Текст книги "Прокурор для Лютого"

Автор книги: Федор Бутырский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 20 страниц)

Это-то и побудило Сухарева на совершенно нестандартные действия. Но боялся, риск был велик… Впрочем, вроде бы все закончилось благополучно.

Закончилось ли?

Хозяин роскошных апартаментов, с трудом подавив в себе позыв к зевоте, вновь потянулся к компьютеру, но в это самое время запищал телефон внутренней связи.

– Алло, Ваня, к тебе этот хмырь… Заводной, кажись, – прозвучало из динамика.

– И что?

– Хочет видеть.

– Пусть войдет, – невозмутимо откликнулся авторитет, он уже знал, что не сегодня-завтра шестерка объявится на Москве.

Заводной не заставил себя долго ждать. Он появился спустя минут пять – в белом костюме с искрой, с дорогой сигарой в зубах, изображая из себя крутого босса сицилийской мафии. Он явно упивался своей новой ролью.

– А-а-а, привет, – довольно развязно приветствовал он хозяина кабинета.

– Здравствуй, – даже не обернувшись, буркнул Сухарев. – Как долетел?

– Ничего себе… – шестерка стоял у края ковра, не зная, как отнесется хозяин, если он пройдется по нему в обуви.

Это обстоятельство не укрылось от внимания Сухого.

– Ну, что стал? Стесняешься? Гостям всегда рад… Проходи, – с нарочитым радушием предложил авторитет.

Обладатель мафиозного прикида несмело шагнул к столу, утопая в ковре по щиколотку.

– Здравствуй еще раз…

Мужчины обменялись рукопожатиями – хозяин сразу же отметил про себя, что рука у гостя была вялой, холодной и потной.

– Присаживайся… – несколько надменно предложил Сухой, небрежно придвигая подошедшему миниатюрную банкетку на витых ножках; он наверняка знал, что сидя на ней, гость будет чувствовать себя неуютно, потому как она была куда ниже кресла хозяина – это не могло не льстить хозяйскому самолюбию. – Ну, что у тебя нового?

– Да ты чо!..Разве не знаешь, какие в Польше дела? – шестерка, не утопая в прелюдиях, сразу же перешел к делу. – Завод наш в Малкиня раздербанили, все прахом… У охраны, бычья голимого, очко взыгрануло, польские мусора наехали, те – копыта кверху… Один мой химик, ботаник хренов отстреливался, – казалось, при упоминании о случившемся первоначальная робость покинула Заводного.

Удивительно, но эта информация не произвела на хозяина должного эффекта.

– Ну, что поделаешь, Заводной, – немного помолчав, вздохнул он и продолжил философски: – Жизнь – девка продажная. Сегодня тебе во все дыры дает, завтра откажет… Ничего страшного, никому еще без потерь прожить не удавалось.

Заводной раскрыл рот.

– Ваня, там же на сотни тысяч баксов дури было… Я уже об оборудовании не говорю.

– Наживем, наживем, – нарочито беспечно поморщился авторитет. – Никогда нельзя жалеть о том, что можно купить за деньги… А купить можно все и всех. Ну, что там у тебя еще?

– Так ведь… Как эту дурь теперь делать… Технологический процесс, – щегольнул шестерка ученым словом, – только тот ученый-химик знал… А польские мусора его завалили и компьютер уничтожили. Со всей информацией.

– Успокойся – купим другого химика, – небрежно бросил Сухой подходя к бару. Он долго, несколько минут стоял перед ним, рассматривая, чем бы угостить гостя. Наконец его взгляд остановился на початой бутылке с водкой.

– Да ведь лавье какое вложено! – заблеял шестерка. – Формулы, цифры, расчеты…

– А я и сам знаю, как эту дурь делать, – неожиданно прервал поток его слов хозяин.

– Откуда?

– В химический институт на заочное поступил, – неуклюже пошутил тот. – Не ссы, новых заводов понаставим… Ну, еще что?

– А про Белосток – в курсах?

– А-а-а, как пшецкие мусора офис «Таира» раздербанили? – лениво откликнулся Сухой; казалось, удивить его чем-либо было невозможно.

– Ну да…

– И что с того?

– Что ты об этом думаешь?

– А ничего не думаю, – Сухарев был само безразличие. – Раздербанили, значит, раздербанили. Значит, это кому-то было нужно. Не наш, не жалко. Ладно, не зацикливайся на пустяках… Давай лучше выпьем за твой приезд, – рука с огромным перстнем потянулась к початой бутылке.

– Давай, – гость окончательно упал духом.

Спустя несколько минут живительная влага была разлита по стопочкам.

– Ну, что, Заводной, – авторитет с усмешкой смотрел на шестерку, изо всех сил гнущего пальцы под пахана, – за успех…

Тот не понял.

– За успех чего? Какой успех?

– Ну, был завод в Польше – была проблема… Нет завода – нет проблемы. Чтобы у нас с тобой поменьше проблем было, – прокомментировал хозяин на редкость замысловато. – Понял?

Мужчины чокнулись, выпили, хотя один из них явно ничего не понял.

– Так что – съезжаем с темы?

– Я этого не говорил, – немного подумав, ответил Сухой. – Тема остается та же… Заводы будут, и не один, а много. Только там, куда грязные грабли Коттона не дотянутся. Не в Польше. Тут, в России. – Он вновь выдержал паузу и прошептал на выдохе: – На контроль хотели поставить? Кроить от нас? Чтобы мы свое кровное лавье в их сраный общак сливали? Ни хера, не прохиляет! На хитрую жопу всегда есть болт с левой нарезкой, – последние фразы относились не столько к собеседнику, сколько к ненавистному Найденко.

При упоминании о заслуженном воре Заводной болезненно поморщился.

– Я тер с ним в Польше… Нагрянул нежданно-негаданно. Даже филки пришлось отдать. Ты ж сам сказал, чтобы…

– И что? – перебил авторитет.

– Говорил, что под наш проект в Польшу должны огромную сумму налом слить… На днях.

– Ну, вот видишь, как хорошо вышло, – Сухой вновь подлил водки себе и гостю. – Меньше чужого нала – меньше чужих проблем. – Он немного помолчал, а затем спросил неожиданно: – Слушай, а та малолетка, племянница этой ходячей Третьяковской галереи… Где она теперь?

– Да тут, в Москве… Где ей еще быть? Школу вроде как в этом году заканчивает.

– М-да… – многозначительно причмокнул губами Сухарев и, поправив печатку с брюликом, поднял стопочку: – Ну, давай, что ли…

После того как выпили по второй, Заводной взял в руки бутыль с водкой и, критически рассмотрев этикетку, прочитал по складам:

– Вуд-ка «Вы-бо-ро-ва»… Польская, что ли? А откуда это у тебя?

Подобное спиртное продается только в Польше; возить паршивую польскую водяру в Россию так же глупо, как ездить в Тулу со своим самоваром или в Мюнхен, где производят БМВ, – на «Запорожце».

– Да так… – Сухой замялся. – Давно в моем баре стояла… И забыл о ней вовсе.

От внимания гостя, конечно же, не укрылся, штампик даты розлива – если верить ему, водка была разлита всего неделю назад.

Заводной хотел было что-то сказать, но, столкнувшись с тяжелым, недобрым взглядом хозяина, тут же замолчал…

За окнами вагона «Варшава – Москва» набухала ночь – тяжелая, беспросветная, пахнущая сыростью, креозотом и прелой листвой.

Купе вагона СВ было освещено лишь на четверть: единственный пассажир, весьма пожилой мужчина, не любил яркого света. И не только потому, что у него были явные нелады со здоровьем, подорванным несколько лет назад в БУРе. Дело в том, что на зоне под Магаданом ему часто приходилось засыпать при сильном электрическом свете; тут, на воле, яркий свет по-прежнему раздражал его – резал глаза, навевая недобрые воспоминания о неволе.

Единственным пассажиром купе СВ был не кто иной, как вор в законе Коттон. Сидя у окна, он печально наблюдал, как за стеклом мелькают яркие станционные фонари, небольшие домики с желтыми каплями горящих электрическим светом окон. Поезд приближался к восточной границе.

Пахан мотнул головой, словно бы пытаясь стряхнуть с себя груз былого, словно бы отгонял нехорошие мысли. А таких мыслей – по поводу далекого и не очень далекого – у Алексея Николаевича Найденко было более чем достаточно. Последняя – о смерти Макинтоша. Его убили не потому, что он кому-то мешал. Это был прямой вызов ему, Коттону, это был знак: убирайся из Польши, теперь это место не твое, это место забито. И уж наверняка не надо было быть ясновидцем, чтобы понять кем: теми, кто стоял за той шестеркой, с которой еще несколько дней назад он снизошел до беседы в ангаре. Заводной был классическим Фунтом, он не представлял из себя ничего. Его использовали. Так, по крайней мере, казалось с первого взгляда…

Но тогда как объяснить события в Малкиня? Получается, что наехали не только на него, Коттона, но и на компаньонов (не Заводной же уничтожил все производство!). Стало быть, есть какая-то третья сила…

Кто?

Пока пахан не мог ответить на этот вопрос. Он хотел задать его тому самому человеку, с которым несколько недель назад встречался недалеко от Варшавы, на Радомском шоссе. Несмотря на то, что Прокурор был смотрящим от государства, а он, пахан, смотрящим от преступного мира, цели их вроде бы совпадали – по крайней мере, сейчас.

Правда, разговор с представителем кремлевского истеблишмента обещал быть неприятным: тогда, на Радомском, бывший куратор бывшего «13 отдела» говорил о каких-то огромных деньгах наличкой, которые вроде бы должны были быть переправлены в Польшу. Коттон должен был проследить, чтобы деньги прокрутили через «русский оргазм» – часть шла в общак, на грев братве, часть – по назначению, то есть вкладчикам: владельцам инвестиционных фондов вроде «МММ», хозяевам трастовых компаний и так далее… Плюс – деньги кремлевских чиновников – уже личные.

Выполнить это уже не представлялось возможным: прокручивать было не через что: завода в Малкиня больше не существовало. Наверняка польские менты действовали по чьей-то наводке.

Коттон вздохнул, откинулся на спинку сидения, смежил веки…

Теперь он был меж двух огней. С одной стороны – Прокурор, своих обещаний которому он не выполнил, с другой – воровская сходка, как высший орган традиционного криминалитета. Ему кинут предъяву – какой базар он будет держать в ответ?

А там, на Радомском, Прокурор что-то говорил о его племяннице Наташе – школьница, последний класс, отличница… Единственная радость заслуженного вора на старости лет, единственное утешение…

Такие вот «парадоксы», такие вот гримасы жизни: чем заслуженней уголовник, чем больше преступлений на его совести, тем он сентиментальней.

Коттон достал из кармана фотографию, положил ее перед собой, умильно вздохнул… Трогательное, детское личико, копна темных волос, первые, неумелые опыты с косметикой… Что будет с ней, что будет с ним, что будет с ними всеми?

Неожиданно по коридору зацокали каблучки, и русская проводница, идя через вагон, громко проговорила:

– Станция Кузьня-Бялостоцка. Сейчас будет пограничный контроль, приготовьте ваши документы. Пограничный контроль…

И действительно: минут через десять в дверь купе деликатно постучали. Алексей Николавевич спрятал фотографию племянницы и приготовил паспорт.

– Да, – скрипуче проговорил он, – открыто…

Польский пограничник был корректен, вежлив и сух. Поздоровался, взял паспорт, полистал, взглянул на штемпели пересечения границы и фотографию…

Паспорт был не простым, а дипломатическим – наверняка бдительный пограничник нимало удивился, заметив его в густо татуированных руках…

– Пан ест дыпломатом? – спросил он, недоверчиво глядя на фиолетовые перстни-портаки на пальцах странного пассажира.

– Да. Дипломат в законе, – буркнул вор неприязненно. – А чо – не видно?

Вроде бы все сходилось – и фотография, и печати. А потому поляк, вежливо улыбнувшись, протянул документ владельцу и наверняка подумал о странной кадровой политике российского МИДа.

– Вшисткего найлепшего, пан дыпломат, – иронично пожелал он пассажиру; мол – всего наилучшего.

Вор даже не удостоил его взглядом.

Поезд тормозил. За окном колыхалась густая ночь, кое-где разреженная одинокими огоньками. Глядя на них, Коттон ощущал тоску и безысходность.

Глава третья

В семнадцать лет не ходят, а летают. Весна, молодость, беззаботность; лучится васильковое небо над головой, играют солнечные блики, прозрачный воздух весны кружит голову и немного пьянит, как шампанское. В семнадцать все впервые!.. Хрустальным от счастья голосом заливается птица за открытым окном, и цветет сирень во дворах, и кажется – впереди все также безоблачно и светло, и нет в мире зла, а только цветы и улыбки, и радуга над головой, и так будет всегда, вечно…

Молоденькой девушке с пышной копной светло-каштановых волос, которая стояла теперь на последней в своей жизни школьной линейке, было как раз семнадцать. И все в ее жизни было в первый раз: и аттестат, и школьный бал, на который она собралась сегодня вечером… Была, конечно же, и первая любовь (как же без нее в семнадцать!), но выпускница не чувствовала себя счастливой; скорей, наоборот – самой несчастной на всем белом свете.

Девочку, стоявшую на школьной линейке под лучами майского солнца, звали Наташа Найденко, и не было, наверное, не единого мальчика в ее классе (а также в параллельных), который хоть раз бы в нее не влюбился. Небольшая, хрупкая, большеглазая, с удивительно правильными чертами лица, приветливая, непосредственная в естественном девичьем кокетстве – она вызывала доброжелательное отношение к себе абсолютно у всех: от самых прожженных хулиганов-двоечников, имевших привычку распивать на большой перемене в школьном туалете дешевый портвейн, до директора школы, пожилого и жутко строгого физика, лепившего двойки и колы всем подряд. Сколько записок с признаниями в любви получала Наташа на уроках и после них, сколько мальчиков дрались между собой за право донести ее портфель до дома, сколько их, гиперсексуальных, угреватых и неуклюжих, терзалось по ночам от игры воспаленного воображения!

Но девочка, одаривая всех без исключения стеснительной улыбкой, оставалась такой же ослепительной и недоступной для поклонников.

Так продолжалось все время – вплоть до окончания школы. Школа, где училась Найденко, была специальной, элитной – именно потому и последний звонок, и выпускные экзамены, и вручение аттестатов происходило тут намного раньше, чем в обыкновенных.

– В этот знаменательный, торжественный день… вступаете в новую, взрослую жизнь… идти по жизни с гордо поднятой головой… никогда не забывать то разумное, доброе, вечное, что вы почерпнули тут, в родной школе… – донеслись до ее слуха слова строгого директора, многократно усиленные динамиками.

Наташа вздохнула и, опустив руку в карман, нащупала разодранный конверт. Там лежало письмо, его написал ей тот, единственный и неповторимый, которому, как неподдельно искренне утверждала в разговорах с подругами девочка периода полового созревания, «навечно принадлежали ее душа и сердце».

Звали этого счастливца Максим Нечаев, и было ему тридцать два года. Правда, в отличие от прыщавых подростков – одноклассников Найденко, был он далеко не мальчиком, и к его жизненным вехам вряд ли подходило слово «впервые». Куда больше подошло бы слово «бывший». Бывший контрразведчик бывшего Комитета Государственной Безопасности, бывший наемник в одной из горячих точек на Кавказе, бывший сотрудник так называемого «13 отдела», известный под оперативным псевдонимом Лютый, а ныне – осужденный на пять лет лишения свободы в исправительно-трудовом учреждении строгого режима, он был старше Наташи на целых пятнадцать лет, но это совершенно не мешало нынешней выпускнице школы обожать его со всей пылкостью, на которую была способна девушка в таком возрасте.

И было за что…

Познакомились они при весьма драматических обстоятельствах. Однажды, непогожим октябрьским днем 1992 года, Наташа возвращалась домой от подруги со дня рождения. Там девочка выпила шампанского – чуть-чуть, однако даже этого чуть-чуть оказалось достаточным, чтобы у нее с непривычки закружилась голова. Наташа остановилась, случайно опершись о какую-то машину, – истошно завопила сигнализация, и спустя несколько минут рядом возникли два урода: бритые затылки, кожаные куртки, спортивные штаны и очень специфический жаргон не оставляли сомнений в их профессиональной принадлежности. Естественно, бандиты решили изнасиловать малолетку, и уже почти достигли желаемого, но в самый критический момент, подобно джину из доброй сказки, рядом появился Максим. Проучив негодяев, он запихнул Наташу, дрожавшую от страха, в такси и привез домой. Нечаев, не требовавший ничего, даже благодарности, выглядел в глазах ошарашенного всем происшедшем ребенка (тогда девочке было всего лишь пятнадцать) эдаким Робин Гудом, благородным и бесстрашным рыцарем. И надо же было такому случиться, чтобы пути их скрестились вновь…

В эту пору Наташа даже не догадывалась, кем же на самом деле был ее дядя – а дядя Леша, Алексей Николаевич Найденко как раз и появился в их доме через месяц после столь неприятного события. Отмотав в колымском лагере общего режима, где был смотрящим, две «пятилеточки», законный вор наконец-то вернулся в столицу. Дядя Леша был, наверное, единственным (после мамы) человеком, который не чаял в девочке души, младший родной брат пахана, Вася, погиб в автомобильной катастрофе, когда дочь была еще совсем маленькой, и все заботы принял на себя старший брат Алексей. Мысли о маленькой племяннице согревали зачерствелую душу старого уркагана на этапах, в централах, на зонах и пересылках и, наверное, во многом благодаря этим мыслям Коттон сохранил в себе остатки человечности.

Хотя, именно за эту человечность ему пришлось поплатиться – так уж получилось…

Любимая племянница, конечно же, не могла знать полного расклада криминальной колоды Москвы, и уж тем более – подробностей «рамсов» вроде того, что произошел между ее уважаемым татуированным дядей и отмороженным беспредельщиком Атасом, решившим превратить мир в черствую корку для других и белый хлеб для себя.

«Понятия» старых воров так называемых нэпманских, босяцких, были по-своему очень предусмотрительными и дальновидными. По этим самым понятиям настоящему законному вору нельзя было иметь – кроме собственности, квартиры, машины, дачи, – еще и постоянную семью, нельзя было поддерживать связь с родственниками. Любимая женщина, дети от нее – все это давало возможность шантажировать любого авторитетного человека; шантаж, прессинг, скрытое и явное давление – излюбленный мусорской прием. Люди, которых любишь, о которых беспокоишься, – это всегда болевые точки, а чем больше у человека, противопоставившего себя государству, болевых точек, тем он уязвимей для этого самого государства.

Впрочем, как выяснилось несколько позже, – не только для него.

Когда начались жестокие и кровавые разборки с Атасом, обуревший отморозок быстро и грамотно вычислил единственную болевую точку своего идейного оппонента. Наташа была похищена из больницы, где лежала после операции аппендицита и увезена на подмосковную виллу Валерия Атласова, в Воскресенском. После чего любящий дядя с воровскими татуировками подвергся грубому, неприкрытому шантажу по сотовому телефону: мол, если что не так, мы с твоей малолеткой тако-о-е натворим! Так что слушайся нас.

И вновь ее спас тот самый благородный рыцарь без страха и упрека – Максим…

Да разве в такого можно не влюбиться?!

– …наша школа – особенная, одна из немногих в Москве, где аттестаты вручаются в мае… чтобы вы имели возможность подготовиться к поступлению в институты… многие из вас продолжат образование в высших учебных заведениях… неоднократно вспомнят школу, которая… в наше время, когда все двери открыты перед вами, когда вы, молодые граждане свободной России… только честным и упорным трудом вы должны завоевывать честное имя… – несся из динамиков металл директорского голоса, и девочка, тяжело вздохнув, вновь опустила руку в карман, нащупав заветное письмо.

Конечно же, она читала его раз сто пятьдесят, наверняка уже выучила наизусть, но ведь так хотелось еще раз взглянуть на аккуратно катящиеся буквы, на первые строки: «Здравствуй, дорогая Наташа»!..

Прощальная линейка наконец закончилась. Над микрорайоном поплыли звуки старого шлягера, и динамики, надрываясь, хрипло выплевывали: «Учат в школе, учат в школе, учат в школе…» Выпускники разбрелись по пыльному школьному плацу, где каждая трещина в асфальте, каждый камешек были до боли знакомы. Мальчики украдкой курили, девочки, достав из сумочек косметику, красились, исподтишка поглядывая на мальчиков. Теперь оставалось самое приятное – застолье в честь получения аттестатов и бал.

Наташа отошла в тень, достала письмо, нетерпеливо раскрыла конверт…

Здравствуй, дорогая Наташенька!

Я по-прежнему очень далеко от Москвы. Я там, где нет городского шума, нет суеты, зато какое великолепие природы! Какие тут сосны, какие закаты, как чист и прозрачен воздух…

Бумага письма была серой, тонкой, ломкой и просвечивающийся – короче говоря, казенной, а на конверте стояли какие-то непонятные буквы, цифры – что поделаешь, если получено это письмо из казенного дома!

Два года назад Нечаев получил срок в «пять лет лишения свободы с отбыванием в исправительно-трудовом учреждении строгого режима» – стало быть, оставалось ждать его еще три года. А это – целая вечность!

Из-за чего сидит?

Наташа и сама толком не знала – когда ее возлюбленный был еще не на зоне, а в ожидании суда парился на шконках следственного изолятора, девочка написала ему в Лефортово письмо, в котором призналась в любви; она почему-то вбила себе в голову, что Максима осудили именно из-за нее, за то, что он вызволил ее из пыточной камеры виллы Атласова. Пятнадцатилетняя школьница обещала любить его вечно и ждать хоть сто лет, а когда Максим наконец вернется – выйти за него замуж, прожить еще сто лет и умереть счастливыми в один день.

…свежий воздух, посильный труд, здоровый образ жизни – что еще надо для полного счастья? К тому же дисциплина, жизнь строго по распорядку. Это организовывает, не позволяя расслабляться. И какая разница, что меня ограждает от людей: бетонные коробки моего родного микрорайона или же колючая проволока? Знаешь, мне иногда даже кажется, что проволока и заборы чем-то лучше: сюда не могут проникнуть негодяи… Хотя тут и своих предостаточно. Что поделать: долгое сидение на одном месте невольно способствует занятиям философией…

Конечно же, узник сильно преувеличивал: лишение свободы еще никого не располагало к абстрактному философствованию. Но Наташе казалось: что, как он пишет, так, наверное, и есть на самом деле.

Значит, все будет хорошо – и встретятся они, и поженятся, и будут жить сто лет в любви и счастье, и умрут в один день.

А уж последние строки и вовсе внушали здоровый оптимизм:

Ничего, Наташенька, ты дождешься меня, меня там все дождутся, и я еще вернусь. Мы еще повоюем…

– Наташа, где ты пропадаешь, мы тебя повсюду ищем! – послышалось над самым ее ухом.

Девочка обернулась, судорожно сунула письмо с синим штампиком ИТУ в карман: перед ней стоял высокий, низколобый, прыщеватый одноклассник Игорь, сосед по парте в девятом классе. Впрочем, с сегодняшнего дня – уже бывший одноклассник…

– Что?.. Что?.. – непонятливо заморгала она, нервно заталкивая конверт поглубже в карман.

– Так после бала и гулянки идем по ночной Москве бродить?

– А кто еще идет? – заветное письмецо надежно покоилось на дне кармана.

– Да конечно все! День-то какой… Наверное, в последний раз вместе. Ну?

– Идем, – кивнула девочка с тихой грустью…

И были новые напутственные слова, и поднимались бокалы с шампанским, и был бал, и выпускницы – счастливые, с раскрасневшимися лицами танцевали с неуклюжими одноклассниками, и разлетались платья, шитые не менее чем за полгода, и наверняка каждая воображала себя Наташей Ростовой и Скарлетт одновременно.

А потом, как сложилось с давних времен, – традиционные гуляния по ночному городу, вдоль набережной Москвы-реки.

Выпускников, праздновавших последний звонок, было много, наверное, весь город – ломкие тенорки мальчиков, кокетливые повизгивания девочек, взрывы смеха – такой запомнилась выпускникам Москва в тот памятный день. И никто не заботился о том, что дома – «комендантский час» и что родители будут ругаться, если не придешь домой ночевать. Ведь родители, пусть даже самые строгие, тоже когда-то заканчивали школы, и тоже была в их жизни такая волшебная весна, и тоже цвели сирень и ландыши, и хотелось улыбок, вина, счастья, хотелось ходить по улицам так, чтобы не было у тех улиц тупиков, и хотелось встречать рассвет на Москве-реке…

Чего уж там, какой «комендантский час»: такой праздник бывает только раз в жизни!

А если праздник, если рядом девчонки, которых когда-то дергал за косички, у которых списывал контрольные и по которым вздыхал украдкой, то не грех показать себя настоящим гусаром, чтобы было почти как у взрослых.

Небольшая компания стояла в вечерних сумерках на набережной, рядом с пристанью прогулочных катеров. Девочки живо обсуждали, кто в чем был одет на выпускном балу и какое платье выглядело самым эффектным, а мальчики предавались более серьезному занятию – распитию спиртного и ностальгическим воспоминаниям.

– А ты помнишь, Наташка, – расчувствовавшийся Игорь, бывший сосед по парте, отер губы от шампанского и протянул девушке бутылку, – помнишь, как я у тебя классно сочинение содрал? Мне училка пятерку поставила, а тебе за это же самое – четверку…

– Да ладно, нашел о чем вспоминать, – его сосед, маленький, толстенький, потянулся за бутылкой. – Ты куда поступать надумал?

– А на фиг еще куда-то поступать, – отмахнулся недавний удачливый специалист по списыванию, – учиться? Чему учиться – как бедным быть, да? Или ты всерьез поверила той муре, которую директор нам на уши на линейке вешал? В школе горб поломал – и хватит…

– А я вот в экономический собралась… – мечтательно протянула одна из одноклассниц, любовно глядя на гусарствующего Игоря – он так лихо пил шампанское прямо из горла!

– Ну, бизнесменом станешь, – юноша, почесав угреватый подбородок, пристально вглядывался в ночную тьму, стараясь рассмотреть сквозь легкий туман, стелящийся над Москвой-рекой, очертания противоположного берега, – а толку что? Бизнесмены – не самые крутые люди. Над бизнесменами и поглавней есть.

– А кто, по-твоему, самый крутой? – немного обиделась будущая бизнесменша. – Президент, что ли? Или премьер-министр?

Бывший Наташин сосед по парте вновь потянулся к шампанскому и, достав из кармана сигареты, подчеркнуто небрежно щелкнул зажигалкой. Допив напиток, он швырнул бутыль в воду и наконец-то снизошел до ответа:

– Ха – президент!.. Премьер! Тоже мне, нашла с кем равняться… Бандиты – ясно кто! Вот если бы в какую-нибудь солнцевскую или долгопрудненскую группировку пойти!.. Тачка – обязательно шестисотый «мерс», баксов полные карманы, делать ничего не надо, в друзьях – крутые политики, и все тебя уважают и боятся… – размечтался искушенный в бандитской жизни подросток.

– Ладно, будет у тебя шестисотый «мерс», – успокоил толстенький, – а пока его нет, давайте на катере прокатимся. Кто хочет?

Захотели, естественно, все – и Наташа не была исключением. Игорь, как старший, быстро договорился с владельцем прогулочного катера – тот оказался на редкость сговорчивым.

Юноши и девушки взошли на палубу и расположились с шампанским. Взревел двигатель, послышался шум воды, и прогулочный катерок медленно отчалил от одетого в камень берега.

Ровные ряды электрических фонарей по набережным плыли в ночном тумане. Катер, оставляя позади себя две причудливые световые дорожки, медленно двигался вниз по течению. Ночной воздух отдавал теплой влагой, свежей травой, цветущими садами и немного бензином – запахами самостоятельной жизни. Недавние школьники, стоя на носу, вглядывались вперед – и наверняка многим пришло на ум банальное сравнение: вот так будет и дальше, так будут плыть они по реке жизни, и не будет на этой реке ни штормов, ни преград…

Наташа, держась за поручень, улыбалась мягко и отрешенно – ветер трепал ее густые каштановые волосы. Сейчас ей было как никогда хорошо: не хотелось думать ни о былых неприятностях, ни даже о будущем… Наверняка в этот момент она на секунду забыла и о своем загадочном дяде Леше, и даже о далеком Максиме…

Внезапно где-то сбоку истошно взвыла сирена, и из разреженного тумана показался нос катера с надписью «Речная милиция».

– Эй, вы, там, остановитесь, – послышалось из динамика.

Владелец послушно заглушил машину, и через несколько минут на борт прогулочной посудины поднимались какие-то невзрачные, серенькие типы в штатском – видимо, водные менты.

Один из них двинулся в рубку, а трое других пошли в сторону отдыхающих.

– Извините, что беспокоим вас в ваш праздник, – довольно миролюбиво произнес один, с на редкость незапоминающейся внешностью. – Но только что тут, неподалеку, совершено убийство. Обыкновенная проверка – приготовьте документы.

– А аттестаты – пойдут? – спросил пьяноватый Игорь, гордый сознанием, что он может документально подтвердить свое очень среднее образование.

– Вполне, – кивнул серенький.

Девушки потянулись к сумочкам, юноши – во внутренние карманы пиджаков.

Проверка документов заняла немного времени – старший наряда почему-то задержал свое внимание на Наташе Найденко.

– Извините, но вам придется пройти на наш катер, – произнес он, прищурившись.

– А это почему?

– По описаниям, вы похожи на преступницу… Мы должны кое-что уточнить.

– Какую преступницу, что за бред!.. – Игорь, который уже два года был безнадежно влюблен в Найденко, тут же вышел вперед.

– А вы, молодой человек, успокойтесь. Проверим и отпустим, – насупился мент.

Если бы не юношеская влюбленность прыщавого юноши, если бы не молчаливая, но все-таки поддержка одноклассников и одноклассниц, если бы не шампанское, которое всегда горячит кровь и зовет на подвиги, он бы наверняка не встревал в беседу с этими мусорами. Но теперь, да еще в такую ночь – первую ночь взрослой жизни…

Решительно взяв Найденко за руку, он произнес:

– Никуда она не пойдет.

– Молодой человек, отойдите, а то и вас заберем, – неприметный нехорошо взглянул на внезапно возникшее препятствие.

– Да пошел ты…

А вот это было уже и вовсе зря: второй водный милиционер, быстро достав из кармана наручники, попытался защелкнуть их на запястьях юноши. Тот, отпрянув, изловчился садануть наглого мента по физиономии… Внезапно на помощь Игорю пришел его толстенький товарищ – он, подобно бычку, наклонил голову и боднул ею старшего наряда, и тот, потеряв равновесие, шлепнулся на палубу.

Началась свалка, и тишину ночной Москвы-реки прорезали звонкие девичьи крики. Старший милиционер, с перекошенным от злобы лицом, поднявшись с влажной палубы, сделал незаметный знак глазами третьему, стоявшему в стороне. Тот медленно достал пистолет с глушителем…

Тихий хлопок прозвучал почти неслышно – Игорь потерял равновесие и, несколько секунд пробалансировав на краю борта, свалился в реку – послышался характерный всплеск воды. Второй хлопок – и толстенький подросток отлетел на нос, к перилам; на лбу, как раз между его бровями чернела правильная круглая точка.

Наташу схватили в охапку и грубо потащили на «милицейский» катер. Она не сопротивлялась: девочка была в шоке – точно также, как и другие невольные свидетели этой жуткой сцены…