Текст книги "Над Кубанью зори полыхают"

Автор книги: Фёкла Навозова

Все как будто входило в обычную, размеченную казачьими обычаями колею.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

В гот же зимний мясоед ещё одну свадьбу сыграли на Козюлиной балке. Атаман станицы Евсей Иванович Колесников женил своего старшего сына Василия, сосватав у косого Кобелева его дочь Дашку.

Удивила многих эта свадьба. И ребята и девки Козюлиной балки были уверены, что до службы Васька не женится. Старший атаманский сын, вечно занятый по хозяйству, редко появлялся на улице. Девчата за глаза дразнили его «зазнаем» и «стоялым жеребцом». Васька дожил уже до двадцати лет, а ни разу не обнял никакую девку, ни перстень с неё не снял, даже невзначай не вырвал ни у одной платочек из рук. Уж как за ним увивалась Аксютка Матушкина, и без толку. Она на батистовом платочке голубыми и розовыми шёлковыми нитками старательно вышила: «Люблю сердечно, дарю навечно». Будто нечаянно уронила как‑то этот платок Ваське на колени. А атаманский сынок отбросил щелчком платок и проговорил:

– Заблудился твой платок, Аксютка! Нам такое не мелится!

Кругом тогда грохнули от смеха. А обиженная Аксютка всплеснула руками:

– Ох, грех тяжкий! Хотела парню подарить платочек, а он попал в жернова к мирошнику.

После этого Ваську все стали звать Мирошником. Кличка оказалась меткой: Василий действительно ми–рошничал на отцовском ветряке. Атаман не доверял по мол муки батраку.

Евсей Иванович Колесников во второй раз на три года прошёл в атаманы, хоть и не был большим богатеем. Ветряная мельница помогала ему, собирала немало голосов среди казачьей бедноты. Стоял ветряк на кургане у самого шляха, что связывал станицу с хуторами. Везли туда молоть главным образом фуражное зерно – ячмень, овёс. Но бывало, что притащится и фура с пшеницей. Это кто‑нибудь из бедных, из многодетных обычно, чтобы дотянуть до нового урожая, вёз помолоть пшеницу на размол. В таких случаях Василий отмер за помол не брал, говоря:

– Евсей Иванович за помол не приказывал с вас брать. Ешьте на здоровье.

Давно уже старший атаманов сын проклинал свою каторжную работу на ветряке. Здесь, по его выражению, пропадом пропадала молодая жизнь. А уже тогда ему запала в сердце шустрая Дашка Кобелева. Но побыть с ней, поговорить было недосуг. Дашку обхаживал младший брат Василия – Алешка. То на выгоне с ней повстречается, то на лугу за речкой, куда Дашка гоняла гусей. Вечерами на улице, стоя рядком, песни заводили. Василий стал недобро поглядывать на брата.

А после свадьбы Митьки Заводнова как‑то за обедом старший заявил отцу, косо взглянув на Алешку:

– Может, посватаемся за Дашку Кобелеву? А то заберут меня на службу и плакать по мне некому будет.

Это заявление как громом поразило Алешку и страшно удивило родителей. Отец даже ложку до рта не донёс. Потом пригладил свои сивые усы и недоверчиво спросил:

– Неужто и впрямь жениться надумал?

Васька смущённо кивнул головой. Мать от печи подала свой совет:

– А што же, Дашка красивая, да и роду хорошего. Он, косой Кобелев, Василий Васильевич‑то, хитрый казак да богатый. А Дашка вся в мать: покладистая и работящая. Валяй, Василий! Только спервоначалу с ней поговори. Может, противиться станет, так мы другую подберём. В станице девок на выданье хоть пруд пруди. Невесту атаманову сыну нетрудно подобрать!

Алешка обрадовался:

– Да она за Ваську сроду не пойдёт! И, ухмыльнувшись, зло прибавил: – Нужен ты ей, как прошлогодний снег. Мирошник, в женихи лезет!

Мать половником стукнула Алешку по лбу:

– А тебе што? С Дашкой расстаться жалко? Подрастешь, другую девку найдёшь. А Ваське в самом деле пора жениться. Не бобылём же ему на службу снаряжаться.

Отец молчал, поглаживал бороду и с ухмылкой поглядывал то на Василия, то на Алешку. Василий поднялся, пригрозил:

– Я тебе, Алешка, за мирошника хребет наломаю. Ты мне ещё попадёшься! А Дашка надысь мне намёк сама дала, чтоб сватов засылали.

– Брешешь! – взвизгнул Алешка и, бросив ложку, выскочил в сенцы. Дрожа от обиды, он по дробине [6]6
  Робина – лестница из кругляка.


[Закрыть]торопливо забрался на чердак. Там, уткнувшись в груду обмятой конопли, горько заплакал. Плакал долго, навзрыд, жалея Дашку и себя и на чём свет проклиная разлучника – брата.

Кобелевы согласились породниться с атаманом. Свадьба была сыграна не менее шумно, чем у Заводновых.

С первых дней замужества Дашка старалась не встречаться с деверем и прятала от Алешки взгляд. Потом и вовсе затухла в её душе неокрепшая любовь к нему. Загасили её бурные ласки мужа. Постепенно смирился и Алешка – знать, не судьба!

Через полгода проводили Василия служить на самую турецкую границу. Оставил он молодую жену «в казачках». Ушел муле служить… А Дашка расцвела яркой, пышной красою. Свекровь ревниво следила за ней, не пускала на улицу к молодым бабам. А у Дашки и без того почти не было на то времени. Работы у Колесниковых по горло. Куры, утки, огород, четыре дойных коровы, пять свиноматок с кучей поросят. И за всеми усмотреть надо. Всех накормить.

Дашка покорно выполняла наказы свекрови. На то и свекровь, чтобы понукать невесткой! Зато как, бывало, вырвется Дашка к своим родителям погостить, так от Дылевой балки до самой Козюлиной доносится её голос. Мастерица она заводить песни.

В такие вечера бегал Алешка на Дылеву балку, чтобы с гулянки проводить Дашку домой. Крепко возьмутся они за руки и льются над станицей два молодых голоса. Кроме этих песен, роднила их хорошая дружба. Родным братом стал Дашке Алешка.

Мать с отцом после отъезда Василия косо поглядывали на то, как Алешка крутится возле невестки.

Но потом убедились, что Дашка смотрит на Алешку как на брата. И успокоились.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Пошла последняя неделя масленицы. Повеяло весной. На пригорке у церкви, где раньше всего стаял снег, уже совсем сухо. Здесь по–праздничному разряженные девчата и парубки играли в мячи–битку. Тут же вертелись подростки, играя в ярку–баранку и чижа.

В последний день масленицы станичники ходили и ездили друг к дружке на «простины». Просили прощения, мирились перед постом. Обычно мировая запивалась вином или водкой. А завтра – начало великого поста.

После длинной вечерни казаки топтались за церковной оградой, толковали о предстоящей пахоте, договаривались о супрягах, об аренде земли у безлошадных.

Воробьевы, новые хозяева Архипа, заарендовали кусок казённой пустоши на плоскогорье. Хрящеватая, с галечником, никогда не паханная целина хороша была для бахчей и кормовых трав. Архип с Сережкой, сыном хозяина, в первые погожие дни на трёх парах быков выехали пахать эту целину. Степь одевалась в весенний наряд. Пестрели огненные лохмачи, улыбались голубые незабудки, нежно–зелёным ковром ковыля оделись курганы.

Архип, украсив шапку яркими лазоревиками, шёл за плугом, сильно нажимая на поручни. Время от времени он покрикивал на быков:

– Цоб–цобе!

В конце загона, на повороте, он взглянул вдаль на кошары Заводновых. Возле них увидел женщину. На ветру развевалось её платье.

Сердце Архипа оборвалось.

«Она! Тоже на меня глядит. Видно, опознала. Ну что ж, гляди, птаха, вспоминай, как на этом месте в прошлом году маки рвали, любовь затевали!»

К женщине подъехал верховой. Постоял и рысцой поскакал прямо к Архипу. Еще издали Архип опознал Митьку Заводнова и нахмурился. А Митька решил узнать, кто по соседству с кочевьем заарендовал землю и по глупости вспахивает целину, пригодную под пастбище для овец.

Он остановился на краю пахоты, приподнялся на стременах и, козырьком вскинув руку к глазам, крикнул:

– Э–г-гей! Пахари, черт вас побери! Что вы портите степь? Аль другую землю не нашли?

– А нам тут дюже понравилось. Распрекрасная землица под баштан! – отозвался Архип.

– Тю! Сдурели! – кричал Митька. – Да тут все кавуны ваши чабаны и овцы поедят!

– А мы сторожа поставим! – вмешался Сережка.

Сдвинув шапку, Митька поскрёб затылок и подумал, что овец придётся отгонять теперь подальше.

– Гей, пахарь! Участок‑то чей?

– Воробьевых, што тебе повылазило, что ли? – неласково ответил Архип.

Только теперь Митька понял, с кем он разговаривает, и кровь бросилась ему в голову. Дрожащей рукой рванул из‑за пояса хлыст, больно ударил коня и, повернув, поскакал к себе на кошары.

Сережка крикнул ему вдогонку:

– Митро, баранины нажарь, вечером придём есть! А летом кавунами будем угощать. Чего рассерчал?

Митька не оглядывался. У него родилась невесёлая Думка. Скоро ему на действительную службу. Нюра останется «в казачках». Что, если станет встречаться с Архипом?

На кошарах стригли овец. Нюра следила за упаковкой шерсти, отпускала продукты кухарке. Митька решил отправить её домой с подводами шерсти, но потом раздумал. «Проверю», – решил он. Ловко соскочив с коня, он с напускным равнодушием сообщил:

– Слышь, Нюр! А ведь это Архип с Сережкой пашут целину. Вот ловкач Воробей, заарендовал какой кусок под бахчу!

А сам зорко наблюдал за лицом жены. Но ни одной чёрточкой не дрогнуло прекрасное лицо молодой женщины. Нюра равнодушно пожала плечами и отошла к кухарке. Митька торжествовал.

Слова мужа Нюра приняла так спокойно, потому что ещё утром опознала воробьевских круторогих быков и далеко маячившего на борозде высокого Архипа. Она уже успела потихоньку всплакнуть, спрятавшись за скирдами.

Когда заполыхал закат и синим паром подёрнулась остывающая пахота, Архип и Серега распрягли быков, сняли с них налыгачи и пустили пастись. Горкой сложили кизяки под таганом, подожгли их лучинками и стали варить кулеш.

– Слышь, Архип, пошли к Заводновым на кошары, там девки ночуют. Слышь, уже песню заводят. Весело будет.

– Нет, я не пойду, дюже утомился. Иди один. А вообще‑то тебе рано на девчат глядеть, глаза полиняют, – пошутил Архип, наливая в деревянную миску кипящий кулеш.

Обжигаясь, Сережка торопливо повечерял и бегом помчался к кошарам.

Увидев Сережку, Нюра прикусила губу, пошла к половню, Митька, обрадованный тем, что Архип не пришёл, догнал её, крепко обнял за плечи.

– У меня голова чего‑то разболелась, – отстранила его Нюра. – Я пойду полежу, а ты погуляй и посторожи, чтобы сарай не спалили. Может, потом и я ш иду.

Митька выпустил Нюру, глаза его померкли. Он подсел к чабанам. Девки и молодые бабы веселились до полуночи: играли песни, шутили. А Нюра ворочалась на разостланной бурке.

– Какая тоска… – беззвучно шептали её губы. – Хоть бы дитё скорее родить…

На кошарах всё стихло. Митька неслышно, на носках подошёл к бурке, разделся и лёг, робко прижавшись к тёплой спине жены.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Кончался третий год службы Василия Колесникова, когда пришла от него неожиданная весточка. «Дорогие и незабвенные родители, – писал он. – Во первых строках сего письма спешу уведомить все моё дорогое семейство, что я нахожусь жив и здоров, чего и вам желаю от господа бога. А также сообщаю: в отпуск мне не придётся приехать. Останусь я на сверхсрочную службу на один год. Хочу получить повышение по службе – чин урядника. Сейчас мы стоим в лагерях. Было бы близко, вызвал бы к себе свою любимую жену Дарью Васильевну».

Дашка совсем расстроилась. Вот уже два года, как муж на побывку не приходил, а теперь ещё на сверхсрочную остаётся!

– Да что же это такое? Да на какой прах ему чин урядника? – злилась Дашка. – Иль ему этот чин нужнее меня!

И заплакала Дашка: дитя у неё нет. А убьют её Ваську на турецкой границе какие‑нибудь там турки или татары, и останется Дашка без роду–племени. Свои горестные размышления она открыто высказала свекрови. А потом стала проситься у Евсея Ивановича:

– Отпустите меня, батенька, за Кавказ повидаться с Васей! Нет больше моего терпения кукушкой жить.

Подумал, атаман, посоветовался с родителями Дашки и согласился. Поехала Дашка к Василию под Карс.

Не день и не два тряслась Дашка на вагонных полках, перетаскивала при пересадках оклунки и узлы из вагона в вагон.

Мелькала за окнами чужая, странная жизнь, но Дашка не смотрела на неё: думала только о желанной встрече.

Везла она в подарок мужу сдобные калабушки с запечёнными яйцами, вяленую тарань, орешки мучные из пресного и кислого теста. А самое главное – везла своё сердце, истосковавшееся в разлуке.

Намучилась порядком за дорогу, но все же добралась до лагеря под Карсом. У белых палаток остановил её часовой. Попросила его Дашка вызвать мужа.

Василий никак не ожидал её приезда. Когда ему сообщили об этом, он ахнул и выругался.

По случаю приезда жены есаул отпустил Ваську на трое суток. Дашка поселилась в халупке у одной армянки. С первого же мгновения заметила Дашка перемену в муже: неласков, не глядит в глаза… А ночью оттолкнул её от себя и признался:

– Больной я, Дашка. И не один я по этой причине остался сверхсрочником. Лечимся!

Признание мужа заморозило все чувства Дашки. Она не заплакала, не стала попрекать. Она только отодвинулась к стенке.

Так и пролежали они, не сомкнув глаз, до самого рассвета. И не сказали больше ни одного слова друг другу.

Утром Дашка соскользнула с жёсткой постели и поспешно оделась.

– Даша! Ты куда? – шёпотом спросил Василий.

По Дашка ничего не ответила.

Сквозь тонкую стену Василий слышал, как жена прошла в комнату хозяйки и о чём‑то заговорила с нею. Потом голоса стихли.

Василий около часа ждал возвращения жены. И тут его осенила догадка. Вскочил с постели, выбежал из дома. Василий догнал Дарью на станции. Уговаривал, просил остаться погостить.

Но она словно не слышала его. Ничего не мог поделать Василий, так и уехала Дарья.

И снова пели, перестукивались колеса вагона: «Едем-едем! Едем – так–так!» А сердце молодой женщины замирало от горя.

Дома она ничего никому не рассказала. Только стала задумчивая, строгая.

Евсей Иванович как‑то обратился к ней:

– Что мало у мужа побыла, невестушка? Аль плохо принял тебя, аль гость был не в гостинец?

– На сутки только отпустили Васю, батенька. Маневры какие‑то у них начались. Нельзя было больше задерживаться.

– На сутки? – удивился атаман. – Что‑то больно мало, аль поругалась с ним?

Дарья промолчала. Атаман больше не расспрашивал.

А ночью Дарья в одной рубашке вышла из пуньки [7]7
  Пунька – летняя спальня во дворе.


[Закрыть], лёгкой тенью проскользнула через двор к амбару, где спал Алешка. Осторожно приподняла ряднушку, заменявшую одеяло, и горячей рукой обняла Алешку за шею.

– Ты что это надумала? – вскочил Алешка.

– Што надо, то и надумала, – горячо зашептала Дашка. У парня застучало в висках.

– Дашутка, желанная! – только и мог выговорить он.

Уходя, Дашка шепнула:

– Утром за сеном не золовку – меня возьми! Дорогой все расскажу…

Дашка спрыгнула с высокого крыльца, незаметно прокралась в свою летнюю спальню.

Старики заметили перемену в Дашке. Свекор подмигивал жене:

– Наша‑то Дашутка как съездила в Карс, так как будто её подменили. Звоночком звенит в подворье. А поначалу после приезда будто бы дюже тосковала по Ваське.

Но перемену в Алешке родители не заметили. Не придали они никакого значения тому, что на улицу по вечерам он не стал ходить – все хлопотал по домашности. И в то же время стал рядиться, чёботы из конской кожи сменил на лёгкие чувяки, часто причёсывал чуб…

А как едет в поле с невесткой, так обязательно поёт, то один, то вместе с ней:

 
Ой, из‑под тучки, с‑под ясного солнца.
Ой, из‑под солнца ветер сповивал.
Ой, вышла девка за новы ворота,
Ой, за ворота парня сподмовлять.
Ой, зайди, зайди, удалой молодчик,
Ой, да молодчик, в гостюшки ко мне.
Ой, сядем, сядем, удалой молодчик,
Ой, сядем, сядем, за дубовый стол.
Ой, выпьем, выпьем, удалой молодчик,
Ой, выпьем, выпьем по рюмке винца.
 

– Ох и ладно спивают, – говорила атаманша, – голосок к голосу, как колосок к колосу!

А Дашка заметно полнела. К новому году ей уж трудно было скрывать свою полноту. Юбки в поясе не сходились, и она стыдливо призналась свекрови:

– Тяжела я, маменька! Уже вот больше половины.

– Ну и что же, – обрадовалась свекровь. – Думаешь, я не заметила? Внучек нам давно нужен. Василий обрадуется, как придёт домой. К тому времени внучек, пожалуй, и сидеть научится.

– Не загадывайте, маменька! – перебила её Дашка, и слезы подёрнули её светлые глаза.

Чем дальше шло время, тем больше тревожилась Дашка. Песни уж не пела, грустная стала. Как‑то свёкор не утерпел и за обедом спросил её:

– Что‑то ты, невестушка, нос повесила? Али плохо себя чувствуешь? Так скажи, чего тут стыдиться, может, болит что? Так нехай Алешка свезёт вас с матерью в Ставрополь к акушерке. Нехай она там оглядит тебя, полечит.

Красная как рак Дашка низко опустила голову.

– Нет, батенька, ничего не болит. Это вам так показалось.

Алешка тоже покраснел и отвёл глаза в сторону. Но чувствовал он себя счастливым. И в то же время думал: чем это все кончится?

Весной четырнадцатого года вернулся домой Василий Колесников. Жена его только что разродилась мальчиком. Старики ликовали: вот, мол, подарочек служивому.

Приехал Василий без предупреждения. Когда вечером по улице протарахтела тачанка и остановилась у ворот атаманова дома, Дашка первая насторожилась:

– Никак к нам хто‑то?

– Ко мне кого‑то шут принес… – недовольно проговорил атаман. – И повечерять как надо не дадут!

Дашка взяла рогач, заглянула в печь. Собаки утихли. Послышался стук щеколды.

– Ишь, прёт! Прямо в хату лезет! – возмущался атаман.

Дверь открылась. На пороге стоял Василий.

Дашка вздрогнула, руки выпустили рогач, перекинулся чугун, и борщ полился, с загнетки на пол.

Первая радостно вскрикнула мать, бросаясь к сыну:

– Деточка моя! Прибыл с чужой, дальней сторонушки!

Широкоплечий, рослый Василий сбросил тяжёлые сумы с плеч, снял шапку, перекрестился на иконы и мрачно произнёс:

– Чтой‑то я не всех вижу. По дороге слух получил, будто прирост в семье есть?

Мать бросилась в спальню и вынесла новорождённого.

– Вот он! Неделька‑то всего прошла, как народился! Собирались весточку тебе подать, а ты и сам, слава богу, явился.

Она приподняла край пелёнки, раскрыла сонное розовое личико.

– Ты погляди на него, погляди! Весь вылитый в тебя, Колесниковой крови.

Хмуро глядя на ребёнка, Василий прикусил губу. Дашка стояла у печи. Голубые глаза её потемнели, уголки губ опустились.

Атаман, выходя из‑за стола, сказал:

– Возьми, казак, в руки – своё, неворованное!

Василий нерешительно принял ребёнка. Дашка ойкнула и закрыла глаза. Занятые внуком, родители не обратили внимания на её вскрик. Но Алешка, сидевший на лавке, весь напрягся, сжал кулаки и побледнел. Василин метнул жёсткий взгляд на брата. По лицу Алешки понял он, чей ребёнок. Тяжело, с задержкой выдохнул Василий распиравший грудь воздух и с дрожью в голосе произнёс:

– Да! Видать по всему, что нашей, Колесниковой крови. – И к удивлению родителей, как будто совсем некстати прибавил: – Будем считать, что сын мой. Как это в народе говорится: чей бы бычок не скакал, а теля наше! Ну, а теперя – здравствуйте!

Василий по очереди стал целовать отца, мать, сестру, брата. Жену словно не замечал. Потом одаривал: отцу– отрез топкого сукна на чекмень, матери – богатую турецкую шаль, сестре – цветастый шёлковый платок, брату – золотистого каракуля шапку. А жене ничего не Дал.

Он подошёл к Дарье и подчёркнуто торжественно вымолвил:

– Тебе, дорогая жёнушка, Дарья Васильевна, я себя привёз! – И, прижав руку к сердцу, добавил: – Сердце горячее привёз и супружескую любовь. Вот я, получай! Жив, здоров и невредим.

Дашка заплакала. Ей больше ничего не оставалось делать, как кинуться в ноги н удариться лбом о сапоги мужа. . .

Василий поднял её и трижды поцеловал в губы.

Родители радовались: по–старинному сыночек поздоровался – по чину и рангу. А жена‑то, ишь, какая! В ножки мужу бухнулась. Оно и лучше. От поклона голова не отвалится, а мужу – почтение!

У Алешки кружилась голова. Уронил он подарок на пол. Кончилось его ворованное счастье! Обошлось пока без укоров и драки: семейные грехи у порядочных казаков должны быть скрыты от соседей.

По случаю возвращения Василия целую неделю гуляла семья атамана и вся её родня. Идя по улице в гости к тестю, Василий обнял Алешку, громко выводил:

 
Деньги – дело нажитое,
По ним нечего тужить,
А любовь дело другое,
Ею надо дорожить.
 

За ними, немного поотстав, гордо несла свою красивую голову Дарья. В голубом атласном одеяле у неё на руках лежал сын Колесниковой крови…

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

После ухода на железную дорогу учитель Кутасов редко бывал в станице. Он знал, что станичное начальство подозрительно поглядывает на него, и не хотел напрасно привлекать к себе внимания.

Но в этот день он шёл навестить своего старого дружка–фельдшера, который сообщил о получении новых интересных книг из столицы.

Длинный, худой, в старых сапогах с просторными голенищами, Кутасов шагал через пустырь, заросший бурьяном, мимо огорода Воробьевых.

Из канавы, окружавшей огород, кто‑то кинул ему под ноги ком влажной земли. Кутасов заглянул в канаву. Там трудился Архип. Он очищал канаву от нанесённой дождями грязи.

Кугасов приподнял за козырёк свою видавшую виды форменную фуражку и крикнул:

– Здорово, Архип! Бог в помощь!

– Бог‑то бог, да сам не будь плох. Здорово! – отозвался Архип, поднимая голову. – А, это вы, господин учитель! Я сразу и не признал вас. Подумал, што это Илюха Бочарников со мною здоровается, – усмехнулся батрак.

– Ну нет, даже голосом я не хотел бы походить на этого Илюху. – Учитель присел на корточки. – Трудишься?

– Не потопаешь, не полопаешь!

– Это как сказать, – покачал головой Кутасов. – Я вот знаю другую поговорку: «Кто не трудится – не должен есть!» А у тебя как будто наоборот получается. Ты и топаешь, да не лопаешь, все хозяин съедает. Тебя на объедках держит.

Архип вылез из канавы и присел рядом с Кутасовым.

– Может, оно и так, да не совсем. По–моему, кто много работает, всегда крепко спит, а кто обжирается, тот больше во сне животом мучается, а то и совсем не может заснуть.

– Это смотря кто. Только вот я не знаю, на кого ты намекаешь?

– Да хотя бы на своего хозяина, – подмигнул Архип в сторону двора, где вышагивал Карпуха Воробьев. – Как полночь, так, глядишь, он ползёт куда‑то. И черт его знает какие‑то мешки перевозит по ночам. То хлеб чужой припрёт с сыновьями и в одонья снопы прячут, то из лесу притянут чужие дрова. Так что завидовать богачам, пожалуй, и не надо. Беспокойная у них жизня – жадность их грызёт.

Учитель протянул Архипу железную коробку с папиросами.

– Значит, перекур? – Архип вытащил свой кисет и предложил Кутасову самосада:

– Наше покрепче!

Душистый запах махорки пахнул на Кутасова. Он взял щепоть из кисета, стал крутить цигарку.

– Давно куришь? – спросил он у Архипа.

– Нет, недавно. С тоски задымил.

– Хм! В такие‑то годы, а уж от тоски!

– Тут годы ни при чём. Жизня так сложилась…

– Э нет! Распускать себя нельзя. Настоящий человек не должен падать духом. Возьми таких людей, как… Ну, словом, тех, кто борется за счастье обездоленных… Есть такие люди и в Сибири на каторге, и в тюрьмах. В жутких условиях пребывают, а жизнь у этих людей кипучая… Ты слыхал о таких?

– Краем уха. Может, вы из них будете?

Кутасов ничего не ответил. Они молчали, медленно затягиваясь дымом, думая каждый о своём.

Архипу давно не по душе была жизнь у Воробьевых. Мало того, что работал с зари до зари. Скопидом Карпуха скряжничал в еде. На обед подавался постный борщ-брандохлыст, узвар из сушёных груш–дичек да кисляк из снятого молока. По воскресеньям к этому меню прибавлялись или оладьи, или сваренная в борще старая курица. Карпуха сам делил курицу между членами семьи: себе и сыну Семке, как старшим, отламывал по ноге. Жене доставалась гузка. Невестке и дочери – подкрылки. Серега с жадностью впивался зубами в голову птицы. Детвора с дракой расхватывала потроха. Ободранной «кобылкой» довольствовался батрак.

Между тем перед каждым праздником Карпуха со своей рябой и некрасивой женой, которую на улице звали не иначе как Воробьиха, возил в Ставрополь или Армавир фуры, гружённые кадушками с сыром, кругами масла и курдючного жира, живой и битой птицей и даже печёным хлебом. Карпуха копил деньгу.

С первых же дней своего житья у Воробьевых Архип заметил, что хозяева, несмотря на своё богатство, нечисты на руку. Тащили они к себе во двор всё, что на глаза попадало. В одонках Воробьевых то и дело попадались снопы, связанные шпагатом, хотя сноповязалки в их хозяйстве не было. По ночам отец и сыновья притаскива ли откуда‑то мешки с яблоками, картошкой, арбузами.

Вот из‑за этого и произошёл у Архипа с хозяином резкий разговор. Не захотел батрак помогать в воровстве. А раз так, то, значит, он Карпухе не с руки.

Рассчитался Архип. Ушел работать на чугунку в ремонтную бригаду, где десятником был Кутасов.

Соседи посмеивались над Карпухой. Один из них как-то даже сказал ему:

– Это батрак сбежал от твоего каймака. Закормил ты его дюже. Чуть ноги парень не вытянул.

– Что сами едим, тем и его кормили! – обиделся Карпуха.

Архип снял себе маленькую хатёнку на задворках у одного из козюлинских казаков. Яшка–гармонист, на все руки мастер, пришёл переложить ему печку.

– Ой, и отгрохаю же я тебе печку! Новую. Заместо лежанки примост сделаю. Пустишь ночевать, как загуляюсь?

– Вместе гулять‑то будем – вместе и спать, чего там! – согласился Архип.

– Надо тебе, Архип, жену. У нас в Хамселовке есть прямо‑таки раскрасавицы. Хоть сейчас женись.

– Ну что же, я непрочь, только сначала у тебя, Яшка, погуляем на свадьбе, потом ты у меня.

– Ишь ты какой хитрый! – скалил белые зубы Яшка. – Мне фершал обещал ногу выправить. Значит, до службы жениться не буду. Зачем жену оставлять солдаткой? Избалуется тут с вашим братом холостяком!

– Ну, тогда вместе женимся… Говорят, война скоро будет. Забреют нам лоб, а там с пулей и обвенчают…

– Нет, Архип, умирать не хочу. К тому же негож я для войны, хромаю. И в таком разе к фершалу не пойду. Я, брат, у казаков лишние десятинки земли отнимать собираюсь. Вот о чём думаю. Если согласен, беру в компанию, идёт?

– Что и спрашивать, согласен‑то согласен… Интересы‑то у нас одни, только на лишние десятинки у казаков рассчитывать нет смысла. Вот у нас на Орловщине, ты поглядел бы, какие помещичьи усадьбы. Да в одной ли Орловщине? По всей России! Мне вот в ремонтной бригаде рассказывали, что самый большой у нас помещик – это сам царь Николай.

– Эх, высоко хватаешь, Архип Алексеевич! Царь…

Царь есть царь. И Россией он по закону владеет! Самодержавен он!

– А то как же! Ты, Яшка, большой политикан, видать! Я тебе советую бросить печи класть да шею потереть в рабочих. Иди к нам на чугунку. Там тебе мозги прояснят. Есть среди мастеровых умные люди. Говорят: «Мы всё равно вышибем с трона Николашку. Как возьмёмся всем скопом, понатужимся, объединимся все и добьёмся своего!» С народом нашим горы можно свернуть, не то что Николашку!

Яшка поднял глаза и с удивлением проговорил:

– А ты осмелел, Архип, как на чугунку пошёл!

Вскоре к Архипу с Орловщины приехала мать. Она поселилась вместе с сыном. Тесная хатёнка как‑то сразу повеселела, стала уютной. Теперь к Архипу частенько заходили новые друзья. Собирались будто поиграть в карты. А на самом деле читали тайные книжки, которые Архип приносил от Кутасова.