Текст книги "Чертова дюжина ножей +2 в спину российской армии"

Автор книги: Федор Ошевнев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 21 страниц)

Витамин тут же отшагнул от Градова и Гири и испуганно зачастил:

– Они меня заставили! А Андрюху я честно предупреждал – помнишь?

– Заткнись, авитаминоз, – скривившись, оборвал его Валерка. «Прокачал» мысленно ситуацию и наконец прошипел: – Ну, смотри… Повезло тебе, гад… А вякнешь если кому слово… Не было никакого спора, понял? Не было! Вообще ничего не было! Молча в курилке кантовались!

– Молча так молча, – с видимой покорностью согласился я, понимая, что на сей момент Градов смирился с поражением, но при случае не преминет сотворить какую-нибудь подлянку. – Только доктора ты в этом вряд ли убедишь: вон как разорялись, когда он в курилку зарулил. И насчет гада – один из нас, согласен, он и есть. Только я уверен, что «он» – точно не я…

– Ах ты… – задохнувшись в гримасе злобы, выпалил Градов. – Тебя… Тебя вообще… судить надо!

На что я, словами классика, с издевкой ответил-поинтересовался:

– А судьи кто?

Трое «самосудей» отмолчались и, потусовавшись еще несколько секунд, нестройно затопали из курилки, причем Витамин на ходу слабо заканючил:

– Валер, а Валер… Надо ж придумать, что завтра говорить…

На что Градов недовольно отрубил:

– Не вой! Время пока терпит.

А Гиря уже еле слышно резюмировал:

– Я же толковал: зря ты все это…

Проводив взглядом трех несостоявшихся мстителей, я собрал разлетевшиеся и частично раздавленные яловыми сапогами плитки летного шоколада, отнес их на мусорку и присыпал сверху отбросами. Это был мой честный выигрыш, доставшийся чрезвычайно дорогой ценой, которую, впрочем, заплатить довелось другому смертному. Тем не менее шоколадом я вправе был распорядиться по усмотрению.

И еще: меня прямо-таки терзало желание надкусить хотя бы одну плитку, чтобы прочувствовать вкус сласти, замешанной на человеческой гибели. Однако я четко осознавал, что, сделав это, перешагну некую запретную границу, откуда назад возврата нет. Так что с трудом, а перемог, удержался от искушения…

Медленно, неспокойно шел я к казарме по стиснутой свежевыбеленными бордюрами асфальтовой дорожке, окаймленной тщательно подстриженными кустами самшита. Кровавый ущербный месяц высунул свой рог из-за стоянки самолетов; так же отрешенно, как и, надо полагать, много тысячелетий назад, сияли в непостижимой вышине соцветья созвездий. А меня неотступно преследовал в мыслях лоскут-треугольник человеческой кожи с остатком косого бакенбарда на нем.

У кого-то из классиков однажды я читал: мол, предкам нашим, с их слепой верой, что небесные светила активно участвуют в их жестоких и зачастую вовсе мелких спорах – за какие-нибудь гроши или в угоду ущемленному самолюбию, – жить было проще. Верил ли во что-то в этом роде Андрюха? Да, сам же говорил про свою счастливую звезду… И наверняка мысленно не допускал возможности, сваливая самолет в «штопор», что звезда-то эта сегодня ночью так и будет продолжать холодно-ярко светиться, а сам Сказкин на мгновение вспыхнет в факеле взрыва и разом исчезнет для всех землян – вместе со своим внутренним миром, страстями и надеждами.

Но какая смелость была у парня! А может, всего лишь глупое безрассудство? Или это я в кошки-мышки со своей совестью играю, норовя замаскировать гнездящуюся в глубинах души трусость? Смог бы – пусть за неизмеримо большую ставку – рискнуть на «штопор» сам, даже сбрось со счетов последующий разбор полетов с вероятным исключением из училища?

Пойти на столь неоправданный риск… Нет, далеко не всегда цель оправдывает средства… Дурной иезуитский лозунг… Ведь одна только стискивающая сердце мысль о неизбежном телесном конце тошнотворным страхом обволакивает разум и уже при жизни многое прекрасное убивает в нас. Потому, однажды осознав личную обреченность, нахождение внутри сужающегося и неразмыкаемого круга смерти, мы потом до последнего вздоха не в силах забыть это… Все там будем… Memento mori[2]2
  Memento mori (лат.) – помни о смерти.


[Закрыть]… А помня о ней, невольно избегаем настоящего, истинного, смертельного риска – даже во имя исполнения великих целей будущего, даже во имя личного счастья, не веруя в их осуществление, возможность. И слепо-бесполезно бродим в настоящем меж тремя глаголами: есть-пить-спать, добавляя к ним время от времени четвертый: совокупляться, плодя себе подобных обреченных.

…Тогда я почти поверил в фатальное предопределение, хотя по итогам спора, в сути, выходило обратное. Поверил, поскольку в «дипломате», принадлежавшем ушедшему от нас в бессрочный отпуск, нашли толстую записную книжицу в бордовом переплете, а в ней – кто бы мог подумать? – были Андрюхины стихи. И на последней страничке книжицы, как бы венчая безвременную кончину человека, косые, торопливые, бежали строки:

 
Мой след на миг прочерчен в небе,
Как чуткий сон, истаял он.
След оборвался в спелом хлебе,
Что самолетом был сожжен.
 

Ниже стояла дата: день катастрофы. Разительное доказательство, не правда ли? Но вот до или после спора перед роковым вылетом были написаны эти кричащие строки?

Казалось бы, события последних дней должны были твердо убедить меня поверить в судьбу – счастливую или наоборот, не столь важно, – но я еще сомневался. Опять-таки где-то было читано, что мы часто промахиваемся в своих убеждениях, ибо не знаем точных границ и критериев чувств и рассудка. Впрочем, абсолютно точно это ведает один лишь Бог, имя которому – космические законы, что довлеют над человечеством. И ни познать их, ни тем паче изменить оно не в силах, а накапливаемые в течение жизни каждым из индивидуумов какие-то крохи информации, знаний неизменно уносятся вместе с ним в небытие.

Остаются, правда, слова в книгах и голоса на кассетах, изображения в кинолентах и ущербная, быстро стирающаяся временем память о тебе твоих близких. Ну долго ли мы, сокурсники, будем помнить Андрюху, рискнувшего на эксперимент в условиях пограничной ситуации и проигравшего? Размазанный по щитку приборов, он уже пересек границу неразмыкаемого круга…

* * *

Из-за авиакатастрофы все полеты в училище временно отменили: разбирались в ее последствиях.

Спустя неделю нашу летную группу, издерганную постоянными расспросами-допросами, как и остальных курсантов-первогодков, собрали в зимнем клубе. На разбор причин авиакатастрофы прилетел даже командующий авиацией округа.

Мы сидели в задних рядах клубных кресел, а впереди – офицеры и прапорщики. На сцене стояли три накрытых кумачом стола и полированная трибуна с золоченым Государственным гербом на фасаде. Сзади, за столами, густо навешали плакатов по летной подготовке и укрепили склейку, по которой детально отслеживался ход рокового полета.

Командующий объемно растекся мыслями о грандиозных задачах, поставленных перед нами, будущими летчиками, и о том, что мы их из рук вон плохо выполняем. Потом на трибуну поднялся полковник, прилетевший из Москвы во главе комиссии, назначенной для расследования причин авиакатастрофы. Сверяясь со склейкой, старший офицер разложил полет Андрюхи чуть ли не по секундам: как он на вираже перетянул ручку управления и на скорости «четыреста» вошел в устойчивый «штопор», быстро попытался вывести самолет из него, но неграмотно действовал рулями и, по всей видимости, растерялся. Однако, надеясь на способность самолета самостоятельно выходить из «штопора», если поставить ручку управления на нейтраль, управление бросил. К сожалению, то ли изменение полетных характеристик крыла после грубых курсантских посадок «элки» с сильными ударами шасси о бетон «взлетки» свело на нет свойство крылатой машины самопроизвольно переходить из «штопора» в пике, то ли попросту испугался Андрюха, не успев дождаться этого, но так или иначе, а снова взялся хаотично действовать рулями и, борясь с самолетом, врезался в землю.

Была ли у курсанта возможность катапультироваться? Несомненно. Почему не использовалась? Скорее всего, Сказкин надеялся спасти самолет…

В заключение доклада-разбора председатель комиссии подвел черту под авиакатастрофой: причинами ее посчитали летную недисциплинированность и личную недоученность Андрюхи, а отсюда – его неграмотность в действиях при попытке вывода летательного аппарата из «штопора» и в итоге – паника.

Вот что стало известно после тщательного изучения расшифрованной кассеты САРППа.

На мой взгляд, полковник в основном все проанализировал верно, только до истинной причины, почему курсант самовольно свалил «элку» в «штопор», комиссия так и не докопалась. И частично именно потому, что на следующее утро после попытки ночного обвинения меня в смерти сослуживца ко мне подошел один из свидетелей идиотского пари и вручил шпаргалку с примерным текстом общей беседы в курилке. По листочку выходило, что трепались обо всем и ни о чем, Андрюха же, значит, тогда больше молчал – что, впрочем, на Сказкина было весьма похоже.

У остальных присутствовавших при споре тоже имелись подобные «инструкции» авторства Валерки Градова. Посему, хотя наш врач и поведал следователю военной прокуратуры о каком-то неясном разговоре нескольких первокурсников перед тем злополучным полетом, правды при опросах не выявили.

Я, конечно, чувствовал себя косвенно виновным в смерти Андрюхи. Но молчал – в первую очередь, спасая собственную шкуру. Кому же охота, чтобы его вытурили из училища? Скорее всего, по той же причине молчали и остальные курсанты. А может, рот на замке они держали еще и потому, что Сказкина в летной группе сильно не жаловали – за «позвоночность», исключительность и заносчивость. Особенно Валерка Градов, тот его почти ненавидел. Стеной, которую ни обойти, ни перепрыгнуть, и мертвым стоял перед ним Андрюха, мешая вскарабкаться на пьедестал неформального лидера…

В конце разбора авиакатастрофы командующий поднял несколько курсантов, зачитав их фамилии по листку, разнес в пух и прах за халатную летную подготовку и приказал начальнику училища «наложить на бездельников дисциплинарное взыскание своей властью». В список штрафников угодил и Витамин.

После этого нас, курсантов, выпроводили из клуба, а командующий и члены комиссии еще с полчаса оставались там с офицерами. О чем был продолжившийся разговор, мы догадывались: все на ту же тему.

Полетов не проводили еще неделю. Наконец на утреннем разводе в понедельник, выстроили весь учебный полк. Начальник штаба училища зачитал приказ о наказании тех курсантов, которых в клубе поднимал командующий. Всем им вкатили по строгому выговору. По курсировавшим слухам, были наказаны также и все офицеры, имевшие непосредственное отношение к летному обучению Андрюхи.

Вот и оправдалась издевательско-глумливая поговорка, ходившая в кулуарах меж летчиками-инструкторами: «Разобьется курсант – мне выговор, ему – цветы» (на могилу)…

После авиакатастрофы курсантский состав по приказу начальника училища сдавал многочисленные дополнительные зачеты и проверялся, что называется, по всем показателям. Мы повторно изучили всю летную документацию, и наконец нас осторожно, от простого к сложному, страхуясь и перестраховываясь, начали допускать к полетам.

Сначала выполнялась дополнительная вывозная программа (полеты вместе с инструктором), и только после нее уже приступили к одиночным полетам в зоне – на простой и сложный пилотаж, по маршруту и в составе пары. А все эти дни, как и раньше, во время зубрежки летной теории, меня не покидала неотвязная мысль: точно ли пошел на свой опрометчивый «штопор» Андрюха, желая эдаким макаром в очередной раз доказать свое превосходство и самоуверенно полагаясь в большей мере не на знания и опыт, но на фортуну, которая оказалась как бы действительно «написанной на небесах и чужой рукой»?

«Неужели на этом свете так оно и есть: каждому – свое?» – думал и раздумывал я.

И крепла, крепла во мне мысль: к самостоятельному исполнению одной из самых сложных фигур высшего пилотажа Сказкин ни теоретически, ни практически не был готов…

А жизнь в военном училище постепенно налаживала обычный ритм. Только курсанты нашей летной группы – свидетели памятного спора – продолжали коситься на меня, и в том, я уверен, не последнюю роль играл Валерка Градов. Правда, один из них – но не тот, что передавал мне листочек-шпаргалку, а который после обещания Сказкина сделать «штопор» предупреждал Андрюху, что его могут выгнать из военного вуза, подошел ко мне вечером и сказал:

– Слушай, не казнись чересчур. Все мы, кто тогда там был, одинаково виноваты.

На что я довольно грубо ответил:

– Ну вот иди и скажи об этом Градову. А еще лучше – начальнику училища.

Сокурсник непонимающе посмотрел на меня и предостерег:

– Не буди лиха, пока тихо…

А я, признаться, со дня на день ожидал, что кто-то да и не выдержит распирающей его тайны, где-то обмолвится словом о роковом споре, слово пойдет гулять по летной группе, потом по соседним и в конечном итоге неминуемо доберется до офицерских ушей. И тогда…

Пока же, из страха быть отчисленными из училища, молчали все свидетели пари. И я сам…

* * *

Первым в эскадрилье пройдя вывозную дополнительную программу, я приступил к одиночным самостоятельным полетам в зоне. Через несколько дней меня уже допустили к сложному пилотажу, в то время как другие курсанты (и в их числе Витамин и Валерка Градов – да-да, который после Андрюхиной смерти однозначно стал бояться полетов) еще носились по маршруту и бесконечным кругам.

И вот, незадолго до каникулярного отпуска, второго октября, с утра, когда солнце еще только высветило на горизонте синеющие горы, подернутые белесой дымкой, мне на полетах первой смены досталась та самая проклятая четвертая зона, под которой разбился Андрюха. Впрочем, на деле эта зона больше ничем и не отличалась от всех других.

Под ней проходил один из маршрутов, и, бывало, когда курсант выполнял задание в зоне, а второй приближался к ней заданным курсом на более низкой высоте, в эфир летела команда руководителя полетов: «Такому-то ниже 2500 не снижаться, под вами такой-то…»

Левым разворотом я занял зону и доложил в микрофон:

– 7–51-й четвертую занял, 3500, задание.

– 7–51-й, выполняйте, – раздался в наушниках голос руководителя полетов.

Далеко внизу, под крылом «элки», были разбросаны неправильные многоугольники свежевспаханных черноземных полей. Медно-золотистые кроны защитной лесополосы длинной прямой линией разрезали поля. Кирпично-красные, а больше серые шиферные крыши казавшихся сверху игрушечными домов виднелись в стороне, за пашнями. А на сходящемся горизонте, аквамариновые, просвечивающиеся сквозь дымку, важно высились горы. И меня больно кольнула мысль: всего этого больше никогда не увидит Андрюха, и даже его могилу – настоящую, а не ту, на родине, куда опустили цинковый гроб с лоскутом кожи и толикой спекшейся почвы, – теперь уж и не найти в этом черном вспаханном поле: «Его зарыли в шар земной».

И это – наш всеобщий и неизбежный жизненный итог…

В наушниках раздался голос руководителя полетов, предупреждающий:

– 7–51-й, ниже 2500 не снижаться. Под вами 7–38-й.

Оказывается, внизу, по маршруту, вместе с летчиком-инструктором, сейчас должен был пролететь Валерка Градов. Этот скот в смерти Сказкина винил меня и только меня и наверняка с удовольствием заложил бы про спор в курилке, не будь у самого рыльце в пуху.

«Вот на-ка, выкуси, – злорадно подумал я, вглядываясь вниз, хотя и понимал, что камуфлированный самолетик в воздушном океане найти – задача не из легких. – А не хочешь мышь белую съесть?»

И как бы разом отключился у меня контролирующий поступки центр. Я резко дал своему «альбатросу» крен восемьдесят градусов вправо, поставив «элку» крылом под углом к земле, и с силой потянул ручку управления на себя. Самолет затрясло, умная машина как бы предупреждала меня о возможных последствиях. Но граница благоразумия осталась позади, и я решительно убрал обороты двигателя до семидесяти процентов. Стрелка указателя скорости теперь слабо дрожала на отметке «300».

Словно бы нехотя перевалившись через правое крыло, самолет встал почти перпендикулярно земле и на мгновение замер, подобно ныряльщику, взлетевшему вверх с трамплина, с раскинутыми руками, уже перевернувшемуся в воздухе головой вниз и начинающему свободное падение. Медленно пройдя точку неустойчивого равновесия, «элка» начала второй виток «штопора» и, постепенно набирая скорость его оборотов, забилась, словно в предсмертной агонии. Педали колотили меня по ногам, самолет вибрировал и крутился так, что я, трясясь в кресле и мертво вцепившись в ручку управления, быстро потерял всякую ориентировку. Аспидные поля, медные кроны лесополосы, аквамариновые горы и светлое небо с неярким диском утреннего солнца на нем слились в разноцветное месиво вокруг меня – как на плохой дискотеке…

Жестко ткнувшись затылком о заголовник кресла, я несколько протрезвел от болтанки, поняв, что меня крутит вправо и что я уже в устойчивом «штопоре».

«РУД (рычаг управления двигателем) на малый газ… – вместе с самолетом вертелись и мысли в голове. – Так, есть… Левую педаль отжать до упора… Ручку управления в нейтраль… Готово… Ну же, давай… Сейчас, сейчас… Что это? Он же не слушается! Не слушается!!! Бросать управление? Катапультироваться? Пока есть время… Нет, угроблю самолет! Или иначе угроблюсь сам! Катапультироваться? Ну нет! Тогда трусость будет грызть меня до могилы! Бог мой, да я уже лечу в нее, и на страшной скорости!»

Не слыша, держит ли со мной связь руководитель полетов, я переживал тогда, видимо, то же, что и в свои последние секунды жизни Андрюха. Обруч неразмыкаемого круга, в котором бушует, не в силах вырваться за его пределы, жизнь и который десятилетиями сжимается, постепенно приближая человека к смертному часу, но готов также лопнуть ежесекундно, внезапно, сдавил мой мозг, вытеснив из него все мысли, кроме единственной, заполнившей каждую клеточку тела: «Неужели сейчас я умру?! Не хочу, не-е-е-т!!!»

…Показалось или нет, что вращение замедлилось? Вращение замедлилось… Замедлилось вращение! Еще, еще…

«Так, – уже гораздо спокойнее подумал я. – А теперь – резко педали в нейтральное положение…»

Самолет уже устойчиво пикировал, теряя высоту, а земля и небо заняли привычные места. Я дал «элке» обороты максимал, собираясь выводить ее из пике.

– 7–51-й, ниже 2500 не снижаться! 7–51-й, ниже 2500 не снижаться! – ворвалась в наушники близкая к истеричной команда руководителя полетов.

Я мгновенно взглянул на высотомер: 1600! А на 1500 – маршрутчик! О боже! Самолет с ним прямо подо мной!

«Ручку управления на себя», – подумал я одновременно с движением…

И в каких-то десяти-пятнадцати метрах я пронесся перед маршрутчиком, пересекая ему путь под углом вправо. Еще не успевшее исказиться от страха и удивления, но уже застывшее маской, мелькнуло сбоку лицо Валерки Градова за стеклом фонаря (лица летчика-инструктора рассмотреть не успел), и, просев еще ниже, я «горкой» ушел вверх, а в наушниках бился в крике голос руководителя полетов:

– 7–51-й, ниже 2500 не снижаться, задание прекратить, стать в левый вираж с креном в тридцать градусов, 2500 до команды…

– Выполняю, – наконец кое-как смог ответить я.

– 7–38-й, высота 1200, следовать на точку, посадка с ходу, – это уже касалось Валерки.

Набрав нужную высоту и став в левый вираж, я повел самолет по дуге. И тут же подумалось: так, выходит, я сам сделал то, что обещал и не сумел сделать Андрюха? То, на чем он зарвался и взорвался, да простит меня покойный за этот невольный каламбур… Что ж, репутацию свою я точно восстановил. Но… Теперь моя летная карьера, скорее всего, накрылась окончательно и бесповоротно: «наводить погоду» над головой некому… Тем более что в запрещенный «штопор» самолет я свалил уже после печального опыта Сказкина и всех последствий-разбирательств, связанных с его гибелью. И еще три жизни плюс две единицы дорогостоящей техники чуть было не угробил. «Три плюс два»… Только получился бы не комедийный фильм прошлого, а реальная трагедия настоящего. И прогремело бы тогда наше училище на все Вооруженные Силы. Оно, впрочем, и без того прогремело, но два случая подряд – ну, в этом была бы непременно усмотрена система. С дальнейшими оргвыводами.

– 7–51-й, – услышал я новую команду, – спираль до 2000, следуйте на точку 1500.

– Выполняю…

Заняв назначенную высоту и согласовав компас, я доложил – теперь уже совсем ровно:

– 7–51-й, четвертую освободил, иду на точку 1500.

– 7–51-й, займите к третьему развороту 600, посадка с ходу, – тоже спокойно приказал руководитель полетов.

– Выполняю…

Посадка получилась, как и обычно у меня, мягко. Когда освобождал «взлетку», голос в наушниках пригласил:

– 7–51-й, с пленкой и командиром звена – немедленно ко мне. – И коротко-устало добавил: – Больше не летаешь…

Это знаменовало начало конца.

Когда я по рулежной дорожке докатил «элку» до стоянки и выключил двигатель, то почувствовал, что весь взмок, а колени дрожат, будто после капитальной драки. Довольно запоздалая реакция на стресс…

Техник самолета открыл фонарь кабины и, несколько удивленно глядя на меня – видимо, печать пережитого отложилась на лице, – принялся ставить защитные чеки на кресло (чтобы в случае чего не смогла сработать система катапультирования).

Освободившись от подвесной системы, я медленно вылез из кабины. Почувствовал под собой бетон аэродрома, и меня слегка шатнуло на родной и безопасной сейчас земле. Расписавшись в бортовом журнале, сказал технику, что замечаний нет, снял ЗШ (защитный шлем) и шлемофон. И пошел…

Перед классом предполетных указаний стояли Валерка Градов и его летчик-инструктор старший лейтенант Зорин. Узкоплечий, как мальчишка-подросток, офицер – впрочем, имевший репутацию опытного летчика, – злобно вперился в меня: еще бы, по милости какого-то идиота пережить смертный страх! Взора Градова я не видел: сослуживец отвернулся в сторону, насколько позволяли шейные позвонки.

Валеркин инструктор осторожно двинулся ко мне – бочком, агрессивно выпятив подбородок, но тут из класса выскочил мой командир звена. Опередив Зорина, капитан уцепил меня за грудки и яростно затряс, выплескивая в лицо:

– Ты что, с ума сошел? Смерти захотел? – И, видимо, не находя от возмущения дальнейших слов, резко оттолкнул, почти отбросил от себя.

Отшатнувшись назад, я еще пытался удержаться на ногах, но зацепился за выбеленный бордюр и растянулся на поблекшей восковой траве, растеряв все, что было в руках. Лежа, глупо подумал: «Можно ли считать это рукоприкладством?»

Встав, хотел подобрать свою амуницию, но командир звена отрывисто бросил:

– Оставь! – схватил, как пацана, меня за руку и потащил в класс.

Проскакивая мимо Градова, я попытался все же взглянуть одногруппнику в глаза, но теперь Валерка впился взглядом в пожухлую траву за алебастровым бордюром.

К классу предполетных указаний уже спешил солдат из ГОМОК (группа материалов объективного контроля) с кассетой САРППа, снятой с моей «элки».

* * *

Нудный рассказ о том, как меня таскали по всем инстанциям, опрашивая и допрашивая, опускаю. Что сорвал самолет в «штопор» нарочно, рассказал с глазу на глаз только в беседе с начальником училища, хотя по расшифрованной кассете это и так было отлично видно.

– Причина? – коротко спросил генерал-майор авиации.

– Не верил в судьбу. Но хотел ее проверить: через летную подготовку, – признался я и – гори оно все синим пламенем! – рассказал о споре в курилке. Подробно.

Конечно, по сути, я предавал тогда остальных свидетелей пари, но одному быть козлом отпущения… Нет уж, позвольте. Тем паче о попытке ночного самосуда умолчал.

Начальник училища слушал мою исповедь, не перебивая и вертя в руках огромную восьмицветную авторучку, а когда я замолчал, неожиданно грохнул кулаком по толстому оргстеклу, покрывавшему полированный стол, так, что подпрыгнул перекидной календарь и стопка каких-то бумаг, а бронзовый «МиГ»-сувенир чуть не стартовал с постамента.

– Мальчишка! И уже настолько нравственно глух! Моя бы воля – драл до костей! – И генерал-майор коротко выругался. А поостыв, добавил: – Что ж, случай с курсантом Сказкиным теперь вполне ясен. Но хотя летчик и не может быть пай-мальчиком, тебя все же придется отчислить.

Услышав эти страшные для меня слова, я одновременно прочел в генеральском взгляде искреннее сочувствие: летчика к летчику.

– Знаю, – обреченно кивнул я, заглушая боль обманутой надежды, до этой секунды еще теплившейся во мне.

– Что ты знаешь? Что ты еще знаешь? – неожиданно вновь разбушевался начальник училища. – Да на тебя государство уже такие деньги положило, а ты!.. За смерть товарища вины не осознал, себя и еще двоих, «за компанию», едва не угробил! О летной технике вообще молчу!

И подытожил:

– Отслужишь год солдатом – пиши рапорт, возвращайся. Из тебя должен получиться толковый летчик.

– Хотелось бы, конечно, – пожал я плечами и поинтересовался: – Товарищ генерал-майор авиации, а… что теперь будет Градову и остальным?

– Разберемся, – отрубил начальника училища. – Тебя данное уже не касается.

Что ж, все было именно так, как оно и должно было быть…

Моя история подошла к концу. Это сейчас, по прошествии года, за который так много раз возвращался в мыслях к пережитому, я пытаюсь логично оценить ситуацию, которую спровоцировал сам, даже не приняв во внимание, как она отзовется на многих других людях…

Тогда же, выходя из кабинета начальника училища, не удержался и, подзуживаемый острым внутренним желанием, задал вопрос:

– Товарищ генерал-майор авиации… А вот как вы сами считаете, есть на свете фатум или?..

Однако вместо какого-либо ответа начальник училища, после короткой заминки, громко приказал:

– В эскадрилью!

Генерал, по-видимому, был не любитель философских прений.

1985