Текст книги "Над Кубанью зори полыхают"
Автор книги: Фёкла Навозова
Жанры:
Историческая проза
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 18 страниц)
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
Перед боем за станицу Василий Колесников заскочил домой. Был он небрит и слегка навеселе.
– Папаня! – окликнул он Евсея Ивановича. – Казаков поднимаем на оборону станицы от красных. Может, вы, как атаман, тоже…
– Да ты што, меня совсем в дурни записал? – перебил его Евсей Иванович. – На кой ляд мне свою голо–ву класть? Ё седле не удержались, а на хвосте думаете повиснете?
– Так ведь сам генерал приказал, – пытался спорить Василий. – Сам его превосходительство генерал Шкуро.
– Плевал я на энту самую Шкуру! – окончательно разъярился Евсей Иванович. – Сам не пойду и тебе не велю! Оставайся дома! Авось Алешка выручит!
– Так не могу я, ведь присягу давал…
Василий, понурив голову, шагнул к дверям.
– Ну иди, иди! – закричал ему вслед Евсей Иванович. – Снесут тебе башку красные, так я и слезинки не пролью…
Сказал и будто накликал беду.
И двух часов не прошло, как доставили Василия домой, прошитого пулемётной очередью.
Забилась, закричала над убитым сыном мать. А Евсей Иванович глянул в восковое лицо сына и глухим голосом приказал невестке:
– Дашка! Сбегай за своим отцом, позови его. Надо скорей. Ваську хоронить. Ворвутся красные…
Поздно вечером Дашкин отец сбил из досок два гроба. Бабы не голосили, как положено, а только глотали слезы. Калитку во дворе держали на запоре и собак спустили с цепи.
Евсей притащил мешок земли и сунул в один гроб. В другой уложили обмытого и переодетого Василия.
Рано утром, когда станица встречала красноармейские части, из дома Колесниковых атамановы дружки и свояки вынесли два гроба. Их поставили на бричку и повезли на кладбище. А через некоторое время в станице стало известно, что вместе с сыном похоронили и атамана, скончавшегося от разрыва сердца. В церковь покойников не завозили… На кладбище поп торопливо отслужил панихиду, но отказался ехать на поминки.
У атамановых ворот стояли соседки, косо поглядывали на возвращавшуюся с похорон семью Колесниковых.
– Выходит, будто опоздали мы? – спросила Гашка у атаманши. – А я‑то думала, что вы покличите искупать покойников!
Степановна вздохнула и ничего не ответила. Губы её дрожали, глаза опухли от слез. Едва ли до неё до–Шли Гашкйны упрёки. А Гашка продолжала тараторить:
– А Алешка‑то ваш чужих хоронил, а своих и не проводил.
Дашка дёрнула свекровь за полу и шёпотом спросила:
– Мамаша, баб‑то позвать на поминки на завтра?
– Какие тут поминки! Слыхала, што батюшка сказал? – Она захлопнула калитку и задвинула засов.
Малашка Рыженкова, разводя руками, удивлялась:
– Чудно как‑то получилось: атаман‑то не болел, не хворал и вот на тебе – не успел умереть, как его сразу же и закопали. И как это поп согласился отпевать его? Ведь при скоропостижной смерти, говорят, вскрытие должны делать. Почем знать, от чего он умер. Может, у него не разрыв сердца был, а от страха просто заснул он. Ведь, говорят, бывает такое?
– А может, атаманский гроб и вовсе пустой был? – высказала предположение Гашка Ковалева.
Но на неё замахали руками.
– С ума сошла, оглашенная! Где ж там пустой, когда четверо мужиков еле–еле его до телеги допёрли. Да и батюшка пустой гроб не стал бы отпевать.
– А–а! – отмахнулась Гашка. – Што поп, што атаман – одного поля ягодка! Мне работница попова говорила, што батюшка страшно испужался красных. Его вытащили из кладовки на похороны.
Тут разъярилась Воробьиха:
– Ты, Гашка, подумала, што мелешь? Привыкла всех обсуждать. Ты погляди на себя.
– А что мне на себя глядеть? Я сразу же пошла на площадь.
– Зато твой муж…
– А твой! Все знают, прятался по‑за садами.
– Прятался? – взвизгнула Воробьиха.
И подпрыгнув, стянула с Гашки платок. Но Гашка так тряхнула Воробьиху, что та отлетела в сторону. Однако успела ухватиться за нитку янтарных бус на шее Гашки. Неровные шарики янтаря посыпались в грязь. Гашка дрогнула и заголосила:
– Ой, бусинки мои, бусинки! Да они ж у меня лечебные, из самого Нового Афона.
Соседки прекратили смех и, как куры, рассыпались по дороге, выбирая из грязи янтарные зерна.
В это время атаман прятался в тайник. Он попрощался с родными, захватил оклунок с салом, хлеба, большой кувшин с водой и ползком через подпечье залез в нору.
В станице налаживалась новая жизнь. Вернувшийся по ранению Петро Шелухин по указанию уездного комитета партии организовал станичный ревком и партячейку.
Как‑то вечером он забрёл к Заводновым и сообщил, что в боях потерял из виду Митрия.
– Так что, может, ещё и вернётся ваш парень!
Но в то, что Митрий жив, верила, пожалуй, только одна мать.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
Был апрель. Степь дымилась сладким паром и звала пахаря. Многих станичников волновал вопрос, будет ли снова дана земля иногородним и на баб, кому сколько можно запахивать?
Как‑то утром над Ново–Троицкой снова загудел набатный звон.
– Опять зазвонили! Бандитов, што ли, гонят вылавливать? Аль по какому другому случаю? Ты не знаешь, по какому случаю тревога? – высунув голову в калитку, кричал Илюха Бочарников соседу Рыженкову.
– А откуда мне знать? Сорока на хвосте принесла, што ли? Звонят в большой колокол, значит, идти надо, а то ненароком в контрики попадёшь.
– Это уж так! Как в Новгороде Великом теперя у нас… Советская власть советоваться зовёт.
На митинг шли все: и старые, и молодые, и мужчины, и Женщины, и даже дети.
– Женщинам дорогу, слышь, кум? – толкнул Илю–ха соседа, нарочно шарахаясь от стайки женщин, шедших с Хамселовки.
– Ата, а то как лее! При новой власти женщинам дорога, а мужчинам тротувар, – созорничала одна из баб.
Ее подружки оглядели Бочарникова и Рыженкова, одетых в латаные штаны и рубахи, зафыркали:
– Прибедняются. Бешметы с черкесками в сундуки небось спрятали, табаком пересыпали.
Илюха обернулся:
– Нехай полежат до поры. Может, ещё пригодятся!
Набат смолк.
На трибуну поднялись секретарь комячейки Петро и военком Архип. Высокий, стройный, в будёновке, в шинели с малиновыми «разговорами», Архип выглядел удальцом–молодцом.
Петро поднял руку:
– Товарищи граждане и гражданки! На повестке дня один вопрос: объявление обязательного постановления Кубано–Черноморского революционного комитета от 1 апреля 1920 года. Слово предоставляется товарищу военкому.
Архип откашлялся, острым взглядом посуровевших синих глаз оглядел собравшихся и громко стал читать:
«Четырехлетняя империалистическая бойня и гражданская война истощила страну вообще, а Кубано–Черноморскую область в особенности. Война истощила и сельскохозяйственные силы края. Земледельчеркие орудия и машины изношены, скот и лошади пошли на удовлетворение многочисленных требований армии; трудовое казачество и крестьянство—работники земли и плуга в большинстве своём были оторваны от своего труда, а плодороднейшие поля остались непахаными…»
По толпе прокатился вздох.
Архип обвёл собравшихся внимательным взглядом, продолжал:
«Во многих станицах посевы сократились наполовину».
– Куда там наполовину – больше! – выкрикнул кто‑то.
«Теперь, когда белогвардейские полчища генерала Деникина, нёсшего трудовому народу цепи рабства, разбиты доблестной Красной Армией, все внимание трудя–Щйхся должно быть обращено на поднятие благосостояния всей страны, от которого зависит и благосостояние всего трудового населения, – продолжал Архип. – Рабоче–Крестьянское правительство приказало взятых в плен Красной Армией десятки тысяч кубанцев отпустить по домам».
В толпе волной прокатился и смолк радостный шумок.
Архип дождался тишины, снова заговорил:
– Учитывая необходимость поднятия благосостояния трудового хозяйства казачества, оно возвращает кубанцев к своим семьям, к своим домам, под единственным условием – совершенного отказа от выступления против Советской власти.
– Да нас самих энта проклятая война зарезала! – закричал Тарас Заводнов. – Сыты мы ею по горло! Нам теперь не до белопогонников, а самим бы в живых остаться.
– Разорились совсем на эту проклятую войну!
– А чем пахать? – крикнул ещё кто‑то. – Плугов, сеялок, тягла дадите?
Архип поднял руку:
– Исходя из этого основного положения, Кубано-Черноморский революционный комитет предлагает – всякому хозяину, имеющему инвентарь, немедленно выехать в поле. Всякий нуждающийся в земле и могущий обрабатывать её своим трудом должен быть наделён землёй из свободных незаселённых и незапаханных земель.
Теперь заволновалась вся толпа.
– Из Федоровских участков выделить иногородним землю!
– Сами там пашите! – отвечали иногородние. – Землю поближе давайте!
Поднялся шум, неразбериха, казалось, вот–вот начнётся драка.
Малашка Рыженкова толкнула в бок Гашку:
– Глянь на Нюрку! Она в Архвпку так глазом и стреляет!
– Да иде, иде ты её видишь, Нюрку‑то? – спросила Гашка, шаря взглядом по лицам.
Десяток глаз устремились в ту сторону, где стояла Нюрка.
А Малашка протяжно, не то с сожалением, не то с радостью, проговорила:
– Цветет Нюрка аленьким цветочком, и хоть бы ей што! И муж пропал без вести, и дитё единственное похоронила, а она и не сгорбилась и не почернела.
– А чего ей горбиться? Што она, работой, што ли, замучена? – вступилась за Нюрку Гашка. – Чего не цвести ей, когда она только што в бабью пору входит.
Архип, оглядывая площадь, будто невзначай бросал на Нюру короткие взгляды. Теперь уже и Гашка наблюдала за ними. Она говорила своим соседкам:
– Да это не она, а он зыркает на неё. Глядите, прямо‑таки съесть хочет.
Когда шум притих, Архип закончил чтение:
«Всякие слухи о беспорядочном отобрании урожая и хлебопродуктов не имеют под собой никакой почвы. Все продукты будут учтены. Оставлено будет совершенно достаточное количество для питания и на засев полей, остальное будет принято государством по твёрдым ценам и на обмен продуктов фабрично–заводского производства».
Кто‑то задал вопрос:
– А деньги какие будут? Серебром платить будете аль бонами?
Илюха Бочарников слушал постановление ревкома и мотал головой.
– Вот оно как будто хорошо и будто дюже плохо для некоторых. А про церкву – ничево! А говорили – закроют.
Карпуха Воробьев, брызжа слюной, гундосил:
– Видал, куда загнули? Ты сей, паши, убирай, с зари до зорьки горб гни, а тебе за это паек на один год дадут, чувала два на посев, а за остальное на том свете черти угольками заплатят. Ну откуда сейчас возьмут Советы косы, нитки, ситцы, ежели вое фабрики и заводы разрушены, а рабочий народ вповалку от голода лежит?
– А ну, закрой хайло, контра! – крикнул на него дюжий парень с Хамселовки.
Карпуха торопливо нырнул в толпу.
После митинга во многих домах не спали. До первых петухов обсуждали постановление. Одни радовались, что пришла пора и им иметь свою землю, что кончилась их батрацкая жизнь у богатеев. Другие угрюмо сетовали: отбирать будут, излишки.
Шкурников, у которого два сына ушли за границу с белыми, после митинга всю ночь ломал голову: куда девать новые сноповязалки и лишние плуги. Ведь после этого приказа отберут краонопузые, как пить дать, отберут! А старая власть вернётся, что скажут сыновья?
И решил он разобрать машины по винтикам, по колёсикам, смазать их мазутом, обернуть в рогожу и закопать подальше от людского глаза.
Встревоженные владельцы маслобоек, мельниц сокрушались, что не удержать им свои предприятия и лавки. И тут каждый действовал по своему уму и хитрости. Одни раздавали добро верным людям, другие в бешеной ярости калечили машины.
А лавочник Иван Михеев ранним утром сам пришёл к Петру Шелухину и заговорил сладким голосом, сияя улыбкой:
– Всякая власть аще от бога, товарищ секретарь. Только дураки не понимают, что нашей наживе пришёл конец, что река Кубань назад не потечёт. Об одном прошу вас: оставьте мне дом с подворьем. Ведь лавка-то, она не моя была, а жены. А жена у меня еврейка-выкрестка. Ей тоже пришлось страху пережить при белых. И тогда поклялась – останусь жива – все имущество раздам. Вот и надумали мы с ней пожертвовать лавку Советской власти. А если у вас милость есть на то, оставьте нас при лавке приказчиками. Мы с женой с детства торговлю постигли.
Этот разговор насторожил Петра Шелухина. К вечеру он поехал в город за советом к начальству.
ГЛАВА СОРОКОВАЯ
Комиссар Кутасов приехал в Ново–Троицкую во главе продотряда – двух десятков рабочих–москвичей. В первый же вечер после прибытия он собрал станичный сход, на котором один из рабочих рассказал об умирающих от голода детях Поволжья, об осьмушке житного хлеба – однодневном пайке.
Слушали бабы его и плакали, утирали слезы. Но откуда‑то из задних рядов толпы вдруг прозвучал ехидный басок:
– Это ж почему Кубань должна кормить всю вашу шантрапу?
– Мы соломки голодающим можем выделить!
– Отвечаю тем, кто соломку голодающим предлагал, – вмешался Кутасов, – не выйдет! Себе готовь соломку, чтоб падать мягче было с кулацкого места! А хлебом, товарищи, придётся поделиться!
Позднее в ревкоме был собран станичный актив, и Кутасов объявил контрольные цифры продразвёрстки.
– Перед нами стоят очень большие трудности. Взять у кулаков все излишки хлеба будет нелегко. Враг ещё не добит. Контрреволюционные элементы не только прячутся в горах и лесах Кубани, но они есть и в станице. Нужно ожидать и выстрелов из‑за угла. Будьте начеку!
Прощаясь, Кутасов задержал Архипа.
– Ты не знаешь, Заводнов Дмитрий вернулся домой?
Архип сдвинул брови.
– Да вроде нет его в станице. А вам откуда он известен, товарищ комиссар?
– Это мой старый знакомый. Мы с ним в прошлом году груши вместе трясли в горах. А нынешней весной расстались, примерно месяц назад. Черноморских партизан влили в 9–ю армию для ликвидации белогвардейских банд в горах. Там вот где‑то сейчас, наверное, и находится Заводнов, раз он домой не пришёл. А тебе поручаю, семью Заводновых не ущемлять, хоть она и не из бедных. Надо, чтобы в станице знали, как мы относимся к семьям красноармейцев.
– Понятно, товарищ комиссар! – не поднимая глаз, кивнул Архип.
– Жене его передайте, скучал он по ней сильно! Ну да теперь скоро вернётся, если жив.
Архип кивнул головой. Значит, так тому и быть – снова перехлестнулась его дорожка с Митькиной.
Нюре он ничего не сказал.
Станица бурлила, взволнованная продразвёрсткой. Казаки волновались: неужели заберут подчистую?
– Прячьте хлеб, прячьте, – шептали монахи–побирухи, шатавшиеся по станице. – Не давайте хлеб антихристам!
Косой Кобелев, как загнанный зверь, метался по подворью – искал места, куда бы можно было запрятать пшеницу. Наконец заставил сыновей вырыть большую яму на огороде. Обложили ту яму сухими кизяками и плотно забили мешками с пшеницей. Сверху навалили кучу навоза.
– Лучше нехай сгниёт мой хлеб, чем будут его есть коммунисты! – решил Кобелев.
Братья Ковалевы тоже долго ломали голову над тем, куда определить зерно, которого в амбаре немало. Надоумила Гашка:
– А каменные лавы в Лысой горе. Ведь там страшенные ямы! Засыпать туда мешков по двадцать и завалить бутовым камнем. Кому он, бут, сейчас нужен? Разверстка кончится, привезём хлеб назад.
Нерешительный Костюшка маялся: как бы к ответу не притянули!
– Хто его знает, как лучше! – рассуждал он. —Оно, может, и на самом деле лучше, отвезти подальше хлебушек! Но боязно как‑то…
– Ты што, труса празднуешь? Ты што, перед новой властью выдвинуться хочешь? – наседал на него Миколка. —Вот вычистят у тебя из закромов хлеб, будешь лапу сосать всю зиму. Я тебе своего хлеба тогда не дам.
Костюшка долго скрёб затылок, пока, наконец, решился. Ночью братья на двух подводах увезли хлеб в степь, петляя по бурьянам. Не доезжая до Лысой горы, остановились. На горе отрывисто залаяла лиса. Тявкнет в одном месте, потом будто отбежит в сторону и снова тревожно тявкнет.
– Неужто нас опередили? – с тревогой прошептал Костюшка. Миколка, прихватив кнут, направился к каменоломням. В густых терновниках фыркнули чьи‑то лошади. Николай подобрался поближе и увидел отца и сына Бочарниковых. Каждый из них тащил торопливо к каменоломням по пятипудовому чувалу. Миколка выскочил из кустов и загородил им дорогу, гаркнул:
– Руки вверх!
Мешок со спины Илюхи покатился вниз, а сам Бочарников выхватил откуда‑то обрез и клацнул затвором.
– Тю! Одурел ты, кум, никак! – перепугался Ковалев. – Да то я! Ковалев. А ты в меня стрелять!
– А ты так не шуткуй, – сказал Илюха. – Ты чего здесь?
– Да того же, чего и ты!
– Вертай назад! Место уже занято!
– Всем хватит тут места.
Николай крикнул брату:
– Костюшка! Давай сюда коней!
Немного погодя мешки Ковалевых были уложены в двух ходах–ямах и сверху завалены камнями.
А лисицы все лаяли и скулили, оплакивали свои выводки, погребённые под мешками.
Ночная суета не прошла незамеченной.
– Прячут хлеб казаки! – доложил Кутасову Петр Шелухин. – Придется пошарить кое у кого из тех, кто клянётся–божится, что нет зерна…
– Давайте сначала поговорим! – решил Кутасов. – Зовите кого‑нибудь из богатеев…
И тут Петру Шелухину как раз попался на глаза Илюха Бочарников. Он не сумел побороть своего любопытства и все утро слонялся возле ревкома. Через несколько минут он уже был перед Кутасовым.
– Здравия желаю, товарищ комиссар! – весело – ещё с порога выкрикнул Илюха. – Очень даже рад познакомиться, как я есть стародавний сторонник…
– Здорово, крестный, здорово! – усмехнулся Кутасов. – Садись!
– Это ж как понимать – крестный? – удивлённо вылупил глаза Илюха.
– А так и понимай, гражданин Бочарников! Или забыл ты, как окрестил меня на кургане, за станицей? Еле жив тогда остался от твоего крещения!
– Ой, боже ж мой! – всплеснул руками Илюха, – Да вы ж, кажись, господин… Тьфу ты! Товарищ Кутасов!
– Он самый!
– Дык это ж наговорили на меня, товарищ комиссар! —залепетал Бочарников. – Истинный крест—наговорили, как я издавна преданный революции трудящий казак…
– Так вот, трудящийся казак! – усмехнулся Кутасов. – Сам вывезешь на ссыпку хлеб? Или помочь тебе придётся?
– Дык ведь нету же хлебца, товарищ комиссар! Истинный крест нет хлеба! Всё подчистую эти ироды белогвардейцы вывезли.
– Сколько хлеба ты, гражданин Бочарников, сдал белым – нам известно. Известно, и сколько десятин засеял уже после белых. Вот мы сейчас и прикинем, сколько у тебя есть зерна.
Кутасов зачеркал карандашом по листу бумаги, справляясь время от времени в толстой подворной книге.
«Вот пропасть! – думал Бочарников. – Энто насчитают вдвое больше развёрстки! Что делать?!»
И вдруг вспомнилось ему, что накануне ночью, когда он вернулся со степи, сосед Карпуха Воробьев возился под стеной его конюшни. Заглянув через плетень, Илюха заметил, как сосед укладывал в яму тугие чувалы.
«Ежели копнуть из конюшни, то как раз Карпухины чувалы достать можно! —соображал Илья, – А там когда ещё кто хватится! Да и не пойман – не вор!»
– Ладно, товарищ комиссар! – заторопился Илья. – Чего вам голову ломать! Есть трошки хлебца. Ну и я, как сознательный трудящий казак, сегодня же вывезу всё, что с меня положено!
– Так бы давщо, крестный! – снова усмехнулся комиссар. – Ну, ступай, готовь хлеб!
Очень довольный своей ловкостью, Бочарников чуть ли не бегом вернулся домой и сразу же принялся капать яму—подкоп в своём сарае.
И как раз в эту пору Карпуха Воробьев в старых каменоломнях восторженно хлопал по плечу сына.
– Да ведь это ж сам господь бог нам помощь оказует! – приговаривал он, вытаскивая из ямы чувалы Илюхи Бочарникова. – Это он нам помогает.
Рано утром сын Воробьева Серега. выгнал пасти овец к старым каменоломням. Бывшая с ним овчарка вдруг пырнула куда‑то в яму и принялась возбуждённо поскуливать. Серега заглянул в яму и заметил рассыпанное зерно. Он принялся отбрасывать глыбы камня и докопался до плотно уложеных чувалов с пшеницей.
Когда через несколько часов Карпуху Воробьева вызвали в ревком, он козырем, высоко вскинув голову, вошёл в кабинет.
– Так что все положенное с меня я уже вывез, товарищ комиссар! – доложил он. – И не к чему было меня тревожить.
– Что за чудеса? – удивлялся Петр Шелухин, когда Карпуха вышел из кабинета. – Первейший ворюга и жадоба вдруг передовиком продразвёрстки оказался.
А Карпуха, опершись на забор, целый день встречал и провожал знакомых казаков: шлях на станцию шёл мимо его подворья.
– Везешь, кум? —время от времени окликал он знакомых.
Казаки останавливали подводы и подходили к Карпухе.
– А ты? Отсиживаешься? – опросил его кум.
– Я? – в удивлении вскидывал сивые брови Карпуха.
– А то хто же?
– Я свою норму первый на станцию спровадил, – приосанившись, сообщал Воробьев. – Боюсь, вот за последним зерном ещё придут.
– Это‑то так! Всё мотет быть! – Кум с растяжкой вздохнул, почесал под мышкой и, потоптавшись, спросил: – Ну, а как, весь пай будешь пашаничкой засевать аль нет?
– Какой там? Посею лишь бы для себя, остальную землю под залежь пущу! А может, и того не засеешь, говорят, што и семенное зерно дочиста загребут.
– Неужто дочиста? – испугался кум.
И сейчас же решил припрятать весь остальной хлеб.
Карпуха Воробьев был доволен собою. С весёлой улыбкой он окликнул соседа, приехавшего со станции:
– Ну, што, Илюха, повытряс‑то свой хлебец?
– А что же делать, Карпуха? Сам не вытрясешь, другие да ещё с гаком вытрясут.
Бочарников почему‑то эти злые слова говорил с самой весёлой усмешкой.
Вечером Серега, загнав овец в половень, с улыбочкой спросил отца:
– Папашка! Это как называется: вор у вора дубинку украл?
Отец погрозил сыну кулаком:
– Вот я тебе, подлец, погавкаю!
По лесам, по степным балкам и далёким хуторам, точно пчелы, роились банды. Буртовались в эти банды недобитые белогвардейцы, кулацкие сынки и просто всякая уголовная шпана.
Как‑то на дверях ревкома была обнаружена рукописная листовка:
«Краснопузый комиссар Кутасов! Лучше бросай награбленный казацкий хлеб и тикай к чёртовой матери! Хлеб всё равно не выпустим, а тебе распорем живот.
Атаман Буран».
Ходили слухи, что под именем атамана Бурана водил банду поповский сынок Аркашка. Но никто из людей, преданных Советской власти, подтвердить этого не мог. А кулаки молчали.
О содержании бандитской листовки стало известно всей станице. И кое‑кто уже готовил коней для того, чтобы вернуть свой хлеб, когда атаман Буран отобьёт его у красных.
Первый хлебный эшелон под сильной охраной был отправлен со станции в середине дня.
А немного погодя в Кармалиновской балке загрохотала перестрелка и над степью заклубился дым.
Кармалиновская балка – глухой полустанок на большом перегоне между станциями Егорлык и Ново-Александровская. Склоны балки покрыты хмеречем – корневыми побегами вырубленного леса. Высокие бурьяны, непроходимые заросли терновника за войну подползли к самому полотну железной дороги.
По узким тропам звериных лазов бандиты подобрались к железной дороге. Ветер–суховей шевелил иссохшие травы. Один из бандитов, разжигая трут для цигарки, видать, выронил загоревшуюся тряпочку на кустик желтушника. Высохшие семена вспыхнули желтоватым огоньком, затрещали, и огонь в одно мгновение перекинулся на тёрн.
В это время вдали показался поезд. Бандиты бросились на полотно. Не сбавляя хода, паровоз, захлёбываясь гудками, мчался прямо на них. Бандиты метнулись в кювет, а с площадок по ним ударили пулемёты.
Услыхав перестрелку, заметив густые клубы дыма, из Ново–Троицкой на галопе вынесся добрый десяток телег.
– Горит поезд с хлебом! Гори–и-т! – горланили с подвод любители лёгкой поживы. – Вернем теперича своё, кровное!
Обгоняя мародёрский обоз, к балке проскакал отряд станичных чоновцев.
Со склона балки они увидели уходящий вдаль хлебный эшелон да горящие кустарники.
– Все в порядке, хлопцы! – крикнул Архип. – Поехали обратно!
И повернув коня, неторопливой рысцой направился к станице.
Чоновцы объехали встречные подводы и вскоре скрылись в густой пыли.
– Драпают краснопузые! – со злостью выкрикнул Илюха Бочарников. – Слабо им супротив казачков атамана Бурана!
У спуска в балку по обозу захлопали бандитские винтовки и обрезы. Не то бандиты хотели добыть себе лошадей, не то палили со злости, но пули шмелями зазвенели над подводами.
Передовой, Илюха Бочарников рванул поводья, с трудом выправил покачнувшуюся телегу и принялся нахлёстывать коней. Шальная пуля расщепила ему доску на можаре.
– Вот тебе и Буран, чтоб ему кашей подавиться! – замотал головой Илюха.
– В своих, матери их так, в своих стреляют! – кричал Карпуха Воробьев, прячась за спиной сына.
Бешеным намётом телеги помчались обратно к станице.