Текст книги "Над Кубанью зори полыхают"

Автор книги: Фёкла Навозова

Она тоже заголосила. Отец поторопился уйти со двора.

В кухне у Ковалевых на печи лежал Архип, припоминая подробности драки. Эх! Как валились заносчивые казачата от его ударов. Но если дойдёт дело до атамана, могут быть неприятности. Ведь сыновьям атамана больше всех досталось именно от него.

Нюра заглянула на кухню. Хотела спросить, где он был прошедший вечер. Но, увидев синяк на лице Архипа, смекнула, в чём дело. Нюра засмеялась и убежала. Хозяевам Архип пожаловался на то, что ночью поскользнулся в конюшне и упал на ларь с овсом.

– Чую я, хлопец, что ларь тот был о двух ногах! – усмехнулся дед Лексаха. – А коль подрался, то в том ничего худого нет. Драться не станешь – другие забьют До смерти. Такова жизня, парень!

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Прежде чем засылать сватов, Тарас Заводное поехал к архиерею ставропольскому. Отец Агафадор интересовался племенными овцами рамбулье из отары Заводновых. Разрешение на венчание несовершеннолетнего Митьки было получено во вторую поездку, когда Заводнов отвёз в отару преосвященного двух производителей и трёх маток на окоте.

Тарас с гордостью рассказывал дома, как сам архиерей вышел на задний двор полюбоваться овцами.

– Слюнки текли у преосвященного. Ей–бо, не вру! Ну, говорит, раб божий Тарас, и уважил ты меня. Люблю, говорит, божью тварь в образе кротких овечек. А отара у отца Агафадора огромаднейшая – тысчонок этак на пять, а может, и более, и все, говорят, дары во славу божию от верующих. Но овечки те так себе… Помесь! Хочет, слышь, преосвященный теперь завести чистокровную отару.

Через несколько дней, в зимний мясоед, Заводновы заслали сватов. Уже дважды они заезжали к Ковалевым на сговор. Да не одни Заводновы обивали пороги деда Лексахи, по воле которого всё вершилось в доме Ковалевых.

Мать Нюры, Поля, со страхом встречала сватов, моля бога вразумить деда, чтоб выбрал он жениха по сердцу её дочери. Дед не говорил ни да ни нет. А Нюра по–прежнему украдкой встречалась с Архипом. Встревоженного парня горячо уверяла, что дед так любит её, что без согласия с её стороны ни за что не отдаст замуж.

Но получилось не так. Дед был стар и дряхл, собирался умирать. А перед смертью хотел отгулять свадьбу внучки, устроить её замуж в добрую казацкую семью. К тому же деда беспокоили отношения Нюры с батраком. Мало ли что может случиться, сраму не оберёшься!

На святках третий и последний раз заслали Заводновы сватов. Выехали почти в полночь, чтобы никто не переехал дорогу на перекрёстке или не встретилась баба с пустыми вёдрами. Кони шли не спеша.

Сватом ехал крестный Митьки, Василий Иванович Кобелев, а свахой – дальняя родственница, специально вызванная на сей раз с хутора, опытная в этих делах, говорливая баба.

Как только тачанка стала у ворот Ковалевых, дружно забрехали собаки. Постучали в калитку. Первой всполошилась Нюра.

– Маманя, проснись! Кажись, опять тачанка Заводновых...

В доме засветили лампу. Костюшка открыл ворота, впуская тройку вороных.

– Здорово ночевали! – послышался приторно–ласковый голоС свашки. – Гостей принимайте, родименькие! С далёких краёв приехали купцы.

В ответ заспанным голосом отозвался Костюшка:

– Слава богу! Милости просим!

– И что‑то будет… – размышляла Пюра, прильнув, носом к стеклу и стараясь рассмотреть жениха, согнувшегося на облучке.

Кряхтя и откашливаясь, торопился одеться дед Лексаха. Старуха, подавая ему валенки, шёпотом подсказывала, что Заводновых нельзя водить больше за нос.

– А поклажи побольше запроси. Да поторгуйся. Нехай не думают, что девку задарма спихиваем с рук. Сын-то один у родителей, может, и на службу не возьмут, да и люди, слышь, неплохие, доброго казацкого рода. Нюрка у Заводновых будет жить, как у бога за пазухой.

Дед молчал. В душе он не совсем был согласен со своей старухой. Если б не это женихание Нюрки с Архипом, так можно было бы не спешить со свадьбой, поискать жениха под стать ей.

После долгих переговоров деда со сватами в светлицу позвали отца и мать Нюры. Потом послали тачанку за родителями Митьки. Нюра, бледная и дрожащая, прижалась в соседней комнате к трубе и с тревогой прислушивалась к сговору. А там хлопали по рукам, звенели рюмками. Нюра все поняла. В глазах потемнело, и она без чувств свалилась на пол.

Вбежала взволнованная мать. Кое‑как привела дочь п чувство. Больше она не имела права ничем ей помочь.

– Ладно, доченька, не горюй! – утешала мать, прижимая голову Нюры к своей груди. – Не ты первая, не ты последняя. Такая уж наша бабья судьба. Да и Митрий – парень вроде хороший, не буян, не охальник. Стерпится, слюбится!

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Своды – знакомство жениха с невестой и родни с обеих сторон – были назначены на ближайшие дни. Со всех окрестных хуторов и станиц была приглашена близкая и дальняя родня.

В доме Ковалевых праздничного угощения к этому дню готовить не полагалось. На сводах женихова родня должна выставлять угощение. Но дед Лексаха, чтобы подчеркнуть богатство Ковалевых, велел выставить в горнице столы, застлать их новыми настольниками и уставить мисками с едой и бутылками с вином.

Вечером невестина родня заполнила горницу. Невеста пряталась в углу за тесной стайкой подруг. Разговоры вели степенные, неторопливые. Прислушивались, не едут ли жених и его сваты. В окна заглядывали любопытные соседи. На дворе скулили собаки, с утра посаженные на цепь. Но вот собаки залаяли. Ворота отворились. С шумом, с выстрелом ворвались сваты с женихом во двор.

Открылись двери дома, и в светлицу вступили сват-боярин со свашкой. Они остановились у порога, перекрестились на божницу и отдали низкие поклоны.

Потом неторопливо, но споро принялись уносить с накрытых столов закуски и вина, стаскивать хозяйские скатерти и расстилать свои. Из сенцев им передавали привезённые роднёй жениха водку, вино, пироги, калачи, жареную птицу, большие блюда холодца.

Сват–боярин с поклоном усадил в «святой угол», под самую божницу, родителей невесты, деда и бабку, а потом уже «по рангам и достоинству» другую родню. Не торопясь разлил водку по гранёным рюмкам и, кланяясь, стал подносить всем сидящим.

Костюшка важно спросил у свата:

– Скажи причину, дорогой гость, о чём заботишься? По какой надобности потчуешь вином, водкой и всякими яствами?

Сват упёрся кулаками в бока, приосанился и медленно пояснил:

– Приехал богатый купец на корабле из‑за моря. Слыхал он, что у вас есть дорогой товар для продажи.

Чувствовалось, что он был мастером в сватовском деле. Не спешил, держался с достоинством. Но свашка, торопясь показать и свои способности, выскочила вперёд и пропела с поклоном:

– У купца‑то у нашего казна не считана. Золота, серебра сундуки полны! За товар–девицу в долгу не останется.

Лексаха крякнул: вступительная речь сватов ему понравилась. Делалось все по добрым стародавним обычаям.

– Очень рады! Просим милости пожаловать! – прогудел за Костюшку дед Лексаха. – Приглашай, боярин, своего купца со всеми поезжанами в наши хоромы. Только опасаюсь, что хоромы наши будут низки для высоких гостей…

Сват открыл дверь в сени и пригласил родню жениха.

Первыми вошли жених с отцом и матерью. К Митьке бойко подбежала подружка Пюры – Аксютка Матушкина и перевязала ему руку повыше локтя большим шёлковым платком. Не торопясь, с достоинством вошла вся женихова родня и чинно расселась в горнице.

– А можно ли поглядеть купца, кто он, што за важная птица такая? – спросил кто‑то из невестиной родни.

Митьку, робко остановившегося у порога, подтолкнули вперёд.

– А вот наш купец, – провозгласил сват. – Прошу любить и жаловать.

– Ой, хороший купец, хороший! Только вот будто на одну ногу приседает. Не хромой ли он у еэс? – подал голос А^иколка – дядя Нюры.

Митька, нерешительно ступая, прошёлся перед столом. Сват торопливо поставил посредине светлицы табуретку и заставил Митьку подняться на неё.

– Поклонись ниже, – шепнул он Митьке, но тот смущённо кивнул головой и спрыгнул на пол.

– Хорош, хорош! – закричали Нюрины родственники.

– А теперя, – потребовала женихова родня, – надо товар показать.

Девушки расступились, и свашка за руку вывела Нюру на середину горницы. Будущий свёкор, лукаво ухмыляясь, пробасил:

– Ой, что‑то сорно у вас на полу! И видит ли ваша девка? Не косая ли она, не слепая, спаси господи? Страсть не люблю слепых!

Нюра нехотя вернулась в угол, взяла веник и стала мести пол. Женихова родня сыпала ей на пол серебряные и медные монеты. Нюра подбирала их и передавала свату, не смея поднять заплаканные глаза. Сват ласково обнял невесту и отнял веник.

– Ой, бояре–поезжане, товар красный налицо и, видать, без всякого обмана! – провозгласил он. Потом ловко повернул Митьку за плечи и подтолкнул к Нюре. Все подняли рюмки, смотрели на жениха и невесту. Тут жених должен поцеловать невесту в губы. Но он смутился, покраснел. Даже уши его налились горячей кровью, а лоб покрылся мелкими капельками пота. Нюра стояла бледная, с крепко сжатыми губами и высоко поднятой головой.

Дошлый сват, обняв жениха и невесту за плечи, сблизил их лица.

– Чего там, цалуйтесь по закону! Небось в тёмный уголочек не раз сбегались повидаться, а при людях‑то стыдитесь.

Кто‑то из невестиных родичей сострил:

– Жених‑то мямля! Куда ему цаловаться! У его ещё на губах мамкино молоко не высохло!

Митьку это задело. Он рывком притянул к себе Нюру и громко чмокнул в губы. Нюра откинулась назад, зло взглянула на жениха. В светлице раздался смех и возгласы:

– Вот это по–казацки! Из молодых, да, видать, ранний!

Заулыбались и Митькины родители, которые с затаённой тревогой следили за растерявшимся сыном. Девушки–подружки затянули:

 
Молодец девку исподманивал,
Исподманивал, исподманивал,
Ой, лёли, лёли, подговаривал:
– Ты пойдём, девка,
К нам на линию жить,
Ой, лёли, лёли,
К нам на линию жить,
У нас да на линии,
Что Кубань да река,
Ой, лёли, лёли,
Кубань широка!
Кубань широка, вином протекла,
Медом протекла и Лаба–река,
Он, лёли, лёли,
И Лаба–река.
 

Свашка подала полотенце, противоположные концы которого вложила в руки невесты и жениха.

Нюра крепко зажала полотенце в кулаке и покусывала губы, чтобы не разрыдаться. И казалось ей: на краешке вышитого полотенца, что сжимает она в своей руке, конец её короткой жизни.

Дед, видимо, почувствовал настроение внучки. Но в глазах его была непоколебимая решимость. Нюра хорошо знала этот взгляд и понимала, что надеяться больше не на что. По её бледным щекам покатились слезы. А подруги выводили:

 
Девка парню отвечала, отговаривала:
– Молодец, девку не сподманивай,
Он, лёли, лёли,
Не сподманивай…
 

Архип со двора в окно наблюдал за тем, что происходило в горнице. В груди он ощущал какую‑то непонятную пустоту. А сердце будто кто‑то крепко сжал до боли. Он глядел, не отрываясь, пока Мишка Рябцев не вспугнул его.

 
Там за морем, морем синим соколицу я любил,
Но проклятый ворон чёрный у меня её отбил, —
 

пропел Мишка ему в ухо.

– Воронье, а не ворон! – с болью вырвалось у Архипа. – Эх! Пойдем, друг Мишка, у меня там в половне полбутылки спрятано. Завьем горе верёвочкой.

Мишка согласился. Пили по очереди прямо из горлышка, ничем не закусывали. В темноте половня Мишка не видел слез на глазах Архипа. Допив водку, Мишка предложил Архипу:

– Хочешь, устрою так, что жених завтра же откажется от невесты?

– А как?

– А так: пойду возьму мазницу с дёгтем и, пока гости пируют, заляпаю ворота Ковалевым.

– Нет! Поклеп ляжет на меня, – не согласился Архип. – Да и Анюту не надо позорить!

На другой день после сводов старый Лексаха пошёл осматривать своё хозяйство. Зашел под лабаз, оглядел, на своих ли местах развешана сбруя. Заглянул под длинный навес, посмотрел, в порядке ли плуги и бороны. Потряс люшни на бричках, потрогал барки и дышла. Как будто все в порядке. Но дед был не в духе. Увидя Архипа у соломорезки, он нахмурился и двинулся к нему. Архип хорошо видел хозяина, но не поднимал головы и продолжал одной рукой подставлять пучки соломы, другой с хрустом прижимать их острым ножом, сделанным из косы. Мелкая резка с шуршанием сыпалась под ноги.

Дед Лексаха опустился на пень и стал наблюдать за проворными руками Архипа.

«Хорошо работает, ничего не скажешь, – думал старик. – А все одно придётся дать ему от ворот поворот, чтоб до свадьбы чего не вышло! Девка‑то что порох. Да и парень не из робких!»

Дед высморкался, откашлялся и без обиняков спросил у работника:

– Ты как, все ещё ходишь вместе с Нюркой по ночам за сенбм?

Архип, будто не расслышав этих слов, ещё быстрее стал резать солому.

– Молчишь? Значит, попался вор на верёвочку, а отвертеться не умеет.

Слово «вор» хлестнуло Архипа. Он толкнул соломорезку, выпрямился.

– Ты меня в воровстве, Лександр Ваныч, не можешь обвинить! – – звенящим от обиды голосом выкрикнул он. – Такой охулки не потерплю. А если работник не с руки, так рассчитайте.

– Рассчитайте? – в досаде зашипел старик. – Ты будто и в самом деле не кумекаешь, о чём речь. Гляди, парень, девку ославишь – живого со двора не выпущу. А ежели што и было, держи язык за зубами!

Архип со злостью пнул ногой станок, перекинул соломорезку. Тихо, чтобы слышал только один старик, процедил сквозь зубы:

– За своими бабами глядите сами: я их стеречь не нанимался!

Он повернулся и торопливо вышел из‑под навеса.

Дед поднялся. Руки у него заметно дрожали.

– Ишь ты, занозистый какой! – ворчал он. – А уж каким смирным прикидывался! Придется тебя, парень, рассчитать, пока слух не дошёл до Заводновых.

В тот же день перед вечером Архип получил расчёт. На этот раз дед не обидел батрака и щедро дал даже сверх условленного за хорошую работу. Надеялся Лексаха, что Архип, получив заработок, поторопится уехать к себе на родину.

Получив расчёт, Архип более суток провалялся на летней кухне. Лексаху это обеспокоило. Накинув на плечи полушубок, пошёл в кухню. Увидев растянувшегося на примосте Архипа, закричал:

– Лежишь, значится, не торопишься уезжать?

Архип приподнялся на локте.

– А ты что, хозяин, выгонять пришёл? Как бездомную собаку среди зимы на все четыре стороны? Так, што ль?

Дед затоптался на месте.

– Выгонять я тебя не выгоняю, а благоразумный совет даю: поезжай‑ка ты домой, молодец хороший. В Расею свою уезжай с Кубани.

Через полчаса Архип с мешком за плечами прошёл через двор, не попрощавшись с хозяевами и не взглянув на крыльцо, где, прижавшись к косяку двери, до крови кусая губы и захлёбываясь слезами, стояла Нюра.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

И доме Ковалевых началась предсвадебная суета. Для приданого купили сундук, расписанный цветами и яблоками, большое настенное зеркало, кровать и икону божьей матери для благословения. Женщины перетряхивали скатерти, полсти и ложники. Набивали наперники перьями и пухом. Подружки помогали вышивать подвенечную атласную рубаху, которую в девичник должны были передать жениху. Цветным шёлком расшивали Миткалевые рушники для шаферов. Из цветной бумаги делали пышные розы и пионы для поезжан и украшения сбруи лошадей свадебного поезда.

Одна только невеста не участвовала в этой суете. Бойкая и жизнерадостная Нюра стала неузнаваемой. Бледная, заплаканная, она тенью бродила по дому и двору, заходила в сад и долго стояла под памятной яблоней…

А на зорьке, алой, морозной зорьке, над станицей часто разносилась скорбная девичья песня, которую, наверно, певало не одно поколение казачек, оплакивавших свою девичью любовь.

Голос Нюры прерывался слезами, и звучала в нём нестерпимая боль. Выходили соседки послушать, как поёт «пропитуха», выполняя стародавний обычай.

 
Ты, заря, моя зоренька,
Заря ясная, утренняя,
Ты, молодость моя весёлая,
Краса девичья распрекрасная.
Ты прости, прощай, моя волюшка,
Молодая, беззаботная!
Ухожу я, молода девушка,
Из родимой стороны.
Пропили меня, горькую,
За чужого суженого,
На большую заботушку,
На чужую сторонушку.
 

В жарко натопленной спальне беспокойно ворочался дед Лексаха. Жалобный плач любимой внучки нагонял и на него тоску. Дергая носом, старик упрямо хмурил брови.

Архипа Нюра уже давно не видела. Через самую близкую подружку Аксютку она передавала ему своё желание встретиться и хотя бы ещё разик поговорить. Но Архип не приходил в условленное место. А Нюра совсем извелась. Родители торопились со свадьбой. Мало ли что может случиться? Сбежит ещё или наложит на себя руки. В станице и такое бывало.

По обычаю невеста «пропитуха» могла выходить из дому только к родственникам, в лавку за покупками, в церковь и то в сопровождении одной–двух, а то и целой толпы подруг. Громко смеяться, петь песни, плясать невесте не полагалось. Она должна пребывать до венчания в печали. Беззаботная жизнь, девичья воля для неё кончались с первой рюмки при сговоре. У казаков старой линии так: если девушке й по Душе жёнйх, И радуется она замужеству, всё равно должна свою радость скрызать и лить горькие слезы.

Все говорили, что Нюрке Ковалевой повезло – её выдавали в небольшую семью, за единственного сына. Сам Тарас Заводнов и его жена Алена слыли людьми смирными, сговорчивыми.

Митька теперь наезжал к Ковалевым каждый день перед вечером на полчасика. «Приручал» к себе невесту. Г1о свадебному обычаю жениха и невесту оставляли вдвоём. Робкий Митька терялся перед Нюрой и неуклюже совал ей в руки кулёк с конфетами или мятными пряниками. Но ласковые слова, которые он готовил к очередной встрече, почему‑то застревали в горле. Невеста тоже молча одаривала жениха обшитыми кружевами носовыми платочками.

Просидев положенное время, Митька откашливался, поправлял голенища узких лакированных сапог и с хрипотой в голосе прощался, не решаясь, как полагалось по обычаям, обнять и поцеловать невесту.

Вообще Митька и сам не знал, нравится ему невеста или нет. Ехал он к ней с робостью, а уезжал с радостью.

Застоявшийся жеребец вихрем выносил Митьку на заснеженную улицу. Парень натягивал уздечку и заставлял плясать под собой скакуна до мыльной пены.

Нюра с ненавистью глядела вслед гарцевавшему на вороном коне жениху.

– У, проклятый, провалиться бы тебе в тартарары! – шептала она ему вслед.

Как‑то в один непогожий день, когда тоска совсем захлестнула Нюру, она упросила Аксютку ещё раз пойти к Архипу.

– Найди его, подружка! Скажи ему, пусть непременно приходит нынче вечером к старому половню, что возле сада. Слово одно сказать ему надо.

Вернулась Аксютка, вздыхая, и передёрнула плечами:

– Молчит как пень… Ни слова от него не добилась.

А Нюра мечтала о том, как встретится с Архипом, как прямо ему скажет: «Без тебя мне жизнь не в жизнь. Давай убежим, обвенчаемся в Изобильном! А после венца никто нас не разлучит. И дед Лексаха простит… Я Же у него одна внучка. Покуражится и простит…»

До сумерек Нюра не находила себе места и всё время ощущала лихорадочную дрожь. Когда стемнело, она закуталась в шаль и сказала матери:

– Маманя, я скоро вернусь. К соседям на минутку забегу!

Перебежав двор, Нюра проскользнула мимо заборов к старому половню. Она прождала Архипа чуть ли не до полуночи и совсем окоченела от холода. В нетерпении ходила взад и вперёд вдоль стены половня. Под ногами хрустели обледеневшие стебли бурьяна, шумел и скрипел старый сад на ветру. Архип так и не пришёл.

Вернулась Нюра домой словно надломленная. Взглянув в её серое лицо, мутные, скорбные глаза, мать встревожилась:

– Ну что ты, доченька? Что ты, родимая моя?

Нюра бросилась к ней, обхватила её шею руками и, задыхаясь, прошептала:

– Не судьба, видно, счастливой мне быть, маманя! Уйти хотела, сбежать! Ан не вышло!

Приближался день свадьбы. Накануне девичника подруги невесты понесли жениху подвенечную рубаху. Дорогой они пели печальную песню:

 
Ты, река, моя реченька,
Ты, река моя быстрая,
Быстрая, речистая.
Ты, родимая моя матушка,
Отгадай мой вещий сон.
Я нынче сон видела,
Сон видела, да нерадостный:
Будто у нас на подворье
Сидит гусак со гусынею,
Сидят, шипят на меня, молоду.
Это не гусак со гусынею,
Это свёкор со свекровею
Сидят, глядят на подворие,
Хотят забрать в подневолие.
 

Не пела одна только Нюра. Она шла посередине стайки подружек, опустив голову. Дорога к жениху казалась ей длинной и утомительной. У ворот жениха девушки запели другую – позывную:

 
Летят утки, летят утки,
Лели–ладо!
Летят утки, сторожа нет,
Душа ль моя!
Сторожа нету и не будет,
Лели–ладо!
Выл наш сторож, ой, Митрошка,
Душа ль моя!
Ушел сторож, ушёл сторож,
Лели–ладо!
Ушел сторож, ой, к Аннушке,
Душа ль моя!
 

Рубаху и свежий каравай передали свахе, по этому случаю приехавшей в дом Заводновых.

К девичнику с дальних хуторов съехалась невестина родня. Подруги Нюры пришли в последний раз заплести косу невесте.

Плели косу медленно, по очереди, тихо напевая. А невеста негромко плакала, прощаясь с подружками, с волею девической. Подруги украсили длинную косу Нюры пучком разноцветных лент. Одарив каждую подругу лентой, Нюра вместе с ними вышла на крыльцо приглашать на девичник родню, толпившуюся во дворе. Самая голосистая девка громко завела пригласительную:

 
Ты, заря, моя зоренька,
Ты, заря вечерняя, солнышко
захожее.
Да ты, красная наша Аннушка,
Да ты глянь по народу,
Все ли твои роденушки
Посошлись, посъехалнсь?
 

Подружки подхватили песню. Утирая слезы, невеста кланялась во все стороны. Бабы плакали, вспоминая свои девичники.

После приглашения гости степенно поднялись на крыльцо, трижды поцеловались с невестой, зашли в дом. В руках у них узлы с калачами и пирогами, бочонки и четверти с вином и водкой.

К обеду следующего дня женихова родня, разряженная в цветы и ленты, на двадцати тачанках промчалась по станице к невестиному подворью. Для большей прыти лошадей перед выездом напоили водкой. Звенели колокольцы и звонки на сбруях, пели и свистали, кричали и притопывали поезжане. У Митьки сердце захолонуло от страха, когда он мчался на передней тачанке между свашкой и крестным отцом. С утра он ничего не ел – перед венцом не полагалось. И то ли от волнения, то ли от голода всё закружилось перед его глазами, заплыло туманом. Сваха, заметив, что он побледнел, охнула, быстро набрала из пузырька в рот «святой воды» и брызнула Митьке в лицо.

– Свят, свят, господь с тобой, Митечка! Да што же это с тобой?

Митька глотнул холодный воздух и перекрестился.

– Что‑то боязно мне, тётушка!

– Дык это все боятся, когда по–молодому женятся.

Крестный обнял Митьку и встряхнул:

– А ну, не вешай носа, парень! Печаль казаку не к лицу!

Митька подставил встречному ветру лицо и стал глядеть в небо, затянутое сизыми тучами. Опомнился у ворот дома невесты, где тачанку ловко осадили сильные руки ковалевской родни.

– Выкуп! Выкуп! – кричали горластые невестины родичи.

Начался торг. Невестина родня требовала поднести вина и водки. За девушку особо – денег. И, только получив выкуп, раскрыла ворота. За поезжанами на обширный двор Ковалевых хлынула толпа. Любопытные забили крыльцо и веранду, облепили окна. За столом родич–подросток, сидя рядом с тёткой невесты, размахивал каталкой – он продавал косу. Получив от женихова дружки золотую пятёрку, довольный парнишка удалился. Лица невесты за белым плотным покрывалом нельзя было разглядеть. Она сняла покрывало только перед благословением и прощанием с родителями.

Захмелевшие казаки выходили на крыльцо, бросали конфеты ребятишкам и от души веселились, глядя на их потасовки.

Потом на крыльцо вывели невесту. Собравшиеся у крыльца соседи и подруги затянули прощальную песню:

 
Черная галка да чечеточна
На раките сидели,
Ой, лёли, лелешеньки,
На раките сидели.
Хотели галка да чечеточна
Ракиту сломати, лелешеньки,
Ракиту сломати.
Не сломали, не сломали,
Только нахилили.
Ой, лёли, лелешеньки,
Только нахилили.
Ой, батюшка, ой, матушка,
Как нам расставаться?
Ом, лёли лелешеньки.
Как нам расставаться?
Разлучат нас, разлучат нас
Все князья–бояре,
Ой, лёли, лелешеньки,
Все князья–бояре.
Князья–бояре, князья–бояре —
Молодые поезжане.
Молодой поезжанин
Митрий Тарасович,
Ой, лёли, лелешеньки.
Митрий Тарасович.
Он на вороном коне,
На вороном конёчке,
Кованом седельце.
 

В конце песни Митька несмело подошёл к крыльцу, взял за руку Нюру и с хмурым видом помог ей сесть в тачанку.

Па другую тачанку, следовавшую за женихом, забрались подружки. Ухватившись друг за друга, они притопывали, допевая песню:

 
Гром гремит,
Земля дрожит,
Подковушки сияют,
Подковушки золотые,
Кони вороные…
 

Раскрылись ворота, и тачанка за тачанкой со звоном понеслись к церкви.

В церкви было сумрачно и душно. Свечи, толстые и тонкие, роняли восковые слезы. Катились слезы и из покрасневших глаз невесты. На Нюру с опаской поглядывали её близкие и родичи жениха. Они боялись, что невеста не даст положенного согласия на брак. И все облегчённо вздохнули, когда она бледными губами прошептала:

– По доброй воле, батюшка!

Слезы частым дождиком покатились на кружева, пышной оборкой обрамлявшие платье невесты.

Свашка, точно молитву, громко протянула:

– Слава богу! Слава богу! Конешное дело, по доброй воле. Рази теперя неволят!

Священник шёлковым платочком соединил руки молодых и повёл их вокруг аналоя. Певчие подхватили звонкое венчальное славословие. Ничего не видя от слез, Нюра шла почти ощупью, наступала на подол длинного атласного платья. Шаферы с венцами то отставали, то нагоняли венчающихся. Обряд совершился. Можно уезжать. Сват–боярин протиснулся вперёд через толпу и зычно закричал:

– Расступись, бояре, расступись!

А сам зорко посматривал по сторонам, как бы лихой человек не подбросил чего наговорённого под ноги новобрачным.

И снова через всю станицу, гремя бубенцами, помчались тройки. На крыльце дома Заводновых мать и отец жениха благословили молодых иконой, осыпали овсом, хмелем и мелким серебром – для богатства и счастья.

Свадьбу гуляли десять дней. Никто не считал, сколько вёдер водки и виноградного вина было выпито, сколько было съедено птицы, пирогов, калачей и всякой другой снеди.

Среди веселья отец Нюры частенько поглядывал на рябого Митьку, и горькая дума терзала его: «Не пара, не пара Митька моей красавице дочери!»

С горя Константин наливал себе водку и пил, пил… Не пела и не плясала Нюрина мать. Она молча скорбела за дочь, которой суждено век коротать с нелюбимым.

Не нравилось все это Митькиной матери, зорко следившей за сватами. Но умела она не показывать своего огорчения.

«Ничего! – думала. – Все оборкается. Наш Митька хоть лицом и непригож, да душой хорош. Опять же богат… Привыкнет Нюрка к нему и полюбит. Не с лица же воду пить, в самом деле».

Из Ковалевых больше всех веселилась на свадьбе младшая невестка Лексахи – Гарпена. Она беспрестанно тормошила своего мужа Миколку, тянула его плясать, пила водку и вино. Уже на пятый день свадьбы Гашка разбила в плясках новые на пуговках полусапожки. Приподняв подол юбки так, что видны были полосатые шерстяные чулки, перевязанные у колена пёстрыми ленточками, она притоптывала, шлёпала оторванными подошвами и выкрикивала свою любимую песню:

 
Закурила, замурила, запила разудала голова!
И–и-ах, и–и-ах! Разудала голова!
 

Все дни свадьбы старый Лексаха терпеливо высидел в красном углу под образами. По старости он мало ел и ещё меньше пил. Его раздражала разнузданность младшей невестки. Не утерпев, Лексаха дёрнул своего свата Тараса за рукав и, недобрым взглядом показывая на Гарпену, прогудел:

– Ты погляди, сват, на нашу кикимору! Сижу вот и думаю: и куда мои глаза глядели, когда я Миколку женил. Ведь ни кожи, ни рожи – одни толстые губы да язык вострый. Ох–ох–ох. – Он вздохнул. – Полусапожки шестирублевые вдребезги разбила, язви её мать!

А сват не слушал его. Он заводил одну и ту же песню и никак не мог кончить её: хрипел, тужился, но выше тянуть голоса не хватало. Тарас дёргал носом и, вытирая пьяные слезы, снова и снова начинал:

 
Чужи жены хороши, пригожи,
Моя жена, шельма, нездорова.
Нездорова, сидит вечно дома,
Полюбила парня молодого…
 

Свашка, Митькина тётка, то и дело выскакивала из-за стола: с собою она привезла на свадьбу двух сыновей–близнецов. Все десять дней дети смирно сидели на печи в кухне Заводновых. К ним‑то и выпархивала их озабоченная мать. Приносила от стола куски курятины, сладкого пирога.

Ребята, свесив головы с печи, тоскливо тянули, завидя её:

– Мамка, а мамка! Домой поедем! Надоело на пе-чи–и!

– Подождите ещё немножечко, соколики мои, вот пате! Покушайте, родимые! Завтра поедем домой. Дядя Митюшка нас на салазках на хутор укатит.

В доме, во дворе, даже на улице плясали и пели. Лошади из тачанок не выпрягались: гоняли их по делу и без дела. Веселился каждый по–своему, и никто, кроме родителей, не думал о том, что переживает и чувствует Нюра.

Хмурым сычом сидел около неё Митька. Он знал, что не скоро жена привыкнет к нему, некрасивому. И потому он как‑то сжался весь, ссутулился. Мать Митьки, видя мучения своего чада, уводила его в чулан и уговаривала:

– Ничего, Митюша, это так всегда бывает. Стерпится, слюбится. А жена она ничего будет, видать, тихая да толковая. И–и, дитятко, как ишо жить‑то будете!..

Дед Митькии успокаивал внука:

– Казак ты будешь боевой – весь в своего деда! Ишо как плакать станет, как на службу пойдёшь!

Митька вздыхал. Тихонько от родителей захватывал одеяло, подушку и среди ночи уходил спать в тёплую кладовку.

А в спальне на кровати Нюра, завернувшись в одеяло, плотно прижималась к стенке. Она со страхом ждала чего‑то ужасного. Засыпала к утру тревожным, неспокойным сном и потому за дни свадьбы ещё больше осунулась и побледнела.

Не по себе было постельной свашке и дружке. Не добившись от молодых толку на другое утро после венчания, они долго спорили – вывешивать знак или нет. Наконец махнули рукой. Знак торжественно был вздёрнут на высокий шест. Дружка поднял старое пистонное ружье и выстрелил. Повеселела родня Заводновых – жена Митьки до венца, значит, была непорочной. А те, что в станице болтали про неё да про Архипа, то нехай все теперь заткнут свои глотки!

Нюра и Митька, наблюдая за этой процедурой, невольно переглянулись и впервые улыбнулись друг другу. Митька сжал её руку, и она не вырвала её. Он повёл её в спальню. Покорно Нюра последовала за ним.

На десятый день родня жениха выгоняла загулявшуюся родню невесты. В дом принесли охапки соломы, набили ею печь и зажгли, закрыв предварительно вьюшку в трубе. Из печи повалил дым. Гости заохали, закашлялись, а запевала–сват, размахивая пустой бутылкой, затянул шуточную–прощальную:

 
Да пора, пора гостям с двора,
Да пора убираться.
 

Песню подхватила невестина родня:

 
Уедем мы, уедем мы,
За нами не угнаться.
Рано, рано вам, сватушки,
Рано задаваться!
 

«Выкуренная» родня с песнями и смехом разъехалась по домам. Затихло в доме Заводновых.

Трудно смирялась Нюра со своею судьбою. Л Митька повеселел – глядел и не мог наглядеться на молодую красавицу жену.

Свекор шутя наказывал:

– Ну, дорогая невестушка Анна Константиновна, порадуй нас старичков внучком–наследничком. Будем, будем ждать!