Текст книги "Прокурор для Лютого"

Автор книги: Федор Бутырский

Глава семнадцатая

Водитель салатной «Волги» с таксистскими шашечками оказался на редкость предупредительным и внимательным, чтобы не сказать услужливым – едва только пассажир в белоснежном костюме хрустел открываемой пачкой сигарет, таксист заботливо щелкал зажигалкой; едва тот лишь мельком взглянул на магнитолу – новенькую, явно дорогую для этой побитой тачки, – он уже вежливо поинтересовался:

– Что поставить?

– А у тебя что – на любой вкус, что ли, есть? – немного удивился Заводной.

– В нашем деле главное – угодить клиенту, – принялся объяснять водила свои взгляды на нелегкий таксистский труд. – Чтобы и тебе, и мне интересно было. А для клиента самое главное – грамотный сервис… Так что из музыки поставить?

– Ну, тогда… Тогда что-нибудь такое, мурчащее, – пассажир вольготно вытянул ноги и сделал характерный жест пальцами. – И погромче. Въезжаешь?

Сидевший за рулем понятливо покачал головой, улыбаясь чему-то, поискал нужную кассету, сунул ее в щель магнитолы, небрежно щелкнул кнопкой – сперва из динамиков послышался шелест ленты, а затем хриплый и доверительный голос запел, заурчал, с невероятными подвываниями, нарочито коверкая слова на хулиганский манер:

 
Зинка, как картинка,
С фраером гребет.
Дай мне, Сеня, финку —
Я пойду вперед.
Поинтересуюсь,
А что это за кент?
Видишь, как рисует?!
Зинка, это мент, я знаю…
Усики блатные,
Ручки крендельком.
Галифе штабные,
Серые на ём.
Сладкий опер ищет —
Ай, не бери на понт…
Только ветер свищет,
Зинка, это шмон, я знаю…
 

Что поделать – во времена всеобщего вырождения нравы падают, а интересы мельчают; нынешние дворовые тинейджеры бренчат на гитарах исключительно блатную романтику – в отличие от незамысловатых творений студенческой, походной да любовной лиры, столь популярной некогда у их родителей. Все, где надо, где не надо, гнут пальцы на уголовный манер, все трындят о каких-то неизвестных, но грозных бригадах и мифических авторитетах, с которыми якобы дружны. Наверное, пройдет еще совсем немного времени, и на школьных уроках музыки и пения будут изучать не Моцарта и Шостаковича, а Шуфутинского с Кругом.

Ровно гудел двигатель, салатная «Волга» быстро приближалась к Тушино, ловко маневрируя в перенасыщенном автомобилями центре Москвы.

То ли от этой уверенной езды, то ли от приятной хрипотцы голоса блатного менестреля Заводной немного успокоился. Ничего страшного, все образуется – вон, в Польше, когда он узнал о задержке дорожными ментами первой партии груза, очко сыграло…

И ничего, развели ситуацию.

К тому же, Коттон наверняка не знает, что его засекли, а это только на руку.

Машина, неожиданно резво обогнав микроавтобус, мгновенно перестроилась в левый ряд – многоопытный водитель в последний момент успел проскочить под стрелку светофора. По всему чувствовалось, что он отлично знает эту дорогу – наверняка Заводной успевал в Тушино раньше, чем планировал. Тут, на второстепенной улице движение было не таким интенсивным – теперь машина неслась, подпрыгивая на рытвинах.

Митрофанов покрутил ручку магнитолы – народный исполнитель заорал болезненно-надрывно, во всю пропито-прокуренную глотку:

 
Жизнь моя блатная,
Злая жизнь моя.
Словно сто вторая,
Мокрая статья…
 

– Не надо так громко, Заводной, – неожиданно произнес водитель.

Притормозив, «Волга» неожиданно юркнула в какой-то двор – пассажир, донельзя удивленный тем, что его погоняло откуда-то известно таксисту, застыл с открытым от удивления ртом.

– Ч-ч-что?..

– Я не люблю слушать музыку громко, а тем более такую, – таксист, заехав в безлюдный глухой тупичок, остановил машину и резко обернулся к пассажиру: теперь сидевший за рулем человек меньше всего походил на типичного пролетария московских дорог. Сеть тонких, почти невидимых паутинных морщинок, тяжелый взгляд немного прищуренных серых глаз, в которых зарницами играли стальные огоньки, тонкие поджатые губы…

Не в силах вынести этого взгляда, Заводной инстинктивно дернул ручку двери, чтобы выбраться из машины – дверь не поддалась: видимо, машина запиралась изнутри каким-то хитрым способом.

– Двери заблокированы, стекла в машине небьющиеся, – спокойно предупредил Лютый возможные действия своего пленника. – А вот музыку, пожалуйста, все-таки сделай тише, а еще лучше – выключи совсем. Я не желаю слушать подобное уродство…

Рука пассажира медленно и незаметно потянулась во внутренний карман белоснежного пиджака – туда, где наверняка лежало оружие, однако воспользоваться им Заводной уже не смог: точный удар ребром ладони по острому кадыку – Митрофанов принялся судорожно хватать воздух, словно вытащенная на лед рыба, а Максим уже вытаскивал из внутреннего кармана пиджака снятый с предохранителя пистолет Макарова.

– Дергаться тоже не советую, – выключив магнитолу и выждав, пока пассажир понемногу придет в себя, деловито посоветовал Максим. – К тому же, спешить тебе больше некуда. Твой тушинский друг Хвост теперь лежит мертвый в багажнике собственного «форда» – баловался пацан со шприцом, наверное, хотел встать на путь исправления, медбратом в детский дом устроился… И добаловался вот. Образования не хватило. – Оценив реакцию Митрофанова, Нечаев продолжил: – А другой твой приятель, некто Чирик, со своей татуированной подружкой – какая жалость! – по неосторожности отравился газом в собственной квартире в Сокольниках. Чайник поставили на плиту, а конфорку зажечь забыли. Типичный несчастный случай. Зря ты Хвосту на пейджер все это время наяривал, зря сообщал, где тебя искать. А чтобы ты мне поверил, смотри…

Водитель снял с пояса пейджер покойного Ивлева, нажал кнопку – на зеленоватом экранчике появились те самые нетерпеливые, угрожающие сообщения, которые Митрофанов посылал каких-то полчаса назад.

Постепенно Заводной начал приходить в себя – после всего происшедшего, после предъявленного ему хвостовского пейджера в правдивости слов этого странного и страшного человека сомневаться не приходилось.

Кто он – из ментовки, из «конторы»?

Откуда ему все известно?

И главное – чего он хочет?!

Как известно, человек ничего так не боится, как неизвестности, и потому Митрофанов, глядя на водителя с невыразимым ужасом спросил:

– Что ты хочешь?..

– А вот об этом мы и поговорим… – с этими словами Нечаев быстро извлек из кармана какую-то ветошь, смочил ее чем-то из небольшого флакончика и, сдавив запястья Заводного, накинул мокрую тряпку ему на лицо…

В лесу обычно темнеет быстро – много быстрей, чем в городе, где подчас еще засветло зажигают фонари и огни разнузданной рекламы. Сперва раскаленный солнечный шар едва-едва цепляется за верхушки корабельных сосен, а затем, качнувшись, словно проваливается вниз. Невидимая сила прижимает его к влажной земле, к уже начинающей выгорать траве, к муравейникам, к поваленным наземь сухим деревцам, к пахнущей хвоей и грибами земле…

Какое-то мелкое животное – скорей всего, одичавшая кошка, выброшенная «гуманными» дачниками за ненадобностью, подняв голову, прислушалась. Хрустнула ветка – по тенистой лесной дороге медленно ехала салатная «Волга» с таксистскими шашечками.

Машина остановилась неподалеку от приземистого строения серого бетона, дверь водителя плавно раскрылась, и из салона пружинисто вышел Максим. Обошел машину, приоткрыл дверку и, поддерживая подмышки одетого в белоснежный костюм пассажира, осторожно выволок его наружу.

Лицо обладателя белого пижонского костюма выглядело неестественно бледным, словно посмертная гипсовая маска. Зверек, испуганно юркнул в кусты – животные, как никто другой чуют аромат приближающейся смерти.

Приземистое сооружение рядом с лесной дорогой было заброшенным советским ДОТом – его строили еще осенью 1941 года, когда танки Гудериана подходили к Москве. Толстые стены и крыша, сквозь которые не проникнет ни один звук, массивная металлическая дверь, безмолвие и безлюдье вокруг – идеальное место, чтобы спрятать такого пленника.

Заскрежетал ржавым металлом отворяемый замок, и Нечаев, поддерживая ватное тело Заводного, поволок его вниз, по крутым ступенькам. Ход шел глубоко под землю – метра на четыре, дверь запиралась изнутри: совершенно очевидно, выбраться отсюда без посторонней помощи невозможно.

Микроскопическое квадратное окошко под высоким потолком, в котором видна лишь густая синева вечернего неба да прозрачные травинки, голые бетонные стены, какие-то полусгнившие, почерневшие от влаги доски, разломанные ящики – такая донельзя унылая картина могла нагнать тоску даже на самого неисправимого оптимиста.

Прислонив тело к скользкой от влаги бетонной стене, Максим вновь поднялся наверх, но спустя несколько минут вернулся – руки недавнего таксиста тяжелил небольшой пакетик.

Поставил его на бетонный пол, перевернул тело, пошарил по карманам пленника.

Ключи, сотовый телефон, бумажник, несколько паспортов на разные фамилии, разрешение на ствол, мятая бумажка с неразборчиво написанным адресом, какая-то видеокассета во внутреннем кармане пиджака… В кармане митрофановских брюк Лютый неожиданно обнаружил небольшой прозрачный пакетик с неким розоватым порошком – эта находка невольно насторожила его.

Тем временем «клиент» понемногу приходил в себя: чуть слышно застонал, затем вытянул ноги, попытался привстать – последнее ему не удалось, и потому Нечаев, достав из принесенного пакета аптечку, а оттуда, в свою очередь, аммиак, сунул под нос Заводного смоченную в нашатыре ватку.

– Ну, оклемался? – ненужная уже ватка полетела в угол подвала.

Заводной смотрел на неизвестного страшными, круглыми глазами – будущее не сулило ничего хорошего.

– Ты… кто?

– Тебе это знать не полагается, – безусловно, Лютый был готов к столь незамысловатому вопросу.

– Ты… из какой бригады? Ты кто? Ты чей?

– Я не из бригады. Я ничей. Я сам по себе. И вообще – задавать вопросы буду я, а твое дело – отвечать.

Самообладание потихоньку возвращалось к пленнику – опершись спиной о стену, он попытался было подняться, но Максим, слегка надавив на плечо Заводного, заставил опуститься на место.

– А вот дергаться не стоит, не стоит… Я тебе об этом уже в машине сказал, – сурово напомнил Нечаев. – Ты далеко за городом, люди тут не ходят, помощи ждать неоткуда… А друзья твои скоро получат по деревянному макинтошу на Хованском кладбище.

– Что тебе надо? Ты знаешь, на кого копыта, бычье голимое, поднял? – непонятно почему Митрофанов впал в амбицию. – Ты знаешь, кто за мной стоит? Да тебя на мелкую капусту порежут, яйца свои сожрешь, сука ты бля… – он не успел договорить – схватив пленника за волосы, Максим легонько стукнул его затылком о стену, и тот мгновенно замолк.

– А разговаривать со мной надо вежливо, – с ледяной невозмутимостью гангстера посоветовал Максим. – Я ведь не говорю тебе таких обидных слов… И, если можно, без обещаний, которых все равно никогда не выполнишь: ты в моей власти, и я могу делать с тобой все, что хочу.

– Что тебе надо? – теперь голос Митрофанова прозвучал чуть-чуть примирительно.

– Мне надо немного. Во-первых – ты должен сказать, где теперь находится твой босс Сухой… Иван Сергеевич Сухарев. Только честно, без утайки, все, что знаешь – я обязательно проверю. Во-вторых – где он спрятал племянницу одного уважаемого человека, Наташу Найденко и в каком она состоянии… И, наконец, последнее: где теперь те сто миллионов баксов, которые…

Пленник перебил его, злобно сверкнув глазами:

– Ничего я тебе не скажу, хоть режь. Ничего я не знаю – ни о Сухом, ни о той малолетке, ни о филках. Лучше у тебя на пике сдохнуть, чем потом с Сухим…

– Очень зря, – безусловно, предусмотрительный Лютый предвидел и подобный поворот событий.

– Это ты зря… Сухой тебя потом на части порвет – помяни мое слово.

– Не порвет, – замок-«молния» портативной аптечки затрещал под пальцами Нечаева, и он извлек из нее два одноразовых шприца.

– Ты… что? – Митрофанов следил за действиями неизвестного с затаенным ужасом.

– Ничего, ничего…

Не глядя на пленного, Лютый, словно опытный медик, сломал головку стеклянной ампулы, быстро набрал жидкость в шприц, выпустил воздух. Затем резким движением закатал белоснежный рукав Заводного…

Безусловно, людей с сильной волей немало – куда больше, чем может показаться с первого взгляда. Такого бей, режь, пытай, гладь по животу раскаленным утюгом, приставляй к гениталиям электроды – будет молчать, как партизан на допросе.

Впрочем, классический набор отечественного рэкетира-садиста конца восьмидесятых – начала девяностых, все эти утюги, паяльники, тиски, лобзики для выпиливания по дереву и прочие инструменты из набора «Умелые руки» давно устарели морально, к тому же, некоторые, особо болеустойчивые клиенты требуют длительного болевого воздействия. Есть средство более радикальное; «качели» не выдержит даже самый мужественный человек…

«Качели» – это когда строптивцу вкалывают внутривенно пять кубиков калипсола, снотворного слабого наркотического действия. Следующий укол – так называемым «винтом», первентином, транквилизатором, который использовали еще в гестапо. После этого наступает шоковое выведение из наркоза. Затем – вновь калипсол, но уже большая доза, и вновь «винт»… Тело человека, которого подвергли такой жуткой пытке, ломает, члены буквально выворачивает, кажется, даже позвоночник готов лопнуть от невыносимой боли, и даже самый мужественный вряд ли выдержит больше десяти минут такой пытки…

Первый укол, и Митрофанов мгновенно «улетел». Лютый закурил сигарету, извлек из внутреннего кармана куртки диктофон, поставил его на запись и вколол первентин – спустя несколько секунд Заводной нелепо задергался, будто бы по его телу прошел электрический заряд огромного напряжения.

– А теперь – говори, – спокойно предложил Нечаев. – Итак – первый вопрос… Где Сухой?..

Тихо, почти бесшумно крутилась лента в миниатюрном черном диктофончике, и Заводной, даже боясь взглянуть на шприцы, разложенные перед мучителем, послушно отвечал на все вопросы: где скрывается Сухарев, каковы его ближайшие планы, где залег Алексей Николаевич Найденко, зачем он понадобился авторитету…

Только насчет денег жертва ничего не знала – видимо, Сухарев и впрямь не посвящал «шестерку» в этот щекотливый вопрос.

– Он точно в Польшу ездил… – облизав пересохшие от страха губы, сообщил Заводной.

– Когда?

– Ну, когда эти рамсы начались – сперва на дороге, затем в Белостоке с «Таиром» и с заводом в Малкиня.

– Зачем?

– Я не знаю… – упал духом истязуемый, подсознательно ожидая очередных «качелей».

– С Наташей что? – скользнув глазами по включенному диктофону, спросил Максим.

– Девчонку эту, Коттоновскую племянницу, на наркоту сильно подсадили, – заторможено произнес пленник. – На «русский оргазм».

– Да?

– Сам видел… Скажут руку поднять – поднимет, скажут ногу – тоже… Хоть трусы снять – все сделает. Она как животное – не думает совсем… Сухой мне сказал, – свистящим полушепотом продолжал говоривший, – мол, это не просто наркотик… Через этот порошок он хочет контролировать всех, кого достанет.

– И он записал Наташу на эту видеокассету? – печально догадался Нечаев, внутренне содрогаясь от справедливости своих давешних предположений относительно истинных целей проекта «Русский оргазм».

– Сухой велел эту кассету с собой захватить… Мол, если Коттон не захочет ехать, чтобы я ему это показал.

– А для чего Сухому ее на «русский оргазм» подсаживать? – Лютый недоверчиво поджал губы.

– Не знаю… Может быть, опыты ставит, может быть, просто вора унизить хочет, – предположил Заводной, затравленно следя за движениями рук своего мучителя.

– Так говоришь, тебя за Коттоном послали?

– Да… – глаза Митрофанова ввалились, словно у мертвеца, ломкие пальцы беспомощно шевелились, словно пленник пытался нащупать в пространстве некую спасительную точку.

– А зачем ему Коттон понадобился?

– Не знаю… Сухой ведь как базарит: он сказал – я сделал.

– Поня-я-ятно…

Вряд ли можно было выудить из Митрофанова еще что-то ценное – но и полученной информации хватало с лихвой. Нечаев не сомневался, что Заводной не соврал – теперь порученец Сухого наверняка понял, в чьи руки он попал, и врать не имело смысла.

– Последнее, – Лютый потряс перед лицом похищенного пакетиком со странным розоватым порошком. – Это и есть тот наркотик?

– Сухой просил, чтобы я Штуке передал, – теперь Заводной был в шоке; с одной стороны – эти страшные инъекции, с другой – неминуемая месть босса за предательство.

– Сиди тут, – рассовав вещи пленного по карманам, Максим кивнул на пакет. – Тут тебе пайка на несколько дней. Цени заботу. Я скоро приеду, а ты сиди тихо и не рыпайся. И никаких резких движений – я тебе не Сухой, я много, много хуже…

Пленник вполне уже мог оценить справедливость последнего утверждения…

Салатная «Волга» с таксисткими шашечками, миновав ряды коммерческих киосков, плавно свернула во дворик пятиэтажки в районе Курского вокзала. Из автомобиля вышел мужчина в кожаной куртке и, закрыв такси, осмотрелся по сторонам – ничего подозрительного не было. Закурив, он неторопливо двинулся в сторону поблескивающей лаком и хромом черной БМВ – то ли бандитского, то ли «конторского» вида.

Спустя несколько минут хищная тачка медленно вырулила на переполненное машинами Садовое кольцо – водитель на всякий случай посмотрел в зеркальце заднего вида, но на этот раз черной тридцать первой «Волги» не было…

Глава восемнадцатая

Невысокий жилистый старик с татуированными пальцами, сидя у старенького лампового телевизора, невидяще смотрел на телевизионную дикторшу.

– А теперь предлагаем вам трансляцию с последней пресс-конференции министра внутренних дел, – с чувством произнесла та.

– Нигде от этих ментов поганых покоя нет, – недовольно проскрипел татуированный старик и, тяжело поднявшись с продавленного дивана, переключил на другую программу – там шел старый советский детектив «Следствие ведут знатоки»; капитан Знаменский допрашивал какого-то пацана, наверняка хорошего. Переключил на третью – и вновь невезение: передача «Человек и закон». Подполковник московского РУОПа – лоснящийся, словно салом смазанный, – смачно, с леденящими душу подробностями повествовал зрителям об очередной героической операции, ликвидации преступной группировки в российской столице.

– Тьфу на вас! – чертыхнулся старик. – Что за напасть! Мусорское государство, куда не плюнь – всюду эти псины…

Подойдя к телевизору, он с чувством ткнул в кнопку – изображение, собравшись в одну точку, исчезло с выпуклого экрана.

Конечно, можно было развлечь себя видеомагнитофоном, – как ни странно, он подключался к этому доисторическому телевизору, но по двадцатому разу смотреть один и тот же фильм – удовольствие не из приятных. А даже самого плохенького видеопроката в этой местности, находившейся за шестьдесят километров от ближайшего поселка городского типа, естественно, не наблюдалось…

Алексей Николаевич Найденко – а это был именно он, – поднялся и, подавляя в себе естественное раздражение отмотавшего «десятилеточку» человека, подошел к окну, нервно отдернул жиденькую кисейную занавеску – в залитом жарким солнцем пыльном дворике никого не было видно. Суетливые чубастые несушки, разгребающие густую пыль, да два петуха, молодой и старый; гордые собой и своими острыми алыми гребешками и роскошными хвостами, красавцы поглядывали друг на друга с явной недоброжелательностью.

– У-у-у, петушилы… Размахались тут крыльями… – трудно было сказать, к кому относилось это донельзя двусмысленное слово: то ли к хозяевам курятника, то ли к недавним героям голубого экрана.

Вот уже третью неделю пахан жил в этой небольшой деревушке Тверской области – за бесценок снял несколько комнат в добротном деревянном домике, за смехотворные деньги нанял прислуживать старенькую хозяйку, бедную беззубую бабку, которая убирала, стирала и готовила…

Несмотря на последние обстоятельства, которые складывались явно не в пользу Алексея Николаевича, выглядел он на удивление спокойным и даже уверенным в себе – с восходом солнца шел на озеро, удил рыбу, собирал в окрестных лесах первые грибы, развлекался колкой дров, а по субботам, как и положено, парился в деревенской баньке…

Иногда, раз в три-четыре дня он, чтобы никто не видел, заходил в «скворешник»-уборную, доставал из внутреннего кармана дешевенькой штормовки сотовый телефон и названивал по одному ему известным номерам – правда, язык сообщений, как и всегда, был очень своеобразный, и бабка, единственный человек, с которым постоянно общался вор, ничего бы из этого разговора не поняла.

Алексей Николаевич энергично наседал на всех абонентов – он хотел собрать сходняк как можно скорей. Приводил веские, как ему самому казалось, аргументы, рисовал перспективы, наконец, намекал, что якобы должен отстегнуть какие-то филки, но те, кому он звонил, упорно называли наиболее подходящим сроком конец августа; мол, собраться раньше не получится никак. Разговаривая таким образом, осторожный Коттон то и дело выглядывал в щелочку, высматривая, не появился ли кто посторонний – на его счастье, в этой забытой людьми и Богом деревне им не интересовался никто.

Правда, к хозяйке несколько раз заглядывал участковый, плюгавенький пожилой мужичонка с погонами старшего лейтенанта – типичный мусорской пропойца-хроник, с красным, задубевшим, будто бы замшевым лицом, с облупленным сиреневым носом и грубыми манерами дурно воспитанного деревенского пастуха. Впрочем, сельский мент вроде бы не обращал на нового постояльца должного внимания. Его интересовала вещь куда более важная – крепчайший бураковый самогон, который старушка, не получающая пенсии с начала года, виртуозно гнала на дивном аппарате каждую пятницу.

Алексей Николаевич, задернув занавеску, прошел в свои покои – душную, пахнущую нафталином комнатку, обставленную сообразно незамысловатым правилам хорошего вкуса по-деревенски: металлическая кровать с шишечками, взбитые подушки, многочисленные фотографии усопших родственников хозяйки: буденновский шлем эпохи Гражданской, «кубари» и «шпалы» командного состава Красной Армий времен финской войны, «бобрики», ставшие популярными у советской молодежи после развенчания культа личности.

Сбоку, как раз между изображением покойного хозяйкиного мужа, погибшего еще на Халхин-Голе, и сына, сгинувшего в колымском лагере, висел небольшой фотоснимок миловидной девушки – пышные волосы, утонченно-благородные, но в то же время несколько наивные черты лица, немного угловатые, еще подростковые плечи…

Это была племянница Наташа – пожалуй, единственный человек, без которого Алексей Николаевич тосковал в этой глуши.

Конечно, он давно уже пережил и первый шок после похищения Наташи, и смерть ее матери Людмилы Борисовны. Что поделаешь, если мир живет по закону джунглей; плакать обо всех – слез не хватит. Как ни удивительно, но по поводу племянницы Алексей Николаевич был относительно спокоен. Такое уже случалось два года назад – тогда вор волновался куда больше. И – ничего, все обошлось. Правда, помощь пришла оттуда, откуда ее меньше всего ожидали, от оперативного сотрудника совсекретного «13-го отдела»…

Коттон был совершенно уверен: с племянницей не случится ничего скверного. Девочка – наживка, на которую должен клюнуть он, сентиментальный уркаган. И он клюнет… Только не жадно и сразу, как глупый карась, эдакий прудовой фраер, а снимет ее с крючка хладнокровно, как сом или судак – хозяева местных водоемов (в последнее время, пристрастившись к рыбалке, авторитетный вор полюбил подобные сравнения). Но уж если Сухарев напорет косяков… То только себе во вред. Он не получит то, на что так рассчитывает.

Почему-то – кстати или некстати – вспомнился тот опер из «13-го отдела», Лютый… Кажется, его звали Максим. Ничего, хотя и отдал какое-то время «конторе», вроде, нормальный пацан – ведь не зря же полюбила его Наташа, не зря слала ему письма за решки, за колючку! Да, племянница была действительно неравнодушна к этому красавцу и умнице, но тот, в свою очередь, испытывал к ней чувства, вероятно схожие с теми, которые питает молодой школьный учитель к самой способной и бойкой ученице.

Пахан закатал манжет левой руки – электронное табло дешевеньких гонконговских часов показывало половину шестого вечера. А в Москве один уважаемый, авторитетный человек ожидал его звонка до семи…

Нащупав в боковом кармане куртки сотовый телефон, пахан вышел во двор – узкая дорожка к сортиру петляла между высокой травой. Зашел, закрылся на ржавый крючок, достал телефон, набрал номер.

Алексей Николаевич уже нажимал густо татуированными пальцами кнопки, когда со стороны улицы неожиданно послышался шум автомобильного двигателя. Это не могло не насторожить: тут, по деревушке, ездил лишь один автомобиль – разбитый УАЗик председателя колхоза, да и то лишь тогда, когда главный аграрий заезжал к хозяйке-самогонщице, возвращаясь из центральной усадьбы.

Быстро спрятав телефон, вор осторожно приоткрыл дверку и выглянул наружу – то, что он увидел, заставило его невольно вздрогнуть.

Перед покосившимся, серым от дождей забором стояла, сверкая лаком и хромом, округлая черная БМВ с тонированными стеклами и тонкой антенной на крыше. Косые, неяркие лучи вечернего солнца отражались от непроницаемой тонировки хищного «бимера».

Кому, как не пахану было отлично известно: на таких автомобилях, как правило, ездят или бандиты, или менты, или «контора».

Неожиданно лицо старика приобрело зверское выражение. Мгновенно достав из внутреннего кармана штормовки пистолет Макарова, он снял его с предохранителя и, осторожно приоткрыв дверку сортира еще шире, присел на корточки. Медленно, не поднимая головы, вылез наружу и, прячась за высокими кустами крыжовника, пополз через сад – при этом направляя ПМ в сторону машины. План – наверное, единственно правильный в столь неожиданной ситуации, был таков: добраться до забора, незаметно перелезть через него и – быстрыми перебежками в сторону леса…

Что ж, не впервой огородами бегать; в жизни авторитетного вора случались ситуации и похуже.

Он уже почти достиг изгороди, за которой начинался спасительный лесок. Внезапно из-за спины наземь, под ноги уходящему, легла темная тень – Коттон, резко обернувшись, вскинул пистолет, но выстрелить не успел. Удар ноги – и вороненая «волына», несколько раз кувыркнувшись в воздухе, шмякнулась на грядки.

– Алексей Николаевич, и вновь вы меня чуть не убили… Нельзя же так гостей встречать!

Перед паханом стоял Максим Александрович Нечаев – тот самый оперативник под псевдонимом Лютый, о котором он вспоминал лишь несколько минут назад…

Они беседовали на берегу озера. Солнце почти село – низкие облака живописно подсвечивались мягкими лучами. С тихим шумом осыпался песок из-под причудливо переплетенных корневищ прибрежных сосен. Сладострастно квакали лягушки, какие-то рыбы бултыхались совсем рядом с берегом, оставляя на воде огромные сферические круги, а летучие мыши уже чертили в теплом воздухе едва различимые линии.

Говорил в основном Лютый – Коттон внимательно слушал, иногда поддакивал, но чаще с сомнением качал головой; пахан вообще не очень-то доверял людям.

– Беседу с Заводным я записал, – достав из кармана диктофон с кассетой, на которой и был записан допрос Митрофанова, Нечаев включил воспроизведение.

Алексей Николаевич слушал долго и внимательно, никак не комментируя запись – недоверие понемногу таяло.

Но все-таки он спросил:

– А если это не в лесу писано, а на вилле у Сухарева?

– Не верите – поехали со мной, – конечно же, Лютый прекрасно понимал ситуацию, в которой оказался старик, и потому не обиделся за вопрос.

– В РУОП? К Прокурору? К Сухому?

– Если бы я хотел сдать вас ментам, то приехал бы не один, – возразил собеседник – теперь, как и всегда, ему трудно было отказать в логике.

– А для чего ты тогда вообще приехал? Чтобы мне обо всем этом сообщить? – не понимал пахан.

– Мне кажется, вы – единственный, кто действительно может мне помочь, – искренне ответил бывший офицер КГБ, бывший оперативник совсекретной организации и тут же поймал себя на мысли, что признание это прозвучало, как минимум, нелепо и странно.

– Та-а-ак… Значит, лавье у Сухого? – лицо Найденко вмиг сделалось непроницаемым.

– А больше, получается, и быть ему не у кого, – Максим взглянул на собеседника выжидательно – теперь беседа подходила к кульминационному моменту.

– Мгу-му, – пахан нервно разминал тонкими, коричневыми от никотина пальцами тугую «беломорину». – А что говорит Прокурор?

– Говорит, варианта все-таки два: по первому – деньги у Сухарева, по второму… – Лютый сделал небольшую, но достаточно многозначительную паузу, – у вас. Не у Заводного же! В то, что деньги забрали поляки, он не верит. Кстати, я тоже.

Пахан хмыкнул:

– А он всегда был таким проницательным, этот Прокурор. Ну, а ты как считаешь? У меня? Или у того коня педального, Сухого?

– Все-таки у Сухарева… – медленно, почти по слогам произнес Максим, стараясь по лицу старика угадать реакцию – глаза пахана были совершенно непроницаемыми, и потому продолжил логические построения: – Ему выгодно, руками польской «конторы» ликвидировал собственное производство, чтобы его человек, Заводной, не платил вам, косвенно – из его же кармана. Затем после наезда поляков на «Таир» забрал деньги и на них пытается организоваться тут, в России. Сухому это было выгодно: получается, что теперь он ни от кого не зависит. А все свалил на поляков, с которыми наверняка был в сговоре. Пожертвовал малым – получил большее. Сто миллионов, а главное – полную свободу.

Не глядя на собеседника, Алексей Николаевич закурил. Прищурился, пристально вглядываясь в перспективу дальнего берега – глаза старика сузились, зрачки превратились в микроскопические точки. Ветер уносил от коротко стриженной головы Коттона рваные клочья терпкого дыма – папироса неслышно тлела, пепел сыпался на брезент штормовки, но старик даже не стряхивал его наземь.

Молчание затянулось не в меру – Лютый не смел нарушить его первым. «Беломорина» была выкурена, окурок выброшен, и лишь после этого вор с невозмутимостью сфинкса поинтересовался:

– А тебе это все зачем?

Естественно, Нечаев не мог не ожидать такого простого и в то же время сложного вопроса. Но он все равно был готов к нему…

Рассказ его был кратким – хронология, факты, никаких собственных оценок. Ну, сдал его Прокурор за колючую проволоку «на хранение», ну, извлек оттуда, как извлекают со склада забытых вещей зонтик или саквояж… А теперь у него нет другого выхода.

– Понимаю. Человек слова. Присяга. Чувство долга. Перед начальством. Которое сперва использовало тебя, как дешевую проститутку, затем выбросило на помойку, а когда ты потребовался – подобрало вновь. Все с тобой ясно. – Каким-то бесцветным голосом рассудил Алексей Николаевич. – Понимать-то понимаю… А как ты сам ко всему этому относишься?