Текст книги "Чертова дюжина ножей +2 в спину российской армии"

Автор книги: Федор Ошевнев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 21 страниц)

– Не послушать, а подслушать! – зло перебил комбат.

– Пусть будет так, не отрицаю… Но ведь грех-то небольшой?

– Еще бы ты только посмел отрицать! А сам поступок такой офицерскую форму чернит!

– Об этом позднее поговорим, – прервал хлесткие комментарии Булака Анюшкин. – Продолжайте, товарищ лейтенант.

– Есть… Телефон я тогда вынул и на беззвучный режим перевел, чтобы не запалиться. Ну, вы понимаете… Равчук сразу про мою жену вопрос засветил, а подполковник Чердаков ка-ак взорвется! И давай орать: да на кой ляд она нам нужна, и гнать такую-сякую в три шеи, и все перемежает густым матом… Я пока опомнился, он уже ей столько бранных ярлыков навесил!

– Ты, может, скажешь, что за год службы у нас никогда нецензурщины не слыхал? – уже с явным сарказмом поинтересовался комбат. – Рабочий момент, для связки слов…

– Если это лично меня касается – здесь без проблем, – уточнил лейтенант. – Соображаю, не маленький. Но жена-то тут при чем? Он ведь ее знать не знал, видеть не видел – и вот так моментально охаять? Да лет сто назад за подобное оскорбление… офицер офицера однозначно на дуэль вызывал! Если сам не тряпка, конечно. Кровью бранные слова смывались!

– Давайте не путать царскую армию и день сегодняшний, – возразил зам по воспитательной. – Лучше ответьте: вы запись с какой целью сделали?

– Да наперед знал, что Чердаков моментом от своих слов открестится: по человеку сразу видно. И чем бы я тогда свои претензии подтвердил? А телефон как раз под руку подвернулся. Начало диалога, правда, отсутствует, но и остальное, согласитесь, уже весьма красноречиво…

– Почему в таком случае непосредственному начальнику об инциденте не доложили, через его и мою головы полезли? – неприязненно спросил Булак.

– Смысл? – вопросом на вопрос ответил Киндинов. – Разве командир роты, да и вы, в общем-то, можете как-то повлиять на заместителя командира части? «Товарищ подполковник, как вам не ай-яй-яй, за что жену лейтенанта обидели? Он, бедный, плачет!» Навряд бы Чердаков пошел меня успокаивать.

– Тогда следовало бы самому к нему на прием записаться, – менторски посоветовал хозяин кабинета.

– Ага. Еще лучше, – не согласился комвзвода. – Уж меня бы он похлеще, чем мою жену, обгавкал.

– Вы выражения выбирайте, товарищ лейтенант! – насупился Анюшкин.

– Ага, конечно. Вот только подполковник Чердаков совсем к этому не стремился. Или, напротив, чересчур в выборе переусердствовал.

– Неуместная ирония, – осуждающе поджал губы зам по воспитательной. Еще налил минералки, выпил. Аккуратно промокнул платочком пухлые губы. Зевнул, прикрывая крупный рот жирной ладонью… – Кстати, у нас на КПП объявление висит, аршинными буквами писано: «На территории воинской части видео– и аудиозапись строго запрещены». Припомнили? Указание распространяется на всех, а не только, допустим, каких-то наших гостей. Так что формально ваша запись подпадает под нарушение режима секретности переговоров, и в этом плане вами на будущее вполне может заинтересоваться военная прокуратура. Впрочем… – и замолчал, похоже, считая исчерпанной тему разбирательства.

Но через несколько секунд обратился к ротному:

– А что, собственно, вы отмалчиваетесь? Ваш же подчиненный, мягко выражаясь, громко начудил. Вот только по глупости или с умыслом подрыва единоначалия? Тогда это дело уже будет политическое.

– Я его ни в коей мере не оправдываю, – кивнул майор на лейтенанта. – Однако, товарищ подполковник, – насчет единоначалия… Может, не стоит так резко сразу? Мы же запись все слышали: и голоса там узнаваемы, и суть разговора… согласитесь, тоже офицерскую форму не красит.

– К чему вы клоните? – вперил подозрительный взгляд в Пекарина Анюшкин.

– Да к тому, что все это хоть и кругом некрасиво, но по большому счету выеденного яйца не стоит. Издревле говорилось: кто ругается, под тем конь спотыкается, однако и с нагольной правдой в люди не кажись. – И один неправ, но ведь и другой… Возможно, вкупе перекрестить и забыть? Кстати, Марат, а ты с Равчуком-то во второй раз на тему трудоустройства жены не разговаривал?

– Не-ет. Какой смысл? Он своим «все исполним, в лучшем виде» уже больше достаточного сказал.

– Ну, ты прямо как мальчишка! – обескураженно развел ротный руками. – Такой его ответ как раз очень понятен. Подполковник Чердаков – его непосредственный начальник, а капитану скоро майора получать срок подходит. Тем более, он никак не рассчитывал, что ты с телефоном за дверью притаился… Я сейчас о другом. Он случайно сам к тебе не подходил, в корректной форме от вакантного места не отказывал?

– Никак нет.

– Понятно… У меня все, товарищ подполковник.

– Сомнительная миротворческая позиция у вас, товарищ майор. Так. Пока все свободны. – И, не дожидаясь ухода офицеров, зам по воспитательной тут же поднял телефонную трубку. – Равчук? Подполковник Анюшкин. Товарищ капитан, приказываю срочно прибыть ко мне…

На этом в тот день «разбор полетов» по устной, «неправильной» жалобе лейтенанта лично для него завершился…

* * *

Комвзвода прождал три дня. За это время никто из руководства части его персоной больше не поинтересовался, а сослуживцы хотя и не перестали здороваться, но комментировать гласный выпад против «зампоуча» тоже избегали. Наконец лейтенант сам обратился к командиру роты с вопросом: когда же подполковник Анюшкин доразберется в ситуации со словесным оскорблением и умалением чести и достоинства его супруги?

– Послушай, правдолюб – душа нагишом, – осуждающе покачал головой Пекарин. – Ты все никак не уймешься? Неужели очевидного не понял: ну не будет никто больше этим пустопорожним делом заниматься и в угоду тебе копья ломать. В ступе воду толочь – вода и будет! Комбат совершенно правильно сказал: для связки слов, рабочий момент. Сидел бы вон лучше да радовался, что с минимальными потерями из ситуации выкарабкались. Хотя… Рановато веселиться; еще сам Чердаков свое слово, опасаюсь, выразит.

– Так, значит? – обиженно сжал кулаки и весь напрягся Киндинов. – Выходит, мою жену, с которой я еще с младших классов дружил и которая для меня лучшая в мире женщина и ни с кем не сравнима, любой и каждый ни за понюх табаку оскорбить может? И послать на три буквы? А мне воспринимать все это как «рабочий момент»? Не-ет! Тогда я официальную жалобу подам! Письменную!

– Твое право, – неохотно кивнул рассудительный ротный. – По Дисциплинарному уставу Вооруженных Сил РФ, таковая заявляется непосредственному начальнику лица, действия которого обжалуются. В настоящем случае, стало быть, командиру части. Хотя теоретически можешь еще в суд обратиться или в военную прокуратуру. Но повод мелковат, по-любому командиру же и завернут. Еще и с соответствующим комментарием. – Вздохнул и продолжил:

– Однако же и ему официально писать – всеми фибрами не советую. Больших приключений на все подразделение накликать можно. И в итоге поимеем чудеса в решете: дыр много, а выскочить некуда. Повод же, повторяюсь, ну явно неважнецкий.

– Тогда какой повод в схожей для армии «ругательной» ситуации, по-вашему, мог бы быть важнецким? Ну хотя бы один пример…

Подчиненный думал, что таким вот лобовым вопросом поставит начальника в тупик, только ошибся.

– Пример, говоришь, – не раздумывая, отозвался майор. – Их есть у меня… Ты в комнате истории части портрет подполковника Кущева видел?

– Конечно. Настоящий герой! Еще бы: три боевых ордена!

– А что он при таких наградах соседней ротой так до конца службы майором и прокомандовал, звание же подполковника получил одновременно с увольнением в запас, знаешь? И что портрет этот – фотомонтаж?

– Как это? – не понял Киндинов.

– Очень просто. Изначально боевой офицер снимался в майорских погонах, в «парадке» для личного дела. Подполковничьи же ему много лет спустя, скопировав старый снимок, при помощи фотошопа на новом дорисовали.

– Для чего?

– Поскольку Кущев ну никак не хотел их на китель пришивать. Да и вообще после увольнения форму не надевал. Ни-ког-да. Я теперь – говорил – отрезанный ломоть, военный пенсионер и носить гражданский костюм буду. И действительно, на всякие торжества, юбилеи части в шикарной серой тройке приходил. Правда, с орденами. Тебе интересно, что за этим кроется?

– Вообще-то да.

– Тогда слушай. В свое время Кущев закончил Качинское авиаучилище – старейшее из летных в России, оно еще царских офицеров готовило. Распределился в наш округ, лет пять отслужил, был уже капитаном, командиром звена. И орден Красной Звезды имел, за освоение новой техники. Переучился – жизнь так распорядилась – из летчика-истребителя на штурмовика. Согласись, не каждому дано и не каждому за то такую награду дают. Ведь с редкостной самоотдачей летал! Да как! Сослуживцы шутили: он будто в самолетной кабине родился…

И вот в семьдесят втором руководство части решает направить его во Вьетнам – там война с США уже лет семь шла. Лучших из лучших летчиков с интернациональной помощью туда посылали. Как водится, вызвали на беседу к руководству. Офицер и говорит комполка: «Понимаете, у меня отец с последней стадией рака лежит, месяца два, от силы три ему жить осталось. А из Вьетнама я на похороны ни при каких обстоятельствах не попаду. Туда даже телеграмму-то отправить проблематично: лишь через спутник. Так что нельзя ли как-то с отъездом повременить? Схороню батю – тогда хоть сразу после поминок убыть готов».

Полковник в ситуацию вник. «Коли так, – успокаивает, – я с начальником управления кадров округа насчет замены перетолкую…» И на следующий день снова Кущева в кабинет требует. «Гневается, – говорит, – генерал, приказал, чтобы именно ты ехал, и даже слушать не желает про отца. Все понимаю, но выше головы не прыгнешь… Ну хочешь, – предлагает, – прямо сейчас, в твоем присутствии, еще раз ему позвоню?» – «Звоните…»

Командир громкую связь включил – чтобы подчиненный сам услышал, что именно генерал отвечать будет. Он и изрек на повышенных тонах: «Меня его отец не е…т! Это что еще за „обсасывание“ приказа? Орденоносец хренов! Небось уже полные штаны от страха наложил, а на немощного старика валит! Не хочет ехать – в момент сдерем погоны, пинка под зад – и пошел нах…! И ты знаешь: я своих решений не меняю!»

Кущев выслушал этакую угрожающе-матерную тираду молча – лишь зубы стиснул да глаза сузил. И пошел готовиться к заграничной командировке.

Много чего он там повидал и очень много летал. На так называемой «сушке», «Су-17», истребителе-бомбардировщике. Это был первый советский самолет с крылом изменяемой геометрии. Долгожитель: лет тридцать у нас на вооружении стоял.

Ладно… Значит, однажды Кущев, возглавляя звено штурмовиков, с разворота ринулся в атаку на указанный объект. Едва успел отбомбиться, как почувствовал, что самолет со страшной силой вправо тянет. Нет, конечно, он понимал, что противник внизу встретит их огневым заслоном. Но что произошло с техникой? Ведь не горит… Ему едва удалось выровнять самолет. Только после этого бросил взгляд на правое крыло. И увидел… Беспрецедентный случай. На один из пилонов… В курсе, что это?

– Нет, – быстро ответил Марат, захваченный рассказом ротного.

– Это опорная стойка, жестко крепящаяся к крылу, а уж на ней самой подвешиваются либо бомбы, либо блоки с реактивными снарядами типа «воздух-воздух», либо дополнительный топливный бак. Вот сорвавшийся с креплений такой бак на пилон и насадился – как кусок мяса на шампур, стоймя, отчего и возник мощный разворачивающий момент.

Как удалось Кущеву дотянуть до аэродрома – то настоящее чудо. Что руки, что ноги – от постоянного напряжения почти онемели. Из последних сил занял глиссаду снижения… И посадил, спас раненую машину! Потом уже выяснилось – уникальный вариант! – что пули крупнокалиберного пулемета ДШК сорвали бак с креплений и он на долю секунды опередил сам штурмовик, еще и повернувшись в воздухе, а затем от удара о пилон на него наделся.

За личное мужество и сохранение дорогостоящей боевой техники позднее Кущев – к тому времени уже майор – был награжден орденом Красного Знамени.

Когда же до конца двухлетней командировки оставалось три с половиной месяца, при очередном боевом вылете был ранен сам. На этот раз прицельная очередь снизу угодила в фонарь кабины и разнесла ее плексиглас на куски. Осколками пилоту сильно посекло лицо, причем задело зрительный нерв. Из-за разгерметизации кабины и резкого перепада давления оказались повреждены и барабанные перепонки. С окровавленной головой, полуслепой и наполовину глухой, Кущев, опять-таки невероятной концентрацией сил, сумел вернуться на аэродром, откуда его немедленно препроводили в госпиталь.

Вторую Красную Звезду ему вручали перед самой выпиской. Однако радость получения очередной боевой награды была омрачена окончательным врачебным приговором: при значительном уменьшении порога слуха и ухудшении зрения к летной работе майор был уже по здоровью непригоден…

Трижды орденоносца, возвратившегося из забугорной командировки и излечения в строй, по прибытии в штаб военного округа затребовал к себе тот самый кадровый генерал, в свое время категорически отказавшийся пойти Кущеву навстречу. Улыбался, радушно похлопывал по плечу, обещал направить в военно-воздушную академию, в Монино, и в обозримом будущем – очередное воинское звание.

Прибывший же сначала мрачно отмалчивался, но, услышав вопрос, живы ли у него родители, не сдержался и под влиянием момента резко ответил: «Мать – да, а вот отца, лично по вашей милости, даже в последний путь проводить не смог». – «Не понял!» – действительно не понял большой начальник или только сделал вид.

Тогда Кущев почти дословно напомнил содержание давнего телефонного разговора, намертво врезавшегося в память, лишь заменив нецензурщину более мягкими выражениями. Генерал нахмурился. – «Ну и что ты этим хочешь сейчас сказать? Умный чересчур или как?» – «Да то-самое! – переклинило тут прошедшего крым и рым майора. – Тогда ты меня на три веселых буквы послал, еще и в трусости обвинив попутно, а теперь вот иди на х… сам!» – «Ну, ты у меня до конца жизни об этих словах жалеть будешь! – завопил главный кадровик округа так, что, наверное, не только в приемной, но и в коридоре услышали. – Шиш тебе, а не в академию! К черту на кулички поедешь на всю оставшуюся жизнь и будешь там гнить заживо!»

Сказано – сделано. Так Кущев прошел огонь, воду и медные трубы, да попал к черту в зубы, в итоге оказавшись на должности командира учебной роты в нашем ШМАСе. Где мертво и просидел до самого увольнения в запас почти пятнадцать лет. Командир дважды его на комбата пытался выдвигать – сначала еще при действующем «обиженном» генерале, а потом и позднее, когда тот уже на пенсион свалил. Только в обоих случаях не проканало: видимо, главный кадровик по наследству своему преемнику фамилию Кущева сдал – для внесения в тайный список невыдвиженцев по негативу. И лишь когда майору самому срок «дембеляться» подошел, тогдашний командир и начальник политотдела – раньше он вместо зама по воспитательной был, и эта должность по всем канонам считалась круче – к начальнику Политуправления округа на прием записались и ему эту историю в деталях поведали. После чего наконец-то свыше две звезды, как кость собаке, орденоносцу кинули. А он их уже и не принял…

– Он, Кущев-то, живой еще сейчас? – тихо спросил Марат.

– Лет десять уж, как преставился, – печально вздохнул ротный. – Геморрагический инсульт в стволе мозга. Через сутки в больнице кончился, не приходя в сознание. Такое не лечится. Хэх! Жизнь – копейка… – И, помолчав, удовлетворенно прибавил: – Достойные похороны были. Внушительные. Даже несколько ветеранов – из тех, с кем покойный раньше служил, и во Вьетнаме тоже, издалека прилетали…

– А хоронили его в погонах подполковника или майорских? – против воли вырвалось у Киндинова.

– И вовсе не угадал, – хмыкнул Пекарин. – В той самой парадной серой тройке в землю-матушку и опустили.

– А я вроде слыхал, что ветеранов исключительно в форме…

– Такого закона официального нет. Кущев же, оказывается, жене и сыну предусмотрительно указал: в случае невыхода из пике обряжать его только в «гражданку». Как на поминках выяснилось, всю военную амуницию по увольнении в запас он сразу на даче спалил…

– Тем не менее, вы говорили, на праздники в части он появлялся?

– Да, приходил. Только редко и уже под конец жизни. Полагаю, хотел, да не сумел себя разом от прошлого с незаживающей раной отсечь. Хотя весь первый пенсионный год почти безвылазно на даче просидел. Он вообще-то из какой-то черноземной глубинки и к земле был сильно неравнодушен. Незадолго до инсульта такой собственной клубникой нас, нескольких молодых офицеров, угощал – чуть ли не со среднюю картофелину…

Пекарин опять помолчал, потом подытожил:

– Суди теперь сам, насколько его повод конфликтовать с начальством, так сказать, более важнецким был. Да, Чердаков, конечно, не генерал-майор, но и ты сам не майор и трижды орденоносец. А ведь даже ему из-за нескольких запальчивых слов тут же карьеру на корню сломали. Причем несмотря на все предыдущие героические заслуги. И на всю оставшуюся службу. Так что и как командир, и как просто повидавший уже кое-чего в нашей армейской системе, откровенно советую: впредь серьезно подумай: весовые категории у вас с «зампоучем» сильно разнятся…

* * *

Увы: Киндинов многомудрому совету не внял. И на следующий день, после завершения учебных занятий, когда солдаты и сержанты подразделения отправились на ужин, а командиры взводов и оба заместителя командира роты уже разошлись по домам, постучался в канцелярию, где Пекарин заканчивал оформлять последнюю на сегодня официальную бумагу.

– Разрешите, товарищ майор?

– Ну заходи, присаживайся. Я тебе говорил: наедине можешь и по имени-отчеству. Так что нынче за проблема? Надеюсь, уже не про ту ругательную телефонную запись?

– Извините, Виталий Тимофеевич, но я долго думал… И в итоге все-таки решил подать на имя Сергачева официальную жалобу. Ну, вы понимаете…

– Не понимаю! – резко оборвал его ротный и в сердцах швырнул на стол авторучку «Senator» с массивным металлическим корпусом. – То есть я хорошо уяснил, что для тебя супруга – самый дорогой и близкий человек, что, впрочем, в идеале природой людской и определено. Только разве стоит оно того: из-за каких-то нескольких дурных слов в ее адрес, сказанных недалеким человеком и даже не в твоем присутствии, целое подразделение под огонь подставлять! Хэх! А я-то считал, что мы с тобой вчера этот вопрос окончательно закрыли…

– Еще раз прошу прощения, Виталий Тимофеевич, но… Это дело принципа.

– Так. – Майор шумно вздохнул и за блестящий пластиковый верх притянул к себе по столу отброшенную авторучку. – Ну и от меня, собственно, что хочешь, принципиальный ты наш?

– Прочтите текст жалобы.

– А ради чего, позволь поинтересоваться?

– Вы же все-таки мой непосредственный начальник. Наверное, вам внизу и расписаться надо: ознакомлен, значит, и все такое прочее.

– Какое? Вот уж истинно «пиджак»: по горючему и смазочным материалам знаешь, наверное, раза в три больше меня и комбата, вместе взятых, а того не понимаешь, что жалоба – вовсе не рапорт. Составляется в достаточно свободном стиле, промежуточных виз не требует. Препятствовать ее подаче запрещено, наказывать самого заявителя либо – не приведи господь – как-то его ущемлять по службе, преследовать тоже противозаконно. Хотя на практике случается. И даже нередко – в нашей системе под это законную базу проще пареной репы подвести. Учти! Да, не вздумай – если, конечно, не передумаешь – со своими письменными претензиями напрямую к командиру соваться: пойдешь в строевую часть, там специальная книга имеется. Отдашь бумагу начстрою – он ее зарегистрирует и уже тогда, соответственно, Сергачеву на рассмотрение передаст.

– И… долго потом результата ждать?

– Недолго. Рассмотреть полученную жалобу или заявление в частях положено в трехдневный срок. Ну а решение по ним после этого принять – как правило, безотлагательно, но не позднее семи суток со дня поступления. Ясно, мой бедный Марат?

– Вроде бы да… Вот только почему «бедный»?

Пекарин дважды щелкнул кнопкой нажимного колпачка «Senator’а», полюбовался – вроде бы впервые увидел его – двухцветным, с тампопечатью логотипом. Потом спросил:

– Из сотни людей девяносто семь, приобретая новую авторучку, первым делом изобразят… Как думаешь, что?

– Предполагаю, свое имя, – рискнул угадать лейтенант.

– Точно. А «Мой бедный Марат» – это одна из лучших пьес Алексея Арбузова – непревзойденного мастера по изяществу интриги в любом, самом что ни на есть бытовом сюжете. Написана еще в середине шестидесятых, на сцене – и по сей день. Как понимаю, не видел? Жаль. В ней у главного героя – твоего тезки – жизнь слагается сплошь из ошибок и компромиссов. Ладно, давай сюда твое нетленное творение. Итак, что мы нынче имеем:

Командиру в/ч №……….

полковнику Сергачеву А. К.

ЖАЛОБА

Прошу Вас разобраться в ситуации со словесным оскорблением моей супруги Киндиновой Т. Е. вашим заместителем по учебной части – начальником учебной части подполковником Чердаковым Н. Я. 3 сентября сего года подполковник Чердаков, находясь в кабинете старшего помощника начальника учебной части капитана Равчука В. П., в разговоре с последним о возможности приема моей супруги на вакантную должность компьютерщицы учебной части допустил в ее адрес ряд нецензурных высказываний. Запись разговора Чердакова и Равчука, осуществленную при помощи мобильного телефона, прилагаю (на лазерном диске).

Преподаватель – командир учебного взвода лейтенант (подпись) Киндинов М. Б.

лейтенант (подпись) Киндинов М. Б.

10 сентября 2010

– По сути-то оно верно, – отложив лист, заключил ротный. – Только последний раз предупреждаю: в здоровом теле здоровый дух редко встречается. Надеюсь, подоплеку понял?

– Думаю, да, – кивнул «мой бедный Марат».

– Вот и подумай еще. Не грех…

Однако лейтенант назавтра же переправил жалобу в строевую часть. Начальник позволил себе короткое замечание в адрес ее автора:

– Глупо и чревато…

– К стенке за это не поставят, – попытался отшутиться Киндинов. – А с волками жить… Ну, дальше вы и сами в курсе.

– Естевственно… – усмехнулся начстрой, умышленно переврав слово, но сразу же посерьезнел. – Пойми: толку от твоего обращения будет, как с козла молока, но вреда, однако, много, и какого! Так, может, нет смысла головой об стенку-то биться?

– За свою слабую половину – всегда готов! – прозвучал твердый ответ.

– Ну-ну… Тогда дерзай. А жизнь отрезюмирует, – подытожил начстрой.

Уже через сутки, посреди рабочего дня, молодой офицер был вызван в штаб, где тот же начстрой официально вручил ему краткий командирский ответ. По сути, незамаскированную отписку: «Факты, изложенные в Вашей жалобе, в ходе ее рассмотрения подтверждений не нашли». И далее: «В случае несогласия с принятым решением можете обжаловать его военному прокурору». Словом, бывай здоров, лейтенант, и не кашляй!

– А я тебе о чем все уши прожужжал? – тем же вечером поучал Марата наедине, в канцелярии, его непосредственный начальник. – Ворон ворону глаз не выклюет. В смысле, командир своему заму. Ну, попенял ему, возможно, тет-а-тет, за ненормативную лексику… Кто из нас, офицеров, в этом плане без греха? На том представлению и занавес.

– Но почему «факты подтверждений не нашли»? – недоумевал Киндинов. – А как же запись приложенная?

– Ну ты и наивный… Хэх! – Ротный что-то прикинул в уме. – Не хотел говорить, да чего уж теперь. Были мы вчера с комбатом у зама по воспитательной. Жалобу твою для разбора командир опять же ему отписывал. Тут ведь ситуация явно нетипичная, ее к статье уголовного кодекса «Оскорбление военнослужащего» – я на всякий случай полюбопытствовал – даже за уши не притянешь. Ругали-то не лично тебя и даже вовсе не при тебе, а некое не установленное записью, которая сама по себе и со всех сторон незаконна, гражданское лицо. Чердаков же и Равчук в своих объяснительных записках, слово в слово, пояснили, будто такой разговор – да, имевший место – касался вовсе не твоей слабой половины, а совершенно иной женщины, на должность компьютерщицы не претендовавшей. И теперь оба яро возмущены: образно говоря, а чье собачье дело, в каких выражениях мы меж собой беседу вели? О ком же конкретно – вопрос к делу абсолютно не относится.

– Однако какая двуличная позиция… – обескураженно произнес комвзвода. – Хитро придумано…

– Хитромудро. Равчук еще дополнил, что якобы в тот же день вы вторично, случайно в учебном корпусе встретились. И капитан, значит, прямо в коридоре тебе быстренько разъяснил указания Чердакова в отношении твоей супруги. Первое – от нее требуется официальное заявление на имя Сергачева для участия в конкурсе на образовавшееся вакантное рабочее место. Второе – ждать, когда на собеседование вызовут. Дальше – по его результатам. И тебе, стало быть, предложенный вариант не по нраву пришелся, ты на нахрап рассчитывал, чтобы жену без конкурса затолкать, вот из вредности и вылез… с записью. Так что боюсь, Марат, как бы с тобой теперь не вышло словно с тем самым утопленником, которому «повезло»: плыл, плыл да на берегу и утонул.

– Да это же форменное вранье! Белыми нитками через край шито! Вот же сволочь этот Равчук! – громко возмутился лейтенант.

– Не шуми. Яблоко от яблони недалеко падает, но далеко катится. Пойми: с бюрократической точки зрения здесь придраться не к чему: кругом шестнадцать с плюсом, а у тебя – те же кругом шестнадцать, но отрицательные. И клеветой на руководство части в свете всех этих объяснений весьма припахивает.

– А само-то руководство – ну, командир и другие его замы, помимо Чердакова, – искренне в его и Равчука версию верят?

– Уверен, вовсе нет. И прекрасно понимают цену упомянутым объяснительным. Полагаю, они у мно-огих черную зарубку в памяти оставят. И надолго. Только все одно: ты не по правилам высунулся, не всякое лыко в строку. Вот теперь и прикидывай, что день грядущий нам готовит.

– Меньше взвода по-любому не дадут. В самом крайнем случае – что ж, разорву контракт. Вы ведь в курсе, что меня в Москве один большой начальник – мир праху его – золотыми горами в военную жизнь завлек? Ан нынче на периферии маленькой медной кучкой денежного довольствия довольствуюсь – в столице оно вдвое было, – и перспективы весьма туманны: как с жильем, так и с продвижением по службе.

– Ну, сук-то карьерный ты сам себе основательно подрубил.

– Да плевать на такую карьеру! Подумаешь, супермечта: к концу службы до командира батальона дослужиться! Да еще в таком лживом коллективе: серпентарий единомышленников! Все, стало быть, в курсе, что Чердаков нагло врет, а предатель Равчук ему подыгрывает, однако за оскорбление моей супруги мне же военной прокуратурой грозят! И к тому еще клевету приписывают! Как теперь жене в глаза смотреть?

– А ты что, уже и ей успел доложиться? – поморщился Пекарин.

– Нет… пока…

– Ну вот и дальше воздержись. Да не вздумай только к Равчуку с поисками справедливости соваться. Это еще то дерьмо: особого рода, даром что с харизматичной рожей. Помню, он в первом батальоне взводным начинал, так однажды своего командира роты настолько ловко подставил… Ну, детали тебе ни к чему: крепче будешь спать… Словом, скользкий он тип, с душком, а потому – прошу и приказываю: ни языку, ни – особенно! – рукам воли не давать, а то живо небо в клеточку узришь! Для тюрьмы и гроба двери всем открыты. Контракт же разорвать успеешь всегда, только навряд ли на «гражданке» кто-то тебя с распростертыми объятиями сильно ждет. Иначе давно бы туда, где медом намазано, в одночасье свинтил. Или не так?

– Ну… возможно… похоже…

– Тогда на всей этой истории ставим большую жирную точку. Домой, домой, к любимой жене под бочок!

* * *

Однако утвердить «жирную точку» под затянувшейся конфликтной ситуацией теперь воспрепятствовал подполковник Чердаков. С момента завершения рассмотрения жалобы в отношении его персоны прошло уже несколько дней, и вот он внезапно посетил занятия во взводе Киндинова.

Как и было положено в подобных случаях, лейтенант подал команду: «Взвод, смирно!» – и, имитируя строевой шаг, подошел к проверяющему, доложив:

– Товарищ подполковник! На занятиях по применению ГСМ пятьдесят пятый учебный взвод! Тема занятия – «Приемка горючего на склад авиатехнической части железнодорожным транспортом!»

Чердаков дал команду: «Вольно, садитесь!» – и потребовал план занятий.

– А почему это у вас, товарищ лейтенант, на доске одни вопросы, однако в плане расписаны совершенно иные?

– Так это же вопросы предыдущего занятия, – пояснил взводный. – Прежде чем новый материал объяснять, положено опросить по старому, в течение десяти минут. По текущему занятию – вот они, на другой странице.

– Ага… – глубокомысленно произнес заместитель командира по учебной части и уселся за последний стол, забрав себе для просмотра классный журнал.

Сказать, чтобы Киндинов сильно волновался, – так нет. Проверяющие лица занятия посещали достаточно регулярно (в первую очередь, конечно, командир роты и два его зама, но бывал и комбат, а однажды и Сергачев с целой свитой сопровождающих заявился). И все же, и все же…

Закончив опрос, лейтенант начал объяснять новую тему. Подполковник молча листал журнал, усердно строча что-то в своей рабочей тетради. Наконец отложил его и стал прислушиваться к рассказу командира взвода. Сразу было понятно: материалом тот владеет на уровне, излагает его доходчиво, акценты расставляет умело.

Вдруг Чердаков насторожился и прервал Киндинова:

– А вот ответьте: какие сигналы подает тепловоз, когда доставляет на склад цистерны с горючим?

Лейтенант замялся.

– Такой вопрос в курс этой лекции не входит, – наконец произнес он.

– Как так? – возмутился «зампоуч». – Да именно с этого занятие начинать и следует! Интересно: может, кто из бойцов командира выручит? Ну?

Солдаты безмолвствовали.

– Плохо, плохо, – хмурился Чердаков. – Так-таки, значит, никто?

И тут поднялся сидящий рядом с ним заместитель командира взвода сержант Шешеня.

– Я знаю, товарищ подполковник.

– Вперед и с песней!

– Один сигнал – остановка, два —.предупреждение о начале движения…

– Достаточно! – прервал его проверяющий. – Товарищ лейтенант! В чем дело? Почему сержант знает материал глубже вас?

– Товарищ подполковник, я еще раз повторяю: данный вопрос выходит за пределы курса. Ну а сержант до призыва на срочную службу железнодорожный колледж окончил, потому и знает, – пояснил Киндинов.

– Так. С вами все ясно, – зло буркнул Чердаков, резко захлопнул рабочую тетрадь и, не дожидаясь конца занятия, покинул аудиторию, демонстративно не закрыв за собой двери.