Текст книги "Том 2. Стихотворения 1850-1873"
Автор книги: Федор Тютчев
Жанр:
Поэзия
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 38 страниц)
ПО СЛУЧАЮ ПРИЕЗДА АВСТРИЙСКОГО ЭРЦГЕРЦОГА НА ПОХОРОНЫ ИМПЕРАТОРА НИКОЛАЯ
Автограф – РГАЛИ. Ф. 505. Оп. 1. Ед. хр. 32. Л. 4.
Списки – вместе с автографом находится текст стихотворения, исполненный, видимо, Е. Ф. Тютчевой, с указанием авторства и датой: «СПб. Март 1855» (РГАЛИ. Ф. 505. Оп. 1. Ед. хр. 32. Л. 5); Эрн. Ф. Тютчевой или И. С. Аксакова (РГАЛИ. Ф. 505. Оп. 1. Ед. хр. 56. Л. 67); неустановленного лица (РГАЛИ. Ф. 505. Оп. 1. Ед. хр. 53. Л. 4); в списке Тетради текст датирован «1 марта 1855. СПбург». Австрийский эрцгерцог Вильгельм прибыл в Петербург 27 февраля 1855 г.
Первая публикация – Изд. 1868. С. 169, с тем же заголовком и датой: «1855». Перепечатано в Изд. СПб., 1886. С. 209. В Изд. 1900. С. 212, заголовок «На приезд австрийского эрцгерцога на похороны Императора Николая».
Печатается по Изд. 1868 с исправлением слова «Безумству» во 2-й строке на «Бесстыдству». См. «Другие редакции и варианты». С. 286*.
Датируется 1 марта 1855 г. по списку Тетради.
Перед текстом автографа помета на фр. яз.: «А S[a] M.
А. А. Николаев отмечал: «21 марта 1868 г. Цензор И. Росковшенко писал начальнику Главного управления по делам печати М. Н. Похвисневу, что в Сборнике 1868 г. находится стихотворение, которое «заключает брань, обращенную и к Австрийскому эрцгерцогу и к царствующей династии Габсбургов… Неуместна была бы задержка нами этих стихов, на это нет у нас закона; но во всяком случае, я считаю нужным предупредить об этих стихах Ваше превосходительство, – было бы жаль, если б австрийский посланник предъявил жалобу на почтенного автора этих горячих стихов» (Цит. по: «Щукинский сборник». М., 1910. Вып. 9. С. 206–207). Похвиснев предупредил Тютчева о возможных неприятностях, но Тютчев «только рассердился и объявил, что ему дела нет, пускай захватывают все издание, и что он об нем знать ничего не хочет…» (см.: письмо М. Ф. Бирилевой И. Ф. Тютчеву от 1 апр. 1868 г. // Мураново). Стихотворение не было изъято из Изд. 1868. (См.: Изд. 1987. С. 400.)
«Стихотворение, – считал К. В. Пигарев, – отражает возмущение русских придворных и официальных кругов политикой Австрии во время Крымской войны, в частности, отказом соблюдать нейтралитет» (Лирика II. С. 367). Политика России в отношении Австрии оказалась несостоятельной. Николай I поддерживал юного австрийского монарха: вооруженная интервенция России в 1849 г. во время венгерского восстания спасла Австрию от неминуемого распада, дипломатическое вмешательство Николая I в германские дела в 1850 г. дало преимущество Австрии над Пруссией во всех делах Германского союза. Не случайно Р. Ф. Брандт использовал разные варианты второго стиха для комментария, говоря о «безумстве» русских австрофилов и о «бесстыдстве» австрийского правительства, «спасенного в 1849 г. Николаем Павловичем от венгерских повстанцев, но не пославшего ему помощи в Крымскую войну, чем содействовало его поражению и смерти, о коей потом будто бы соболезновало» (Материалы. С. 56–57).
По этому поводу В. С. Аксакова записала в дневнике 8 марта 1855 г.: «Австрийцы, кажется, не успели в своей подлости. Государь Александр принял сухо принца Вильгельма, а сегодня нам сообщил Юрий Оболенский стихи Тютчева, и Ивану – Елагина; стихи сильные, и видно, что искренние (это, вероятно, общее впечатление) и, конечно, дойдут до государя тем более, что дочь Тютчева любима новой государыней» (Дневник Веры Сергеевны Аксаковой. 1854–1855. С.-Петербург. 1913. С. 81).
А. Ф. Тютчева описывает приезд эрцгерцога: «После обедни весь двор собрался в красной гостиной, прилегающей к зале, где стоял гроб. В эту минуту вдруг объявили, что приехал эрцгерцог Вильгельм Австрийский. При этом известии лицо государя изменилось, на нем появилось выражение сухое и надменное, странным образом противоречащее его обычному выражению мягкому и приветливому. Он сказал Шувалову: «Где он, просите его сюда». Он не делал ни шага к нему навстречу и прием его был как нельзя более холоден. Это никого не удивило. Все хорошо понимали, что происходило в душе молодого императора при приеме людей, содействовавших тому, что разбилось сердце покойного императора» (При дворе-1. С. 197).
В стихотворении раскрываются истинные причины политической интриги Австрии в отношении России. Жизненность произведения подтвердилась и после смерти поэта во время посещения страны австрийским императором. 17 марта 1874 г. известный славянофил Ю. Ф. Самарин (1819–1876) писал А. О. Смирновой-Россет: «Петербург был очень польщен приездом австрийского императора; все старое забыто и смыто, хоть сызнова начинать эксперименты над австрийской признательностью. <…> Помните стихи бедного Тютчева! Как жаль его. Эта порода людей совершенно перевелась не только у нас, но, кажется, и за границею; скоро не останется и таких, которые умели бы понимать их значение и ценить их». (РГБ. Ф. 265. К. 40. Ед. хр. 2. Л. 269–272) (Э. З.).
«ПЛАМЯ РДЕЕТ, ПЛАМЯ ПЫШЕТ…»
Автограф неизвестен.
Списки – РГАЛИ. Ф. 505. Оп. 1. Ед. хр. 52. Л. 66, сделанный И. Ф. Тютчевым, по-видимому, с журнальной публикации (вместо заглавия: «Русская старина 1885 г. Февраль»); Альбом Тютчевой (С. 151).
Первая публикация – РС. 1885. Т. XLV, февраль. С. 433, дата: «10 июля 1855 г.», подпись: «Ф. И. Тютчев». Вошло в Изд. СПб., 1886. С. 215, дата: «1855», Изд. 1900. С. 215, дата: «10 июля 1855».
Печатается по Изд. СПб., 1886, где исправлена опечатка в 14-й строке: «ловлю» (в РС «люблю»).
Датируется летом 1855 г.
РС опубликовала подборку из двух стих. – «Пламя рдеет, пламя пышет…» и «Так, в жизни есть мгновения…» со следующим примечанием за подписью редакции: «Помещенные выше два стихотворения сообщены нам г. Денисьевым чрез обязательное посредство Якова Петровича Полонского. Одно из стихотворений, замечает Яков Петрович, писано рукою Ф. И. Тютчева, другое – переписано. В издания сочинений Тютчева они не вошли, быть может, потому, что это не более как экспромты, видимо написаны наскоро, без отделки и обращены были поэтом к госпоже Д***» (РС. 1885. № 2. С. 439). Под г. Денисьевым, видимо, подразумевается Ф. Ф. Тютчев, сын поэта от Е. А. Денисьевой, а под госпожой Д*** – сама Е. А. Денисьева.
Обращено к Е. А. Денисьевой. Летом 1855 г. Денисьевы снимали дачу на Черной речке, где, по-видимому, стихотворение и было написано.
В. Брюсов в статье «Ф. И. Тютчев. Критико-биографический очерк» ссылается на стихотворение в качестве иллюстрации следующей мысли: «Другой любимый прием Тютчева <…> состоит в сопоставлении предметов, по-видимому, совершенно разнородных, и в стремлении найти между ними сокровенную связь» (Изд. Маркса. С. 35) (Е. О.).
«ТАК, В ЖИЗНИ ЕСТЬ МГНОВЕНИЯ…»
Автограф неизвестен.
Первая публикация – РС. 1885. Т. XLV. Февраль. С. 433, вместе со стих. «Пламя рдеет, пламя пышет…», под общим названием «Стихотворения Ф. И. Тютчева» и номером «II». Вошло в Изд. СПб., 1886. С. 216; Изд. 1900. С. 214.
Печатается по первой публикации.
О примечании редактора РС см. коммент. к стих. «Пламя рдеет, пламя пышет…». С. 411.
Датируется предположительно июлем 1855 г. Как считает К. В. Пигарев, оно «внутренно связано» со стих. «Пламя рдеет, пламя пышет…», имеющим дату: «10 июля 1855 г.» (Лирика I. С. 405).
Л. Н. Толстой отметил стихотворение буквами «Т. К.» (Тютчев. Красота) (ТЕ. С. 147).
В. Ф. Саводник, говоря о «замечательном искусстве, с каким Тютчев умел проникаться настроением, разлитым в природе, и передавать его двумя-тремя метко схваченными чертами», отмечал: «Иногда это проникновение становится настолько глубоким, что душа поэта как бы растворяется среди окружающей природы, охватывается чувством всеобъемлющего единства, утрачивает сознание резкой грани, разделяющей я от не-я <…> Но и отдаваясь всецело охватившему его настроению, поэт сознает, что осенившая его «благодать самозабвения», доступна ему лишь в редкие мгновения, – и лишь на мгновение, – и что чувство, владеющее им в эти блаженные минуты, настолько сложно и необычайно, что для выражения его у него недостает слов – «их трудно передать» (Саводник. С. 184–185).
Д. С. Дарский перечислял признаки, позволяющие считать стихотворение выражением тютчевского космического чувства:
«1. Опорным пунктом чувства служат явления природы:
Шумят верхи древесные
Высоко надо мной,
И птицы лишь небесные
Беседуют со мной…
2. Смысл происходящего переживания состоит в поглощении индивидуального сознания высшей и обширнейшей блаженной эмоцией, у Тютчева названной «благодатью земного самозабвения».
3. Наступившее состояние сверхразумно и вследствие этого невыразимо в слове:
Их трудно передать…
4. Внутреннее изменение сводится к исчезновению с поля сознания обычного душевного содержания, которое рассматривается как низшее в моральном отношении, причем душа возвышается к созерцанию совершенных ценностей:
Все пошлое и ложное
Ушло так далеко,
Все мило-невозможное
Так близко и легко…
5. Чувство полнейшей удовлетворенности, безмятежной радости в связи с потемнением светлой области сознания:
И любо мне, и сладко мне…
Дремотою обвеян я, —
О время, погоди!..
6. Расширение личного сознания до пределов универсальных:
И мир в моей груди».
(Дарский. С. 119) (А. Ш.).
«ЭТИ БЕДНЫЕ СЕЛЕНЬЯ…»
Автограф неизвестен.
Списки – РГАЛИ. Ф. 505. Оп. 1. Ед. хр. 55 (1). Л. 147, с датой: «1855»; Муран. альбом (с. 109), с датой: «13 августа… дорогою 1855»; ему предшествует в альбоме стих. «Вот от моря и до моря…» с датой: «13-го августа – Рославль 1855»; РГАЛИ. Ф. 505. Оп. 1. Ед. хр. 184. Л. 54; ед. хр. 183. Л. 52 об.; Альбом Тютч. – Бирилевой (с. 16), с датой: «Рославль, 13 августа 1855». В письме Д. Ф. Тютчевой к А. И. Козловой от 15 августа 1855 г. (Мураново. Ф. 1. Оп. 1. Ед. хр. 595. Л. 1–4) имеются списки двух стих.: «Эти бедные селенья…» (под заглавием «Дорогою», взятым в скобки) и «Вот от моря и до моря…» (с датой: «13 августа»). Им предшествует описание престольного праздника в Овстуге в день Успения Пресвятой Богородицы и указания на стихи, написанные Тютчевым: «…deux poésies composées par papa pendant son voyage de Moscou à la campagne» («…два стихотворения, которые папа сочинил по пути из Москвы в деревню» – фр.).
Первая публикация – РБ. 1857. Ч. II. Кн. 6. С. 143. Затем – Изд. 1868. С. 170; Изд. СПб., 1886. С. 217; Изд. 1900. С. 216.
Печатается по первой публикации. См. «Другие редакции и варианты». С. 287*.
Первая публикация, в РБ, отличается от последующих ближайших изданий 5-й строкой: «Не поймет и не заметит», в то время как в Изд. 1868, Изд. 1883, Изд. СПб., 1886 – «Не поймет и не оценит». Но в Изд. 1899, Изд. 1900 – «Не поймет и не заметит».
В первом издании в обороте «Русского народа» первое слово с прописной буквы, также «Царь небесный» (по-видимому, опечатка во втором слове, оно также должно быть с прописной буквы); в 6-й строке слово «Что́» с ударением. Последняя строка – «Исходил, благословляя», а не «Обошел, благословляя», как в Альбоме Тютч. – Бирилевой. Оборот со словом «исходил» и в Изд. 1868, Изд. СПб., 1886, Изд. 1883, Изд. 1899, Изд. 1900. Однако ударение в слове «Что» не сохраняется в большинстве изданий, также не всегда сохраняется заглавная буква в 4-й строке, но «Царь Небесный» всегда с прописными буквами в обоих словах. В Изд. СПб., 1886 указан в конце год написания – 1855.
Стихотворение соотносится с размышлениями Тютчева о характере русского народа, высказанными в статье «Россия и революция» (1848 г.): «Россия прежде всего христианская империя: русский народ – христианин не только в силу православия своих убеждений, но еще благодаря чему-то более задушевному, чем убеждения. Он – христианин в силу той способности к самоотвержению и самопожертвованию, которая составляет как бы основу его нравственной природы» (Изд. Маркса. С. 295).
Д. Благой отметил, что некоторые строки из поэмы Сушкова «Москва» (1847) «запомнил/и/сь Тютчеву и невольно отразил/и/сь впоследствии на знаменитом его стихотворении «Эти бедные селенья…».
У Сушкова:
Широко ты, Русь святая,
Пораскинулась у нас!
Не поймет тебя, родная,
Не окинет вражий глаз!»
(Мурановский сборник. Вып. 1. Мураново, 1928. С. 70).
Н. Г. Чернышевский в «Заметках о журналах. Июнь 1857» (Совр. 1857. № 7. С. 157) после слова «вознаграждение» собирался процитировать «Эти бедные селенья…», однако цитирование осталось в рукописи, как и его слова: «Давно мы не говорили о стихах – это потому, что давно мы не встречали в наших журналах таких стихотворений, которые заслуживали бы особенного одобрения своими художественными достоинствами. Теперь мы должны указать читателям на прекрасные пьесы, помещенные г. Тютчевым во 2-й книге «Русской беседы», из которых приводим первую…» (Н. Г. Чернышевский. Полн. собр. соч.: В 15 т. М., 1948. Т. IV. Статьи и рецензии 1856–1857. С. 964). Т. Г. Шевченко переписал текст стихотворения в свой «Дневник» и отметил, что «с наслаждением прочитал» его во 2-м номере РБ (Запись от 26 октября 1857 г.) (Т. Г. Шевченко. Автобиография. Дневник. Киев, 1988. С. 197). Параллель между тютчевскими образами и поэзией Шевченко конца 1850-х гг. прослежена в книге В. Н. Касаткиной «Поэтическое мировоззрение Ф. И. Тютчева» (Саратов, 1969. С. 110–111). Там же подробно рассмотрен вопрос: «Эти бедные селенья…» Ф. И. Тютчева в сознании современников» (с. 108–121).
Высоко оценил стихотворение редактор Совр. И. И. Панаев. Он писал 28 июня 1857 г. В. П. Боткину: «Это выучивается наизусть всеми… Все от этого в восторге – и в самом деле это забирает за сердце» (Тургенев и круг «Современника». Неизданные материалы. М.; Л., 1930. С. 424). И тогда же И. С. Тургеневу: «Не правда ли, это вещь, глубоко захватывающая за сердце? Каков изломанный старичок? Вот такие стихотворения печатать приятно. Тютчев обещал дать несколько стихотворений в «Современник» (цит. по: ЛН. М., 1964. Т. 73. Кн. 2. С. 121).
В РВ (1868. Т. 77. № 9. С. 362–364) был отклик «П. Щ.» (П. Щебальского) на стихотворение в связи с анализом эволюции миросозерцания Тютчева. Автор замечает поворот поэта от «лирического периода» своей поэзии и «сферы идеалов» к идее, «которая поразила его своим величием», – панславизму, который связывается им и с влиянием В. Ганки на Тютчева. Процитировав полностью послание поэта к чешскому деятелю, рецензент перешел к рассмотрению стих. «Эти бедные селенья…»: «Самое возвышенное, самое благородное, самое богатое будущностию, самое славное и полезное для России из всех политических соображений становится отныне источником вдохновений Тютчева: возвращение к самобытной жизни миллионов попранных наших братий и участие России в этом столько же политическом, сколько и христианском, подвиге – вот идея, на высоту которой он поднялся, вступив в область реальности. Он не перестает служить идеалу, но более прежнего всматривается в действительность; скорби обыденной жизни не ускользают от его внимания, но он приурочивает их к идеальным стремлениям своего духа. Вот что вырывается у него из души, когда, выехав из пышного города, вагон мчал его мимо печальных деревень его родины (полностью цитирует стихотворение по Изд. 1868 с прописными буквами в выражениях «Русского народа!», «Царь Небесный». – В. К.). Мне кажется, что самые отчаянные реалисты не скажут, что в приведенном стихотворении русская деревня идеализирована, а если в грустном обращении к ней г. Тютчева нет раздражения, а, напротив, слышится бездна любви, то неужели это недостаток?»
Полемически отозвался об идейном смысле стихотворения А. К. Толстой, признававшийся в письме М. М. Стасюлевичу от 19 февраля 1869 г.: «Если б Вы знали, какой я плохой хозяин! Ничего не понимаю, а вижу, что все идет плохо. Это сознание внушило мне следующий ответ на известное стихотворение Тютчева:
Эти бедные селенья,
Эта скудная природа!
Вот мой ответ:
Одарив весьма обильно
Нашу землю, Царь Небесный
Быть богатою и сильной
Повелел ей повсеместно.
Но чтоб падали селенья,
Чтобы нивы пустовали —
Нам на то благословенье
Царь Небесный дал едва ли!
Мы беспечны, мы ленивы,
Все у нас из рук валится,
И к тому ж мы терпеливы —
Этим нечего хвалиться!»
(Толстой А. К. Собр. соч.: В 4-х т. М., 1964. Т. 4. С. 266).
Сходная реакция была на стихотворение у А. Н. Майкова, написавшего пародию «Эти пьяные селенья…» 1881 г. (см.: Радуга. Альманах Пушкинского Дома. П., 1922. С. 271). А. А. Фет, дружески-восторженно относившийся к Тютчеву, тем не менее сдержанно отозвался о стихотворении, не считая его актуальным: «Прелестного стихотворения г. Тютчева
Эти бедные селенья,
Эта скудная природа… нельзя назвать современным. Оно точно так же было бы современным за две тысячи лет, как, вероятно, и будет еще на неопределенное время» (Фет. С. 82).
Но И. С. Тургенев сочувственно понял идейно-нравственную направленность стихотворения: к рассказу «Живые мощи», над которым писатель работал в начале 1870-х гг., он взял эпиграф из тютчевского стихотворения – «Край родной долготерпенья, край ты русского народа!». В рассказе немало реминисценций из стихотворения. У Тургенева получалось в рассказе: долготерпение не составляет сущности народного характера, ведь Лукерья вынуждена терпеть по необходимости, а не по внутреннему призванию. Но в этой способности она проявляет необыкновенную душевную силу, не падает духом, не черствеет сердцем, ее внутренняя жизнь активна, отнюдь не ленива, она даже готова быть заступницей народа. Общий вывод Тургенева: если народ так «долго терпелив», «помогать такому народу, когда его постигает несчастие, – «священный долг каждого из нас» (Тургенев. Т. 4. С. 604).
И. С. Аксаков (Биогр. С. 71, 137–138, 275–276) неоднократно обращался к стихотворению; он процитировал его полностью, выделив вторую строфу, увидев в ней антитезу западничеству и выражение тютчевского христианства. Развивая мысль об идейных заблуждениях («мистификации»), касающихся истории Европы и «конституционных заклинаний» как якобы надежного средства смирить Революцию, биограф противопоставил этому суждению тоже тютчевский тезис: «Только Русская мысль, поставленная вне революционной среды, в состоянии судить здраво о совершающихся событиях» (там же. С. 135); дальше он процитировал: «Не поймет и не заметит…» (всю строфу. – Ред.), полагая, что комментарием к этому стихотворению и ему подобным служат слова поэта-публициста о России как державе христианской.
Еще раз Аксаков заговорил об этом стихотворении в связи с крестьянской реформой 1861 г.; он сказал о двух стих. – «Эти бедные селенья…» и «Над этой темною толпой…»: «Первое было написано еще в 1857 году, следовательно в самом начале толков и прений, волновавших тогда всю Россию, и служит как бы ответом на слышавшиеся со всех сторон опасения, что уничтожение крепостного права только раздражит в народе его дикие инстинкты и побудит его к мести». Далее он развивает мысль о том, что в этих «небольших пиесах» сказалась заветная вера поэта в христианскую стихию Русского народного духа, что «главным историческим фактором, главным мирным решителем и свершителем всего дела должен явиться и явится самый дух народа…» (Биогр. С. 275–276).
Ф. М. Достоевский трижды процитировал тютчевское стихотворение в своих сочинениях. Писатель выделил мысль об угнетенном положении народа, его «крестной ноше»: «Вот потому-то, что народ русский сам был угнетен и перенес многовековую крестную ношу, – потому-то он и не забыл своего «Православного дела» и страдающих братьев своих, и поднялся духом и сердцем, с совершенной готовностью помочь всячески угнетенным» (Достоевский. Т. 23. С. 104). Мысль писателя о нравственном пробуждении, нравственной активизации народа не адекватна тютчевской, но стих. «Эти бедные селенья…» должно было подтверждать идею писателя о жертвенных настроениях русского народа, «чувстве добровольного долга… заступиться за слабого…» (там же. С. 103). Вторая идея тютчевского стихотворения, которая заставила Достоевского процитировать его в 1880 г. в речи о Пушкине, – о благословенности русского народа: «Пусть наша земля нищая, но эту нищую землю «в рабском виде исходил, благословляя» Христос» (там же. Т. 26. С. 148). Писатель поддержал мысль об особой миссии русского народа, связав ее с русским Православием. В романе «Братья Карамазовы» третья строфа стихотворения включена в «Легенду о Великом инквизиторе», рассказанную Иваном Карамазовым. Слова поэта:
Удрученный ношей крестной,
Всю тебя, земля родная,
В рабском виде Царь Небесный
Исходил, благословляя…
оказались символом той философской этической системы суждений, которая противостояла отрицанию свободы для людей, силы свободных убеждений и власти данных Христом нравственных заветов. Достоевский заставил Ивана Карамазова и Великого инквизитора отрицать идеальный пафос тютчевского стихотворения. Согласно Ивану Карамазову (но не Достоевскому), правы не Тютчев и его единомышленники, верящие в то, что народ способен по своей воле, свободно идти к высокой, идеальной, по Тютчеву, цели, а инквизитор, подавляющий народ мечом, авторитетом и ложью.
Отчетливое осуждение тютчевской концепции народа, выраженной в стихотворении, прозвучало в статьях М. А. Протопопова («Женское творчество», 1891, особенно ругательный отзыв) и Н. Г. Аммона (Несколько мыслей о поэзии Тютчева // Журнал Министерства народного просвещения. 1899, июнь. С. 446–470). Аммон упрекает поэта за идеализм в отношении к народу. Поэт витает в облаках, пишет Аммон, и закрывает глаза на трезвую, неприкрашенную и печальную правду жизни, заменяет правду гипотезами. Поэт провозглашает особую миссию русского народа, якобы благословенного, и забывает насущные нужды народа. Тютчев обозревает мировую арену с высоты орлиного полета, а своя домашняя жизнь остается в тени. Аммон скептически смотрит на тютчевскую веру в русский народ, соглашаясь с А. К. Толстым, который смеется над демократами. Для Аммона народ темен и невежествен, поэтому нельзя приписывать ему высшее сознание и надеяться на его какую-либо особенную роль в русской и мировой истории, нужно просто удовлетворить его реальные нужды. Народу, конечно, нужна свобода, но в меру, и эту меру очень важно соблюдать.
В последние десятилетия XIX в. стих. «Эти бедные селенья…» обычно рассматривалось одновременно с другим – «Над этой темною толпой…» (см. коммент. С. 433).
Л. Н. Толстой ввел стих. «Эти бедные селенья…» в «Круг чтения», «6 октября. Недельное чтение. Живые мощи». Толстой воспроизвел и эпиграф «Край родной долготерпенья – / Край ты русского народа!..» (Толстой Л. Н. Круг чтения. М., 1991. Т. II. С. 85).
Н. Овсянников («Московские ведомости». 1899. № 212. 4 авг., с. 4), считая поэта славянофилом, цитировал вторую строфу стих. («Не поймет и не заметит…»), связывая все стихотворение с публицистическими сочинениями Тютчева, усматривая в них объяснение христианской позиции, исходной и в его поэзии: «Слова Тютчева о христианстве в Русском народе служат комментарием к позднейшим стихам его о «родном крае долготерпенья» <…> Вообще славянофильские убеждения Тютчева, выработанные им в его долгой, одинокой заграничной жизни, отражаются в большей части его стихотворений».
В. Буренин («Новое время». 1899. № 8524. 19 ноября. С. 2) вспомнил стихотворение и полностью привел его, исказив 6-ю строку («Чуждый взор иноплеменный»), он отметил «трогательное изображение скорбной «смиренной наготы» русской земли». Буренин считал Тютчева просвещенным либералом и демократом, в патриотических стихах которого слышен «голос пророка-созерцателя».
В. С. Соловьев (Соловьев. Поэзия. С. 480), указывая на сложность и многоцветность отношений поэта к России, отмечал: «Было в них даже некоторое отчуждение, с другой стороны – благоговение к религиозному характеру народа: «всю тебя, земля родная, – в рабском виде Царь Небесный – исходил благословляя», – бывали в них, наконец, минутные увлечения самым обыкновенным шовинизмом». Священник Иоанн Филевский (Религиозно-философские воззрения Ф. И. Тютчева. Набросок к 100-летию его рождения / Мирный труд. Повременное научно-литерат. и обществ. издание. Харьков. 1904. № 4. С. 86–95) пишет: «В глубинах христианской религиозности Тютчев полагает разгадку таинственной психологии народной души, народно-жизненных, высококультурных идеалов. Народ русский – это духовное олицетворение святости Христовой, смирения и страданий. Его «Эти бедные селенья…» (цитирует полностью. – Ред.). Как умилительна и бессмертна эта тема и этот идеал христианской религиозности нашего великого народа в путях и опытах всечеловеческой радости и всеобщего успокоения».
Неодобрительно отозвался об идейно-эмоциональном содержании стихотворения А. М. Горький в «Заметках о мещанстве» (1905). Когда власть безнаказанно насиловала народ, русская литература, писал он, «смотрела на это преступление против жизни ее родины и лирически вздыхала: «Край родной долготерпенья, Край ты русского народа!». (М. Горький. Собр. соч. В 30-ти т. М., 1953. Т. 23. С. 347). Д. С. Мережковский (Мережковский. С. 101), усматривая какие-то инфернальные связи в личности Тютчева, заявлял: «Люди стыдливо скрывают тайну своего зачатия и рождения: так славянофилы скрывают ненависть к Западу, из которой они родились. Тютчев обнажил этот стыд, и, если нагота оказалась чудовищной, то вина не его, а русского стиля, «русского духа». Этот «стыд», обращенный к России, Мережковский усмотрел в последних строках стих. «Эти бедные селенья…»; благословение России Христом воспринимается как проклятие остальных народов и потому русский стиль и русский дух обвиняются им в гордыне.
Р. Ф. Брандт (Материалы. С. 57) о стих. «Эти бедные селенья…»: «Дивно-поэтическое выражение твердой веры в великую силу как будто жалкого в своей смиренности русского народа. Оговорки, коими обставил похвалу этому стихотворению граф Петр Ив<анович> Капнист (в сноске Брандт указал: Сочинения гр. П. И. Капниста. Т. II. С. 348 и 349. – Ред.), находивший, что в нем «обнаружились очень рельефно» и «недостатки» Тютчева и что в конечной строфе замечается «туманность внешней формы» – мне представляются неосновательными. Вариант ко II строфе, уничтожающий рифму «Не поймет и не оценит» (Брандт говорит об Изд. 1868 и Изд. СПб., 1886.– Ред.), не выигрывает и по смыслу; «не заметит» – усиливает выражение».
Вяч. Иванов на протяжении 1904–1916 гг. обращался в статьях к стихотворению Тютчева, стараясь уяснить глубины его смысла: «Большое искусство – искусство мифотворческое. Из символа вырастет искони существовавший в возможности миф, это образное раскрытие имманентной истины духовного самоутверждения народного и вселенского. Разве христианская душа нашего народа, проникновенно и мифически названного богоносцем, не узнает себя в мифотворческих стихах Тютчева? —
Удрученный ношей крестной,
Всю тебя, земля родная,
В рабском виде Царь небесный
Исходил, благословляя…»
(Поэт и чернь / Иванов В. Родное и вселенское. М., 1994. С. 142).
В 1915 г. он писал: «Истинно русское мироощущение всецело зиждется на предварении в сердце тайны всеобщего воскресения. Поэтому чисто славянофильскую «установку» взгляда на Русь выразил Тютчев словами, к ней обращенными:
Не поймет и не заметит
Гордый взор иноплеменный,
Что́ сквозит и тайно светит
В наготе твоей смиренной.
Вот это сквозящее и тайно светящее и есть святая Русь, и, кто любит ее, кто взыскует, необходимо будет любить и то, через что она, сквозя, светится и светит, кроме греха, не дающего ей светиться и светить.
Полюбит он ее и в ее «скудной природе», и «бедных селениях», и в ее женственно-благоухающей нежности, и в ее мужественной царственности, – не в одних только духовных лучах ее, но и в ее сиротливой тоске и материнской ласке. Полюбит он всю ее самобытность, все ее своеобразие и загадочную, несравненную единственность; ибо так хочет любовь, знающая и утверждающая в любимом его единственность, и такова тайна любви, что в единственном и через единственное открывается для нее всеобщее и вселенское» (Живое предание / там же. С. 349).
К 1916 г. относится его отзыв: «Удрученный ношей крестной… (цитирует всю строфу. – Ред.). «Эти слова Тютчева особенно помнил Достоевский. Эпическому славянофильству они должны были звучать глуше. Но в них вздохнула вся тоскующая о Невидимом Граде трагическая Русь. Трагический тип русской души объемлет всех из народа нашего, взыскующих Града. Этот безмолвствующий, почти молчальнический священный трагизм из века в век многострадально питается глубочайшим чувством несоизмеримости между терпеливо переносимым земным и пламенно чаемым небесным на преображенной земле. Отсюда особенный внутренний опыт смерти и воскресения в народе нашем, какого не знают более счастливые в своем внешнем бытии народы, торжественнее и соборнее справляющие праздник Рождества Христова, чем тот день, когда на востоке из переполненного неземным, несказанным веселием сердца вырываются слова: «Друг друга обымем» (Два лада русской души / там же. С. 376). Мнение С. Л. Франка развертывается в этом же русле: «<…> Связь между красотой увядания, страдания, бедности во внешней природе и христианским религиозным чувством ясно выражена у Тютчева (полностью приводит стихотворение. – Ред.). То, что «сквозит и тайно светит» в смиренной наготе русской природы, есть, конечно, все то же высшее начало, символом которого является возвышенно-стыдливая улыбка страдания. Это начало объемлет собою и картину увядающей природы, и отдельную измученную человеческую душу, и национальный характер русского народа; и это начало для Тютчева тождественно с христианством» (Франк. С. 28–29).
И. А. Ильин, осмысливая национально-патриотическое чувство в работе «Россия в русской поэзии» (Одинокий художник. Статьи. Речи. Лекции. М., 1993. С. 169–171), сопоставляет «земную Россию, отведенный нам Богом сад» и Россию духовную: за земной Россией «сокрыта, в ней таится, в ней живет – невнешнее, внутреннее, сокровенное, духовное начало; иное значение, иная красота, иной глас. Для этого – вечного и священного, Божьего – внешняя Россия есть как бы риза, через которую сияет эта духовная субстанция. Вот так, как это выражено у Тютчева… (полностью приводит стих. «Эти бедные селенья…». – Ред.). За Россией земной – живет, созерцает, поет, молится и творит Россия духовная; и эта духовная Россия, о жизни которой мы знаем всего только, увы, за одну тысячу лет, но которая жила и две тысячи лет тому назад, она-то и есть глубже всего наше материнское лоно; наша детская колыбель; вскормившая нас духовная и незримая природа; наше духовное, отеческое гнездо; наше духовное национальное жилище; наш, взращенный нами, перед лицом Божиим, духовный сад. Это главное, непреходящее богатство наше, которым для нас насыщена наша природа и которое оформило и осмыслило наш быт. И когда мы произносим это простое и в то же время необъятное слово «Россия» – и чувствуем, что мы назвали что-то самое главное в нашей жизни и в нашей личной судьбе, то мы твердо знаем, что мы разумеем не просто природу, или территорию, или быт, или хозяйство, или государство, – но русский дух, выросший во всем этом, созданный этим и создавший все это в муках, в долготерпении, в кровавой борьбе и в непрестанном молитвенном напряжении». Ильин предложил наиболее глубокое, проникновенное осмысление знаменитого тютчевского стихотворения (В. К., А. М.).
