Текст книги "Над Кубанью зори полыхают"

Автор книги: Фёкла Навозова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 18 страниц)

Фёкла Васильевна Навозова
Над Кубанью зори полыхают. Роман–хроника.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Трудным выдалось начало 1911 года на Кубани. Казалось, зима поменялась временем с весной: в феврале на полях стаял снег, а в марте начались морозы и ветры. Свирепый норд–ост выдувал озимые. Бурые тучи пыли застилали небо. Сквозь них мартовское солнце глядело медным шаром. Ветер катал по степи огромные кучи прошлогоднего курая, по-местному «матренки». Их сухими стеблями были забиты улицы станицы Ново–Троицкой. Окутанная серой мглой, станица задыхалась от пыли.

Митрий Заводнов с работником Петром спешил до вечера попасть на кошары. Наступила пора окота овец. Митьку хозяйничать на кошары послал захворавший отец.

Закутавшись в бурки и башлыки и положась на лошадей, ездоки старались укрыть лицо от колючей пыли. Но пыль слепила, забивалась в уши и нос.

– Ну и погодка, черты его мать! – выругался Петро, направляя своего коня под ветер. – Поворачивай, Митро. Коням тоже не сладко.

Митькин конь, не ожидая понукания, повернулся сам. Петро свернул цигарку, достал трут, приладил кресало и высек огонь. Запахло палёной тряпкой. Петро с наслаждением затянулся и с шумом выдохнул клубы желтоватого дыма.

– Махра – курево дюже полезное. Хорошо очищает глотку. Хочешь, Митро, покури, батька не узнает – откашливаясь, предложил работник.

Митька покосился на кисет и в смущении шмыгнул носом. Он не курил. Боялся отца. Избегая соблазна, отвернулся и, прищурившись, стал оглядывать степь. Из серой мглы вынырнули согбенные фигуры людей.

– Глякося, никак люди бегут! – удивился Митька.

Петро повернулся.

Подгоняемые ветром, к всадникам приближались двое. Нахлобученные на самые глаза фуражки были по–бабьи повязаны рваными платками. Короткие негреющие студенческие куртки, старые брюки с пёстрыми разноцветными лоскутами неудачно прилаженных латок.

– Бродяги, что ли? – спросил Митька.

– Нет! Как будто больше похожи на волчков…

А те уже приблизились и, ища тепла, прижались к лошадям с подветренной стороны. Один из них дрожащим голосом попросил закурить. Петро развернул кисет, стал крутить цигарку из клочка старой газеты.

– По виду будто студенты будете? По волчьим билетам прогон свой выполняете, штоли–ча? – сочувственно спросил Петро. – Значится, из Рождественской в Ново–Троицкую следуете?

– Да, из Ставрополя через Рождественскую, – уточнил один из студентов.

– Буря, холод, а переждать ведь вам нельзя. Как перекати–поле, по матушке–Расее гонит вас судьба, – со вздохом произнёс Петр.

Тот, что попросил закурить, быстро взглянул на него и с горечью возразил:

– Не судьба, казак, а царь–батюшка пустил нас по ветру, как эти шары перекати–поля.

Митька насторожился: «Царя ругают… Видно, дюже он им насолил». Всем корпусом повернулся к студентам и внимательно смотрел на них. Тот, что отвечал, был высок и сутул. Черные глаза его, глубоко запавшие, горели яркими угольками. Другой, вздрагивая, стучал зубами от холода, молча глядя себе под ноги. Его качало ветром, и казалось, что вот–вот он свалится к ногам лошадей. Митьке стало жалко студентов.

– Пирога им можно дать? – спросил он у Петра.

– Ху ты! Ну конечно!

Митька развязал кожаную торбу и вытащил большие куски пирога с капустой. Петро протянул деревянную флягу с водой.

«Волчки», переминаясь с ноги на ногу, взяли угощение. Высокий тут же стал жадно есть, с трудом шевеля окоченевшими скулами. Другой вяло смотрел на кусок, как будто не знал, что с ним делать. Увидев флягу, он схватил её и стал пить воду.

– Што, после девятьсот пятого года наказание терпите али по другой причине? – любопытствовал Петро.

– По седьмому году. Три года тюрьмы и год по волчьему билету…

– Ага, политичные, значит! Понятно.

Петро не знал, что случилось в седьмом году, но не стал расспрашивать.

Уточнив, как короче пройти в Пово–Троицкую, в станичное правление, путники скрылись в облаке пыли.

А Петро вспомнил пятый год. Служил он в казачьей сотне 3–го Урупского полка. Отказались тогда казаки ехать на усмирение новороссийских рабочих, восставших против царя. Ночью урупцев разоружили и арестовали. Но начальство решило шума не поднимать. Рядовых казаков распустили по домам.

Петро вернулся в свою станицу. Многие стали воротить от него нос, не здоровались, не отвечали на поклон. Жена с обидой выговаривала Петру:

– И мне уже по улице пройти нельзя: бунтовщицей зовут, не здравствуются.

– Ну и не надо, – раздражённо отвечал ей Петро.

– Весна вот настала, хлеба своего до новины не хватит, – плакала жена.

Петро, как мог, утешал её, уговаривал, а когда кончалось терпение, прикрикивал:

– Да перестань ты ныть! Вот скоро в батраки наймусь, с голоду не помрём и то ладно!

И нанялся в гот год Петро к богачам Заводновым.

Он тяжело вздохнул.

Митька оглянулся на него, с тревогой спросил:

– Чегой‑то ты, дядя Петро? Аль зубы разболелись?

– Какие там зубы! На душе стало сумно. Недаром,, видно, и в пословице о нашем брате бедняке говорится: «Только слава казачья, а жизнь собачья!»

Митька удивлённо посмотрел на Петра, с обидой в голосе упрекнул:

– А чего ты жалуешься? Разве тебе у нас плохо? Батя не обижает. За одним столом с нами обедаешь.

– Нет, на батьку вашего и на тебя я не в обиде. Да от этого не легче. – Бедность всё равно заедает. Детей, сам знаешь, много. Марфушку, старшенькую дочку, учить надо. Все говорят, способная она к учению. А за что учить?

Митьке показалось, что на глазах Петра блеснули слезы. Он встревожился:

– Ты что это, дядя Петро?

Кони переминались с ноги на ногу: им надоело стоять на ветру.

Работник вздохнул, вытащил клочок пожелтевшей бумаги и снова стал сворачивать цигарку. Пальцы дрожали, табак рассыпался. Митька с трудом удерживал своего застоявшегося жеребца. То, о чём говорил Петр, было ему непонятно. А тот, докурив, бросил окурок и с ожесточением ударил ни в чём не повинного жеребца.

Кони рванули и галопом поскакали к маячившим вдали кошарам. Ветер ударил всадникам в лица, распахнул бурки.

Кошары Заводновых на взгорке. Огромные скирды заготовленного с осени курая й сена окружают баз с трёх сторон. Высокие просторные половни [1]1
  Половни – большие глухие сараи, в которых хранили зелёное сено люцерны. Иногда их занимали под временное жилище для батраков и сезонных рабочих,


[Закрыть]– рядом с базом. Летом в половнях досушивают люцерну. Зимой и в непогоду в них укрывают маток с ягнятами. Вот и сейчас из огромных половней доносится разноголосое блеяние маток и слабый писк новорождённых ягнят.

Чабаны обрадовались приезду Митьки и Петра. Они быстро освежевали двух ягнят. Шкурки распяли для сушки, а мясо положили в закопчённый котёл. Скоро под треногим таганом задымились кизяки. Из приоткрытой двери половня запахло наваристым супом. Собаки одна за другой проскользнули в половень и чинно уселись, постукивая хвостами, в ожидании поживы.

По случаю поста Митька скоромного не ел. Но здесь, вместе с чабанами, он взял на себя этот грех. Чабаны ели баранину с чесноком, громко причмокивали н облизывали пальцы. Крепкими зубами они с хрустом дробили не успевшие ещё закостенеть мозговые косточки. Потом растянулись на сене, заговорили о станичных новостях. И заснули крепким сном, громко храпя под завывание ветра.

Не спалось только Петру и Митьке. Петро все вздыхал.

Митька тоже думал о встретившихся в степи людях. Как же это они решили пойти против самого царя – помазанника божьего?

Огромные, с лохматыми мордами овчарки, доев остатки ужина, разошлись по своим местам на ночную сторожбу.

Студенты уже в сумерках добрались до топкой речушки Егорлык и стали искать мост. За рекой виднелась станица – смутные очертания хат, тусклые огоньки в окнах, лай собак. Мост, сложенный из брёвен, заваленных навозом и соломой, шатался под ногами. Посреди моста несколько досок выломано. Сейчас эту дыру прикрыл шар заскочившего туда курая.

Студенты не заметили дыру. Тот, что поменьше, шагнул и провалился. Выбрался с помощью товарища, испуганный, мокрый, перемазанный липкой тиной.

Они вошли в узкий кривой переулок.

Громким лаем встретили их злые станичные собаки. Гремя цепями, псы бросались на заборы, выскакивали из подворотен.

В станице зажиточность определялась по количеству собак. Так и говорили о ком‑нибудь: «Богатый казак, одних кобелей на цепи до шести штук да столько же вольных добро стерегут».

Кое‑как студенты добрались до станичного правления. В окне жёлтый свет керосиновой лампы.

Поднявшись на крыльцо, постучали в дверь. Сидевший за столом писарь поднял голову.

– Эй, дежурный! Поди‑ка посмотри! Кого там принесло в такую непогоду?

В правлении дневалил станичный забияка Мишка Рябцев. Он сидел на полу в конце длинного коридора, посвистывал сквозь зубы и не слышал стука.

Окрик гшсаря заставил Мишку неохотно подняться и открыть скрипучую дверь. Керосиновая лампа под жестяным абажуром закачалась у потолка. Увидев студентов, Мишка присвистнул и крикнул писарю:

– Волчки пришли, Иван Иванович! Куда их?

Писарь недовольный тем, что его оторвали от дела, вышел в коридор, неприязненно взглянул на студентов, взял у них путевые листы и, подумав, произнёс:

– Ну что же, переночуйте в дежурной. А ты, – обратился он к Мишке, – принеси соломы и постели волчкам на полу.

Мишка принёс охапку, расстелил. А сам снова уселся на пол. Беспрестанно шмыгая веснушчатым, облупленным на ветру носом, он уставился на студентов любопытными серыми глазами. Один из них, тот, что провалился на мосту, сразу же упал на солому, с трудом дышал и натужно кашлял.

Ночью Мишку разбудил непонятный шум. Маленький студент вырывался из рук товарища, что‑то хрипло выкрикивал в бреду.

– Фельдшера, парень, надо!

– Хвершала? – переспросил Мишка. – Позвать, что ли?

– Сбегай побыстрее!

Мишка выбежал в холодную ветреную ночь.

Через полчаса ввалился в комнату Мишка, за ним – рослый молодой человек в шинели и выцветшей студенческой фуражке. Он протёр очки, склонился над больным.

А другой студент, взглянув в лицо фельдшера, сначала отшатнулся, потом вскрикнул, не в силах сдержать удивления:

– Иван!

– Кутасов! – развёл руки фельдшер. – Неужели ты? Откуда?

Они расцеловались.

– Значит, по волчьему билету прогон через Кубанские степи, и в такую погоду? – спросил фельдшер. – Значит, все‑таки пустили в пеший поход. И давно?

– Скоро два года.

– Два года без пристанища!.. А я вот эскулапом заделался. Врачую, как недоучка. Деваться некуда.

Он снова склонился над больным.

– Всего вероятнее воспаление лёгких. Что делать будем?

– Не знаю… Это наш последний перегон до Армавира… Последний! – И уже не сдерживаясь больше, Кутасов упал на солому и зарыдал.

Фельдшер обнял его за плечи.

– Да, трудностей в нашей жизни много. Но разве они могут сломить нашу волю? Россия клокочет, как пробуждающийся вулкан. Пятый год дал в наши руки опыт, выбросив вулканические бомбы предвестников великого извержения. Поверь, мой друг, выброшенная лава ещё не остыла.

Оглянувшись, говоривший увидел, что Мишка Рябцев, приоткрыв рот, внимательно его слушает. Тогда он скороговоркой закончил:

– Еще в 1875 готу раскалённая лава Везувия неслась со скоростью 35 вёрст в час. Но до сих пор, если в корку лавы воткнуть железный прут, он накаляется мгновенно.

– Ишь ты! – удивился Мишка. – Значит, и у нас тоже извержение было?

– Было, было…

На другой день Кутасов один ушёл по дороге на Армавир. Больного товарища удалось устроить в хате бедного казака. А через неделю по специальному разрешению армавирских властей Кутасов вернулся в Ново-Троицкую, чтобы проводить умершего товарища в последний путь.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Станица Ново–Троицкая растянулась почти на десяток вёрст вдоль тихой речушки Егорлык. Степные балки – Козюлина, Дылева, Залесинки делят её на несколько районов.

В последние годы в Ново–Троицкой поселилось много иногородних – людей, приехавших с Украины, из губерний Центральной России. Живут они обособленно. Заселили неподалёку от центра станицы выжженный солнцем бросовый косогор. Поселок иногородних презрительно зовётся Хамселовкой.

Тесно жилось здесь людям. Не было в Хамселовке ни садов, ни огородов. Как говорится, хата на хате. А кругом немало пустырей. Но и на эти заброшенные участки иногородние не имели права. Станичное правление ревниво оберегало казачьи земли.

В Хамселовке жили чеботари и бондари, полстовалы и плотники. Отсюда богачи–кулаки нанимали сезонных работников и батраков. Отсюда же по утрам выходили обвешанные сумками слепые, калеки, немощные старики и малые дети просить под окнами у казаков милостыню на пропитание.

Но даже в нищей Хамселовке не было, пожалуй, никого беднее Малышевых, всем своим многочисленным семейством ютившихся в перекосившейся подслеповатой мазанке.

Сегодня Пашка Малышев проснулся сердитым. Натягивая на ноги старые сапоги, он ворчал на деда:

– Надоел ты мне со своими кусками хуже горькой редьки. Вот возьму и не пойду побираться!

– Я тебе не пойду! Ишь ты какой! А жрать‑то што будешь? Какой богач выискался! – грозил ему слепой дед, надевая на плечо ремень старой лиры. – Ты вот ныне сумку побольше возьми. На Козюлину балку завернём. Давно там не бывали.

Отец и мать Пашки умерли от холеры. Трое малолетних детей остались на попечении слепого старика. Пашка был самый старший, и потому ему пришлось стать поводырём.

Чтоб как‑нибудь прожить и не умереть с голоду, они с утра до вечера ходили христарадничать. За день порядочно набив ноги, Пашка возвращался домой по–взрослому, вразвалку. Громыхая отцовскими сапогами по кочкам, заставлял собак кидаться на заборы и ожесточённо брехать. Порой удачным взмахом руки ему удавалось сбить с забора задремавшего кота.

– Пашка, не дури! Хозяева поймают, портки сымут. Вот истинный бог не брешу, отдерут тебя когда‑нибудь плетьми! – ворчал дед.

– Так и снимут! Я во как бегаю! – Пашка, стуча сапогами, убегал от деда. Беспомощный слепой, склонив голову, останавливался, прислушивался – действительно ли удрал его поводырь.

Просил дед по–особому, напевая под окнами божественные стихи. А внук, вторя деду, тянул охрипшим голосом:

– Подайте за–ради Христа милостыньку слепому со сиротами–и.

Им выносили куски хлеба, копеечки, лук, чеснок, а иногда и остатки пирога с вишнями или курагой.

Блаженно улыбаясь, дед осторожно отщипывал сладкий кусочек, нюхал его и потом совал своему поводырю.

– На, съешь! Кажись, сладкий пирожок подали православные, ишь, какой липкий, сам в рот просится, да не забудь лоб перекрестить.

Пашка торопливо обмахивал себя крестным знамением, запихивал за обе щеки сладкий кусок и за рукав тянул деда дальше, пока подаяниями не заполнялись доверху их засаленные сумки.

Хотя старшему и не хотелось рано подниматься по утрам, хотя по привычке он и ругался с дедом, все же своею обязанностью он был доволен: по крайней мере, целый день был сыт, к тому же много видел и много слышал, знал о всех событиях в станице.

Излишки подаяний они продавали кабатчику, а на вырученные деньги покупали соль, спички, керосин и прочие необходимые мелочи. К праздникам даже удавалось для кого‑нибудь из ребят купить ситцу на рубашонку.

Летом было ещё ничего. А зимой мёрзли. Мерзли на улице, мёрзли в своей покосившейся хатёнке. Не часто удавалось протопить большую русскую печь. Солому давал сосед. За это Манька, сестрёнка Пашки, всю весну и лето пасла его гусей. Спали все на печи покотом, тесно прижавшись друг к другу, укрывшись дерюгой. Под пасху сердобольные соседки подмазывали и подбеливали хатёнку Малышевых. А с крышей уже ничего нельзя было сделать. Она прогнила и надвинулась на самые окна. Издали походила на большую чёрную шапку на стариковской голове.

Но Пашка любил свою хату, хвастался своим друзьям–побирушкам, что они, слава богу, не ходят по дворам ночевать, а имеют свой дом.

У самого порога росла акация – гордость Пашки. Других деревьев не было во дворе, да и двора‑то не было: хата да акация, и никакой ограды. Каждую весну Пашка перестраивал скворечню, высоко подвязывал её на дереве, радостно встречал скворцов.

Когда Пашку дразнили казачата, выкрикивая: «Ни кола, ни двора, зипун – весь пожиток», – Пашка искренне возмущался:

– Брехня! А дом, а акация, а скворешня! Не видите? Глаза у вас повылазили?

В это утро Пашка шёл бодро. Он знал – раз идут на Козюлину балку, значит, обязательно зайдут к Шелухиным. Когда миновали двор Ковалевых, дед оживился:

– Внучек, а внучек! Никак Козюлина балка начинается?

– Козюлина. А откуда ты знаешь?

– Чую, что Ковалевы собаки брешут. Их хата крайняя. Барбос, ишь, как хрипит! Видать, обормоты никогда кобеля с цепи не спускали – задушенный у него брёх. Я его завсегда издалека различаю. Мы с тобой сейчас, внучек, к Сане Шелухиной зайдём.

– Пожалуй, обидится, если не зайдём, – поторопился Пашка с ответом.

Слепой улыбнулся:

– Это верно, што могут обидеться, если не зайдём.

Пашка, как свой, проворно взбежал на крыльцо шелухинской хаты, прильнул носом к стеклу и, нарочно гнусавя, пропищал:

– Подайте, не минайте, слепому на пропитание, богу во спасение!

Дед сам нащупал дверную щеколду. Добродушно покрякивая, он ввалился в хату. Как всегда, остановился у порога, перекрестился, поднял вверх незрячие глаза и запел хозяйкину любимую:

 
Как во граде, во Русалиме,
Слезно плакала богородица…
 

Раскачиваясь, он крутил ручку маленькой лиры. Незатейливый, к тому же старый инструмент шипел, жужжал и жалобно постанывал. Заунывные звуки, трогательные слова о деве Марии, ищущей своего распятого сына, заставили притихнуть детей большого шелухинского гнезда. А безвременно увядшее лицо хозяйки светлело: она любила пение слепца. Об этом он знал и потому непременно заходил в этот дом. После музыкального приветствия дед справился о здоровье семьи Шелухиных, неторопливо снял с себя сумки и уселся на низкую лавку у печки.

– Чем же угощать вас, гостички дорогие? – нараспев сказала Саня. – И ничегошеньки нету! Разве борщ вчерашний разогреть.

– Ты лучше книжку почитай! – попросил дед.

Он любил, когда хозяйка читала ему немудрёные потрёпанные книжонки со сказками.

Саня достала сказку о богатыре Тимоше и стала читать:

«– Эй, откуда ты?

– С саратовских степей!

– С саратовских? Слыхал о них довольно…»

Старик чуть слышно повторил: «С саратовских» – и радостно улыбнулся: саратовские степи были его родиной.

После того как сказка была прочитана, он вздохнул и заговорил:

– У нас саратовские степи просторные! Конца–краю им нет. Только земля аль казённая, аль помещичья, и жить трудовому человеку там негде. Обидел нас господь землёй! А степь просторная! Травы пахучие. Я там гуртовщиком у купца был. Гурты скота агромаднейшне перегонял к Волге. На этой работе и глаза остудил. А как ослеп, не нужен стал купцу. И пришлось перебраться на Кубань. Да и тут господь не забыл: наказал, видно за грехи. Остался с малыми сиротами христарадничать.

Саня сочувственно вздыхала и поддакивала. Она хорошо понимала горе старика. Шелухины хотя и были казаками, но жили не лучше нищих–иногородних.

А детям было скучно слушать разговор взрослых. Курносая Мотька, усевшись на лавку рядом с Пашкой, совала ему книжку и требовала:

– Найди мне «пы», найди!

Озадаченный Пашка чесал затылок.

А какая это «пы?» Ты сначала мне её покажи, вот я её тебе и найду.

Вмешалась старшенькая, Марфушка.

– А вот она какая, гляди: два столбика, а сверху перекладинка. Вот давай напишем слово «Петр». Это нашего папашки имя.

Она вставила в непослушные Пашкины пальцы карандаш. Пашка послюнявил его.

– Пиши один столбик. Та–ак! Теперь второй столбик, а сверху перекладинку. Это и есть твоя заглавная буква «Пы». Запомни, что она похожа на нашу калитку.

Пашка, боясь забыть букву, закричал деду:

– Дедушка, ты запомни – моя заглавная буква, как Шелухиных калитка.

Дед добродушно кивал головой, не прекращая разговор с хозяйкой.

А Марфушка продолжала:

– Пиши вторую букву рядом. Это «е», чтоб получилось «Пе». – Она водила Пашкиной рукой по бумаге. Непослушный карандаш в неумелых руках мальчика выводил каракули. А чтобы тот понимал, что собой представляет буква «е», маленькая учительница объясняла:

– Вверху петля, а снизу закорючка. Теперь надо писать «ты». Эта буква, как столбик с перекладиной наверху, а потом «ры» – это если подпереть левую руку в бок.

Хозяйка поставила на стол большую миску постного борща. Все быстро вооружились деревянными ложками…

Когда они уже ушли от шелухинского двора, дед заставлял внука писать на пыльной дороге буквы.

– Рисуй калитку, потом петлю с заковычкой, потом столб с перекладиной, потом…

– Да знаю, не мешай мне! – отмахнулся Пашка, старательно вычерчивая сапогом по пыли. – Ты б вот в школу меня отдал, деда!

Старик вздохнул.

– В школу тебе нельзя – хлеб некому будет собирать.

– А Колька?

– Вот я и думаю: Колька меньшой, нехай с этого года в школу пойдёт. А мы с тобой добытчики.

– Меньшой! Значит, меньшому можно в школу, а как я был поменьше, небось не записали в школу? – И Пашка зашмыгал носом.