Текст книги "Над Кубанью зори полыхают"

Автор книги: Фёкла Навозова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 18 страниц)

ГЛАВА СОРОК ПЕРВАЯ

Поздним вечером двое закутанных в бурки через сад пробирались в усадьбу Шкурникова.

Усадьба стояла вдали от дороги, на самой окраине станицы. Два больших кирпичных дома прятались в густом старом саду. Вокруг подворья высокий каменный забор с навесом. Ворота обиты листовым железом. Злых собак полон двор. От соседей Заводновых сад Шкурниковых отделялся глухим, заросшим колючими акациями, проулком. Здесь, в проулке, стояли две привязанные лошади.

Во дворе непрошеных гостей встретили свирепые овчарки. Один из них выхватил из‑под бурки шашку и тут же срубил двух собак. Остальные с визгом разбежались.

– Лихо, ваше благородие!

А «ваше благородие» уже барабанил в двери дома.

– Кого принесла нечистая? – ворчал хозяин, открывая двери. В руках Шкурников держал коптящий фонарь и на всякий случай топор.

– Что за люди?

– Не признаешь, Иван Панфилович?

Оба сдёрнули башлыки.

– Боже ж мой! – не то удивился, не то обрадовался Шкурников. – Аркаша! Витька!

– Не Аркаша, хозяин, а сам атаман Буран со своим адъютантом! – поправил Витька Бакшеев, известный в станице конокрад.

– Да входите, входите!

Шкурников шире распахнул дверь.

Еще днём Витька разослал верных людей по домам богатых казаков с угрозой: прекратить вывозить хлеб на станцию, а к вечеру всем явиться в усадьбу Шкурникова.

Бандиты сбросили бурки и уселись за стол в красном углу, под образами.

– Ну, ставь угощение, хозяин! – не то попросил, не то приказал Витька.

Через десяток минут на столе стояли солёные огурцы, жареное сало, хлеб, четверть зловонного самогона – «первача».

– Иван Панфилович! Ах, Иван Панфилович! – укоризненно проговорил Витька. – Чтой‑то ты нас такой дешёвкой начиняешь? Аль не понимает твоя башка, чего наша душа просит?

Хозяин, приниженно улыбаясь, затоптался на месте.

Аркашка усмехнулся. А Витька важно оглядел овцевода и приказал:

– Для такого случая и ярочку можно было бы зарезать да к первачу тёплой баранинки зажарить. Ведь молоденьких ярочек у тебя тысячи, а ты для своих освободителей и на одну скупишься!

– Баранчика зарезать? – Шкурников хлопнул себя по лбу и тоненько рассмеялся. – Вот голова Садовая, не додумала, истинный бог, не додумала!

– Не баранчика, а ярку зарезать, да чтоб пожирней была! – повысил голос Витька.

Атаман Буран по–прежнему молчал и кривил рот в усмешке.

Хозяин как ошалелый вылетел на крыльцо и во всё горло, чтобы услыхали гости, заорал:

– Митюха! Иде ты, чёртова душа, запропастился! Иди на баз, – зарежь ярочку! Да пожирней выбирай!

Но батрак Митюха не откликался. Испугавшись бандитов, робкий Митюха забился на сеновал и лежал там, закопавшись в сено.

Так и не дозвавшись его, Панфилыч засучил рукава повыше локтя, заткнул за пояс полы бешмета и сам пошёл на баз за овцой.

Темная ночь уже окутала станицу. Высоко над степью поднялись Стожары. К западу повернула свой ковш Большая Медведица. Один за другим меркли каганцы по хатам. Ночь безлунная спустилась, настоящая воровская ночь.

Не стуча копытами, не бряцая уздечками, не звеня удилами, крадучись, все подъезжали и подъезжали конники ко двору Шкурникова. Ставили коней у забора, сами садились на корточки тут же, близ своих коней, крутили цигарки и закуривали терпкий самосад, пряча огонёк в кулаке.

Атаман не торопился. Он устраивал налёты после вторых петухов, когда крепкий предутренний сон особенно сладок. Не сразу заподозрит неладное спящий на зорьке, а услышит – не сразу очухается от крепкого сна. Вот тут‑то и бери его. голыми руками, чини разбой, а коли надо, то и прикончи.

Бабы, невестки Шкурникова, на пяти огромных чугунных сковородах жарили баранину. Свекровь шипела на них:

– Живей поворачивайтесь! Што вы как сонные куры на насесте, .отсохли бы ваши руки!

Свекор прибежал на кухню и закричал:

– И што вы тут возитесь, шкуры барабанные! А ну давайте хоть одну сковородку. – И схватив сам кочергу, шуровал в печи, разгребая горящую солому.

Боясь взглянуть на расходившегося свёкра, невестки молча суетились у печи. Увидя их, свёкор совсем рассвирепел. Младшую он больно ткнул в бок и прошипел:

– А ты, шлюха, не показывайся в светлицу. Я тебя знаю – так и почнешь стрелять гляделками.

А гости между тем шли и шли. Прибыли куркули, ненавидящие Советскую власть, из Каменнобродска и хутора Подлесного.

Расселись вокруг большого стола.

Шкурников с женой внесли две сковороды баранины в пузырящемся от жара жиру, большую деревянную миску с солёными огурцами.

– Предлагаю выпить за нашу грядущую победу! – предложил Аркашка, наполняя самогоном свой стакан. – Но только по одной, чтоб не захмелеть раньше времени!

Бандиты звякнули стаканами и осушили их.

Прямо руками брали куски баранины, жевали, причмокивали. А хозяин приговаривал:

– Ешьте, дорогие гостй! Хороша баранина, свеженькая, прямо с пылу…

– Да не суетись ты, как баба на базаре! Што ты ёрзаешь? Садись сам за стол! – прикрикнул Витька.

Испитое, обычно бледное лицо поповича от самогона раскраснелось, а тусклые глаза засверкали недобрыми огоньками.

– Давай задания, адъютант, – сказал он Витьке.

Тот кивнул головой.

– Значит, так! – заговорил он. – Начнем через полчасика. —Витька достал из нагрудного кармана бешмета часы, раскрыл их и со звоном захлопнул. – Ты, Карпо, и вы, хлопцы, – обратился он к казакам из Козюлиной балки, – поймайте мне Яшку–гармониста. Я ему, сволочу, самолично кишки выпотрошу. Зуб у меня на него горит. Но, глядите, берите с гармошкой. Нехай поиграет нам.

– Ну, а ты, – дёрнул Витька за бороду дремавшего каменнобродца, – проберись к правлению. Говорят, комиссар развёрстки там ночует. Поймаешь – доставь живого. Мы ему в живот ячменя всыплем, на груди звезду вырежем для острастки других!

В то время, когда у Шкурниковых сидело это сборище, у соседей тоже не спали. Еще с вечера к Заводновым зашёл по поручению хозяина батрак Шкурниковых. Сказал, что хозяин просил зайти к нему вечерком.

– Зачем? – спросил Тарас.

Батрак, отведя глаза в сторону, передёрнул плечами.

Старый Тарас забеспокоился. Он знал, что по ночам у Шкурникова бывают какие‑то люди. А тут по станице шли слухи о сыне, Митрии. Будто он чуть ли не комиссар у красных. Да и сам Тарас подчинился новой власти. Полагающееся количество хлеба по продразвёрстке вывез в числе первых.

– Недоброе дело, видать! – решил он. – Что делать, не знаю…

– А вы, папаня, берите коней да тихонечко, через сад езжайте в степь, – посоветовала Нюра.

– Верно, дочка!

Глубокой ночью он через сад вывел коней к мосту и поехал в степь, к тем местам, где когда‑то были у него кошары.

– Неужто банда прибыла в станицу? И чего этот дьявол Шкурников с бандитами якшается? – беспокоилась свекровь.

Уже перед рассветом, когда перекликались горластые петухи, Нюра вышла во двор и вдоль забора прокралась в сад.

Петухи смолкли. Даже собаки не брехали. Станица тонула в темноте.

Зябко кутаясь в шаль, Нюра стояла под старой жерделой и думала о том, как предупредить об опасности Архипа. Она понимала, что бандиты, конечно, не пощадят его, ц тревожилась. Но вместе с тревогой в её серд–Це была и обида. В последнее время Архип будто избегал её. Может, про Митрия что разузнал?

Нюра представила себе рябоватое лицо мужа, робкий и добрый взгляд, какую‑то виноватую улыбку. И с ужасом поймала себя на мысли, что хотела бы, чтоб он не вернулся.

У Шкурниковых кто‑то открыл дверь. Желтоватый прямоугольник света прорезал темноту. Через минуту совсем рядом, в проулке, послышались приглушённые, пьяноватые голоса:

– Соловей энтот на зорьке всегда домой от своей любушки вертается. А комиссара в правлении застукаем, – слышался чей‑то незнакомый бас.

Нюра прокралась в конец сада, перелезла через плетень и побежала к центру станицы.

В проулке вдруг всхлипнула и заиграла гармонь. Знакомый голос Яшки–гармониста запел:

 
Стук, гряк в окошечко.
Выйди, душа–коханочка,
Дай коню попить!
Не могу я встать,
Коню воды да–а-а…
 

И вдруг Яшка умолк, точно подавился. Гармонь жалобно пиликнула и затихла. Послышалась возня. Кто‑то охнул, кто‑то выругался.

Нюра прижалась к забору, стояла ни жива ни мертва. Во рту пересохло. Она хотела бежать дальше, но не могла. Ноги точно приросли к земле. Тут она вспомнила, зачем вышла в этот ранний час из дому.

Через сады и огороды она наконец добралась до правления.

… В сад выходило окно, плотно закрытое зелёными ставнями. Сквозь щели просачивался свет.

Нюра застучала в ставню.

Через мгновение свет в щелях исчез.

Окно вместе со ставнями распахнулось, грохнув болтом.

– Тише, Архип! В станице бандиты!

Архип выпрыгнул из окна. В руке его Нюра увидела кольт.

– Нюра! – растерянно и радостно воскликнул Архип.

Рука с револьвером опустилась.

От этого тихого, радостного восклицания у Нюры тепло стало на сердце.

«Любит!» – подсказало сердце.

– Для бандитов у меня есть гостинчик. Ну, так где же они?

Нюра коротко рассказала о том, что знала.

– Все ясно, – сказал Архип. – А ты теперь быстро – домой.

ГЛАВА СОРОК ВТОРАЯ

На рассвете густая пелена тумана заволокла степь. От пруда в камыши, прижимаясь низко к земле, перелетали кулики. Витька Бакшеев и ещё два бандита стояли у края Солохина яра и прислушивались. Подозрительно молчала станица. Ни выстрелов, ни криков. Или дружки их сработали с удивительной чистотой, или…

За спиной похрапывали и прядали ушами кони. У их ног лежал недвижимый гармонист Яшка.

– Что с энтим делать будем? Добить—и в яр? —спросил у Витьки здоровенный рыжебородый бандит.

– Погоди, Потап. Пускай он ещё поиграет нам. Гармонь прихватили?

– Вона, к седлу приторочена…

– Добре! – Витька насупил низкий лоб и почесал чуприну. – И пана атамана что‑то не видно. Не защучили бы его краснопузьге у попа!

– А защучат – беда небольшая! – пробурчал Потап. – Надоело мне это высокоблагородие. Попович паршивый. Сколько раз морду ему в детстве били, а теперь власть над нами взял…

– Не шуми впустую, – лениво зевнув, сказал Витька. – Сам знаешь – генералом Хвоетиковым поставлен он нам в атаманы…

Сквозь белую пелену тумана прорвался приглушённый топот. Подскакал всадник.

– Все коммунисты с хамселами утекли на станцию, – сообщил он. – Кто‑то предупредил их о налёте. С Кавказского броневики подкатывают!

Витька зло усмехнулся:

– Ага, сдрейфили краснопузые! А с хлебом как?

– У амбаров чоновская охрана. Атаман велел подобраться к ним с кинжалами.

Витька шмыгнул носом, откашлялся и приказал рыжему:

– А ну‑ка займись своим делом. Нехай нам Яшка на прощанье «яблочку» сыграет. Он как там, ожил али притворяется?

Бандит ткнул Яшку носком сапога.

– Памороки отбили, оглушили малость.

– Ничего, сейчас воскресим. – Витька повернулся к маленькому, щуплому бандиту. – Принеси воды сей минут!

Казачонок бросился к близкому колодцу, загремел жестяной цебаркой.

Яшку облили водой. Он зашевелился.

Уставившись на него рысьими раскосыми глазами, Витька снова усмехнулся:

– Што, хороша купель? – И, подмигнув рыжему, указал на руки Яшки: – Развяжи‑ка молодца!

Тот кинжалом перерезал верёвки.

Яшка повёл онемевшими руками и с трудом поднялся с земли, широко расставив ноги. Стоял и покачивался. Земля уплывала из‑под ног, в глазах мельтешили чёрные мухи.

– Гей, орловский казак, очухался иль нет? Возьми-ка свою гармонь да сыграй нам «яблочку»! – потребовал Витька.

Яшка взбьгчился, скрипнул зубами и сжал кулаки.

– Ну, што раздумываешь, играй! – В руки Яшки сунули гармонь.

– Дайте очухаться, рукам отойти!

Яшка вскинул ремень на плечо, посмотрел вокруг налитыми кровью глазами. И вдруг лицо его повеселело.

– «Яблочку»? – прохрипел Яшка. – Советскую аль кадецкую?

– Играй, мать твою… какую хочешь!

– Приходилось мне играть даже в волчьей стае, – значительно произнёс Яшка, медленно растягивая цветистые мехи. . – Небось слыхал, как я от волков спасся?

– Ну, ты тады, наверное, играл «Спаси господи люди твоя», – сострил Витька. – А на нас молитва не действует…

Яшка сжал мехи, рыкнув всеми ладами. Отклонился назад и вдруг, пригнувшись, рванулся, с силой боднув Витьку в живот. Тот, вскрикнув, вместе с Яшкой полетел в глубокий яр. Гармонь пиликнула и кувыркнулась за ними.

– Вот гад!

Рыжий выхватил из‑за пояса обрез.

Но в эту минуту туман прошила пулемётная очередь. Захрапели, забились испуганные кони. В станице началась перестрелка. Над головами бандитов прожужжал снаряд, выпущенный из подошедшего бронепоезда.

– Тикаем! – взвизгнул казачонок, взлетая в седло.

Через мгновение бандитов как ветром сдуло. На взмыленной лошади, без седла к яру прискакал Илюха Бочарников.

– Окружены, братцы, спасайся! – орал он. – Ок-ру–же–ны!

Но никого не застав на месте сбора, он спрыгнул с лошади, хлестнул её со зла по глазам плетыо и нырнул в узкую расщелину Солохина яра. Цепляясь за колючие ветки тёрна и длинные, обнажённые корни кермака, Илюха спускался вниз, всхлипывал, причитал:

– Господи боже! Останусь жив, Христу пудовую свечку поставлю!

И вдруг Илюха замер, услышав странные звуки. Раздвинув кусты, он увидел Витьку Бакшеева, застрявшего в терновнике. Он рычал от злобы и боли. Изогнувшись, от тыкал кинжалом вниз, где повис весь в ссадинах и царапинах Яшка.

– Слава тебе, Иисус Христос! – перекрестился Илюха и крикнул: – Держись, Яшка! Вот я этого бандюгу сверху прихлопну!

Выдрав из косогора большущий угловатый камень, Бочарников что было силы грохнул им Витьку по голове. Потом он опустился к Яшке. Снял с себя рубаху и перевязал Яшкину разбитую голову. Обливаясь потом, он с трудом вытащил его на луг.

Чуть передохнув, Бочарников взвалил потерявшего сознание Якова себе на плечи и, пошатываясь под тяжестью необычной ноши, пошёл в станицу. По пути встретилась Линейка. Незнакомый казак с боСёДйего хутора подвёз Яшку и Илюху прямо к правлению.

Якова уложили, позвали фельдшера.

А Илью Бочарникова вызвали в ревком.

– У нас есть сведения, что ты ловил Яшку у заводновского сада, – прямо сказал ему Архип.

– Да вы что? – удивился Илья.

– Ну, а как ты попал в Солохин яр?

– В Солохин? – На толстых губах Илюхи хитрая улыбка. – Да очень просто! Вечером ввалился ко мне, значится, этот… как, – Илюха запнулся, обдумывая, кого бы ему назвать из убитых бандитов. – Ну, этот, значит, Дылев. Ввалился и говорит: «Седлай коня и к Шкурникову двору, там скажут зачем». Ну, я, значит, ему говорю: «А все‑таки по какому случаю?» А он мне: «Много будешь знать – скоро состаришься». Заскребли у меня на душе кошки. Не иначе, думаю, опять восстанию затевают.

– Значит, догадался? А почему не сообщил в ревком? – строго спросил присутствующий при допросе Петро Шелухин.

Илюха развёл руками.

– Дык это как сказать! Донесешь, а оно может и совсем не состояться, восстание. Иль, может, зовут меня и вовсе по другому делу. Ну, на день ангела, скажем.

Архип покачал головой. Он не верил Илье.

– Ну, продолжай, продолжай!

– Да што продолжать‑то, дело простое. Решил я лучше пооласаться. Забрал лошадей вчера вечером, значит, и махнул на вьгпас. На рассвете слышу, в станице стреляют. Ну, думаю, заварилась каша! Бросил я лошадей – да в Солохин яр. Забрался в глинище и притаился там. Слышу, топот невероятный, а над головой: и–и-гух! – снаряд промчался. Я в теснину, а там люди барахтаются. Пригляделся – Витька Бакшеев Якова кинжалом вот–вот пырнёт. Не мог я допустить, чтобы его какой‑то вшивый бандит жизни лишил. Схватил я каменюку и кончил бандита.

– Так–так! – задумчиво произнёс Архип, поглядев куда‑то мимо Илюхи.

– А какой он мне родня, штобы. мне с ним якшаться.

В комнату быстрым шагом вошёл комиссар Кутасов.

Он прошёл прямо к Бочарникову и крепко сжал ему руку:

– Спасибо, товарищ Бочарников! – поблагодарил он. И повернувшись к Архипу и Петру, пояснил: – Яков очнулся. Рассказал, что спас его и убил бандита Бакшеева товарищ Бочарников.

– Ну, а я што говорил! – приосанился Илюха. – Я за Советскую власть очень даже отчаянный…

Илюху отпустили с почётом.

На следующее утро он отправился в церковь. Пудовой свечи он не поставил, но благодарственный молебен отслужил. Так и потребовал:

– За спасение раба божьего Ильи, с паникадилом и акафистами!

ГЛАВА СОРОК ТРЕТЬЯ

Перед закатом солнца Июра Заводнова собралась за водой к копанке. Напевая, улыбаясь чему‑то своему, заветному, грохотала она вёдрами в сарае.

За последнее время ярким маковым цветом расцвела Нюра. Пополнела, округлилось её смуглое лицо, и на губах почти всегда играла затаённая счастливая улыбка.

«Пришел уже аль нет?» – подумала Нюра об Архипе, с которым должна была встретиться в коноплях, возле копанкн.

Она бросила взгляд на [заходящее солнце. И вдруг словно ударило её в самое сердце: в калитку вошёл военный о мешком за плечами!

– Митрий! – прошептали помертвевшие губы.

Она сразу узнала мужи, хотя Митрий раздался в плечах, налился силой и ; в походке его появилась твёрдость и уверенность.

Нюра припала к дверному косяку, вцепилась в него пальцами.

– Здравствуй, Нюра! – тихо улыбаясь, проговорил Митрий. И протянул к вей руки.

– Здравствуй! – выдохнула Нюра, не двинувшись с места.

А в доме уже хлопнула дверь. Резвым, ласковым котёнком с крыльца слетела Митьки, на сестрёнка, опешила мать, шагал сам хозяин дома.

Уже бежали во двор соседи.

Окна в доме Заводновых были открыты настежь. Гости шутили, звенели рюмками и стаканами. Сидя верхом на заборе, шептались ребятишки, с интересом наблюдая за тем, что происходило у Заводновых. Когда Митрий и Нюра остались одни, он подошёл к ней, сказал:

– Ну вот и снова мы вместях…

Митрий дунул на пляшущий огонёк каганца, и в комнатушке стало темно. С беспокойно бьющимся сердцем Нюра вслушивалась в темноту, в то, как муж стягивал тесные сапоги, как шелестел рубахой.

– Цветик мой полевой! – Митрий протянул к Нюре горячие руки.

– Это сейчас цветик… А потом нашепчут тебе про меня, так, небось, кулаки в ход пойдут! – сказала Нюра, стараясь грубыми словами отогнать невольно возникшую в ней жалость к мужу.

– Ты знаешь, я драться не стану. Я люблю тебя сильнее, чем до службы. Все годы ты из сердца у меня не выходила. —И ещё тише добавил: – Што было – не спрошу. Брехням верить не стану.

– А если правду скажут?

Митька закрыл жене рот.

– Молчи! Ничего я не хочу знать! – И твёрдым голосом, повысив тон, добавил: – Моя ты, моя законная жена, и живой тебя я никому не отдам! Это раньше я тихоней был. Теперь не таков.

Он властно притянул к себе Нюру и крепко обнял её.

Солнце взошло, бросило луч через небольшое окно горницы. В этом луче плясали и кружили пылинки.

Разметавшись на кровати, крепко спала Нюра. Митька тихо поднялся, открыл оконце. Одеваясь, он смотрел на жену, любовался ею. Волнистые, чёрные, как смоль, волосы рассыпались по подушке, спутались и прилипли к смугловато–розовым, тронутым загаром щекам. Мить–Ка ДйуМй пальцами осУороЖно снял прядки с лица и уложил за розовое ушко. Постоял над кроватью и тихонечко вышел.

На кухне смущённо буркнул матери:

– Мамаша, Нюрку не буди. Нехай позорюет. Проснется – скажи, что ушёл я к военкому. Надо взяться на учёт. Вернусь окоро.

Митькина сестра недобро проговорила:

– Позорюет… Будто она у нас не зоревала? Как красная девка…

Мать сердито прикрикнула на дочь:

– Да замолчи ты ради бога! И откуда у тебя такая злость? Вот Митюша мужик, а смирный и добрый.

На первых порах занялся Митька хозяйством. Перекрыл с отцом новой соломой сараи, подправил амбар, забор, привёл в порядок хозяйственный инвентарь. Успевал заходить и в ревком, присматриваться к станичной жизни. Видел, как казаки–середняки, точно сосунки-телята, тыкались, метались, не зная, к какому берегу пристать. От старого берега отошли, к новому никак не причалят. Старый порядок жизни расползался по всем швам даже в закоренелых семьях, а новый пугал неизвестностью.

Долго беседовал Митька с соседями. Просиживал на завалинке или у себя под забором, на старых брёвнах.

Митьку, казака из богатой семьи, провоевавшего около двух лет в Красной Армии, соседи–казаки слушали со вниманием. Всё, что впитал в себя в армии, что понял из рассказов политических ораторов и комиссаров, Митрий сейчас пересказывал станичникам.

– Так‑то оно так! Расеказываешь‑то ты хорошо! А все‑таки не верится, што при этой власти нам будет лучше, – подавал голос кто‑нибудь из соседей, а другие в несколько голосов доказывали:

– Нас, казаков, за сторонников трона и теперь считают.

– Не всех! —возражал Митька.

Спорщики настаивали:

– Нет, всех! Казак – это сейчас ругательное слово, вроде как душитель. Иногородние мстить нам будут!

– Будут, беспременно будут, – поддерживали другие. – Чертом на нас глядят. Разверстку ищут, готовы кожу содрать.

И тут же заговаривали о самом наболевшем:

– Скажи нам, Митя, па–свойеки скажи: эта чёртова продразвёрстка скоро кончится? Сначала хлебом обложили, а теперь дополнительными продуктами: гони сало, яйца, шерсть. Скоро придётся заживо гусей щипать, потом определённо пух станут собирать на подушки.

Митька горячо доказывал, что продразвёрстка не вечна. Окрепнет–государство —должны по–другому зажить.

– Ну–у! Эго, брат, ещё бабушка надвое сказала. Вот скоро отберут у нас паи земли да отдадут иногородним – их у нас набралось больше, чем казаков. Заставят казака батрачить на собственной земле. А што думаешь, будет так? – поддевал Шкурников.

Но Митрий не уступал. Выставив вперёд левую руку с растопыренными пальцами, он доказывал:

– А декрет о земле о чём говорит?

На него смотрели с нетерпеливым интересом.

– Передел земли на Кубани ранее трёхкратного чередования севооборота не производить. Значит, считай, девять лет по старинке будем пользоваться землёй, это что‑то да значит. Так?

Митрий загнул мизинец.

– Так! – согласились казаки.

А Митька уже безымянный палец загнул.

– Советские коммунальные хозяйства, которые организуются по тому же декрету, не имеют права располагаться на наделах казаков?

– Нет, не имеют! – отвечали казаки. – Вроде так разъяснял комиссар.

– Значит, два хороших дела в нашу пользу, – подводил итог Митька, загибая средний палец. – Земельные наделы на душу остаются те же?

– Ну дальше, дальше, – торопили его.

Митька сжал все четыре пальца.

– Землепользование останется на тех же местах. Так я говорю, нет?

Соседи чесали затылки.

– Как будто все так, как будто все правильно. Да вот…

– А што вот? Чего вам ещё надо? В сторонку хочется стать? Нехай властц сама барахтается с нуждой.

Так нельзя! – укорял Митька. – Энто вот тем, у кого тысячи десятин было, им, конечно, придётся потесниться.

Иван Шкурников с ехидцей нашёптывал своему куму Кобелеву:

– Ни черта хорошего из этой жизни не выйдет. Обдерут нас как липу и скажут: «Ну, пролетарии, соединяйтесь с иногородними». И пойдём мы с тобой, кум, с сумочками христарадничать. Как ета: подайте, не лома–а-й–те!

– Куда?

– Вот именно, куда? Некуда!

И вздыхали кумовья: «И чего там наши за границей сидят? Ведь сейчас власть можно голыми руками взять!»

Скрепя сердце, надеясь на лучшее, засеяли по осени казаки свои паи озимой пшеничкой и с грехом пополам помогли засеять и безлошадным.