Текст книги "Над Кубанью зори полыхают"

Автор книги: Фёкла Навозова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 18 страниц)

ГЛАВА СОРОК ЧЕТВЕРТАЯ

Егорка Колесников рос бедовым и отчаянным казачонком. Бабка Матвеевна, души в нём не чаяла. А Егорка облазил все акации в поисках вороньих гнёзд, сражался с крапивой у станичных плетней, лакомился грушами–бергамотами в старом атаманском саду.

В этот день он решил добыть подарочек для своего дружка Кольки Малышева, только–только поднявшегося после тифа.

Забравшись на чердак атаманского дома, Егорка принялся наполнять карманы старым горохом.

И вдруг услыхал протяжный, мучительный стон и хриплый кашель. Мальчишка обмер от страха, потому что знал, что в доме никого не было: бабка пропалывала огород, крестный, дядька Алешка уехал в степь.

Ощущая дрожь в ногах, испуганный хлопец колобком слетел по дробине вниз и помчался по улице, придерживая карманы с горохом.

Колька Малышев грелся на завалинке: худой и жёлтый после болезни.

Егорка, запыхавшись, присел рядом с другом.

– Колька, а я тебе гороху принёс. Говорят, что после тифу еда – самое первое дело. Ты ешь, ешь горох, он вкусный!

Колька с трудом пережёвывал твёрдый, как речной гравий, горох–зубарь.

– Прошлогодний?

– Да нет! Не должно быть. Это я у бабушки на чердаке набрал. – И, сдвинув брови, прошептал: – А у неё в доме, в стенке, домовой живёт. Как начнёт охать, даже днём слышно…

Колька недоверчиво посмотрел на Егорку.

– А может, никакою там домового и нет? Тебе это всё показалось? Говорят, что брехня эти домовые.

– Я и сам так думал…

– А ты матери говорил?

– Говорил! Она мне сказала, что это плачет душа дедушки нашего…

И вдруг глаза Егорки вспыхнули:

– Колька, а хочешь, пойдём сейчас к тому дому?

– Пойдем! – оживился Колька..

Незаметно перебрались через плетень сада, тихонько подошли к глухой стене, прижались к ней и стали слушать. Где‑то прямо рядом с ними послышался глухой кашель и стон.

– Слышишь? – прошептал Егорка.

– Слышу, – ответил Колька. И, скользнув взглядом по стене, заметил пыльное крошечное окошечко.

– А ну, подсади! Я гляну, что там!

Через пыльное стекло на Кольку глядело чьё‑то серое, мохнатое лицо. Глаза тоже были серые, мёртвые и пустые. Колька скатился на землю.

– Видал? Видал? – спрашивал Егорка.

Колька молча кивнул головой.

– Ну вот, – с упрёком проговорил Егорка. – А ты говорил, я выдумываю.

Они выбрались на улицу. И тут Кольку вдруг осенило:

– Нам с этим делом надо в ревком к дядьке Шелухину. Потому что раз Советская власть отменила домовых, то получается, что они – контра.

– Верно. Пошли в ревком.

Петра Шелухина в ревкоме не оказалось. Там был Архип.

– Значит, домовой? – усмехнулся он, выслушав Егорку и Кольку. – И кашляет?

Колька кивнул головой.

– Хорошо, разузнаем мы, что это за домовой.

Архип решил поручить эту операцию Митрию За–воднову.

– Поезжай ты, – сказал он ему. – Выясни, что там такое, кто прячется. В случае чего, действуй по своему усмотрению.

Пока в исполкоме советовались, как быть с «домовым», бывший атаман подал из застенка голос, покликал вернувшуюся с огорода жену:

– Ой, иди сюда. Кажись, помираю.

Старуха бросилась за печь к лазу.

– Ну, выходи, выходи же ради бога, Евсеюшка!

– Трудно мне. Боюсь, не смогу вылезти. Сердце останавливается. Задыхаюся.

Матвеевна ухватила высунувшиеся руки мужа и стала вытаскивать его в кухню.

– О господи боже, хоть бы живым вытянуть‑то! Чижолый ты какой! – причитала она. —Ну, понатужься, понатужься, Евсеюшка. Еще трошки понатужься!

Наконец атаман выполз из тесного лаза и без сил раскинулся на полу.

Жена, присев рядом, беззвучно плакала.

– На дворе што, солнышко? – с трудом раскрывая запухшие глаза, спросил Евсей.

– Ага, солнышко! Денек хороший, ядрёный, ясный денёк.

– Алешка‑то где?

– В поле, пары поднимает.

Старуха поднесла Евсею кружку с горячим молоком.

– На вот, попей.

Евсей отвёл руку жены.

– Не к чему это мне! Видать, от жизни за печкой не спрячешься. Да и не к чему это – живому в могиле сидеть…

Евсей вздохнул. Жена тоже охнула. Евсей поднялся с пола, прошёлся на дрожащих ногах по горнице, подошёл к поставцу с посудой, потрогал этажерку с граммофоном и машинку «Зингер». Давно он уже не видел эти вещи при дневном свете. Потом, открыл гардероб и снял с вешалки старый чекмень, стал его натягивать.

– Куда ты, родименький?

– Пойду в правление, явлюсь. Нет моей мочи сидеть больше в запечье.

Он подошёл к зеркалу и с ужасом стал разглядывать своё обросшее сивой бородой землистое лицо.

– Господи боже. Это я за два года таким стал!

Он опустился на стул и заплакал, трясясь и задыхаясь.

– Выведи меня на солнышко, —попросил он жену. – Погреться хочется. – И, как слепой, протянул руки, ловя солнечные зайчики, падающие через окно. – Хорошо‑то как!

С полчаса Евсей просидел под яблоней, глядя в синее небо и улыбаясь ему. Потом встал и, опираясь на костыль, волоча ноги, вышел на улицу.

Шел он не таясь, посреди дороги, чтобы все видели, что идёт с повинной. Соседские мальчишки гурьбою следовали за ним в отдалении, не решаясь подойти поближе – уж больно страшен был бывший атаман. Чуть поодаль, вдоль заборов, обливаясь слезами, шла Матвеевна, ожидая, что её муж вот–вот упадёт на дорогу.

Затарахтела тачанка. Мягко покачиваясь на рессорах, из стансовета ехал заместитель председателя Митрий Тарасович Заводнов. Мальчишки навстречу.

– Дядя Митро! Атаман объявился! Вон он! – кричали они, указывая пальцами на рыхлую фигуру Евсея.

Митька привстал.

Линейка остановилась. Евсей, словно не замечая её, шагал и приговаривал:

– На Голгофу, господи, на Голгофу иду!

Он покачнулся. Митрий слетел с линейки и подхватил атамана под руку.

– Дядя Евсей, куда ты держишь путь?

У Евсея затряслись губы, задёргались щеки.

– На смерть иду, сынок!

– Откуда же это ты, дядя Евсей? Про какую смерть толкуешь?

Евсей с грустью посмотрел на Митрия и со вздохом пояснил:

– Из собственного каземата. В мешке саманном, в своём доме два года просидел, сынок. От суда народного прятался, от смерти хоронился. А она, смерть, вот, не за горами.

Он выставил перед собой пухлые руки.

Вместе с ездовым Митька с трудом усадил Евсея на тачанку и повёз в Совет. Опросив, Евсея отпустили домой.

Вечером вернувшийся с поля Алешка Колесников сидел в кабинете председателя Совета и оправдывался:

– Сколько раз уговаривал я папашу добровольно явиться. Отказывался он, боялся. Доказывал я ему: «На што надеешься, папаша, на возвращение старой власти? Не будет того, по всему видно, што старому пришёл конец. Выходи, папаша, объявись, пожалей нас!»

Алешка отделался крепким нагоняем.

Через два месяца Евсей скончался от водянки. Перед смертью наказывал Алешке:

– От смерти человеку, сынок, нигде не спрятаться. А хомяком жить в норе – страшное дело. Иди, сынок, туда, куда народ идёт. Такой мой тебе завет!

ГЛАВА СОРОК ПЯТАЯ

После гибели Василия Колесникова вдова его, Дарья, вместе с малолетним сыном Егоркой переселилась из атаманского дома. На задах просторной усадьбы, у реки, за несколько дней родственники Дарьи сложили ей небольшую саманную хату, крытую камышом. Двор огородили аккуратным плетневым забором.

Дашка – хозяйка аккуратная. По её умной намётке в самых удобных местах были сложены саманные курятники, закутки для телят и овечек, саж для свиней, крытый глухой сарай для коров.

Бабы Козюлиной балки в два дня обмазали Дашке и хату, и курятники, и закуточки. Не прошло и полгода, как у Дашки двор стал обжитым, уютным и чистым гнёздышком.

Но Дашка частенько, управившись со скотиной, сидела на скамеечке у двора пригорюнившись. Скучно было ей одной. Одно утешение – Егорка.

– Ой, сынуля, сынуля, безотцовщиной ты растёшь! – тихо приговаривала Дарья, приглаживая Егоркины волосы.

Егорка недовольно хмурился. Он сам не знал почему, но с тех пор, как помнил себя, крестный был ему ближе родного отца, и ласковее, и улыбчивее.

– А крестный папашка Алешка – он же тоже отец! – возражал Егор.

– Отец, отец, – соглашалась мать. – Только крестный!

И глаза её загорались прежним, девичьим светом. И вспоминался Алешка – дерзкий и ласковый, чужой и близкий.

Пока был жив Евсей, Алешка не заходил к Дарье– как видно, стеснялся отца. Но после похорон его зачастил в маленький домик. Он садился у окна, закуривал и смотрел на Дарью грустными глазами.

Как‑то Дарья сказала:

– Теперя тебе, Алешка, обязательно жениться надо – помехи нет, да и пора. А то до сей поры бобылём мотаешься.

– Чего бобылём? А ты разве не думаешь мужем обзавестись? Не сладко в молодых годах кукушкой у речки куковать! Возьму вот перейду к тебе, и весь сказ.

Дашка ахнула:

– Да ты не взбесился ли, в самом деде? Перейду! Да я тебя после этих слов и на порог не пущу. Ты што, у красных побывал, так и греха перестал бояться, што на родной невестке жениться захотел?

Дарья протестовала и возмущалась, а у самой сердце так и прыгало от радости.

Алешка обиделся:

– Какая, к чертям, родня! Чья бы кричала, а твоя молчала. Не пустишь – жалеть будешь. А родня‑то ты мне только по Егорке. В общем, родня среди дня, а ночью не попадайся.

– Нет, Алеша, нельзя такое…

Алексей швырнул окурок в печку и вышел, сердито хлопнув дверью. А Дарья подбежала к постели, тюну–лась загоревшимся лицом в прохладную подушку и подумала:

«Значит, по–прежнему любит. Большой грех на себя брала при живом муже, а теперя и помехи нету. Без венца по новому закону живут же люди».

В эту ночь она почти не спала. Как только сон тушил её сознание, начинала грезиться та далёкая ночь, ласковые Алешкины руки, жадные его губы. И она просыпалась.

А Алексей словно ненароком стал часто проходить мимо низкого плетня, косил глазами на Дашкин домик. Любовался розовыми калачиками и пестроцветной мальвой, что пышными кустами разрослась до самой крыши.

«Вот окаянная баба, и все‑то она успевает: и двор чисто вымести, и кизяки порезать, и цветочков насадить», – думал Алексей.

И бывало, заметив на огороде сильную, статную Дашкину фигуру, вздыхал и отводил глаза.

По ночам долго ворочался он на своей жёсткой холостяцкой постели: стояла перед ним, как наяву, Дашка – русоволосая, светлоглазая, озорная. А заснёт– опять же она, Дашка, снится: ластится к нему. Проснется, руками вокруг шарит, глаз не открывает, боясь спугнуть счастливый сон: может, лежит она рядом с ним под ряднушкой, как тогда на амбарном крыльце, много лет назад.

Как‑то в один из летних вечеров пошёл Алешка в Егорлыкскую низину камыша накосить. Слышит, сзади кто‑то топает, нагоняет. Оглянулся: Дашка с серпом бежит.

– Ты што, оглох? Я ж тебя кличу, а ты– как пень. Скоси и мне камыша, саман перекрыть!

И смеясь, озорно толкнула его в плечо. Алешка бросил в сердцах косу, засучил рукава, будто готовясь к драке. Дашка отскочила, сложила руки на груди и глядит на него русалочьими глазами, прямо в душу заглядывает.

– Бить собираешься? Только за што, не пойму? Мужем бита не была, хоть ты побей.

Дашка гордо вскинула голову.

У Алешки руки опустились.

Вздохнула Дашка, повернулась и пошла, вертя в руках старенький выщербленный серп. Дошла до развилки, где узкая тропка разделялась на две: одна к мостку, другая в чащу сухих камЬшгей, через гать. Остановилась, присела на бревно у гати и позвала Алешку.

Он поднял косу на плечо и тяжёлой походкой, как бы нехотя, подошёл к ней.

– Ну, што тебе?

– Леша, у тебя ногти вострые? Никак, колючку загнала я в ногу.

Она приподняла подол, потёрла ногу ладонью.

– Вот она, жёлтая колючка, вытащи, родной!

У Алешки отлегло от сердца. Он улыбнулся. Неторопливо положил косу на тропку, присел на корточки и стал вытаскивать колючку твёрдыми короткими ногтями. Вытащил и сжал до боли Дашкину ногу в своих железных ладонях. Она с тревогой оглянулась: не увидел бы кто. А сама, как кошка, вцепилась в волнистый, рыжеватый чуб Алешки, запрокинула ему голову и прижала к груди.

– Ах, Алешка, Алешка, брось ногу, говорю, люди увидють!

Алешка сквозь зубы:

– Нехай видють, один черт!

Но Дашка оттолкнула Алексея. Подняв серп, она торопливо вошла в высокие камыши. Алешка следом.

Камыши, мягко прошептав «пош–ш‑ли», сомкнулись за ними плотной стеной, и только сверху, с птичьего полёта, можно было видеть покачивание сизых султанов.

Уже под вечер деверь с невесткой принесли в станицу по длинному снопу зелёного камыша. Перебросив их через плетень, Алешка спросил:

■– Камышом‑то помочь тебе саман покрыть?

– А ты думал как? – усмехнулась Дарья и совсем тихо добавила: – Перед зорькой приходи. Двери будут открыты!

– До зорьки ждать не стану.

– Вот окаянный! – счастливо рассмеялась Дарья.

– Ну заходи! Чаем напою…

Она вынесла самовар, побежала в подвал за молоком. А Алешка, по–хозяйски поставив косу, стал колоть щепки для самовара.

Алешка от Дашки так и не ушёл. Через неделю они удивили соседей, справив свадьбу без венца. Расписались в Совете, и все.

– Дык венчаться им нельзя: какой же поп будет венчать невестку с деверем? Выходит, дело по–бусурмански справили: от брата к брату жена перешла. Такого чуда у нас ещё не было. Ну и ну! – чесали языки соседки.

Мать Алешки плакала, зарекалась, что ноги её не будет в хате Дашки. Сыну грозила божьим наказанием за жизнь без венца.

– А за што нас богу наказывать? – возражал ей Алексей. – Мы с Дашкой никого не убили, не обворовали. —И признался он матери: – Ведь Егорка‑то мой сын, мамаша! От Васьки она не смогла бы родить. Не здоров был Васька, когда Дашка к нему ездила. Неужто мамаша, вы не поняли, почему Васька тогда старую поговорку оказал насчёт телёночка?

– Так, так, – горестно качала головой Матвеевна. – Ну, живите, всё равно теперь. Живите по новому закону, уж деваться некуда.

Илюха Бочарников, как узнал про эту свадьбу, за живот схватился от смеха и к Рыженкову побежал.

– Слыхал, кум, новость? Вот тебе и атаманов сын! Да от такого Евсей в гробу перевернётся! Отец страданья на себя принял за старую жизню, а сын сразу в коммунисты полез. За это дело Колесниковым беспременно дёгтем ворота вымажут наши ребята.

Подошли другие соседи. Карпуха Воробьев сразу определил:

– Не будет добра от такой собачьей свадьбы! Не будет добра потому, ежели без венца начнут сходиться, а потом ещё жёнами начнут меняться, так это же сразу и коммуния настанет. Слыхал я об этих новых свадьбах по записи. Один верный человек мне говорил, што скоро всех под подпись будут подгонять, печати на ладонях ставить, потом всех в коммунию погонют. Бабы с мужиками без разбору под одним одеялом спать будут. Без ревности, значитца, хто с кем, по равноправию. Вот как!

Карпо сплюнул через щербатый рот. Матюха Рыженков не поверил. Он погладил бороду и, потоптавшись на месте, возразил:

– Штой‑то ты, Карпуха, загнул дюже!

Илюха ударил себя по ляжкам и загоготал:

– Во, во! Га–га–га! Это, Матюха, истинный бог, будет так! Теперь надо и нам своих баб к чёртовой бабушке со двора да по ядрёной девке найти – и в Совет. Чево нам со своими старухами мухаться!

Мужики засмеялись.

– А што? – заворочал цыганскими глазами Илюха.

– Думаете, прегадаем?

И он загнул такое, что даже безразлично слушавший их Костюшка Ковалев ахнул:

– Дурак ты старый! И как у тебя язык поворачивается…

А Илюха гоготал, захлёбываясь.

Не прошло. и недели, как в одну тёмную ночку кто‑то ловко нашлёпал огромные клейма дёгтя на забор, амбар, ворота и даже на ставни Дашкиного дома.

Рано утром Дашка, подбирая гусиную скорлупу, измазанную дёгтем, показывала Алешке:

– Погляди‑ка, должно быть, яйца с дёгтем издали бросали.

А Алешка, раздосадованный, ругался на чём свет стоит, искал следы виновника и грозился:

– Узнаю кто, кишки выпущу!

Ворота перевернули, целый день скребли и мыли амбарные доски.

А Илюха–горлохват, будто по делу, прошагал мимо на речку, полюбовался делом своих рук и пробормотал про себя:

– Пять гусиных яиц загубил! Ну ничего, осенью споймаю Колесниковых гусей на речке, сумею вернуть своё. А наляпал я дюже хорошо, плохо отмылось.

ГЛАВА СОРОК ШЕСТАЯ

Тихая, погожая кубанская осень стряхивала с деревьев первые золотые листья. Желтая степь вокруг Ново–Троицкой становилась похожей на лоскутное одеяло: с каждым днём всё больше появлялось чёрных и серых латок на её золотистом фоне. И казаки, и иногородние, все, кому новая власть дала землю, старались как можно скорее вспахать и засеять её. Замена продразвёрстки продналогом сразу пресекла разговоры о том, что сеять не стоит, так как всё равно зерно заберут большевики–коммунисты. Теперь даже Иван Шкурников, который всё время шепотком советовал засевать только усадьбу, вышел в поле.

Но все ещё немало в степи земли оставалось незасеянной: в станице плохо было с тяглом и озимый сев затягивался. А в товарищество по обработке земли – в 103 вступать не хотели: боялись «общего одеяла», о котором болтали кулаки.

Рябцевы собрались пахать свой надел на древней кобыле Косандылке, а бороновать на корове – Зорьке. Уложив однолемешный плуг «зайчик», положив рядом деревянную борону, Мишкин отец стал привязывать корову к задку брички. Корова мычала, упиралась и выдёргивала налыгач из дрожащих рук старика. А Мишкина мать в это время ревела в голос и причитала:

– Зорька, моя Зоренька! Захомутает тебя старый дурак. Не видать нам от тебя больше тёпленького молочка!

Старик рассвирепел и замахнулся на старуху кнутом.

– Пот я тебе сейчас дам молока, вот я тебе дам парного! – вопил он зыбким тенорком.

Мишка поторопился вывести подводу за ворота, потому что соседи уже выскочили на улицу, чтобы послушать скандал. Он вырвал у отца кнут и почти насильно усадил его в бричку, сунул в руки вожжи.

Всю дорогу старик шипел от злости, ругал всех и вся и распроклятую жизнь.

Тяжелая, спёкшаяся под солнцем земля не поддавалась плугу. И сколько ни давил Михаил на поручни, илуг то и дело выскакивал из борозды. Отец суетился около кобылы и с остервенением лупил её кнутом. Косандылка тяжело дышала, часто останавливалась. Повернув костлявую морду, она как бы с укором, смотрела на хозяина своими запавшими и мутными от. старости глазами.

С трудом прогнали первую борозду вдоль загона. На второй борозде отец злобно закричал:

– Мишка, сукин ты сын! Не видишь, глаза б тебе повылазили, какую борозду провёл, огрех на огрехе! – Он вырвал у Мишки поручни и грудью налёг на сошник. Мишка, помахивая кнутом, пошёл рядом с кобылкой, «о плуг не слушался и отца. Глубже чем на четверть он не брал трёхлетнюю залежь.

– Мишка! Да припрягись ты к Косандылке, не видишь, что лошадь надрывается!

Мишка остановил Косандылку, сбегал на стан за верёвкой, привязал её к одному концу барки и, уцепившись одной рукой за постромку, впрягся рядом. Косандылка напружинила свой отвисший живот и довольно бодро двинулась вперёд. Но, не сделав и пяти сажен, остановилась, жалобно заржала. Мишка вылез из лямки, сбросил будёновку на землю и присел тут же, у борозды. Сдерживаясь, чтобы не ругаться, он заскрипел зубами.

Отец подошёл к Михаилу, покряхтел, потёр себе поясницу, сморщил заросшее сивыми волосами лицо и опустился на землю рядом с сыном. Мишка решительно сказал:

– Бросаем, папаша, пахать! Нечего тут мудрить. Такой пахотой только людей смешить да зря землю портить. Давай распрягать! —И, не дожидаясь согласия отца, встал, отстегнул барки, забросил постромки на спину кобылы, отпустил подпругу и легонько хлестнул лошадь по крупу.

Довольная Косандылка облегчённо встряхнулась и потянулась за травой. А отец, скривившись от душевной боли, с отчаянием дёргал свою всклокоченную бороду.

Мишка широко расставил ноги, заложил руки назад и снова заговорил:

– Ну, папаша, давай разговор вести. Так! Анадысь ты слыхал, что на митинге нам секретарь комячейки говорил?

Отец молчал и смотрел на землю.

– Аль не слыхал?

Отец отвернулся и сплюнул.

– Не слыхал, так я тебе окажу: надо нам гарнизоваться в ТОЗ! Ясно? – И с усмешкой добавил: – Даже в писании церковном сказано: «Живите, овцы мои, вкупе».

Отец недоверчиво поднял голову.

Мишка серьёзно продолжал:

– Сам Христос об этом сказал. «Вкупе» – значит, вместе, сообща. А ты, как рак, тянешь в воду. Ну вот, примерно так: мы, значит, Рябцевы, потом Рыженковы, Шелухины, то есть лошадные и безлошадные, имеющие и не имеющие сельскохозяйственный инвентарь и имеющие один интерес в жизни, – должны объединиться. У кого лошадь, у кого борона, у кого плуги. Сгарнизуемся вместе и всем скопом по жеребьёвке вспашем каждому землю, засеем, а придёт лето, совместно, вкупе, значит, и уберём. Так будет веселее] Надо только, чтоб все это поняли и не боялись сгарнизоваться.

Отец ещё раз дёрнул себя за бороду, но морщины на лбу его разгладились, глаза повеселели: по всему видно было, что Мишкино ораторство не пропало даром.

Старик вздохнул и отвернулся. И будто не Мишке, а кому‑то другому сказал:

– Делай што хочешь. Чую я, што отошла моя пора хозяиновать. – Потом, повернувшись к Мишке, вздохнул: – А жеребьёвка это дело такое, што, может, первым, а может, последним достанется пахать. А с опозданием посеешь, какие же это будут зеленя? Ох–хо–хо! Сначала ТОЗы, потом чертозы, а там, гляди, и под коммунию подгонють!

Мишка засмеялся:

– А ты што, боишься под одним одеялом с соседками спать?

Отец заулыбался и махнул рукой:

– Куды там… Это ваше дело, молодое. – Он окинул сына острым взглядом и нахмурился. – Вот насчёт одеял заговорил, а мне в голову стукнуло: когда ж ты жениться будешь? У тебя, Мишка, невесты и не намечается.

– В ТОЗе вместе выберем, работящую.

Отец хмыкнул:

– Значит, на практике проверим?

– Во, во!

Рябцевы рано вернулись домой. Увидев хозяйку, Зорька весело замычала. Мать не решалась опросить, почему так рано приехали, хотя знала, что работы было не меньше чем на неделю.

Вечером Мишка забежал к Яшке–гармонисту. Яшка был теперь заведующим мельницей.

– Ты што, Яков! – поздоровавшись, начал наседать Мишка. – Землю будешь брать али на этой мельнице решил всю жисть свою положить?

– А как же? От земли я не отказывался.

– А пахать чем будешь?

Яшка почесал затылок.

– Надеюсь, что ты вспашешь.

– На чём?

Яшка засмеялся.

– Вот на чём, брат, это заковычка! Думаю я так: немного освобожусь я от этой проклятой мельницы и займусь земельным вопросом.

– Нет, ты всурьез или только языком брешешь?

– Да чего ты прискипаешься? Ну всурьез! – Яшка притворно вздохнул. – Жениться вот надо! Без хозяйки как без головы.

Мишка согласно кивнул.

– Ты это насчёт Катьки? Катерина – баба хозяйственная, отчаянная. С такой ты, Яшка, не пропадёшь!

– А чего мне пропадать? Я и сам отчаянный.

– Ну так што, землю, значит, берёшь?

– Беру!

– Так пошли свататься! Я бы на твоём месте давно хозяйством обзавёлся! До каких пор бобылём будешь шататься?

Яшка, смеясь, натянул новые сапоги, смазал чуб коровьим маслом, надел будёновку и торжественно произнёс:

– Готов! Прошу покорнейше, товарищ Рябцев, быть моим сватом. Сначала обкрутим меня, потом тебя. Ох и найду ж я тебе бабу! Век будешь проклинать! Ну пошли.

– Пошли… Эх, была бы жива твоя Аксютка!

Яшка огрел его по спине.

– Не тревожь, Мишка, душу мою!

Друзья по пути захватили у Маврутки две бутылки самогона и направились к Дылевой балке.

Катерина во дворе в одной рубахе и широченном фартуке старательно мяла прошлогоднюю коноплю, недавно вымоченную в речке. От мялки во все стороны летела колкая кострыка, забиваясь в волосы и за пазуху.

Звякнула калитка, забрехали собаки. Катерина выпрямилась.

– Хто там? Открывайте, калитка не заперта и собаки привязаны!

Во двор шагнули друзья–приятели. Мишка снял будёновку и, шутливо раскланиваясь, скороговоркой произнёс:

– Здорово дневали! Бог милости прислал! Прибыли бояре с далёкого края. У вас товар, у нас купец. Принимайте сватов, если замуж не раздумали выходить.

Катерина растерялась: уж Яшку с Мишкой нынче она никак не ожидала. Отодвинув мялку, она торопливс поправила волосы, сняла фартук и смущённо ответила:

– Невеста‑то нынче не в хворме. Да и молода для выданья. Ишо годок думаю потерпеть. А вот купцам завсегда рада. Заходите, гости дорогие, коли не побрезгуете.

– Нет! – заупрямился Мишка. – Больно невеста тороплива! —И, повернувшись к Яшке, спросил: – Ну как, купец, сразу товар будем брать, с первого взгляду, аль поторгуемся?

Яшка непривычно смутился.

– Да будя! Чего ты мелешь! – произнёс он, ощупывая в кармане бутылки.

У Катерины потемнели глаза:

– Да што вы, и взаправду свататься пришли? – Она торопливо одёрнула подол рубахи, укрывая исцарапанные ноги.

Мишка развёл руками:

– Сама видишь, не в наших летах баловаться! Должно быть все честь честью, только вот свашки с нами нету, да ну её к дьяволу: ей ведь за это дело платок аль на платье, а у нас с дружком и на водку насилу наскреблось. Мы по–новому пришли свататься!

… Катерина ринулась в кладовку. Было слышно, как она загремела там умывальником.

Через несколько деньков Яшка с Мишкой побывали в исполкоме, комячейке, в сельхозбанке, и скоро в степи ярко запылал костёр большого табора, организованного в станице товарищества по совместной обработке земли. Рябцеву землю пахали первому. Отец Мишки радовался.

Сеяли не своей пшеницей, а сортовыми семенами, взятыми в общее пользование у кулаков.

Старик Рябцев долго мял пшеничку беззубыми дёснами.

– Вроде ничего! – приговаривал он. – Вроде ничего! Горчит только чегой‑то!

– Дык зерно протравлено, папаша! А вы его в рот! – заметил Михаил. – Не отравились бы!

– У, сынок! – старик замахал руками. – Мое брюхо не дворянское, а бедняцкое. Оно любую отраву перемелет…

Но на всякий случай сплюнул.