Текст книги "Над Кубанью зори полыхают"

Автор книги: Фёкла Навозова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 18 страниц)

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Отгудели молотилки, отстучали цепы, выбивавшие подсолнечные семечки. Незаметно наступило тихое, ясное, с шёлковыми паутинками «бабье лето». Подошел праздник покрова с недельной ярмаркой. Начались смотрины невест и весёлые свадьбы.

Девки–невесты, ложась в постель в ночь под покров, загадывали: «Приснись жених невесте! Пресвятая дева Мария, покрой меня своим одеялом–покрывалом».

Забеспокоилась семья Заводновых – единственному сыну Митьке пора выбирать невесту. Собираясь на ярмарку, отец велел Митьке надеть алый атласный бешмет и лаковые со скрипом сапоги. Дед подарил внуку искусно сплетённую из конского волоса в мелких волосяных колечках тесёмку, достал со дна сундука часы с длинной серебряной цепочкой, полученные им за отвагу в турецкую кампанию, – и тоже подарил внуку. Тесьма была надета на шею и свисала по спине к поясу чёрными узорчатыми махрами. Серебряная цепочка была зацеплена у тесного ворота бешмета. Сами же часы заправлены в маленький кармашек на левой стороне бешмета.

Узкий ремённый пояс с черкесским серебряным набором туго стянул бешмет, а каракулевая шапка с суконным малиновым верхом лихо надвинута на ухо. Митька поглядел в зеркало и остался доволен. Он прищёлкнул каблуками, сказал сам себе:

– А парень я как будто ничего! Рябоват вот малость, ну да на нашем базаре сойдёт!

И тут Митька призадумался.

«А почему дед сделал мне такой подарок? Не собираются ли меня женить?» – Митькино рябое лицо покраснело.

Он прошёл в горницу к отцу, сел на краешек лавки. Обдумывал, как задать отцу щекотливый вопрос. Ничего не мог придумать, волнуясь, стал покачивать ногой. Отец перестал натягивать сапоги и сердито крикнул:

– Митька, не качай чертей на ногах! Што это ты размахался?

Митька так ничего и не спросил. Досадуя на свою робость, поднялся, пошёл во двор помогать работнику Петру запрягать лошадей в тачанку.

Только что заново окрашенная тачанка блестела черным лаком с золотыми разводами. На задке алели нарисованные умельцем–иногородним крупные розы.

Митька со зла плюнул на розы, выдернул из‑за пояса Петра кнут и забрался на облучок. Батрак, надевая постромки на барки, ухмыльнулся, спросил:

– Ты, Митро, может, без лошадей поедешь выбирать себе невесту? Ведь лошади‑то ещё не запряжены, а ты уже взгромоздился на тачанку.

Митька вспыхнул:

– Да иди ты!.. – Он выругался.

Работник с удивлением взглянул на него. От тихони Митьки такое он слышал впервые.

– Ну, знаешь, дружок, я тебе не мальчишка! Вот скажу отцу, так он тебя за пакостные слова отхлещет как следует. Не посмотрит, что жених.

Митька и сам не мог понять, как у него вырвались скверные слова. Он смущённо потупил глаза и продолжал размышлять. Что его собрались женить, теперь ему и самому стало совершенно ясно.

«Не гулял, не женихался, только с овцами возился. Какой я жених? Я и девок боюсь… Да и лицом коряв. Какая девка такое лицо целовать станет…»

Из хаты вышел принарядившийся отец, за ним мать. Работник сунул в руки Митьке вожжи и побежал открывать ворота. Митька чмокнул. Вороные, закусив удила и кося глазами, дружно подкатили тачанку к крыль–цу–Отец и мать, перекрестившись на восток, стали усаживаться в экипаж. Вышедший на крыльцо дед пожелал им счастливого пути–дороги и пошёл к забору, чтобы взглядом ещё проводить мягко покатившую по пыльной дороге тачанку.

Выглянула из окна хаты соседка. Окликнула деда:

– Али выбирать невесту поехали?

Дед кивнул головой.

– Ну, дай бог, дай бог! Што же, пора подошла – надо женить.

Дед хмуро молчал. Соседка, зная, что старик не любит растабаривать с бабами, перелезла через плетень к куме, и начались догадки: кого все‑таки Заводновы будут сватать?

Заводновская тачанка стрелой мчалась по пыльной дороге. Митькин наряд вызывал зависть у встречных парней. Заневестившиеся девки, табунком идущие на ярмарку, шумно шарахнулись на обочину дороги, высоко подняв при этом верхние юбки. Видны были белоснежные, обшитые кружевами и расшитые красными и чёрными нитками юбки – исподницы.

– Гляньте! Заводновы никак выбирать едут? – крикнула одна из девок. – Кого бы это?

– Как же это тебя миновали, Аксютка! – съехидничал кто‑то. – Хороша была бы парочка – баран да ярочка!

– Очень он мне нужен, такой рябой! – передёрнула плечами Аксютка.

– Рябой, да любой.

Девчата миновали последний переулок, и вот она, ярмарка. Людей – видимо–невидимо, шум, гам. Любопытная Аксютка окликнула хромого гармониста Яшку:

– Яшенька! Разузнай‑ка, кого Заводновы выглядывать будут? Интересно ведь – с нашего края али нет?

Играла лира, сверкал бисер на занавесях каруселей, мелькали ярко раскрашенные деревянные кони. Заливались рожки и свистелки. Уже слышались песни подгулявших казаков, заливистый женский смех, выкрики торговцев.

Спугнув с церковных крестов стаю крикливых галок, на колокольне затрезвонили колокола: кончилась обедня. Люди прямо из церкви повалили на ярмарку, по пути доедая просвирки.

Громче заиграла лира, быстрее завертелись карусели. Много зевак собралось около циркачей. На подмостки вслед за клоуном вышли двенадцать девушек в диковинных нарядах. Шелк, бархат, бисер сверкали и переливались. Одна из девушек вдруг закричала:

– Ай–ай–ай! Сюда! Сюда!

Клоун, смешно подпрыгивая, затрубил в маленькую дудочку. На подмостки выскочила крошечная лохматая собачка в малиновом жилете и картузе. Она поднялась на задние лапки и стала раскланиваться.

Заводновы, оставив тачанку поблизости у знакомых, тоже глазели на циркачей. Мать Митьки, простодушная толстуха Алена, заохала, всплеснув руками:

– Крали‑то какие! Ты погляди, старик, какие девки-красавицы! – И потом уже тише, наклоняясь к самому уху мужа, добавила: – Такую бы кралю нам в невестки!

Старый Тарас сердито толкнул жену локтем:

– Ошалела, дурёха! Ты што! Это же шутихи! – Рассерженный Тарас потащил жену подальше.

А Митьке не хотелось уходить. Он дёрнул отца за пояс:

– Бать, я останусь поглядеть. Вон девчата с нашей улицы с Яшкой и Мишкой там. Потом найду вас с маманей.

Отец ткнул его кулаком в бок. Митька умолк и послушно поплёлся вслед за родителями в винный ряд. У Митьки мелькнула догадка: «Ага, вот куда метит батя, видно, Нюрку сватать хочет!»

Из‑за бочки выглянула жена Костюшки Ковалева – Поля. Она неприветливо поглядела на Митьку. Видно, материнское сердце подсказало, зачем подошли Заводвовы. Поля торопливо, вроде по делу, отозвала мужа, Тарас повернулся к своим и сообщил:

– Анна ихняя тут с девками на релях [5]5
  Рели – качели.


[Закрыть]качается. Пойдем глянем на эту забаву.

Митька шёл и, чувствуя на себе любопытные взгляды девчат, не смел поднять глаза. А мать, не понимая его смущения, тараторила:

– А ну, сыночек, покажи мне, какая же из них Нюрка Ковалева? Говорят – красавица!

Митька с досадой прошипел:

– Сама ищи! Чего пристала?

На каруселях кто‑то громко закричал:

– Нюрка! Нюрка Ковалева! Твой черёд!

На подножки бойко вспрыгнула девушка в голубом атласном платье. На плечах газовый шарф. Лира заиграла вальс, карусель закружилась, взметнулся лёгкий шарф.

Постепенно карусели замедляли ход, останавливаясь. Вместе с другими сошла с них и Нюра. Мать Митьки подошла и заглянула ей в лицо, ласково спросила:

– Ты чья будешь, девушка?

– Ковалева, Лексахи Ковалева внучка, – простодушно ответила Нюра.

– Лексаху‑то знаю, как не знать, да и нас‑то, Заводновых, добрые люди в округе тоже знают.

Мать Митьки откровенно разглядывала девушку.

Нюра, поняв, зачем Заводнова подошла к ней, взглянула на рябого Митьку и торопливо отошла. А тот красный как варёный рак в замешательстве мял полу бешмета.

Тарас поглаживал свою окладистую бороду. Он был доволен смотринами: лучшей невесты для его Митьки и не сыскать во всей станице.

– Ну, теперя, парень, вот, возьми грошей. Иди гуляй! А мы с матерью пойдём в гости.

Митька обрадовался, что наконец кончились его мучения, и бросился к цирку искать друзей.

Наступали сумерки. Гасли последние краски заката. На небо выкатилась большая красноватая луна. Люди расходились и разъезжались по домам. Расставшись с подругами, Нюра свернула в заросший акациями переулок.

Вдруг сбоку метнулась тень…

– Ай! – вскрикнула Нюра.

– Молчи. Это я, – прошептал Архип.

– Тоже придумал, – рассердилась Нюра. – Пусти…

– А ты не убежишь?

– Не убегу, – пообещала Нюра. Она уже пожалела о том, что была с ним резкой.

Хрустнула ветка.

– Ой, что это?

– Видно, кошка. Пойдем в сад, там пас никто не увидит.

Подождав немного, они перелезли через плетень и оказались под яблоней. Архип поднял Нюру и усадил на толстую ветку.

Нюра закинула ему па плечи слабеющие руки, прижалась к его груди…

На колокольне пробило двенадцать раз. Испуганные звоном, громко заплакали сычи. Где‑то далеко–далеко устало пиликала гармошка. По кочковатой дороге продребезжала бричка с подгулявшими казаками. Над садом сверкали, переливаясь, Стожары.

Нюра шла домой по переулку, а Архип, легко перемахнув через каменный забор, не торопясь пошёл огородами.

Стукнула калитка, заворчали и успокоились собаки. Пугливой тенью метнулась Нюра к двери дома. И тут же услышала ворчливый голос матери:

– Поздно что‑то ты стала приходить, Нюрка. Гляди, ума не прогуляй! Девичью честь потеряешь – весь род наш опозоришь и жизню свою разобьёшь.

Слушая укоры матери, Нюра поспешно сбросила платье. Не успела она юркнуть под одеяло, как заскрипели половицы, послышался глухой старческий кашель Деда. Он забубнил, точно бухая в барабан:

– Это Нюрка, што ли, пришла?

Поля не отвечала. А Нюра, крепко прижавшись к подушке, просила её не отзываться.

Дед дёрнул дверь:

– Слышь, оглохли, што‑ли–ча? Я спрашиваю, Нюрка это пришла?

– Да што вы, батюшка, спать‑то спокойно не даёте. Спа давно дома! Еще с вечера.

В это время по двору громко зашлёпал босыми нога–Ми Костюшка. Он спал на амбарном крыльце и, видно, решил выручить любимицу дочку:

– Это я, батюшка, запор на калитке проверял.

– Ты? Эх и дурак же ты, Костюшка, вот што я тебе скажу. Нюра в калитку с улицы, а Архип в другую – с огорода… Эх ты, дурак, ничего не видишь!

Дед с досадой грохнул дверью и скрылся в своей спальне. А Костюшка, почесав под рубахой живот, зашагал к себе, размышляя: «И што это бате не спится? И днём и ночью все примечают, ничего не пропустят!»

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Бывший опальный студент Кутасов решил до лучших времён остаться в Ново–Троицкой. Как он считал, надзор в станице осуществлялся не дошлыми полицейскими чинами, а не особенно искушёнными в политике людьми. С разрешения атамана отдела Кутасов по вечерам обучал грамоте казачат–допризывников и других желающих.

Для привлечения молодёжи Кутасов наладил в школе волшебный фонарь и по субботам, после занятий, показывал «туманные картины». Это были иллюстрации к «Тарасу Бульбе», к «Сказке про Иванушку–дурачка». Иногда учитель веселил учеников, показывал теневой театр. Один за другим скакали зайчики, за ними гнались собаки, мелькали смешные рожицы чёртиков. А то вдруг возникал на экране карикатурный портрет местного мироеда, звучали острые комментарии учителя. Задетые этим «персонажи» жаловались станичному атаману и участковому начальнику. А те сетовали на отдельского атамана, разрешившего крамольнику учить казачат.

Как‑то и атаман, и участковый начальник пришли в школу на «туманные картины». Но в этот день Кутасов показывал только разрешённые начальством иллюстрации к былине о богатыре Илье Муромце. Рассказ его о подвигах богатыря не вызывал никаких опасных мыслей: учитель с воодушевлением рассказывал о доблестном защитнике русской земли и его боевых товарищах.

Шагая домой по грязным и тёмным станичным улицам, атаман Колесников жаловался участковому:

– Хитер, видать, этот скубент, ох, хитёр! При нас он как шёлковый. А без нас мало ли чему учит казачат. За каждым разом его занятий не проследишь.

Участковый, вертя ус, подсказал:

– А вы бы не сами следили. Через верных людей надо действовать. Пусть они сообщают вам обо всём, что болтает этот учителишка. Берите на заметку все жалобы. Ишь ты! Не успел от волчьего прогона очухаться, а уж опять на то просится. Видно, повадился кувшин по воду ходить, там ему и голову сломить.

Но Кутасов «границ» не переходил. Он шутил будто бы безобидно, затрагивал только местных станичных мироедов и обвинять его в антиправительственных выступлениях не было никаких оснований. Однако остроумные и злые шутки учителя расходились по станице, как круги от камня, брошенного в тихий пруд.

Жил Кутасов в крошечной комнатушке в доме Матвея Рыженкова. У Рыженковых он и столовался. Не гнушался простых людей и тем завоевал к себе уважение.

Илюха Бочарников как‑то на улице в кругу станичников с Козюлиной балки стал подсмеиваться над Рыженковы м:

– Ну, как, кум Матвей, твой нахлебник, небось деньгой засыпает тебя?

– Засыпать не засыпает, а по пятёрке каждый месяц в аккурат платит, – возразил Рыженков.

– Га!.. По пятёрочке! Небось ты эти пятёрочки на золотые меняешь да в кубышку прячешь? Гляди, завоняются, – намекнул Илюха Матвею на неприятную историю с кладом.

Теперь Рыженков по–серьёзному обиделся. Задергал носом, затряс рыжей бородой, подыскивая самые колкие слова для ответа.

– Вот–вот! Глядите на этого козла! – захохотал Илюха, довольный, что его острота больно задела соседа.

Но откровенная грубость как раз и помогла Рыженко. У подобрать нужные слова:

– Ну и что? Честные деньги не грех и в кубышку Положить! А вот, говорят, кое‑кто ворованные да процентики, вырванные из горла, в банк кладёт, для наживы, значится! Говорят, на том свете кое–кому придётся перед богом отчитаться.

Илюха побагровел и, недолго думая, схватил своего кума за грудки. И если бы их не разняли – быть бы драке.

А в ближайшую субботу, после занятий, прочитав учащимся «Сказку о попе и его работнике Балде», Кутасов снова начал представление теневого театра.

Носатая тень, очень похожая на Илюху, оседлала худого батрака с косой в руках и принялась пришпоривать его. Скачка продолжалась до тех пор, пока тень батрака не скинула с себя тень оседлавшего его и не ткнула ему в живот косой. Представление сопровождалось стихами, которые Кутасов читал на разные голоса.

А на другой день Илюха уже знал, что на представлении учитель высмеял его. Жена со слезами рассказала, что вся станица смеётся над Бочарниковыми.

– Смеется? – переспросил её Илюха. – Ну ладно! Ом у меня досмеется! – Потом вдруг набросился на жену: – А ты меньше по улицам шлендрай!

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Под рождество кончилось опостылевшее осеннее ненастье. Размякшую от дождей землю крепко сковало добрым морозцем и укрыло белым снеговым одеялом.

В святки загуляла, зашумела станица. До тёмной ночи звенели девичьи песни и хороводы. А на Борцовой горе по вечерам разгорались кулачные бои.

Толпы любителей кулачного боя, от мальца до старика, выстраивались двумя плотными стенами. Бородачи, бывалые бойцы, крутогрудые и могучие, застегнувшись и засучив рукава полушубков до локтей, со свистом и гиканьем подталкивали вперёд ребят–зачинщиков. Дрались край на край: «кугуты» Козюлиной балки с «куркулями» Ильговой балки. А на другой стороне шли бои залесинцев с казаками Дылевой балки. Иногородних на кулачки не допускали.

Начинались кулачные бои в сумерки. Дикий свист и крики в эту пору неслись над всей станицей.

Находились и такие парни, которые использовали «кулачки» для сведения своих счетов. Они на бой выходили с тем, чтобы отыскать своего недруга и отомстить ему за обиду.

Иногда на кулачные бои приезжал и сам участковый начальник Марченко с атаманом. Став на передки своих тачанок, подсучив рукава, они тоже входили в азарт, кричали и улюлюкали до хрипоты, а при случае соскакивали на землю, чтобы ловко заехать по уху какому-либо казаку, нечаянно приблизившемуся к тачанке. Ушибы, даже увечья, полученные на кулачках, обидными не считались. Случись убийство – никого не судили: не по злу убит, а по нечаянности.

Хаживал на кулачные бои к Борцовой горе и Архип. Участвовать в них он не мог по своему мужицкому сословию. Но кипение кулачной свалки как‑то смягчало его внутреннюю душевную боль.

В последнее время ему все труднее было встречаться с любимой. И днём и ночью за ним и за Анютой наблюдал зоркий, неусыпный глаз деда Лексахи. Только встретятся Архип с Нюрой, только соединят трепещущие руки, а уж где‑то рядом слышится натужное, свистящее дыхание деда.

Не раз Архип ловил на себе злой взгляд старого хозяина. Но, видать, жалко было деду Лексахе терять сильного, работящего батрака.

На один из кулачных боев в конце святой недели на Борцову гору со свинчаткой в рукавице пришёл и Илюха Бочарников. Ему удалось разузнать, что учитель Кутасов каждый вечер с иногородними парнями, наблюдает за побоищем.

– Ишь, любоваться ходит! – сквозь зубы ворчал Бочарников.

Придя на кулачки, Илюха подговорил нескольких головорезов из казаков отучить мужиков с Хамселовки ходить на казачьи игрища. Кое–кого пообещал угостить по–праздничному.

Воодушевленные обещанием дарового угощения, ды–Левскйе бойцы бурей обрушились на заЛесинцев. Те сначала попятились, затем обратились в бегство.

Дерущиеся быстро приближались к горе. Кто потрусливее был из иногородних – бросились наутёк. Кутасов, зная, что гора никогда не была ареной боев, не трогался с места. Залесинцы у подошвы горы валились как мешки: лежачего не бьют.

– Бей хамселов! Хай не ходят глядеть, как казаки кровь проливают! – заорал Бочарников. – Бей!

Распаленные дракой казаки стали колотить не ожидавших нападения иногородних.

– Бей! – орал Бочарников, подбираясь к учителю.

Кутасов пытался уговорить казаков прекратить драку. Илюха сзади подкрался к нему и что было силы стукнул свинчаткой по голове.

Учитель упал как подкошенный.

Озверевший Илюха хотел стукнуть лежавшего сапожищем в висок. Но вдруг чей‑то кулак въехал ему в подбородок. Удар был таким сильным, что Илюха полетел вниз, сбив с ног нескольких дылевцев.

А в это время залесинцы, к которым подоспела подмога, с тылу ударили противников и погнали их к станице.

– Эк ты лихо зацепил этого самого кровопийцу нашего! – сказал Архипу один из Бочарниковых батраков. – Не убил?

– Очухается! – отмахнулся Архип. – А ты, паря, помалкивай, а то мне жизни в станице не будет. Как же, по казацкой морде да мужичьим кулаком!

Архип, как ребёнка, поднял с земли неподвижного Кутасова.

– Вот кого малость не убил, бугай проклятый! – проговорил он. – Потри‑ка виски учителю снежком. А я потом отнесу его домой.

Кутасов больше месяца пролежал в постели. Не будь на его голове папахи – проломил бы ему голову Бочарников. Всем была понятна причина нападения на учителя. Да и сам Илюха не скрывал этого.

– Коту в науку! Нехай сукин сын помнит, што под горячую руку казаку попадаться опасно, – гундосил он в кругу соседей. – Ненароком и укокошил бы, а взятки были бы гладки – на кулачках, што на войне. Га! А што? – беззвучно смеясь, оглядывал он казаков.

– Дык ведь и тебе, кум, добре присветил кто‑то! – Запомнил Матвей Рыженков. – Ты сам‑то чуток к небесной царице на пироги не угодил!

Илюха потемнел лицом.

– Узнать бы, кто это мне врезал! Я бы с ним поквитался!

Во время болезни учителя Архип не раз навещал его. Под Новый год они почти до полуночи разговаривали.

– Малограмотный я, по–благородному разговор вести не умею. А вот перед вами душу излить хочется, потому – сердечный вы человек, – сбивчиво сказал Архип.

– Дело‑то не в грамоте, а в сердце. Русский русского поймёт, – приподнялся Кутасов и предложил Архипу взять папироску. – Давайте поговорим по душам.

Архип смял папиросу и, не закуривая, заговорил, глядя себе на руки:

– Кажется, што этими руками свет бы перевернул. Здоровый, сильный я. А куда силушка‑то моя идёт? Вроде двужильного быка в ярме хожу: тяну, тяну лямку, тру шею, гну хребет. Неужто так и вся жизнь пройдёт? На кого работаю? И что получаю за свой труд? И за человека тебя не считают…

Бросив измятую папиросу, Архип перевёл дух и, улыбнувшись, признался:

– Жалею я, что Бочарникову совсем мозги не выбил на Борцовой горе. А следовало бы: одним кровопийцей меньше бы стало. Саданул я его здорово! Даже у самого кулак занемел.

Кутасов пристально посмотрел на Архипа, теребя отросшую за время болезни бородку.

Архип закончил вопросом:

– Вы меня поняли, господин учитель?

– Конечно, понял! Что же тут не понять. Ведь если разобраться, то и разницы между нами мало: голытьба мы с вами, оба бездомные и интерес у нас один – бороться с мироедами совместно.

Архип пожал плечами, смущённо признавшись, что ему не совсем понятно, как можно вдвоём победить мироедов, у которых в руках пе только богатство, но и власть. Выслушав объяснение учителя о классовой борьбе, о попытке революции свергнуть в 1905 году монархию, парень задумчиво ответил:

– Тут надо крепко подумать. Пятый год вы считаете пробой сил. Помню… Хоть и мальчишкой тогда был, можно сказать, от горшка два вершка, а помнить – помню, как у нас на Орловщине жгли усадьбу помещика, как мать из барских покоев перину домой притащила, а отец кричал на неё, что попадёт ему за эту перину. Перину ту отец в овраг свёз, а мать к жандарму вызвали. От жандарма рачки назад прилезла и по сих пор выгнуться не может. – Архип вздохнул. – Ну, прощевайте, господин учитель! Выздоравливайте! А над словами вашими я думать буду…

– Думайте!

Возвращаясь домой, Архип заглянул в окно кухни, откуда слышались приглушённые девичьи голоса.

«Гадают!» – улыбнулся он, ища глазами Нюру. Под Новый год у Ковалевых в кухне собрались девки и бабы со всей улицы. Всезнающая Гашка придумывала и вспоминала все старинные гадания и сама их разгадывала. Девушки с замиранием сердца ждали предсказания своей судьбы.

А судьба‑то сводилась к одному: выйдет ли в этом году замуж или ещё придётся в девках посидеть. Каков будет жених: богат аль беден, красив аль урод, аль пьяница. Девушки старались говорить шёпотом, не смеялись. При таком важном деле какие могут быть смешки! В полночь снимали петухов с насестов, сажали под решето, сыпали им зерно, ставили стакан с водой и с затаённым дыханием ждали, как поведёт себя петух: станет зерно клевать – домовитый будет муж; воду станет пить – несусветный пьяница; уснёт петух, не поев, не попив, – умрёт муж после венца.

Потом всей гурьбой выбежали на перекрёсток улицы и стали считать колья в заборах и плетнях:

– Раз, два, три, четыре, пять…

Девятый кол – жених. Если девятый кол корявый – жених рябой, кривой кол – урод жених. А прямой да гладкий – жених высок и красив.

Нюре Ковалевой попался прямой высокий кол. Она улыбнулась, подумав об Архипе.

А потом тяжело вздохнула. Вспомнила, что батрак не пара невесте из семьи богатых казаков Ковалевых…

Вскоре после Нового года Кутасов ушёл из станицы на железную дорогу в ремонтную бригаду.

– Скатертью дорожка! – обрадовался атаман. – Убрался, крамольник! Баба с возу – кобыле легче!

Вечерами в излюбленных местах Залесинки, Козюлиной и Дылевой балок собиралась на гулянки молодёжь. Первыми обычно появлялись девчата и громко, во веер голос, запевали песню. По этому сигналу парни спешили управиться по хозяйству и тоже шли гулять.

В этот вечер Мишка Рябцев сердито прикрикнул на сестру, которая раньше его хотела улизнуть из дому.

– Ты что, с цепи сорвался? Гавкаешь, как наш Полкан? – рассердилась она.

Мишка только покосился на неё и со злостью плюнул.

За последнее время он похудел, и глаза его вспыхивали недобрыми огоньками. Иссушила ему сердце Дашка Кобелева. Передавали ему верные люди, что Васька Колесников, атаманский старший сын, зачастил к Дашке, а она будто больше льнёт к его меньшему брату Алексею.

И Мишка решил посчитаться с атаманскими сынками. В помощь себе он позвал своих дружков–товарищей и батрака Архипа. Парни прихватили гармонику, бубен, дудки и двинулись к Дылевой балке.

Дылевские девчата издалека услыхали их музыку и оборвали песню.

– Ой, девчата! Да кто ж это к нам с гармонистом прёт? – радостно взвизгнул кто‑то. —Гармонь‑то играет. И–и-их!

Прислушались к приближающейся музыке. В лад гармони подыгрывали рожки и дудки, грохотал бубен, раздавался весёлый посвист.

– Ой, да это с Козюлиной балки к нам идут! Мишка Рябцев на бубне выбивает и соловьём насвистывает, а городчанские ребята в рожки играют.

– А гармонь чья?

– На гармони ни один казак в нашем краю не играет. Не иначе как Яшка с Хамселовки. Он же теперя Мишкиным дружком стал, – подсказал кто‑то.

С другой стороны подошли свои ребята с Дылевой балки. С ними Василий и Алешка – сыновья атамана. Василий зло, сквозь зубы бросил Дашке:

– Свистунов поджидаешь? Пехай, нехай идут! Мы им тут наломаем бока!

Козюлинцы с хамселовскими уже вывернулись из‑за крайней хаты, остановились чуть поодаль. Мишка Рябцев передал бубен одному из дружков, одёрнул ватную бекешку, затянул потуже узкий кавказский пояс и подмигнул Яшке:

– Жиманем!

Яшка заиграл казачка.

В мягких юфтевых сапогах, привстав на носки, Мишка стал дробно перебирать ногами. Потом вдруг взвизгнул и понёсся по кругу. Девчата, подхватив юбки, побежали глядеть на лихого танцора. За ними не спеша двинулись и ребята с Дылевой балки.

Мишка, размахивая правой рукой и придерживая левой шапку, плавно нёсся по кругу, задевая девок. Те с визгом пятились назад, прячась за спины подошедших парней. Мишке нужен был Васька Колесников. И вот наконец ему удалось подлететь к нему и, словно нечаянно, наотмашь полоснуть по лицу.

Василий вышел из круга, подозвал меньшего брата и послал его домой за свинчаткой.

Яшка оборвал мотив, развёл мехи гармони и грянул лезгинку. Все стали в лад ударять в ладони. Дашка Кобелева сбросила с головы на плечи шёлковый платок, разведя руки, растянула его и павой поплыла по кругу. Мишка взвизгнул, понёсся – закружился вокруг неё волчком. А Василий Колесников аж зубами заскрипел от зависти: так танцевать он не умел. Дашка, забыв все на свете, плавно разводила руками, будто в полёте. А Мишка нагонял её, обнимал за талию и кружился вместе с нею.

Плясали и пели допоздна. По ни один из парней, как с той, так и с другой стороны, не предлагал девчатам проводить их домой. Всем было понятно, что без драки в этот вечер не разойтись.

Наконец девушки стали расходиться. Вскоре на месте гулянки, у забора Ковалевых, остались только ребята и Дашка со своей подружкой. С горделивым любопытством она ждала, чем кончится ссора между парнями, отлично понимая, что причиной этой ссоры была она.

А Мишка уже задирался с атаманскими сынками:

– Ну, у кого из вас есть табачишка? Не жадничай, дай закурить!

Мишка лез к Василию и Алешке, хлопал их но карманам шаровар, словно выискивая кисеты с табаком. А на делё, пытался определить, есть ли у них свинчатка.

Васька разозлился и с силой толкнул его в грудь. Гибкий Мишка покачнулся и, изогнувшись, локтем ударил Алешку под ложечку. Алешка вскрикнул от боли и присел, схватившись за живот.

Дылёвские парни заорали и, засучивая рукава, полезли на хамселовских. Те не выдержали натиска, бросились бежать в проулок. Только Мишка с Архипом не побежали, встав плечом к плечу, яростно отражали нападение.

Они медленно отступали в переулок. У Мишки капала кровь из разбитого носа.

– Бей их! Бей, чтоб не лезли к нашим девчатам! орал Василий.

– Бей, хлопцы! За нами магарыч! – вторил Алешка.

И тут из проулка выскочили вернувшиеся хамселовские парни. Началась общая потасовка. Дрались молча. Слышались только глухие удары, кряхтение да беспорядочный топот по подмёрзшей земле…

Дашка, крепко ухватив за руку подружку, смотрела на драку. Глаза её сияли, рот кривился в хищной усмешке.

– Хоть бы Алешку моего не изувечили, – прошептала она. – Пошли поближе, глянем кто кого?

В переулке они сразу натолкнулись на Алешку. Тот сидел на краю канавы, зажимая рот рукой. Дашке показалось, что он плачет. Она фыркнула. Подружка сердито прикрикнула:

– Ну чего ты насмехаешься? Радуешься, что из‑за тебя дерутся? Ведь Алешку Мишка чуть не укокошил. Тебя бы вот так саданули под ложечку, небось сразу бы ноги вытянула!

– Ну и нехай кочеты дерутся! Мне‑то што. – Дашка подбоченилась и расхохоталась. – Мне ни тот ни другой не нужен. А Алешка‑то ещё дитенок! Сидит в канавочке и плачет. Ха–ха–ха!

Ранним утром следующего дня атаманова жена, войдя в комнату спящих сыновей, всплеснула руками и побежала к мужу.

Атаман только что проснулся и с аппетитом зевал, часто крестя рот, чтобы не влетел нечистик.

– Ой, батька! – запричитала жена. – У натиего Васьки‑то вся морда избита.

– Это хорошо! – усмехнулся атаман. – Раз драться полез, значит, скоро женить надо. Значит, девку облюбовал. Казаку синяки да ссадины не в упрёк.

– А у Алешки тоже синяк под глазом…

– Ну и Алешка молодец! Небось за брата Уступился. Я, грешным делом, вчера сам чуть в кулачки не ввязался: кому‑то тоже здорово заехал по уху.

Атаман с удовольствием потянулся и повёл могучими плечами.

А позже, за завтраком, Колесников, его замужняя дочь и зять – всё весело подшучивали над заженихавшимися парнями.

…Совсем другой разговор вышел в семье Рябцевых.

Отец за завтраком хмуро разглядывал разукрашенное синяками лицо Мишки. Потом сердито стукнул деревянной ложкой по краю общей миски.

– Што это у тебя морда, как у кобеля, изодрана?

Сын поглядел на отца невинным взглядом и провёл рукой по лицу:

– Это, батя, в канаву я упал и акациями поцарапался. Вот, видишь, и занозы на руках.

И он послюнявил ладонь, показывая несуществующие колючки.

– Брешешь! Чего бы тебе в канаву валиться? Небось наломали тебе бока! С кем дрался?

– Ну, с атамановыми сынами, – признался Мишка.

– Сукин ты сын! С кем же ты связываешься? Хочешь, штоб твой батька опять в выборные не прошёл?

Мишка взял ложку и стал хлебать борщ.

– Ну, чего молчишь? – кипятился отец.

Мишка бросил есть, встал из‑за стола и набросил на одно плечо бекешу.

– Ты, батя, все о своём чине заботишься! Подумаешь, дело – быть выборным в правлении! Всё равно Атаман с участковым всем сами ворочают. А вы только бородами трясёте, как старые козлы.

– Молчи, паскудник! – взорвался отец. – Вот я тебе Сейчас за козла синяков добавлю!

– Добавляй! – пробурчал Мишка и вышел, хлопнув дверью.

Мать вступилась за сына:

– Чего ты напал на дитё? Может, он из‑за девки с кем подрался. Женить надо, и драться перестанет.

– А старшую‑то в девках, значит, оставлять? Сватов так никтр и не засылает, – вздохнул отец.

Дочь бросила ложку и запричитала сквозь слезы:

– Попрекаете! А кто виноват? У всех девок и юбки, и кофты, и полушалки новые. А я все в одном и том же наряде по всем праздникам.

Она заревела в голос, встала из‑за стола.

Отец тоже выскочил, торопливо надел тулуп и стал искать шапку.

Мать схватила рогач и стукнула им по полу:

– Все тебе не такие! Не житье с тобой, а каторга! У других и хозяйство как хозяйство, и дети обуты и одеты – не стыдно на люди показаться. А у нас хата валится, забор ветер подпирает, девке приданое не заготовлено, парню поклажи негде взять!