Текст книги "Прокурор для Лютого"

Автор книги: Федор Бутырский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 20 страниц)

Глава двадцать третья

Заводной, о котором в беседе с Прокурором вспоминал Лютый, сразу же в ночь задержания был отправлен в Москву, на Шаболовку, в главный офис РУОП. После непродолжительного, чисто формального допроса уже утром следующего дня он переступил порог камеры в следственном изоляторе «Матросская тишина».

В некогда белоснежном щегольском костюме, превратившимся в грязные лохмотья, в дорогих штиблетах ручной работы, из которых были вынуты шнурки, новый узник смотрелся униженно и жалко. Стоя у тяжелой металлической двери с «кормушкой», он инстинктивно жался спиной к холодному железу – Заводной чувствовал, что на него смотрят десятки глаз, прощупывают, просвечивают, оценивают, но спрятаться от них он не мог…

Конечно же, в своей жизни Митрофанов не раз слыхал о подобных ситуациях – от того же Чирика, но одно дело – слышать от посторонних, а совсем другое – самому оказаться в положении арестанта.

Смена обстановки впечатляла. Там, за стенами – горячее июльское солнце, шум огромного города, удовольствия, которые может дать человеку столица, короче – красивая, беспечная жизнь. Тут – замкнутое пространство тесной грязноватой камеры, цементный пол, параша в углу, унылые серые стены, вдоль которых стоят грубые трехэтажные нары. И эти странные недоверчивые взгляды…

Пространство перед нарами верхнего яруса было завешено какими-то несвежими тряпками – очевидно, носильными вещами тех, кто тут обитал. Одни арестанты сидели на «пальмах», то есть на верхних ярусах нар, свесив босые ноги, другие – внизу. Заключенные, разделившись по интересам, занимались каждый своим – играли в домино, курили, читали, лениво смотрели телевизор, болтали на какие-то свои отвлеченные темы. Но взгляды всех то и дело скользили по нелепой фигурке Заводного.

Видимо, в камере, куда привели новенького, уже были готовы к появлению новичка: «блатной телеграф» – он покруче любой кремлевской «вертушки».

О каждом заключенном еще до того, как он попадает в камеру, узнают все или почти все: кем был на вольняшке, чем занимался, кто жена, сколько детей, к какой «масти» причисляется, если это блатной, водил ли дружбу с мусорами… Делается это, естественно, через самих же ментов-следователей: люди трудной и опасной службы за деньги или услуги могут пойти навстречу кому угодно, и подследственному прежде всего.

Такую предосторожность вполне можно понять: сука[9]9
  Сука (жарг.) – вор, изменивший закону и ставший сотрудничать с правоохранительными органами.


[Закрыть] на хате означает для арестантов гнулово, новые сроки и, возможно, аресты подельников, которые еще на воле.

Разумеется, на этой хате о Заводном знали многое – многое, если не все…

Ситуация требовала логического продолжения и потому Митрофанов, растянув рот в подобострастной улыбке, произнес неуверенно:

– Здравствуйте.

– Проходи, – поманил его пальцем невысокого роста мужчина, нестарый, с тяжелым, цепким взглядом, – давай ближе…

Торс невысокого был обнажен, и новенький, едва подняв взгляд, заметил: тело говорившего покрывают причудливые татуировки. Статуя Свободы на фоне тюремной решетки, выколотая на предплечье, многочисленные церковные купола на спине и груди, на плечах – густые гусарские эполеты; звезды на ключицах, изображение монаха, склонившегося над манускриптом…

Заводной послушно прошел к столу, он был готов отвечать на любые вопросы. Сидевшие за столом смотрели на вошедшего выжидательно, а обладатель загадочных татуировок продолжил допрос:

– Первоход?

Новенький непонятливо заморгал – видимо, не поняв значения термина.

– Что?

– Ну, и так понятно, что впервой в тюрьму попал, – покачал головой татуированный. – Ну, рассказывай братве, что и как.

Новичка усадили за стол, за которым восседали человек десять арестантов. Теперь густо татуированный замолчал, а слово взял высокий жилистый мужчина лет шестидесяти. Властно поджатые губы, тяжелый взгляд из-под лохматых бровей – все это выдавало в нем человека несомненно авторитетного, старшого камеры.

– Ну, давай, говори, – с показным интересом предложил он, – за что сюда попал? Какую статью шьют? Как на самом деле-то было? Как звать?

Новичок невольно поежился под тяжелым взглядом собеседника и, тяжело вздохнув, принялся рассказывать все по порядку: и о Сухареве, и о племяннице уважаемого вора, и о неизвестном, якобы таксисте, похитившем его, и о том, как их, вместе с уважаемым вором в законе Коттоном накрыла «контора» (Митрофанов, не знавший о «КР», был абсолютно убежден, что его задержание – дело рук ФСБ). Удивительно, но первоход не врал, не выгораживал себя – правда, излагал недавние события сообразно собственным представлению и пониманию.

Мужчина с косматыми бровями слушал внимательно, не перебивая – рассказ новенького выглядел на удивление правдивым.

Затем задал неожиданный вопрос:

– М-да, напорол ты, Заводной, косяков… Напорол… Бля буду. А еще какие косячки за тобой водятся?

– А что это такое? – Митрофанов недоуменно уставился на авторитета.

– В попку не балуешься? С мусорами дружбу не водишь? Друзей-приятелей никогда не сдавал?

Митрофанов, который до сих пор не мог прийти в себя от пережитого, к тому же – не понимавший, что после потребления дозы «русского оргазма» он стал чем-то вроде зомби, тряпичной куклой в чужих руках, не сознавал очевидного: участь его была решена, едва он переступил порог хаты. Допрос, рассказ, ритуальные на любой следственной хате вопросы о косячках – не более, чем импровизированная комедия, как-то разнообразившая тусклую жизнь подследственных. Ведь еще час назад на хату пришла персональная малява от смотрящего тюрьмы с подробными инструкциями по поводу дальнейшей судьбы негодяя.

– Да нет…

– Ты еще не сказал, статью какую шьют? – напомнил мужчина с косматыми бровями.

– Да не помню я. Номер какой-то вроде как назвали, да я не больно в этом разбираюсь, – откровенно сознался Митрофанов, мысленно моля Бога, чтобы этот допрос поскорей завершился.

Говоривший нехорошо прищурился.

– Ничего, вспомнишь, времени у тебя впереди до хрена. Только сдается мне, голубчик Заводной, что ты хотел законного вора набарать… Да и оскорбил его как – нехорошо, нехорошо…

Митрофанов был словно бы в прострации – он одновременно и понимал, что теперь с ним наверняка произойдет нечто ужасное и непоправимое, и не понимал этого. Слова глушились в затхлом воздухе камеры, словно в мокрой вате, и Заводной механически, будто марионетка, подчиненная воле невидимого кукловода, кивал даже после самых коварных и неожиданных вопросов.

– Так хотел? – возвысил голос старшой.

– Получается, что хотел… – эхом произнес Заводной. – Да ведь я человек маленький, шестерка… Мне сказали – я сделал.

Сидящие за столом после этих слов громко зашумели, и тот самый татуированный, который подозвал первохода к столу, произнес, обращаясь к старшому – безусловно, смотрящему камеры:

– Череп, наша хата не потерпит, чтобы какой-то паучина помоил честное имя вора, – на этих словах он оглянулся на нары в поисках поддержки, – хата требует прилепить этому акробату гребень и загнать его под шконку. Правильно я говорю, братва?

– В петушатник марамойку! – выкрикнули несколько голосов с нижних нар.

– Щас всем кагалом за щеку надаем, – уверенно произнес татуированный, медленно расстегивая штаны, – а потом – по полной программе…

Блатной суд справедлив, хотя, может быть, излишне суров: никакой тебе презумпции невиновности, никаких тебе адвокатов, никаких кассационных жалоб. Тут не помогут ни деньги, ни связи, ни мольбы о пощаде – жертва поняла это уже через несколько минут.

Сперва Митрофанова поставили на колени и насильно вставили в зубы доминошную кость, стертую от многочисленных прикосновений, потом самые сильные блатные заломили руки за спину, а остальные, кроме петушил, по очереди провели членом по губам. Некоторые из блатных, самые суровые судьи (они же и исполнители), самые резвые и сексуально озабоченные, онанировали прямо на лицо жертвы – спустя несколько минут лицо новенького было залито густой, застоявшейся спермой.

Но на этом его мучения не закончились; это было лишь начало…

Невидимые, но сильные руки крепко сжали Заводного в стальных объятиях; он и не пытался сопротивляться. Кусок мокрой простыни, свернутый жгутом, прочно связал ему запястья за спиной. Вывороченные назад руки, вздернутые словно на средневековой дыбе, были готовы выскочить из плечевых суставов.

Митрофанов даже не сопротивлялся – будто бы кто-то парализовал его волю. По его лицу, шее, груди били кулаками, брюки и нижние белье были разоравны на мелкие лоскуты в течение минуты. Неожиданно невидимые истязатели резко наклонили его вперед, раздвинув при этом ноги, и Заводной почувствовал в заднепроходном отверстии внезапную резкую боль.

Минут через пять обессиленное тело Заводного было закатано под нары ногами – Митрофанов сразу же потерял сознание.

…Он пришел в себя лишь к обеду: кто-то осторожно тронул его за плечо.

– Вставай, сестричка Манечка!..

Заводной с трудом разлепил набрякшие веки: на него смотрел женоподобный молодой мужчина – округлые движения, потухший взгляд, следы губной помады на толстых мясистых губах…

– Кто ты?

– Сестричка Леночка… Мы с тобой теперь под одной шконкой спим. А я на тебя, красавчик, как ты только вошел, сразу глаз положил, – сознался сестричка Леночка с приторными интонациями.

Новый «акробат» плохо осознавал, что с ним теперь происходит.

– Что такое?

– Там вертухай по твою душу пришел, – продолжал женоподобный, – говорит, чтобы собирался…

– Ну, долго я еще ждать буду? – послышался со стороны двери недовольный голос. – Подследственный Митрофанов, на выход с вещами!..

Ничего не понимающего Заводного повели по длинным коридорам к следователю.

Каково же было удивление потерявшего девственность первохода, когда следак объявил ему: гражданин Митрофанов выпускается из следственного изолятора под подписку о невыезде из города Москвы…

* * *

Не узнать этого человека было невозможно – он бросался в глаза своим начальственным экстерьером даже в центре столицы, где приезжих больше, чем москвичей, где все невесть куда спешат и никто ни на кого не обращает внимание. Природа будто заранее знала, кем станет этот седовласый мужчина к пятидесяти пяти годам, и отпустила ему и высокий рост, и горделивую осанку, и крупное лицо с резкими волевыми чертами, которые многие находили немного грубоватыми, но все равно мужественными.

Его нельзя было представить ни школьным учителем, ни инженером, ни даже директором самого солидного и престижного универмага. Ему суждено было стать Функционером – и он стал им.

Но теперь нетерпеливо поглядывая на часы, он, как рядовой гражданин, прохаживался вдоль Кропоткинской набережной Москвы-реки, в самом центре Москвы. Атлетического вида ребята с всемогущей Варварки, 5 многозначительно скучали метрах в десяти, внимательно поглядывая на проходящих поблизости обывателей, оценивая проезжавшие неподалеку машины. Еще одна машина стояла в стороне – ближе к Крымскому мосту. Рябину топтуны из наружки узнали сразу и, естественно, пропустили: как-никак, хотя «КР» и конкурирующая организация, но, как говорится, свои, буржуинские…

– Заставляешь ждать, – вместо приветствия резко бросил высокий кремлевский начальник.

Прежнего Рябину было не узнать: теперь на лице этого киборга можно было прочесть даже нечто человеческое – ожидание, испуг, извинительность… Да и вид начальника службы «КР» был необычен: вместо привычного темно-зеленого камуфляжа – строгий деловой костюм, сидевший на его обладателе откровенно мешковато; вместо высоких шнурованных ботинок на толстой тракторной подошве – дорогие модельные туфли.

– Раньше не мог, что ли? – болезненно скривился Функционер.

Рябина понял, что возражать не только бесполезно, но и опасно, и вопросительно посмотрел на собеседника – мол, виноват, что теперь скажете.

Функционер молчал – он смотрел на него как в перевернутый бинокль; так ученый-биолог рассматривает в микроскоп амебу.

Наконец, поняв, что молчание чересчур затянулось, произнес:

– Я внимательно прослушал так называемый компромат, который ты мне доставил. Ты что – не понимаешь, куда полез?

– Куда? – позволил себе задать естественный вопрос Рябина.

Каменное лицо кремлевского чиновника было бесстрастным, только крылья крупного носа подрагивали, как у разъяренного льва. Рябина придавленно молчал; увидь его тут кто-нибудь из подчиненных, наверняка бы подивился перемене, происшедшей с этим киборгом.

– Ты на кого его собирал? – скрипуче проговорил Функционер. – И вообще: ты на кого работаешь?

– Вы распорядились собирать всю информацию о Прокуроре, – изо всех сил стараясь выглядеть спокойным, ответил Рябина.

– Ага… Стало быть, когда я слушаю перечень людей, которые якобы вложили деньги в какой-то сомнительный проект, связанный с наркотиками, то должен этому верить? Так получается? – ярился Функционер. – И когда в этом перечне моя фамилия называется первой… Я должен верить, что это правда?! Ты что – с ним в сговоре?

– Я записывал все, что Прокурор говорил на базе, – оправдывался Рябина.

– Херню ты записал! – неожиданно закричал высокопоставленный собеседник. – Клевета, поклеп, нелепые инсинуации! Что – получается, будто бы я на старости лет с наркотиками связался? Прокурор, сволочь, клеветал на меня, дискредитировать хотел… А ты, как последний идиот, купился… Да еще мне притащил.

Два молодых человека, по виду – студенты, заинтересованно остановились, услышав раскатистый баритон, который они не раз и не два слышали по телевизору. Охранник, который был поближе, быстрым шагом направился к ним, грудью перекрывая путь к хозяину. Ребята пожали плечами и пошагали своей дорогой, оглядываясь на удивительно знакомого человека.

Функционер ничего этого не заметил, только впился крепкими пальцами в парапет.

– Ты вообще понимаешь, что наделал?

– Ведь я не мог это подделать, – продолжал Рябина, не чувствуя за собой вины, – аппаратура записала все, что говорилось, и я… – он не успел досказать, потому что вновь был перебит:

– Кто-нибудь еще слышал эти записи?

– Не-ет… – ответил начальник базы «КР» немного неуверенно.

– А кто их расшифровывал?

– Я сам. Ведь вы сами не раз говорили о полной конфиденциальности.

– Копии есть?

– Нет. Все в единственном экземпляре передано вам.

– Кому ты о них говорил?

– Никому.

– Хоть это радует…

Функционер отвернулся, встал лицом к Москве-реке и тяжело, будто бросая в воду булыжники, заговорил:

– Я думал, ты умней. А ты оказался идиотом. Эти записи – камень на мою шею. Если этот поклеп, не дай Бог, станет известен журналистам – не страшно. Можно будет и откупиться. Но если, не дай Бог, там… – он коротко кивнул в сторону кремлевских башен, рубиновые звезды над которыми кроваво светились в лазурной голубизне неба. – Ты понимаешь, чем это грозит?

Рябина вяло сглотнул слюну – глазки цвета марганцовки погасли, потускнели, словно бы аккумулятор, от которых они работали, разрядился.

– Чем? – он все-таки нашел в себе силы задать этот вопрос.

– Тем, что я тебя следом за собой потащу, – зло ответил Функционер. – Ты крайним будешь. Мне – поверят, тебе – ни за что. Зараза – и перемонтировать ничего нельзя… Ладно, хрен с ним, с проектом, хрен с ними, с деньгами… Хотя я и тут повоюю. Так ведь теперь недолго и со своего места полететь.

– Простите, но я исполнял ваш приказ. Я делал, что мог. Я не виноват, что Прокурор сказал именно то, что попало на пленки.

Высокопоставленный собеседник молчал – долго и страшно. Желваки рельефно играли под сероватой, пористой кожей; глубоко посаженные глазки, не мигая, смотрели в сторону Крымского моста. Видимо, сейчас в нем вызревал подробный план дальнейших действий.

– Ладно, – неожиданно смягчился он, – я немного погорячился. Ты тщательно проделал свою работу и справился с заданием. Ты действительно ни в чем не виноват. Тут нет виноватых. Тут все правы.

Рябина взглянул на Функционера выжидательно – мол, коли так, то как же…

– Ты будешь переведен в другое место, – словно бы комментируя ход мысли собеседника, произнес чиновник. – Должность начальника охраны нашего консульства в Нью-Йорке, надеюсь, тебе подойдет? Ну, и кроме того, как договаривались…

Будь на месте Рябины другой человек, он бы насторожился столь быстрой перемене настроения и интонаций, но киборг слишком логичен, чтобы придавать этому значение. Формальная логика, знаковая система, аудио и видеосигнал – современный терминатор не способен разобраться в игре полутонов и оттенков…

– Большое спасибо, – кратко ответил он, удерживаясь, чтобы не отчеканить по старой привычке «Служу Советскому Союзу!»

– Через три дня встретимся и тогда обговорим частности, – наконец-то Функционер изобразил на лице улыбку, похожую, скорей, на гримасу резиновой куклы. – Ну, всего хорошего…

Они коротко пожали друг другу руки, и высокопоставленный чиновник направился в сторону своей машины.

Один из топтунов услужливо открыл дверцу лимузина – Функционер махнул на прощание Рябине рукой, и машины тронулись.

Начальник базы «КР» лишь проводил кортеж взглядом. Затем вздохнув, двинулся в сторону от набережной. Он шел тихим московским двориком, рассеянно глядя по сторонам. Двое пенсионеров на лавочке, несколько мам с разноцветно одетыми ребятишками вдали, улица с каким-то вялым, несмотря на центр Москвы, движением.

Все дышало спокойствием, ничего не предвещало неприятностей, да и откуда им взяться?

Рябина уселся в машину, захлопнул дверь, сунул ключ в замок зажигания, еще немного подождал, не размышляя ни о чем.

Затем повернул ключ…

Сидевший за рулем успел лишь услышать звук провернувшегося стартера – в то же мгновение из окон ближайшего дома со звоном вылетело несколько стекол. Пенсионеры вместе со скамейкой оказались опрокинутыми на пыльный газон, мамы истошно завизжали и бросились поднимать детей, сбитых взрывной волной.

А после взрыва на дворик снова опустилась тишина, которую нарушали разве что крики потревоженных галок, тихий треск горящего УАЗика да еще почти неслышный звук осыпавшейся листвы…

Глава двадцать четвертая

Черная БМВ с непроницаемо тонированными стеклами, свернув с Гастелло на улицу Матросская Тишина, остановилась у обочины. Лютый, хлопнув дверцей, направился в сторону известного в Москве следственного изолятора. Он уже знал – минут через двадцать подследственный Митрофанов должен покинуть тюремные стены под подписку о невыезде.

Заводной не заставил себя долго ждать – минут через пятнадцать после появления рядом с тюрьмой антрацитно-черной БМВ нелепая фигурка в лохмотьях, распугивая своим видом многочисленных посетителей, пришедших в СИЗО с передачами к родным и близким, уже медленно пересекала улицу. Походка Митрофанова выглядела несколько странной – она была неестественно скованной и зажатой.

Московский бомж-нищий, наверняка сидевший, заметив явного конкурента, пробормотал по адресу сексуальных меньшинств какое-то замысловатое ругательство и смачно плюнул в его сторону. Мент, стоявший неподалеку, удивленно проводил странного оборванца взглядом и, подумав, достал рацию и что-то произнес.

Спустя минут пять недавний узник следственного изолятора уже сидел в кожаном салоне БМВ. От Заводного остро несло козлом, и это заставляло Нечаева то и дело брезгливо морщиться. Но выбирать не приходилось: слишком многое было теперь поставлено на карту…

Митрофанов выглядел совершенно отрешенным – казалось, он даже не узнал Лютого, с которого и начались его злоключения. Отсутствующий взгляд, вялые движения, красный слюнявый рот – короче говоря, полная прострация.

Лютый, отъехав на несколько кварталов, остановился вновь и, достав из-под сидения прозрачный пластиковый баллон с мутноватой розовой жидкостью, протянул его пассажиру; это была загодя приготовленная ударная порция «русского оргазма».

– Выпей, освежись, – последовала команда. – Замотался, небось, на хате… крыльями махать, – поняв, что он не ошибся, Нечаев продолжил многозначительно: – Ничего, ничего, от этого еще никто не беременел… Давай, пей быстрей, освежайся.

Митрофанов не стал прекословить – механически свинтил пробку, послушно припал тонкими фиолетовыми бескровными губами к горлышку, и острый волосатый кадык быстро заходил под подбородком.

– А теперь слушай меня внимательно, – веско произнес сидевший за рулем, с трудом выдирая из грязных рук пассажира ополовиненную бутылку. – Отныне ты будешь выполнять мои команды.

Глаза Заводного словно бы маслом подернулись, на бледном лице заиграла тихая, блаженная улыбка; по всему было заметно, что этот человек испытывает внезапный приступ настоящего счастья.

– Ты понял? – в голосе Нечаева зазвучали металлические нотки.

– Понял… – эхом ответил тот.

Мягко заурчал мотор – машина, медленно тронувшись, покатила через Сокольники в сторону кольцевой автодороги, на базу «КР»: там с самого утра ожидали и Лютого, и его пассажира…

Врач спецслужбы «КР», маленький, толстенький мужчина в белом халате чем-то неуловимо напоминал жука: то ли полами белого халата, вздымавшегося при каждом его движении, точно крылья, то ли жесткими, топорщившимися усиками. Он взял со столика шприц, набрал из ампулы обезболивающее, выпустил воздух, вколол за ухо пациенту – Заводной лишь вяло поморщился: при этом блаженная улыбка продолжала блуждать по его лицу.

– Стрижка у него слишком короткая, заметно будет, – прикидывал Лютый, стоя рядом с Митрофановым и следя за манипуляциями доктора.

– Микрофон миниатюрный, я за ухо под кожу вошью и под небольшую опухоль замаскирую, – бросил врач, и по его тону Нечаев догадался, что подобные вещи тому уже приходилось делать не раз.

Лютый взял микрофончик – небольшая круглая таблеточка, не больше элемента электронных часов, только немного тоньше. Он уже знал, что микрофончик одноразовый, и хватит его не больше, чем на трое суток. Минус – сутки на первичное заживление. Значит, за оставшиеся двое суток надо будет успеть все, что он наметил.

А наметил он многое…

Как ни странно, но главная роль в задании Прокурора отводилась именно Митрофанову. Зомби, тряпичная кукла, марионетка в чужих руках, но в то же время – человек, вхожий к Сухареву. Теперь, вспоминая тот заброшенный ДОТ в лесу, где Заводной был подсажен на «русский оргазм», Максим лишь довольно улыбался – после операции Нечаев получал в руки настоящую радиоуправляемую бомбу; микрофончик и вживлялся за ухо с тем расчетом, чтобы координировать действия послушного ему Митрофанова на расстоянии.

– При воспроизведении не будет мешать? – Максим имел в виду кожу и пластырь.

– Не должно, – категорически заверил хирург, откладывая в сторону окровавленный скальпель, – слышно будет только ему. Черепная коробка выполняет роль своеобразного резонатора. И дальность приличная – до трех километров.

Напоминающий жука врач продезинфицировал металлическую таблетку спиртом и вставил ее в аккуратный надрез за ухом, после чего наложил скобу, смазав рану какой-то заживляющей мазью.

– Через сутки можете получать, – хмыкнул он, накладывая пластырь. – Ничего, не помрет…

Черная БМВ с тонкой антенной на крыше неслась по Калужскому шоссе.

Лютый сосредоточенно следил за дорогой; пассажир безучастно смотрел впереди себя. Иногда водитель бросал на него короткие взгляды – в профиль ранки за ухом не было заметно. Впрочем, небольшое утолщение на коже, скрытое пластырем, можно было принять за обыкновенную опухоль; вряд ли бы она вызвала подозрения Сухого.

Подозрения могло вызвать другое: поведение Митрофанова. Сухарев, видевший воздействие даже небольшой дозы «русского оргазма» на Наташу Найденко, наверняка мог бы заподозрить что-нибудь неладное: невпопад сказанное слово, неуместный жест, а особенно – неестественно счастливое выражение лица – все это могло бы вызвать подозрение… Такие вещи скрыть невозможно, а тем более – от опытного Сухого, который прекрасно знал, на что способна и на что неспособна его шестерка.

Неожиданно зазвонил сотовый телефон – Максим торопливо извлек из нагрудного кармана черную коробочку, щелкнул кнопкой.

– Алло…

Звонил Прокурор – естественно, он был в курсе планов Лютого. Конечно же, он не совсем верил в успех – план Нечаева выглядел чересчур смело, чтобы не сказать – фантастично. Но ведь и требования Прокурора выглядели не менее смелыми…

Новости были следующие: сегодня днем во дворике одного из домов по Кропоткинской набережной была взорвана машина – труп водителя идентифицировали, им оказался Рябина.

– Этого и следовало ожидать, – подытожил Прокурор – в голосе его послышалось плохо скрываемое злорадство. – Умным захотел быть, не по зубам кусок заглотил… Его просто убрали, как лишнего свидетеля.

– Кто убрал?

Прокурор многозначительно промолчал, и по этому молчанию Нечаев понял, что спросил лишнее.

– А Коттон? – поинтересовался Лютый, обгоняя грузовик.

– Его местонахождение уже известно, – спокойно ответил звонивший. – Там двое людей Рябины, они еще ничего не знают. Людей этих придется ликвидировать – они владеют слишком серьезной информацией. А Найденко просто объяснят, что он стал жертвой внутриклановых бандитских разборок…

– Бандитских? – сидевший за рулем даже не скрывал иронии, вкладывая в это понятие достаточно прозрачный подтекст.

– Тем более, что о «КР» ему ничего неизвестно, – кремлевский абонент начисто проигнорировал иронию собеседника. – Для приличия продержат в изоляторе временного содержания несколько часов, и выпустят – у РУОПа на Алексея Николаевича ничего нет.

– А как же деньги? – Нечаев не сомневался, что теперь Прокурор так просто не слезет с вора.

– А это уже не ваша забота, – возразил Прокурор с едва заметным раздражением, и Лютый понял, что зря задал этот вопрос. – Занимайтесь Сухаревым…

Замелькали синие указатели – до городка, где теперь сидел Сухарев, оставалось не более пятнадцати километров…

На бесцветном, словно выгоревшая на солнце солдатская гимнастерка, небе не было ни облачка. Легкий ветер со стороны недалекой речки едва шевелил ветви деревьев, навевая на немногочисленных жителей этого захолустного городишки скуку и лень.

И лишь одному человеку во всем городке было не до отдыха…

Сухой тонул – он ощущал это явственно, отчетливо, но никто не мог бросить ему спасательный круг. Спасение утопающих – дело рук самих утопающих – общеизвестная и непреложная истина.

Вот сейчас, сейчас – еще несколько конвульсивных движений, несколько попыток выплыть наверх, и конец – в легкие натечет холодная зловонная вода, и потянет ко дну, и над головой сомкнутся сферические круги…

Блестящий многоходовый план, который был им задуман и почти доведен до логического завершения, рушился, как ветхая хибара под напором урагана.

Отправляя Заводного к Найденко парламентарием, Сухарев надеялся договориться. У него было все – технологический пакет по производству «русского оргазма», купленный на корню городок, который он надеялся превратить в некое подобие боярской вотчины, сбытчики и потенциальные потребители розового порошка. Не было только денег – огромных, фантастических сумм, необходимых для того, чтобы начать завоевывать рынок.

Тогда, в Польше, офицер Службы Бясьпеки пан Анжей провел его, как младенца. Поляки с удовольствием ликвидировали заводик в Малкиня, но затем непонятно почему наехали на «Таир», фирму-посредник, через которую неизвестные, но влиятельные люди Москвы передавали сто лимонов баксов наличкой. Поляки деньги не взяли – наверняка побоялись связываться с Кремлем (а то чьи же это деньги?!), тем более, что на опломбированных ящиках с валютой стоял гриф «Российская Федерация. Посольство в Варшаве. Дипломатическая почта». Назад, к вкладчикам деньги не вернулись – Сухарев выяснил это по своим каналам. Стало быть, СБ вошло в контакт не только с ним, но и с его соперником, завязанным на проект с другой стороны.

Он, Сухарев, нанес несколько отличных упреждающих ударов: сперва похитил племянницу Коттона, а затем перестрелял большинство влиятельных московских бандитов; о кровавой бойне в дорогом ресторане центра столицы вспоминали до сих пор.

Первое имело целью грубо и нагло шантажировать любящего дядю (мол, вкладывай деньги в проект, а там как-нибудь поделим); второе – насмерть запугать оставшихся в живых врагов плюс – переадресовать на себя доходы с тех богатеньких бизнесменов, которым покойные ставили «крышу». Второй вариант был запасным, если все-таки Коттон не согласится (в это верилось слабо), можно было попытаться вложить в проект лавье подконтрольных ныне трастовых компаний, банков и фирм.

Первое не сработало; Заводной вместе с видеокассетой, которая должна была поставить влиятельного вора на колени, исчез.

Оставалось второе – но для того, чтобы собрать такую огромную сумму, требовалось время, и немалое. Да и тут могли возникнуть непредвиденные сложности.

А тогда пришлось бы начинать по-новому, едва ли не с нуля; время, как известно, конвертируется в деньги и никогда – наоборот. Зачем же было покупать этот паршивый городок, зачем было вкладывать кучу лавья в будущее производство?! Получалось, что огромная машина, созданная им под «русский оргазм», уже работала, но вхолостую. А это означало, что деньги оказались замороженными – стало быть, хозяин нес огромные убытки.

Убытки, потеря прибыли – слова, которые как никакие другие создают ощущение сродни тому, которое бывает, когда идешь ко дну.

Авторитет, по своему обыкновению, сидел в раскладном шезлонге, рядом со входом в коттедж. Настроение было мрачно-решительным, и об этом свидетельствовало все: и отсутствующий взгляд, и налитые кровью глаза, и нервные движения, которыми он вертел на пальце любимый перстень с булыжным бриллиантом…

Даже не обернувшись, он резко бросил своему охраннику-«быку» – огромной низколобой горилле с руками ниже колен:

– Как Заводной нарисуется – ко мне сразу. – В глубине души он еще надеялся, что Митрофанов все-таки объявится.

– Му-гум, – привычно промычала горилла.

– Вы ему в Москву звонили?

– Да и звонили, и Штука пацанов посылал, и все накидки прокачали: нигде нет, – невозмутимо отвечал телохранитель. – Как сквозь землю…

– М-да, – скривился Сухарев. – Связался на свою голову с идиотом.

Авторитет, лениво взяв со столика стакан, протянул руку: наученный качок-телохранитель плеснул туда апельсинового сока.

– Жарко сегодня, – Сухой пил жадно, и желтая жидкость стекала у него по подбородку.

Гориллообразный качок понял это как просьбу добавить и вновь потянулся за пакетом с соком – Сухарев вальяжно протянул стакан и поднял голову…

Густой апельсиновый сок стекал по пальцам, натекал в кроссовки, но ни он, ни охранник, инстинктивно повернувший голову по направлению взгляда хозяина, не замечали этого.

Перед витой чугунной калиткой стоял Митрофанов…