур ловят. Нашим Ковалевым заказали хлеб выпекать. Постояльцев у нас полон двор—и все офицеры. – И помолчав, добавила: – А ругаются – и не приведи господи! Что ни слово, то мат. Вот как! Говорили – кадеты образованные люди. А наша Гашка забрала детей, замкнула дом и перебралась к моей матери. Не хочет Гашка хлеб выпекать. А мамаша уже другой постав заквасила. Гашка плачет, боится, что её пороть будут за гвозди, что из Михеевской лавки унесла.

Тарас свесил голову с печи.

– По Гашке этой давно плети плачут. Вредная баба! Ну, а казаков не берут?

– Какое там не берут! По заборам расклеены приказы: от 18 до 50 лет забирают в свою армию. Папашку моего уже вызвали, да не возьмут – кила у него. Пять овец кому‑то отвёз, – смеясь, прибавила Нюрка и тише добавила: – Говорит, из Хамселовки все мужики в горы подались, чтоб белым не служить.

Алена всплеснула руками.

– Господи, а в горах‑то што? Дом родной – штолича? Ведь леса непроходимые, звери лютые. Рази они там долго продержутся? Переловят их белые и выдушаг, как кур.

– Всех не переловят. А лучше в лесу, чем на виселице, – вздохнул Тарас. – Теперя, может, где‑то там в ущельях, в лесах дремучих и наш Митька укрывается. Ведь говорят же, што Мишка его видал возле Невинки.

Алена заплакала:

– Чего он там не видел? Мишке сбрехнуть – раз чихнуть! Раззвонил, не знай чего.

Она подошла к окну и стала глядеть на юг, на зубчатую цепь гор. Темная кромка вековых лесов оттеняла снежные вершины.

– Ой, господи, может, там наш сынок Митюшка?

Тарас закашлялся и стал размышлять вслух:

– Может, там, а может, с белыми явится. Разве теперь угадаешь. Мишка не сбрехал, что Кубанский полк, как возвратился с турецкого фронту, весь сдался красным под Невинкой. Хто умнее был – ноги на плечи да по домам. А вот Митька не заявился. Ума, видно, не хватило на это дело.

– Брешет твой Мишка! Брешет, – запальчиво выкрикнул дед Заводное.

Он не мог допустить, что его внук у красных.

– Ну и хорошо, что Митя домой не явился, – подала свой голос Нюра. – А явился бы, заставили красных ловить. Мобилизовали бы его белые. А Мишка тоже от войны не отвертелся – к Шкуро в карательную сотню попал, да ещё десяток шомполов получил за то, что на чердаке отсиживался.

– Во–во! Такому шарлатану, как Мишка, не впервой плети получать. Он с детства, стервец, отчаянный!

Тарас, кряхтя, слез с печи. Сел на лавку, стал смотреть в окно. Вся семья стояла и, глядя на белеющие вершины гор, гадала о судьбе Митьки.

Тарас в раздумье проговорил:

– Нашему Митьке место с кадетами. По нашему положению ему не место с босяками.

Нюрку всю передёрнуло от слов свёкра. Она метнула на него недобрый взгляд.

Дед поддержал сына:

– Што правда, то правда! Эти революции долго не удерживаются. Вон в пятом грду чем кончилось для урупцев? Поддержали бунтовщиков и в Сибирь попали.

Думается мне, что наш Митюшка у белых. Вот плюнь на меня, если унучек не вернётся домой с золотыми погонами!

Нюра дёрнула губами, стараясь скрыть усмешку, и тихо возразила:

– Теперя, дедушка, до золотых погонов дослужиться нетрудно. Стоит попасть в «волчью» сотню Шкуро – погоны есть. Как поглядишь, сколько теперя разных прапоров по улицам шатается – палку кинь в собаку, в прапора попадёшь. А толку? Этих прапоров тоже колотят, как зайцев. Уж лучше нехай наш Митя в горах переждёт, пока эта кутерьма уляжется.

А мать Митьки, казалось, не слушала, о чём говорят вокруг. Она немигающими глазами все ещё глядела вдаль, будто там, в синеющих непроходимых лесах, видела она своего сына. Затуманились её глаза, и одна за другой по дряблым щекам покатились слезы.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

Холодный дождь хлестал по лицу всадника. Храпя, лошадь упорно шла навстречу ветру по косогору. Там впереди где‑то должны были быть кошары. Но за серой завесой дождя ничего не было видно.

Всадник не понукал измученного коня. Стараясь укрыться от дождя, он натягивал на голову ветхий башлык. На нём не было ни бурки, ни шинели, а чекмень из серого домотканого сукна насквозь промок. Лошадь неожиданно ткнулась в высокую плетнёвую изгородь и заржала, всполошив на кошаре собак.

Но, видно, собакам не хотелось вылезать из тёплых соломенных нор, и они вскоре умолкли. Почти свалившись с лошади, всадник устало закинул повод на кол, вытянул из плетня палку поувесистее, чтобы отбиваться от собак, и уверенно пошёл к знакомому половню. Тут уже собаки не утерпели. Они закружились вокруг вошедшего в ограду, старались ухватить его за ноги.

– А ну замолчи, Барбос! Катун, пошел! Вот я тебя огрею!

Собаки, узнав человека, закрутили хвостами. Только какой‑то щенок–несмышлёныш продолжал заливаться звонким лаем.

Нащупав щеколду, человек рывком открыл широкую дверь.

В углу половня чиркнула зажигалка. Желтый язычок загоревшегося фитиля осветил обветренное лицо Яшки–гармониста, недавно поступившего к Заводновым в чабаны.

– Хто эта? – послышался его хриплый спросонья голос.

– Своих перестал узнавать? – вопросом ответил ночной гость, снимая карабин.

Яшка зажёг каганец, подложил в него бараньего сала и, по–прежнему не узнавая вошедшего, подозрительно покосился на него.

А тот раздевался, бросил на солому пояс с браунингом в кобуре.

– Ты што же молчишь? – нерешительно заговорил Яшка. – Зашел в чужие хоромы и ни гу–гу! Кто будешь, зачем пожаловал?

– Хоромы! С каких это пор, Яшка, ты обзавёлся своими хоромами? Значит, и взаправду не узнаешь? Это борода виновата.

– А–рхип–л Алексеевич! Вот это гость! Да ты садись, садись, вот сюда, на скамью присядь!

И Яшка засуетился. Стянул с Архипа вконец размокшие сапоги, притащил сухую бекешу и валенки.

– Подожди, Архип, не одевайся. Давай я тебя разотру как следует! А то дрожишь, как цуцик! Яшка вытащил из угла узкогорлый кувшин. По половню разлился запах тёплого самогона.

– Ах ты господи! Еще не остыла живительная! – похлопал по кувшину Архип.

– Ну, конечно, што и говорить, живая вода! Из кавунов целый день гнал, благо, работы не было.

– Ну, так наливай, чего же тянешь! Наливай, друг сердечный!

По большой жестяной кружке забулькала мутноватая жидкость. Архип большими глотками выпил до дна и тут же плюхнулся в сено.

– Хорошо! Теперь растирай до поту, чтоб кости хрустели!

– Это мы могем! Могем!

И Яшка засучил рукава.

Разморенный самогоном и согревшийся под крепкими руками Якова, Архип уснул богатырским сном.

Яшка вышел из половня, отвязал коня Архипа и завёл его в боковушку для лошадей. Конь, продрогший не менее своего хозяина, понурив голову, дрожал мелкой дрожью. Яков расседлал его, снял потник и спрятал под ясли. Потом скрутил тугой жгут из мягкого сена и начал обтирать коня, крепко похлопывая ладонью по спине и бокам.

– Самогону, дружок, и тебе бы надо дать, а вот не знаю, полагается ли он коню или нет?

Он набросил на спину коня овечью шкуру. Потом принёс большую охапку сена и положил в ясли.

– Овса не дам, не прогневайся! Отдохни, а то на ноги сядешь. К утру принесу. Ну, отдыхай, вояка! Отдыхай! Эх, времячко, и коням покоя нетути!

Конь вздохнул, встряхнулся и принялся жевать пахнущее чабрецом и шалфеем сено.

До утра Яшка не мог заснуть, ворочался с боку на бок. «И чего это он так внезапно появился, – думал он об Архипе, – что случилось?»

– Ты что, вертухаешься? Блохи кусают, что ли? – вдруг спросил Архип.

– А–а! Проснулся! Ну, тогда рассказывай, как там в лесу? А я завтрак приготовлю.

Сполоснув руки и протерев глаза измызганным старым рушником, Яков стал разжигать кизяки в печурке. Из большой засаленной торбы достал кусок баранины, для запаха обжарил её на огне и бросил в котёл.

Архип быстро надел просохшее белье, натянул бекешу Якова и подсел к нему.

– Так, значит, теперь ты у Заводновых чабануешь?

– Приказ нашего батьки–атамана выполняю, —улыбнулся Яшка. – Кутасов‑то ко мне на кошары заглядывает. Правда, давненько что‑то не было.

– Кутасов теперь далеко в горах. К тебе теперь буду заглядывать я, – сказал Архип. – Ты в станице часто бываешь?

– Редко.

– Вот это плохо.

– Чем же плохо?

– Да ведь слепой ты здесь, ничего, что в станице делается, знать не можешь.

Яшка лукаво усмехнулся.

– Ну, нет! Может, не все, а кое‑что и до меня доходит. Есть у попа в услужении деваха. Катериной зовут. Она часто заглядывает ко мне сюда, А в поповском доме чуть ли не каждый день гости. Аркашка, сын попа, карателем заделался. А тут ребята из ближнего леса поплясать под мою гармонь приходят. От меня кой–какие вести и баранину в лесок переправляют.

– Гляди, попадёшься!

– Ни боже мой! Да и хозяин смирный человек. Это тебе не Шкурников.

– Ну, тогда другое дело. А твой хозяин, значит, ничего?

– Тарас Григорьевич? Совсем пал духом. О Митьке слухи были, што к туркам в плен попал, а теперя молва ходит, што у красных он в горах. Да што‑то не верится мне, штобы Митька к красным подался! Это все Мишка Рябцев трепался. Раззвонил про Митьку, а Тараса до сих пор таскают в правление. Овечками откупается: тому одну, тому две отвозит. А овечек вон сколько осталось – и трёх сотен не наберёшь.

– А как…

Архип не договорил и смущённо потупил глаза. Но Яков сразу понял его.

– Нюрка по тебе убивалась, когда узнала о том, что ранили тебя беляки. Я ей об этом сказал. А она заплакала и говорит: «Если Архип захотел бы, я с ним и в лес, и куда хочешь ушла бы…».

– Плакала, говоришь! – потеплевшим голосом переспросил Архип.

– Конешное дело, по тебе, а не по Митьке! Он, Митька, хоть и хороший парень, да ведь не люб был ей, кому это не видно. Да и дитё от него бог отнял. Одно было, да и то померло от хрипучки.

– Бог‑то тут при чём? Зараза взяла дитё.

– Оно, конешное дело. Зараза эта, как её? Шкарлатина, страсть как много подобрала детей. А лечения какая у нас? На всю станицу один глухой хвершал–татарин. И то сказать – лошадиный лекарь. У лошадей он здорово «волчков» с зубов сбивает, а лечить детей не умеет. Был хороший хвершад – студент, дружок Кутасова, так его на фронт забрали.

– Ну, а красных в станице ждут?

– Хто ждёт, а хто бога – молит, чтобы им, красным, значит, ни дна ни покрышки!

– Кто же это нам ни дна ни покрышки желает?

– Сам, пожалуй, лучше меня знаешь!

– Ну, примерно, кто? Небось, мой прежний хозяин? Лексаха Ковалев, аль Карпуха Воробьев да горлохват Илюха?

– Ну, ты и вправду не знаешь ничего! Лексаха сейчас, наверное, рядом с Апостолом Петром богачей в рай пропускает. Как началась война, затосковал он, вспомнил огненного змия, комету с хвостом, и затвердил о конце света. Болел недолго – едва успел покаяться и проститься. А сказать, куда золото в кубышке спрятал, уже не смог. Костюшка с Миколкой весь двор перерыли, сад перекорчевали, половицы в доме выломали, передрались, а золото так и не нашли.

– Так… Ну, а прочие как?

– Прочие по–разному. Одни так же бедны. Другие рядятся под бедняков, говорят, что бедные теперь в моде. А есть и такие, что в открытую наживаются. Гордятся тем, стараются нажиться. Вот твой последний хозяин Воробьев. У бедноты за бесценок арендует землю, скупает инвентарь – в гору лезет, для важности бороду отпустил. Так што теперь его уже голой рукой не достанешь.

– Ну ничего, Яков! Разобьем белых – без царей и богачей сами своей страной управлять будем!

Яшка блеснул цыганскими глазами:

– Может, и для меня тогда дело поважнее найдётся. Ну ладно! Заговорились мы с тобой. Небось, проголодался? Давай завтракать. А насчёт дальнейшей жизни я так понимаю: ухватим мы её.

Баранина уже бурлила в котле.

В боковушке заржал конь.

– Ишь ты, понимает животина, что мы есть собираемся. Тоже просит, – проговорил Яшка, накладывая мясо на большую деревянную тарелку. – Я пойду задам овса. Обещал овса ещё ночью. А теперь напоминает.

Архип отломил кусок заветренного калача, положил на него жирную баранину и, жуя, вышел следом за Яковом. Он остановился в дверях. Дождь продолжал шуметь. Сквозь его серую завесу с трудом проглядывались станичные хаты.

Яков обернулся:

– Ты, Архип, не тревожься! В случае чего, в скирду и тебя, и коня спрячу. Там у меня есть тайничок. И харч имеется—кадушка с солёной бараниной стоит, копчёные курдючки висят, бочку с водой держу на всякий случай…

– Да ну? – обрадовался Архип. – Тогда показывай скорее свой тайник! Он нам, пожалуй, скоро понадобится.

Яков дал овса лошади, затем оттащил в сторону мажару, сбросил с копны несколько снопов и указал на зиявшую дыру.

– Вот они, ворота в рай.

Архип наклонился и полез следом за Яковом.

– Ни черта не вижу!

– Ка–ак не видишь? Да ведь это и есть царские врата. Сейчас господа бога увидишь.

Яков чиркнул зажигалкой и зажёг висевший на стержне старинный черкесский светильник. Желтое пламя взвилось язычком, затрещало, ровным светом освещая тайник. Большой полуподвал, вырытый давным-давно, когда ещё строили кошары, постепенно был засыпан навозом и мусором. О подвале забыли, Яков очистил его, навалил на крышу большую скирду соломы и пристроил к нему конюшню.

– Ну как? – подмигнул он Архипу. – Подходяще?

– Еще спрашиваешь!

– А ты гляди вот, я лежанку приспособил, а под лежанкой ещё тайничок для оружия.

Архип заглянул под нары и всплеснул руками:

– Ого! Да тут у тебя целый оружейный склад. Что же ты молчишь?

Яков почесал щетинистый подбородок:

– А как же? Теперя без этого добра не обойтитца!

– Откуда достал?

– Бог подаёт! Я вот при найме к Заводновым выговорил: если на свадьбу будут звать меня играть на гармони, – чтоб отпускали. За это дёшево взялся стеречь овец. Тарас в такие дни меня заменяет. Я тогда знак оставляю для наших: на кургане чучелу вешаю. Увидят чучелу и назад поворачивают. А я играю на гармошке, пиликаю и гляжу. А там какой пьяный то шашку забудет, а то, гляди, и пистолетик оставит. Свадеб теперь много. Говорят, офицерье в каждой станице женится.

– Ну, спасибо тебе, спасибо. – Архип крепко обнял Якова. – Оружие я заберу и нынче же ночью переброшу в другое место. А тебе есть другое задание: поступай к попу в батраки. От Заводновых надо тебе уйти.

– Это почему же? На кой черт поп нам сдался?

– Пои нам не нужен, а вот сынок его, каратель Аркашка, глаза требует.

Яшка кивнул головой:

– Ну что же! Надо – так сделаем… – Лукавая улыбка вдруг осветила его лицо: – Ты побудь здесь, командир, а я в станицу подамся. Хочет тебя один человек повидать…

Архип сделал вид, что не понял намёка друга. А сам с затрепетавшим сердцем следил за бедаркой, удалявшейся в сторону станицы.

Яков заехал прямо к Заводновым, будто за харчами. Укладывая в торбу хлеб, он попросил:

– Дядя Тарас! Вы б послали со мною Нюрку овчины перебрать. Овчин много накопилось, сами знаете, мор был на овец. А мне все недосуг этим делом заняться.

– И верно! – согласился Тарас. – Сбирайся, Нюра! Подбери там овчинки на пару полушубков. Мой‑то совсем истёрся. А там, глядишь, Митрий приедет.

– Недосуг мне, батя! – пыталась отговориться Нюра. Но взглянув в лицо Якова, вдруг поняла, что он не напрасно зовёт её. – Ну да ладно! Раз надо, то поеду!

Когда бедарка выехала со двора и колеса зачавкали по размокшей дороге, Нюра спросила:

– Зачем я тебе понадобилась, Яков?

– Зачем, зачем! – ворчливым голосом ответил работник. – Сказал же – овчины надо перебрать…

Нюра с возмущением пожала плечами.

Яшка нарочно не поехал через Козюлин мост. Он сделал большой крюк. Нюра, закутавшись в большую шерстяную шаль, сидела не шевелясь и больше ни о чём пе спрашивала. Время от времени она из‑под шали заглядывала в лицо работника. Но тот хмурился и, причмокивая, погонял лошадь, скользившую по вязкой дороге.

К кошарам подъехали, когда начало темнеть. Яков принялся рассупонивать лошадь. Нюра спрыгнула с двуколки, вошла в половень. В печи тлели кизяки. В половне никого не было. Она подошла к печи, подбросила топлива.

И в это время сзади неё кто‑то кашлянул. Думая, что это Яков, Нюра не спеша обернулась.

И вдруг вскрикнула: освещённый красным светом разгоревшихся кизяков, перед ней стоял Архип.

– Анюта!

– Архипушка…

Их словно кто подтолкнул друг к другу. Ласковые трепетные руки обхватили шею Архипа. И словно не было стольких лет разлуки, не было ни войны, ни пережитого горя.

Поздно вечером Архип сам подвёз Нюру к мосту через реку и долго обнимал её крепкими руками, никак не решаясь расстаться.

За мостом в конце улицы забрехали собаки, смутно обрисовалась фигура идущего человека.

Нюра вырвалась из объятий и перебежала мост.