Текст книги "Чертова дюжина ножей +2 в спину российской армии"

Автор книги: Федор Ошевнев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 21 страниц)

И все же по-настоящему Чаров забеспокоился, лишь когда узнал, что капитану-бунтовщику всерьез собираются припаять статью 242 имевшего в то время силу Уголовного кодекса РСФСР 1961 года: «Насильственные действия в отношении начальника» (глава о воинских преступлениях), даже в части первой предусматривающую лишение свободы на срок от двух до десяти лет, а в военное время – смотри часть два – карающую вплоть до смертной казни. Руководителю, подчиненного которого осудят за такое преступление, однозначно потом будет очень трудно усидеть в собственном кресле. Редактор это прекрасно осознавал и потому спешно помчался на секретные переговоры с военным прокурором.

Результатом их явилось рождение датированного задним числом приказа об отзыве из отпуска подполковника Корявина, отысканного и отобранного у родственников. При наличии «живого» штатного начальника проступок Федорова трактовался уже куда менее серьезно: как «нарушение уставных правил взаимоотношений между военнослужащими, при отсутствии между ними отношений подчиненности», статья 244 того же УК РСФСР. Нанесение побоев или иное насилие в этом случае наказывалось значительно скромнее – но, впрочем, тоже лишением свободы: на срок до двух лет.

Переквалификация майору Альмину крайне и абсолютно не понравилась. Он яростно протестовал и даже пытался продемонстрировать военному прокурору свою еще не окончательно зажившую задницу, но был с позором изгнан из служебного кабинета. В редакции вокруг «пропагандиста» образовался вакуум, а от подполковника Корявина высеченный поимел такую словесную выволочку, каковой в жизни еще никогда не заполучал.

Федоров пока числился находящимся в очередном отпуске и под подпиской о невыезде.

В конечном итоге на суде, напоминавшем фарс, капитан получил год лишения свободы условно и, разумеется, был спешно уволен из Вооруженных Сил.

Альмину офицеры редакции объявили бойкот. Руководство печатного органа в нем участия как бы не принимало, но и не пресекало. Бойкотируемый немедля настрочил жалобу на имя начальника Политуправления ЮжВО. Колесо проверок завертелось вновь…

Через какое-то время майора так-таки изгнали из редакции: от греха подальше, коллективу спокойнее. По нелепейшему капризу судьбы Альмину как-то удалось зацепиться в Политуправлении округа: сначала числясь за штатом, а впоследствии, войдя в доверие к начальнику «политуправы», прорваться на должность военного цензора – человека, облеченного огромными полномочиями, одной из обязанностей которого являлось курирование окружной газеты.

Сколько крови попил бывший «пропагандист» из офицеров редакции за два года сверхпридирчивой цензуры, пока его чуть ли не силой вытолкнули в Москву, в академию, – не считано и не мерено. Особенно Альмин свирепствовал над статьями своего бывшего начальника, ставя бесконечные вопросы на полях материалов и отчеркивая красным карандашом целые абзацы, якобы содержащие крамолу.

Ходили слухи, что цензору неоднократно устраивали «темную», но только после третьего или четвертого раза он наконец-то дал согласие отбыть в столицу, на учебу.

О судьбе Федорова толком мало что известно: капитан запаса уехал из областного центра. Вроде бы на периферию, в Черноземье – на родину родителей.

1998

«ТОРЖЕСТВО СПРАВЕДЛИВОСТИ»

Люди из давнего прошлого – часть его самого. А случись нежданная встреча с ними, так поневоле ностальгически впадаешь в «горькую усладу воспоминаний». Или – реже, конечно, – в воспоминания без услады. Как вместо терпкого старого вина вдруг да выхлебнуть уксуса. Эх, житие наше, житие…

Поначалу моя супруга, наконец-то выбившая летний отпуск, в Подмосковье собиралась одна. Тетка у нее в Сергиевом Посаде. Единственная здравствующая. Бабуле уже за восемьдесят, но она еще весьма шустра плюс дока в кулинарии. И гостей принять всегда готова, как пионер со стажем.

К поездному вояжу в столицу и окрест ее я присоединился в последний момент, потому и угодил на верхнюю боковую полку плацкарты. (У жены – нижняя, купе, соседний вагон.) Э, да чего там! Докатим! У меня ведь тоже в Подмосковье не без родственников. Дядька. Двоюродный. В Истре. В прошлом году семьдесят разменял.

В Москву прибыли утром, на Казанский вокзал. Когда и откуда электрички на Сергиев Посад идут, жена давно в телефонном режиме выяснила. Запрятали мы дорожную сумку «мечта оккупанта» и одноосную тележку в камеру хранения, прихватили остатки домашней еды, зонтик да и двинули просвещаться по вечно спешащей столице.

Программу нам за полдня освоить предстояло плотную. Красная площадь и Александровский сад, Московский зоопарк и Третьяковская галерея… И вот, когда на фоне памятника самому Третьякову нас сфотографировала девушка, личиком напоминавшая няню Вику, и мы сосредоточенно оценивали семейный портрет на экране цифрового аппарата, рядом кто-то загадочно произнес:

– Това-арищ старший лейтенант… Или кто вы там теперь, а?..

Я же вовсе майор; правда, с недавних пор – запаса: к сорока семи годам от роду двадцать пять «календарей» выслуги (с учетом очного вуза) набежало. Дальнейшей перспективы тянуть погонную лямку не просматривалось, так что поразмыслил и подал свой последний в армейской структуре рапорт: на увольнение. После нравоучительных бесед на тему «надо бы еще на благо Родины годок-другой потрудиться» перманентно недовольное начальство неохотно подмахнуло бумагу, и вот уже третий месяц, как я безуспешно пытался адаптироваться на «гражданке».

– Это вы мне? – удивленно переспросил я, тщетно вглядываясь в лицо раздобревшего – хоть на мясо сдавай – мужчины лет тридцати пяти – сорока. Начесанные на уши и шею русые волосы, ниточка черных – крашеных? – усиков под острым носом. Почти белая, с едва заметным сероватым отливом, сорочка еле сходится на выпирающем тугом животе. Коричневые наглаженные брюки, в тон им – туфли с длинными острыми носками. Солнцезащитные очки скрывают глаза, а в пухлой ладони с ухоженными ногтями – изящная барсетка. Хм… Когда-то виданное неявно проглядывало сквозь сытость фигуры.

– Ну так как, не признали? – расплылся в довольной улыбке знакомый незнакомец. – А вот я – так сразу.

– Сними очки, – полуприказал я.

– Да без проблем… – И мужчина неспешно, с достоинством размаскировался, явив хитрый взгляд узких водянистых глаз. Несколько секунд я вглядывался в их щелочки – процесс узнавания шел вяло, трудно, а по завершении его торжествующе воскликнул:

– Семыкин!

– Точно! – Мой бывший подчиненный горделиво усмехнулся. – Оно конечно, столько лет откатило…

Уточним: целых двадцать. Призван был в ряды тогда еще Советской Армии, на срочную службу, гражданин Семыкин Виктор Борисович в апреле 1990-го.

К тому времени ваш покорный слуга успел окончить химический факультет Воронежского технологического института, два года повкалывать на Воронежском же шинном заводе сменным мастером, а потом внезапно и решительно проторил дорогу до военкомата: хочу, мол, стать действующим офицером. Но скоро только сказка сказывается. Лишь еще через полгода я наконец впрягся в хомут ваньки-взводного в Школе младших авиационных специалистов (ШМАС), готовившей лаборантов горюче-смазочных материалов и водителей спецмашин для аэродромных рот летных полков.

Процесс врастания в армейскую шкуру давался тяжко. Еще на первом месяце своего офицерства я – сам не нюхавший солдатской службы лейтенант-«пиджак», как порой со злой иронией именуют призванных в Вооруженные Силы выпускников гражданских вузов профессионалы-военные, – задал командиру роты философский вопрос. Представляет ли он город, в котором вообще, совсем никогда не совершается противоправных поступков? И даже улицы все переходят только строго по правилам дорожного движения, а матерного слова ну просто не услышишь. Ротный поскреб затылок и честно признался: таковое в нашей стране ныне и присно будет совершенно нереально.

Тут-то я и ляпнул победно, что добиться идеальной дисциплины в любом отдельно взятом взводе столь же нереально, поскольку это – лишь частный случай, «маленький переулочек» идеального несуществующего города. И к его постройке можно разве что только стремиться, как стремится к оси абсцисс, никогда ее не достигая, один из концов экспоненты.

На сей раз ротный затылка не скреб, а немедленно обложил меня смачной тирадой с активным вкраплением ненормативной лексики. По сути же тирада сводилась к мысли, что «нехрен тут, понимаешь, дешевую демагогию разводить, когда во взводе срочно требуется уставной порядок наводить». Плюс отцовский совет на перспективу: перед старшими заморскими словами не козырять, поскольку «никогда лейтенанту не быть умнее майора».

Так я получил первый урок расхождения теории и практики укрепления воинской дисциплины и соблюдения одной из важнейших статей Устава внутренней службы: «Все военнослужащие должны обращаться по вопросам службы друг к другу только на „вы“».

Вскоре мое «образование» продолжилось во время экзамена по общевойсковым уставам (для людей несведущих: всего их четыре), который по итогам обучения сдавал взвод. Неожиданно в учебный класс пожаловал комбат. Подполковник бесцеремонно спихнул меня со стула, на который тяжело взгромоздился сам, взять другую «сиделку» грубо не разрешил – молодой еще, не облезнешь, постоишь! – и, не дослушав ответа экзаменуемого солдата, на вопрос «О воинской вежливости и поведении военнослужащих», чмокнул и заявил дословно:

– Але, боец, да ведь ты ни х… не знаешь вопросов воинской вежливости… твою мать!

Другая сторона служебной медали. Мой ротный, большой любитель спиртного, одно время взял за правило гонять меня за водкой – покупать оную лично для него. Когда же я по наивности рискнул устно пожаловаться комбату на превышение непосредственным начальником должностных полномочий, в ответ услышал, что от меня не убудет командиру по мелочи услужить. Попытался мягко возразить: извините, но я же все-таки не лакей!

– Ишь ты, умник, куда клонишь! – мгновенно взъярился комбат. – Так вот: вместо дурацких жалоб шел бы да состояние противогазов во взводе проверил, а то я вот как сам проверю и накажу – мало не покажется!

Эдак постепенно и вживался я в армейскую действительность.

Кто-то из классиков выразился примерно так: человек есть высокоорганизованная скотина, которая ко всему привыкает. Целиком согласен. Ведь всего через три года, имея на плечах погоны старшего лейтенанта, я на многие изъяны службы смотрел куда менее болезненно, а то и даже с долей сарказма.

Как раз к тому времени, в апреле 1990-го, выпустил я свой очередной учебный набор. И не успели вчерашние подчиненные после экзаменов разъехаться в боевые части, как комбат и ротный приняли краеугольное решение: впервые доверили мне подготовку так называемого нового караульного взвода. На хрена бы мне явились такие почести!

Для сведения людей сугубо гражданских: караульная служба в воинских частях – процесс непрерывно-круглогодичный. Уставы же разъясняют, что «караулом называется вооруженное подразделение, наряженное для охраны и обороны порученного ему объекта».

В нашем ШМАСе, в двух батальонах, имелось тридцать взводов. Ежесуточные караулы они несли, сменяя друг друга в нарядах поочередно. Но это только во время основного курса обучения продолжительностью четыре месяца, дважды за год. А на время очередных призывов в апреле-мае и октябре-ноябре весь отлаженный ритм несения боевых дежурств ломался.

Сначала каждый батальон загодя формировал из небольшой части своих выпускников, коих не спешили отправлять к новому месту службы, так называемый старый караульный взвод. Отобранные в него солдаты сменяли друг друга в нарядах по выполнению боевой задачи на постах «через день на ремень» целый месяц. Тем временем из прибывших в часть первых ласточек молодого пополнения отбирались наиболее толковые парни. Из них-то и сколачивали новые караульные взвода – также по одному на батальон, – раньше прочих проходившие курс молодого солдата (КМС), принимавшие Военную присягу и далее – эстафету караульных-«старичков» на последующий месяц. Тем временем закономерно завершался КМС и для остальных двадцати восьми взводов. Личный состав начинал грызть гранит основного курса подготовки младших авиаспециалистов, одновременно с этим возвращалась и проверенная практика несения боевых дежурств: один взвод – один караул в месяц.

В общем, без меня меня женили и – вперед, с песней, а главное – совершенно добровольно! Эх и хлебнул же я горя со своими новыми подчиненными! Память-то у большинства оставляла желать много лучшего, а статьи Устава гарнизонной и караульной службы (УГ и КС) требовалось заучивать наизусть целыми абзацами. Чтобы четко знать, например, кто есть такой часовой, кто – караульный, а что называется постом. Общие обязанности часового (они одни занимали две трети книжной страницы!). Что ему запрещается и в чем заключается его неприкосновенность. Порядок заряжания-разряжания оружия и порядок смены постов. И т. д., вплоть до размеров постового грибка и температуры, при которой разрешается надевать валенки и постовой тулуп.

Обучались солдаты под моим неусыпным оком нещадно. Ну а кто к концу дневных занятий не в состоянии оказывался без запинки отчеканить очередную статью УГ и КС, обречен был на дополнительную – вечернюю, за счет личного времени – зубрежку. А то и продолжал ее час-полтора после отбоя. Последнее действо официально запрещалось, однако практиковалось в любой роте. К слову: проверяющие на такое нарушение распорядка дня обычно смотрели сквозь пальцы. Особенно если нештатными занятиями руководил сам командир взвода, в итоге попадавший к родному очагу за полночь.

И вот однажды, завершив очередной сеанс «послеотбойной» учебы, собрался я было восвояси. Тут-то ко мне и подошел Семыкин – тощий лопоухий солдат, на котором даже только что выглаженное обмундирование смотрелось мятым, – откозырял и попросил разрешения обратиться.

– Пожалуйста.

– Това-арищ старший лейтенант, – заунывно затянул рядовой, уже доставший меня своей дырявой памятью и нежеланием хоть немного ее поднапрячь. – А давайте вы меня в караул не будете ста-авить – вы же видите, я ничего запомнить не могу-у-у. Лучше в кухонный наряд, в хлеборезочную-у…

Вместе с последним словом в безразличном взгляде рядового мелькнула искорка материальной заинтересованности.

– Не выйдет! – сразу отрезал я. – Губенки даже и не раскатывай.

– Ну почему-у-у?

– Потому что, товарищ рядовой, армия хитроделаных не любит! Это что же: пока вместо тебя кто-то на боевом посту должен караульную службу тащить, ты в тепле да уюте бутербродами с маслицем хочешь обжираться да сахарком загрызать? А задница не слипнется?

– Ну зачем вы та-ак, товарищ старший лейтена-ант? Я же все равно чего-нибудь в карауле забу-уду…

– А вот чтоб не забыл, мы тебе загодя поможем. Сержант Бережной! – окликнул я своего заместителя. – Этому «забывчивому», чтоб ему служба медом не казалась, еще полчасика дополнительных занятий! Проконтролируй! Запомни, Семыкин, в армии один закон: не можешь – научим, не хочешь – заставим! А если до тупой головы это сразу не доходит, то допрет через руки. Или через ужатие сна. Вперед, укреплять память!

Лопоухий проситель, сгорбившись, удалился походкой ведомого на плаху.

– Он и ко мне насчет хлеборезочной тоже подкатывался, – проинформировал Бережной.

– Что ж ты мне сразу не доложил? – слегка пожурил я зама.

– Да чего вас по пустякам беспокоить? – искренне удивился сержант. – Я его сам уважил – два часа в поте лица унитазы драил. Думал, это чмо все поняло, а выходит ошибся… Ладненько, ничего, это мы живо поправим…

– Только палку не перегни, – предупредил я и наконец поспешил домой.

…Дырявую память хитроделаного рядового мы с сержантом, по мере сил и возможностей, за последующие несколько суток подлатали. Хотя не более чем с удовлетворительными результатами. Впрочем, в состав второго внутреннего караула, несшего службу на автодроме, Семыкина все же включили. В воскресенье наш взвод в полном составе принял Военную присягу, и уже на следующие сутки подошло время заступления моих подчиненных на первое боевое дежурство.

В тот день, сразу после завтрака, взвод завершал теоретическую подготовку к наряду. Проверялись знание многочисленных статей УГ и КС, а также табелей постам, моделировались нештатные ситуации, кои могли бы возникнуть во время непосредственного несения службы. Свои наставления рьяно озвучили командир роты и замполит подразделения, и даже комбат в учебном классе ненадолго появился, менторскую речугу толкнул, еще и с причмокиваниями, – имеет быть у него такая привычка. Что ж, серьезных претензий к подготовке моих подчиненных у начальства не возникло. И в двенадцать тридцать отправился я домой, на короткий отдых. Дабы ровно через три часа, переодетый в бриджи и хромовые сапоги, затянутый в портупею и с личным оружием в кобуре, прибыть в караульный городок, где перед нарядом солдаты обязаны были потренироваться в практических приемах с оружием.

Тут-то меня и подстерег неприятный сюрприз. Да какой!

– А ты знаешь, что у тебя во взводе. ЧП? Самовольная отлучка! – огорошил меня дежурный по части, когда я через окошечко оружейки получал штатный пистолет Макарова и шестнадцать патронов к нему.

– Кто? – напряженно вопросил я.

– Какой-то Семыкин… – сообщил дежурный, сверившись со своей рабочей тетрадью.

– Понял… – тоскливо кивнул я и принялся сосредоточенно заряжать магазины к «пээму». Вот уж не было печали!

Еще на подступах к караульному городку меня отловил и в лобовую атаковал ротный.

– Ну ты и осюрпризил! – с кислой гримасой заявил он, рубанув ладонью воздух. И ткнул вытянутым указательным пальцем ввысь. – Надо же, так обговнять все подразделение!

– Это почему я-то? – Слабость собственной позиции осознавалась, но глупо ведь сразу кивать на любое обвинение начальства.

– А кто же еще? – яростно возмутился ротный, брызнув слюной. – Солдат твой?

– Ну…

– Б…дну! А ты понюхай! Твой, спрашиваю, или как?

– Мой, без или… – вынужденно согласился я.

– Так почему?..

– Что?

– Не придуряйся! То самое! Почему ты, командир, не предусмотрел, не предупредил, не предугадал? А был должен, обязан, ответственен, чтоб тебе до самой пенсии старлеем протрубить!

– Да каким еще было макаром? Разве черепок распилить на всякий пожарный? Чтобы крамольные мысли изыскать?

– Это уж как угодно действуй! Только по уставу и результативно! Иначе на хрена мне такой офицер, который не в курсе, чем его подчиненные дышат! Эхх! «Пиджак» был, «пиджаком» и остался! Марш к личному составу!

…Уже в подразделении накоротке выяснил, что испарился рядовой после того, как заступающие в караул солдаты улеглись в койки. На двухчасовой отдых – как и регламентировал УГ и КС. Семыкин тут почти сразу у дежурного по роте в туалет попросился, а отхожее место во дворе. Нет, конечно, в казарме сортир тоже наличествует, но сие привилегированное место – лишь для офицеров и сержантов. В общем, не вернулся любитель хлеборезочной на свое спальное место. Вероятнее всего, через забор, возле мусорных баков, махнул – такое в нашей практике уже бывало, там «слабое звено», – и в бега. Пока суть да дело, первые поиски успехом не увенчались. Пришлось в срочном порядке с заменой в составе караула решать и табель постам полностью переписывать, с новой фамилией уже. Впрочем, это-то еще полбеды. Беда, что всю роту залихорадило, что отчасти сказалось и на несении моим взводом караульной службы. Хотя, как ни странно, серьезных нарушений проверяющие в ходе ее не выявили. Ладно, не будем сейчас подробно про тот боевой наряд: пронесли без ЧП – значит, первый блин не комом. А вот Семыкин…

Короче, когда я через сутки с гарнизонного караула сменился, хитроделаного еще не обнаружили. Зато мне при сдаче личного оружия «подвезло» на комбата напороться.

– Ага, виновник торжества! Наконец-то обозначился! – критически причмокивая после каждого восклицательного предложения, заявил подполковник, словно я невесть где сутки пропадал, отлынивая от всеобщих поисков. – Ну и где твой самовольщик ныне обретается?

Я благоразумно смолчал, что Семыкин не только мой солдат, а вообще-то целой Советской Армии, стало быть, отчасти и комбатов. Тем паче соображений насчет места пребывания нынешнего его у меня тоже не имелось. Но, поскольку начальник сверлил меня требовательным взглядом, я, кашлянув, проинформировал:

– Он сильно в караул идти не хотел. Упирал все на память дырявую. УГ и КС он, значит, не воспринимает. В хлеборезочную вместо того лыжи навострял, на масло и сахар…

– Ну и?.. – живо заинтересовался комбат.

– Так мы с ним дополнительно занимались. И я лично, и сержант. Буквально за уши тянули. Считаю, для внутреннего караула соответствовал вполне. Только, предполагаю, испугался почему-то самого дежурства на посту. Может, с детства темноты боялся?

– Может, может… Лапшу мне тут, понимаешь, на уши! Детские сказки – и никакой конкретики! – выпучив глаза и яростно причмокнув, заорал подполковник. – А солдат твой! Твой, заруби себе на носу! Где он, хотя бы предположительно? Так и знал, что не в курсе! Тьфу! И наберут же, мать твою, умников с «гражданки»! Сам еще не сформировался как офицер, а туда же: караульным взводом командовать! Напросился!

– Так ведь это ж вы мне лично и приказали… – опрометчиво ляпнул я.

– Молчать! – рассвирепел комбат, зримо багровея, и глаза его чуть не выкатились из орбит. – Только препираться, на большее не способен! Бездельник! Очковтиратель! Шлангом прикинулся! Значит, так: бегом марш в роту! Активно включиться в поиски самовольщика! Исполняйте!

– Есть… – нехотя откозырял я. Это после суток-то боевой службы! Увы, приказ есть приказ: вперед, обжаловать имеешь право только после его исполнения.

…Семыкина тогда искали до полуночи. К тому времени мы город уже частым бреднем прочесали, а толку…

На следующий день учебные занятия уплотнили (читай – частью пожертвовали), и личный состав после обеда чуть ли не полностью был брошен на прочесывание обширных дачных участков за городом. Кроме меня: тут статья нежданно оказалась особая…

– Почему именно я – понятно. А вот почему за свой личный счет – совершенно нет! – к тому времени отбивался я в кабинете комбата сразу от трех старших офицеров: хозяина помещения, ротного и начальника политотдела. Активнее всех наседал именно он.

– Вот! Сразу видно: военного училища не заканчивал! Как результат – незрел во всех аспектах! Не понимает главного: это его солдат! Которому командир взвода отца и мать заменять должен! А из него какой родитель, если рядовой в самоволку подался?! Вопрос: почему? Обидели? Кто? Чем? А взводный отгородился от личного состава и даже и не заметил? – втолковывал начпо комбату и ротному, намеренно ведя речь обо мне в третьем лице. – Плюс и сейчас делает вид, будто ни при чем!

– Ремешком прикидывается! С темы съезжает! Ух, моя бы воля! – чмокнув, танком наехал и комбат и даже погрозил мне пухлым кулаком.

– Да пойми ты, дурья твоя голова! – наконец подключился к разговору и ротный. – Ну нет у начфина такой расходной статьи: на командировки в гости к совершившим самовольную отлучку. В смысле к их родителям. Скажи спасибо, командир части липовое командировочное удостоверение подписать согласился. Как вернешься, сразу порвешь. И заказ на билет «с кровью» из брони выцарапывали. Лететь край надо! Да, за личный счет. Но солдат-то ведь твой!

– Ну а если бы он не из Симферополя, а с Сахалина призывался? – предположил я. – Туда-оттуда мне на билеты надо было бы год трубить!

– Опять с темы съезжаете? – переквалифицировался и начпо на лексикон комбата.

А тот чмокнул и выразился еще резче:

– Если бы у бабушки был хрен, она была бы дедушкой! Короче, тебе приказывают немедленно вылететь к родителям Семыкина! Вот и изволь исполнять. Если же нет – пойдешь у меня на суд офицерской чести!

«Чтоб это тебя до рядового разжаловали – и на „гражданку“ пинком без пенсии! – подумал я. – Чмоки-чмоки хренов… Сам-то даже и рубля из кармана не собираешься выкладывать! Равно как остальные господа-товарищи – все за мой счет норовят проскочить! Да еще и не факт, что из этой командировки хоть какой-то толк будет. И-эхх, где она, социальная справедливость?»

Но вслух произнес лишь:

– Понял. Есть. Лечу.

– Политически созревает… – расплылся в довольной улыбке начпо.

…Инициатива направить меня к родителям Семыкина, чтобы на родине самовольщика поглубже вникнуть в обстановку, в которой он рос, принадлежала как раз ему. Подполковнику, видите ли, взбрело в голову побеседовать с капитаном Тюлькиным из соседней роты, как раз ездившим «купцом» за призывниками в Симферополь. Ну, тут интересные факты и выяснились. Семыкин-то, оказывается, дважды из военкомата и однажды уже с поезда деру дать пытался. Да не везло: всякий раз ловили. Отсюда и «блестящая» «политическая» идея с командировкой за мой счет. Правда, отец солдата, с которым еще в первый день, как сынок пятки салом намазал, по телефону связались, категорически отрицал наличие беглеца в родных пенатах, и не очень-то было и ясно, чего там в итоге выяснять. Тем не менее через два часа меня скоропалительно забросили на борт лайнера.

И кто бы мог предугадать, что еще минут через сорок, в ходе дачных поисков, беглец, уже переодетый в какую-то рванину, будет опознан одним из сержантов нашей роты и под усиленным конвоем препровожден на ковер к руководству полка, а оттуда белым лебедем на гарнизонную гауптвахту. Сроком на десять суток: максимально, что мог объявить командир части.

…Все это мне прямо в аэропорту Симферополя сообщил отец убегуна – худосочный и тоже лопоухий, как и сын, мужчина в возрасте под шестьдесят (самовольщик, оказывается, последышем был).

За счет Семыкина-старшего, из его квартиры, связался по межгороду с ротным.

– Подробно выясни, как он себя зарекомендовал в школе и ПТУ, – будто заезженная пластинка, повторял он. – В милицию зайди: состоял ли на учете. Про военкомат не забудь. Да везде чтоб, если какие «подвиги», пусть на бумаге зафиксируют. И завтра к исходу суток – назад! Ясно?

– Как с билетом будет. На самолет навряд ли удастся экстренно вписаться…

– Черт с ним, езжай поездом! Но не позднее завтрашнего вечера!

…А портрет беглеца из справок ПТУ и районного отделения милиции вырисовался следующий.

Начиная с восьмого класса несовершеннолетний Семыкин дважды в год стабильно устраивал себе дополнительные каникулы – с уходом из дома. Конечно, не с пустыми руками: обязательно прихватывал что-либо из бытовой аппаратуры, принадлежащей старшему – на двенадцать дет – брату. Тот давно в торговом флоте подвизался, но проживал пока вместе с родителями. Младшенький сопрет фирменный музыкальный центр или тот же фотоаппарат «Никон», быстренько фарцовщикам за четверть цены толкнет (а в конце восьмидесятых большого наплыва первоклассной импортной техники, хоть и в Крыму, но все одно не было) – и с песней гулять по всему Черноморскому побережью. Прокутит денежки, сам в местную милицию заявляется: вот он я, пропащий, навеселился всласть, домой хочу!

– Это, знаете, редкостный был пакостник. И еще бездельник, каких свет не видывал! – охарактеризовал своего бывшего «клиента» капитан милиции из службы по предупреждению правонарушений среди несовершеннолетних. – Надеялись, хоть в армии за ум возьмется! Ага, конечно! Опять за старое! Да еще нам за его «подвиги» прошлые отписывайся! Делать будто нечего! Сволота! Намучаетесь еще с ним – не завидую…

– Права так обзывать не имеете! – встрял было Семыкин-старший, сопровождавший меня в визитах по учебным и силовым инстанциям.

– Вполне имею! – обрезал капитан милиции. – Это еще даже мягко сказано – в отношении дезертира!

– Он всего лишь совершил самовольную отлучку, – доказывал оппонент. – Ведь меньше двух дней в итоге получилось. Уже вчера в часть возвратился.

– Да какая разница – что в лоб, что по лбу, – остался при своем мнении капитан. – Тем более, он не возвратился, а возвратили его, насилком. Эх, случись такое в особый период… – мечтательно протянул он. – Тогда бы разговор короткий: к стенке и – пиф-паф!

Папаша сморщился, будто лимон целиком разжевал…

– Кто? Семыкин? А-а, был у нас такой. Сплошная головная боль, вечный прогульщик, – сообщил директор ПТУ. – Какой там из него плиточник – одно название… Мы даже ему диплом выдавать не хотели, так вот этот гражданин… – кивок в сторону отца самовольщика, – шум до небес поднял..

– Да! И поднял! И права сына отстоял! – рванулся в бой Семыкин-старший.

– Так теперь-то вы от нас чего хотите?

Я коротко пояснил ситуацию.

– Характеристику? Это пожалуйста, – и директор ПТУ потянулся к внутреннему телефону…

Побывал я потом и в школе, и в военкомате. Тоже характеристики на Семыкина добыл – и везде ни единой фразы положительной. Разумеется, родители его оказались крайне недовольны моими визитами «по местам боевых подвигов» их сына.

– Ну да, было: чего не случается по глупости да по малолетству, – усиленно втолковывал мне Семыкин-старший, кстати, оказавшийся начинающим пенсионером. Про свою трудовую деятельность он лишь вскользь сообщил: мол, на разных участках работать доводилось. Но обставлена была трехкомнатная квартира весьма достойно. – Ну, наидиотничал и у вас на первых порах. Уверен: в дальнейшем служба пойдет нормально. Я ему тут письмо большое написал, уж будьте добры, передайте…

– И вот еще конфеты его любимые, сигареты… – вклинилась в разговор мать нерадивого солдата, настойчиво суя мне весьма объемистый пакет. – Пусть мальчик сладенького покушает, а то у вас перловка одна… – и брезгливо поморщилась.

…Конфеты брать я отказался категорически, что вызвало бурное недовольство мамы и сдержанное – папы «мальчика». Сам же подчиненный, которого я по возвращении посетил на «губе», прямо огорошил своим нахальством.

– Вам что-о-о, жалко было пару кило моих любимых «Мишек» довезти-и-и? Тяжело, да-а-а? И почему это на гауптвахте курить совсем нельзя-а-а? У меня без курева голова кру-ужится-а… Ну хоть одну пачечку, поговорите, вам не отка-а-жут… – ныл и ныл он.

– Ах, конфетки, ах, сигаретки… Ты бы лучше об ином задумался, – назидательно произнес тогда я. – Сколько людей из-за тебя, вместо сна и отдыха, розысками занимались! За то совсем вины не чувствуешь?

– Ну это же все давно прошло-о-о…

– Хм! Не столь уж и давно. Ладно, а за форму свою, которую неизвестно где бросил, рассчитываться как думаешь? Это же утрата госимущества. Я уж не говорю про мой проезд к месту жительства твоих родителей…

– А они вам об этом что сказали-и?

– Промолчали скромно.

– Ну а я чем помогу-у-у? У меня вообще денег не-е-ет… Ну хоть одну сигаретку, а-а-а? Ну, пожа-алуйста-а…