Текст книги "Алпамыш"

Автор книги: Фазил Юлдаш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 18 страниц)

Вернулся огорченный Алпамыш к Барчин, рассказал ей, что отец его ни за что отпустить не хочет. Расстроилась еще больше Барчин-ай, успокоиться не может, – так говорит Алпамышу:

– Пословица есть: «Султан свою кость в обиду не даст…» А мой отец при твоей жизни – в такой обиде у калмыков! Э, Хакимджан, как видно, не любишь ты меня.

– Что же делать мне? Лишаюсь я ума!

Не поедешь ты, поеду я сама.

Пусть остатка жизни буду лишена, —

Слава шахская мне больше не нужна!

Своего отца проведать я должна.

Как ни далека калмыцкая страна,

По-мужски одевшись, вооружена,

На любом коне отправлюсь я одна, —

Пред отцом своим не буду я грешна!

Знай, мне все на свете опостыло вдруг,

Так я, бедненькая, загрустила вдруг.

Отпусти меня, высокий хан-супруг, —

Если ты не едешь, ехать я должна!..

Еще больше опечалясь, задумался Алпамыш: как быть ему?.. Родственник был у него, по имени Бектемир. Бектемир был беком конгратского колена тартувли, а сам Алпамыш был беком колена канджигали. Решил Алпамыш за советом к Бектемиру пойти. Пришел он к нему, – рассказал осе дело, – говорит:

– Сколько ни просил я отца, разрешения не дает, а жена моя, красавица, беспокоится очень, – сама, говорит, поедет. Что делать, не знаю, терпенья моего не стало. Как бы то ни было, сидеть нам сложа руки никак нельзя, надо в калмыцкую страну отправляться. Каков твой совет будет?..

Посовещались они между собой, – решили тайком от Байбури в поход итти. Присоединились к ним еще сорок джигитов. Поужинали они, в дорогу снарядились, коней оседлали, вооружились. Когда уже весь народ спал крепко, стали они выезжать потихоньку.

Вышел в это время старик Байбури во двор, – видит – они уже отправляются. Стал он впереди их, – говорит:

– Мой язык, пока я жив, правдивым будь!

Хоть не во-время вы сели на коней,

Беки-храбрецы, ваш путь счастливым будь!

Я сказал: «Останься, вражий край забудь!»

Я сказал: «Мою ты насмерть ранишь грудь!» —

Послушанья ты не проявил ничуть.

Беки-гордецы, ваш путь счастливым будь!

Золотой кушак надеть ты поспешил,

Бог тебя прости, мой сын, ты грех свершил, —

Старого отца покоя ты лишил!

Не в урочный час поход затеял ты.

Мало видевшие – горячи, быстры,

Много видевшие – холодны, мудры.

Мать-отца покинув ради Байсары,

Воевать идешь, нас не жалея, ты!

С калмык

о

м тягаться не пришла пора.

Сокол горд своим венцом из серебра.

Сколько у меня имущества-добра!

Мой наследник, шах Конграта, возвратись!

Сокола душа возвышенно храбра.

Тайно улетая с отчего двора,

Не лети в тот край проклятый, возвратись!..

Сколько ни упрашивал их Байбурибий, никто ему в ответ слова не сказал. Так и уехали они.

Вернулся опечаленный Байбури в дом, подумал: «Э, плохо, что уехали они, просьбе моей не вняв, чувствую – не вернуться им из калмыцкой страны…»

В боевом задоре лихом,

Сорок беков скачут верхом,

Мчатся на просторе степном

В темной непроглядной ночи.

Свищут по тулпарам камчи!

То степным, то горным путем

Едут они ночью и днем.

Кони расскакались в степях,

Пышет пламя в конских ноздрях.

Пена, накипая в пахах,

Падает, как хлопок, во прах, —

Конникам их резвость не в страх.

Так при свете дня и впотьмах

Сорок храбрецов-седоков

Скачут в дальний край калмык

о

в.

«Нам туда прибыть, – говорят, —

Калмык

о

в разбить, – говорят, —

Выродку их, шаху Тайче,

Голову б срубить! – говорят. —

Байсары спасем, – говорят. —

Скот ему вернем, – говорят, —

Увезем в Конграт!» – говорят.

Храбрецы-тюри каковы,

Витязи, смотри, каковы!

С ними ты, калмык, не шути!..

Много разных стран по пути,

Разный по пути разговор.

Едут мертвой степью – куда

Ворон не летал никогда.

Мимо камышовых озер.

Мимо бирюзовых озер

Едут – утешается взор.

Каменными кряжами шли,

По ущельям-скважинам шли, —

Мало ль было, много ли гор, —

Девяносто гор перешли!

Выйдя на зеленый простор,

По земле, по вражьей пошли…

Идут они так по калмыцкой земле, – о том, какая западня им готова, ничего не знают…

А теперь послушайте об этой коварной старухе, о Сурхаиль. Сказали мы уже раньше, что в привычку она себе взяла ежедневно на холм подниматься, в подзорную трубу на дорогу поглядывать. И вот – смотрит она однажды в эту трубу и видит: едут сорок сардаров конных, грозней драконов разъяренных. Увидала их коварная старуха;– и на такую хитрость пустилась: разметала космы свои, лицо ногтями исцарапала, – пошла к ним навстречу.

Увидали беки старуху, придержали поводья – коней остановили, спрашивает у нее Алпамыш:

– Что ты бродишь здесь одна в пустыне, мать?

Горько плачешь по какой причине, мать?

Космы растрепав и разодрав лицо,

Ты скорбишь о муже иль о сыне, мать?

Иль тебе обиду кто-нибудь нанес,

Или потерпеть ущерб тебе пришлось?

Близкого кого ль утратить довелось?

Что, скажи, причина этих горьких слез?

Далеко ль отсюда, близко ли живешь?

Слезы проливая, ты куда бредешь?

Что ты так вопишь, лицо ногтями рвешь?

Убиваясь так, с ума себя сведешь!

Если спросишь нас – издалека идем,

Натерпелись мук, идя таким путем!

Сами мы – конгратцы. Ты-то кто сама?

Едем – видим, ты сокрушена весьма, —

Отвечай, старуха, не сходи с ума!

Может быть, помочь тебе сумеем в чем?..

Выслушав эти слова, Сурхаиль сказала так:

– Я тебе доверюсь, добрый байбача:

Знай, обидчик мой – калмыцкий хан Тайча.

Осенью цветам не расцветать в садах.

Благосклонность в ваших да найду сердцах,

Да издохнет он, калмыцкий этот шах!

Я имела семь могучих сыновей,

Не бывало в мире лучших сыновей, —

Он, проклятый этот, подлый шах Тайча,

Семерых моих замучил сыновей,

На меня обрушив ужас черных дней!

Хоть бы он издох, калмыцкий шах, злодей!..

Пляшет под тобою конь на всякий лад,

На боку твоем сверкающий булат,

Счастлив твой народ и край родной, Конграт,

Если у него такой, как ты, есть клад!

Коль меня заметил твой соколий взгляд,

Верю я, сынок, что ты помочь мне рад,

Но вернуть моих не сможешь ты сынков.

Вот что претерпела я от калмык

о

в!..

Шахское злодейство можно ли простить?

Как-нибудь должна я шаху отомстить!

У тебя, сынок, осмелюсь ли спросить,

По какому делу прибыл ты сюда,

Долго ли у нас намерен ты гостить?

Алпамыш на эти слова ответил:

– Если хочешь знать, моим словам внемли:

Из Байсун-Конгратской еду я земли.

Я – кочкар могучий у себя в стране.

С шахом калмык

о

в расчесться надо мне,

А с врагами счет свожу я на войне.

Шаху этому я враг теперь вдвойне…

Есть один тут одинокий человек,

Близкий родич мой, высокий человек.

Он калмыцким шахом очень угнетен,

Беззаконно им всего скота лишен, —

При своих стадах пастушить принужден.

Имя – Байсары. Мой тесть и дядя он!

Вот зачем в страну калмыцкую скачу.

Кровного коня дорогой горячу.

Я его найду, коварного Тайчу,

На него, как сокол грозный, налечу, —

И за Байсары сполна с него взыщу,

И за сыновей твоих я отомщу!..

Старуха в ответ такое слово сказала Алпамышу:

– Был добросердечен ты, сынок, со мной,

Душу обласкал ты мне в глуши стенной, —

Обращусь к тебе я с просьбою одной:

Заверни ко мне, будь гость почетный мой!

Ночь одну хочу тебе я послужить,

Эту радость должен ты мне разрешить-.

Ты устал с пути, – к чему тебе спешить?

Ночь в моем дому ты можешь погостить.

Этим ты окажешь мне большую честь, —

Я имею право на такую честь:

Сыновья мои погибли все, как есть,

Но одна утеха мне, сыночек, есть:

Сорок у меня красавиц-дочек есть,

Зрелые вполне, как розы, хороши, —

Скучно им без братьев жить в степной глуши.

Вас увидев, будут рады от души,

Словно братьям, вам прислуживать, родным.

Долг гостеприимства мы ведь тоже чтим, —

Выполнить его, сынок, мне разреши.

Погости хоть эту ночь в дому моем, —

На заре поедешь ты своим путем.

Мне язык калмыцкий хорошо знаком.

Самый лучший путь вам укажу потом.

Вижу я, сынок, твой благороден лик.

Вижу – ты врагов бояться не привык,

Сколько б ты ни встретил калмык

о

в, сынок.

Устоять не сможет ни один калмык.

Отомсти за всех моих сынков, сынок!

Гостем нашим будь, – а дом недалек.

Этими словами затуманила коварная старуха разум Алпамыша и его товарищей, совсем рассудка лишила их. Согласились беки переночевать у нее, – и старуха, радуясь удаче своей, повела их к себе.

Идут они за ней – приходят к замку ее. Сверкающее здание это увидев, подумали: «При жизни сыновей своих старуха, оказывается, по-шахски жила!»

Раскрылись перед ними ворота, въехали они во двор, – усмехнулись:

«Сыновья старухи с шахом своим соперничать, видно, решили, дом свой не хуже, чем у падишаха, устроили. Потому, наверное, и погубил их шах калмыцкий».

Оглядываются они, богатству замка дивясь, а старуха, как вошла в ворота, так девушкам своим и подала голос:

– Братья ваши как бы воскресшими станут! Гостей привела я, – гости эти за братьев ваших кун потребуют!

Выбежали сорок девушек-красавиц, по одной подошли к каждому из сорока беков, коней подхватывают, к коновязям привязывают их, в гостевой покой прибывших вводят, ковры-одеяла расстилают, кланяются им, улыбками обласкивают:

Беки пленены приветливостью их,

Расторопностью и сметливостью их,

Красота девиц их сводит всех с ума.

Им платками машут сорок баловниц, —

Нет на свете краше этих чаровниц.

Службою хотят гостей очаровать:

Воду им подносят руки умывать.

Начинают дастарханы накрывать,

Блюда с угощеньем ловко подавать:

С кишмишом и медом были чашки тут,

Сласти и орехи, и фисташки тут, —

Остается бекам сесть да пировать,

С девушек игривых – глаз не отрывать.

Девушки служить гостям не устают, —

Жареного мяса блюда подают,

В красных чайниках заваривают чай.

Подавая чай, – ты это примечай, —

Нежною рукой, как будто невзначай,

Гостя обожгут, – пойми, кто не дурак!

Между тем старуха подает арак.

Беки выпивают, размышляя так:

«Нам служа и нас увеселяя так,

Хороши калмычки все, как на подбор,

И ни в чем отказа нет нам до сих пор.

Видно, и кой-чем послаще в эту ночь

Угощать гостей красавицы непрочь»…

Меж собой такой веселый разговор

Беки, наслаждаясь отдыхом, ведут, —

Никакой беды-опасности не ждут…

Калмык

а

м теперь старуха весть дает:

«Алпамыш, мол, в замке мирно ест и пьет, —

Пусть, мол, шах, не медлит и войска пришлет».

День уж на исходе, вечер настает, —

О подходе войск старуха узнает.

Говорит она пирующим тогда:

«Ой, сынки, беда, нежданная беда!

Весть имею – шах прислал войска сюда!

Как спасти мне вас, укрыть мне вас куда?»

О гостях притворно плача и скорбя,

Космы распустила, в грудь бия себя:

«Жертвой быть за вас, сгубила я себя!»

Так она сказала – и спешит во двор.

Гости повскакали с мест – бегут за ней, —

Кинулись во двор проведывать коней,

А коней проверив, сняв с ворот запор,

Вышли за ворота – слушают, глядят, —

Видят, что старухин разговор – не вздор:

Шахские войска подходят к ним в упор,

С двух сторон старухин замок обходя,

Громогласно в трубы медные дудя…

Видят беки – время битву принимать, —

Говорят старухе: – Ну, спасибо, мать!

Если б не дала ты во-время нам знать,

Калмык

и

могли бы нас врасплох поймать, —

Без тебя погибнуть мы могли бы, мать!

Истинно, как мать, была ты к нам добра! —

Простодушным бекам вовсе невдомек,

Кто на самом деле их врагам помог.

Так была старуха Сурхаиль хитра!

Гости – на коней – и едут со двора.

Первым выезжает Хаким, —

Вражье войско блийтся к ним.

Говорит он людям своим:

– Друг – опора храбрым сердцам, —

Храбрый друга отыщет сам:

Прах следов его – нам бальзам,

Исцеленье скорбным глазам.

Беком я конгратским зовусь,

Насмерть я с врагами схвачусь,

Вдохновлен единой мечтой,

Верен буду клятве святой:

Быть достойным возлюбленной, – той,

Для кого я с детства желан!

Пробил боевой барабан.

Жаром гнева не пышащий – трус!

Барабана не слышащий – трус!

Тот, кто в час, гремящий войной,

Не надел кольчуги стальной,

Не надел наплечника, – трус!

Он презрен навечно, как трус!

Будьте же в сраженьи тверды!.. —

Так Хаким джиштам сказал.

А войска врагов-калмык

о

в

Строят боевые ряды.

Многие, однако, из них,

Видимо, в себе не тверды, —

Ждут неотвратимой беды.

Выехал вперед Алпамыш, —

Слово он опять говорит:

– Ныне жесточайшая нам

Сеча с калмык

о

м предстоит.

Вражья кровь пролейся в степи,

Вражий прах развейся в степи!

Вскачь пустить коней на майдан,

Слева, справа! Гей, на майдан!.. —

Молвил это сокол Хаким,

Поднял меч высоко Хаким, —

Прямо на врагов поскакав.

Каждый из его сорока,

Чья железа тверже рука,

Грудь, что склон горы – широка,

Горным львом рыкающим стал,

Тигром устрашающим стал,

В пыль врагов превращающим стал.

Сорок, что один, в тот же миг —

Алпамышу вслед напрямик

Мчатся на врагов-калмык

о

в, —

Гром гремит от конских подков!

Их перед собой увидав,

Первенство в бою прогадав,

Калмык

и

камчами коней

Понукают, бьют все сильней,

Шумно на узбеков скача,

Поломав ряды сгоряча,

Звездами падучими став,

Овцами заблудшими став,

Скачут калмык

и

кто куда,

Воинами быть перестав.

Так они растерялись тогда!..

Храбрецы, пугая, кричат,

Трусы, убегая, кричат.

В Чилбир-чоле крик не смолкал,

Свист, батырский гик не смолкал,

Но куда б калмык ни скакал,

Хакимбек с отрядом своим,

Как дракой, его настигал,

Пополам мечом рассекал.

Тщетно враг спасенья искал.

Сеча тут большая была!

Пыль густым туманом плыла,

Словно весь чилбирский майдан

Обволок тот пыльный туман,

Словно от незримой луны

Стлался тот обильный туман.

Что ни холм и что ни шихан,

Что ни дол и что ни овраг —

Всюду многочисленный враг

Падал от булатов и пик, —

Жертвою узбекскою был!

Всюду Алпамыш их губил, —

Кровью весь Чилбир затопил,

Меч на их костях притупил,

Бранный обнаружив свой пыл.

Вот как Хакимбек воевал!

Он пощады врагам не давал,

Отдыха рукам не давал,

В деле брани был знатоком:

Он владел искусно клинком,

Пикою алмазной владел.

Так он воевал с калмык

о

м,

Со своим исконным врагом!

И джигиты-беки его,

Соревнуясь в деле таком

С доблестным своим вожаком,

Храбрость умножая свою,

Чудеса являли в бою:

Сорок против ста сороков,

Собственных голов не щадя,

Скопищам калмыцким грозя,

Мчатся на майдане степном,

Носятся в тумане ночном,

Яростными львами рыча,

Стычек с храбрецами ища,

В н

о

жны не влагая меча,

Головы дерущимся – прочь

Сносят, вправо, влево рубя,

Пиками бегущих губя,

Раненых конями топча…

Сколько калмык

о

в в эту ночь

Жертвами в степи полегло,

Сколько недобитых в ту ночь,

По земле чилбирской ползя,

Землю в смертной муке грызя,

За свое коварство и зло

Кару в том бою понесло!

Было велико их число.

Все-таки иным калмык

а

м

В грозном том бою повезло, —

Видимо, их чудо спасло:

Сохранили ноги они,

Выбрались к дороге они.

Там, соединившись в отряд,

В страхе и в тревоге они,

Так между собой говорят:

«Подкрепленья ждать, – говорят, —

Бой вторично дать, – говорят, —

Жизни не видать! – говорят: —

Лучше мы подальше уйдем…»

И пошли обратным путем…

Стало в Чилбир-чоле темно.

Беки говорят: «Все равно

Нам торжествовать суждено,

Шаху горевать суждено!

Кончена игра, – говорят,—

На покой пора, – говорят,—

Ночь темна, сыра, – говорят, —

Что нам без шатра, – говорят, —

После всех трудов ночевать?

Завтра уж с утра, – говорят, —

Выедем врагов добивать.

Будет сеча вновь, – говорят, —

Выпустим их кровь! – говорят.

Драться, – говорят, – нам не лень, —

Черный уготован им день!

А теперь на отдых пойдем, —

В замке эту ночь проведем.

Сурхаиль стара, – говорят, —

Скорбь ее остра, – говорят, —

С нами же вчера, – говорят, —

Так была добра! – говорят.

С нею посидим, – говорят, —

Долг ей отдадим, – говорят…»

Беки повернули коней —

В замок возвращаются к ней.

Возвратились они к Сурхаиль коварной, – с девушками веселую беседу завели. Взяли девушки в руки золотые чаши с вином, – и, заздравную песню запев, стали угощать беков.

– Из Конгратских пришедший стран,

Здесь едва не попавший в капкан,

Ринувшийся львом на майдан,

Жертвою мне стать за тебя,

Гость мой дорогой, мой султан!

В битве посрамивший врага,

Быстро разгромивший врага,

Ваша нам судьба дорога, —

Радоваться вам – не грустить,

Шаху дай вам бог отомстить!

В сладости вина, алияр,

Радость нам дана, алияр!

Я – страны калмыцкой тюльпан,

Тополя стройнее мой стан.

Ты – страны Конгратской буран,

Ты страны Байсунской гроза,

Гость мой дорогой, мой султан,

Сердцу моему ты желан, —

Как мне твое сердце привлечь?

Видел ли игривей глаза,

Слышал ли страстнее ты речь?

Радости желая тебе,

Чашу налила я тебе.

Или не мила я тебе?

Чаша велика, – тяжела, —

Ах, моя рука затекла!

Будь добрей, алияр, алияр,

Пей скорей, алияр, алияр!..

Волосы кудрявы у них,

Взоры так лукавы у них,

Платья – узкорукавы у них,

Тонкие платки на плечах,

Звонкие подвески в ушах,

Сколько оболыценья в речах!

Пери, гурий краше они,

Держат полные чаши они,

Сорок, что одна, хороши,

Служат не от всей ли души,

Не рабыни ль ваши они?

«Соблазнись, алияр, алияр,

Опьянись, алияр, алияр!»

Так красавицы эти поют.

Тонкий стан рукой подопрут,

Бровь игриво кверху взметнут,

Черными кудрями тряхнут, —

Просят выпить чашу вина.

(Каждая светла, как луна,

Каждая в тебя влюблена,

Сладкие у них имена,

Хороши красавицы всем, —

Бекам они нравятся всем.

Это ли не райский приют?

Гурии пред ними встают, —

Слаще соловьи не поют.

Девушки арак подают —

Со снотворным зельем арак!

Беки разгораются – пьют.

Кто не пьян, алияр, алияр,

Не желан, алияр, алияр!

Длятся эти соблазны всю ночь,

Беки пьют безотказно всю ночь,

Пьют, – и, балагуря всю ночь,

Обнимают гурий всю ночь.

Воина душа – широка,

Льется тот арак, что река, —

Трезвого из всех сорока

Больше ни единого нет.

Вот уже забрезжил рассвет.

Не подозревающий бед,

Пьет Хаким с весельем арак,

С тем снотворным зельем арак.

Если б знал, что близится враг!

Сколько ни подносят – он пьет,

Выпьет, – сам попросит – и пьет,

Удали не бросит он – пьет!

Если б знал, что, как мертвецы,

Все пьяны его удальцы,

Что от ведьмы, от Сурхаиль

Скачут к Тайча-хану гонцы!

Пьет он не из чаш тот арак,

Пьет он из кувшннов его,

Вот уже который кувшин,

Каждый – высотою с аршин,

С блюдо – горловина его!

Все же охмелел исполин, —

Пьян, как и дружина его,

Бек Хаким, Конграта султан…

Тут и разговорам конец,

Тут и нежным взорам – конец:

Девичий меняется нрав.

Чаши все и блюда убрав,

Скатерти оттуда убрав,

Все, чем украшают пиры,

Также одеяла, ковры —

Все они уносят стремглав.

Ты на Сурхаиль погляди,

Что у ней за сердце в груди!

О ее делах посуди!

Подлость ее вся впереди.

Месть ее была такова:

Девушки приносят дрова;

Сурхаиль полна торжества,

Ведьма разжигает костер —

Пламенем озаряется двор…

Всех узбекских беков дотла

Ведьма беспощадно сожгла,

Алпамыша сжечь не могла, —

Вышел в этом деле изъян:

Пьян был, как мертвец, Хакимхан,

В пламени лежал – не трезвел,

Но, объят огнем, не горел!..

В это время сам Тайча-хан

С воинством своим подоспел, —

Видит – Алпамыш уцелел!

Страх его душой овладел,

Воинам дает он приказ:

Изрубить мечами его!

Острый исфаганский алмаз

Тоже отскочил от него!

Пробовали дело не раз,—

Каждый раз острили мечи, —

Только иззубрили мечи!

Стрелы в него стали метать,—

Не пронзают стрелы его:

Словно камень – тело его.

Сделать с ним нельзя ничего!..

Шах старуху-ведьму корит:

– Э, злосчастная ты, – говорит, —

Иль пьяна была, – говорит,—

Ведь должна была, – говорит, —

Толком все разведать вперед!

Видишь – он в огне не горит,

Видишь – меч его не берет,

Не пронзают стрелы его, —

Заколдовано тело его.

Он – не человек, а скала!

Думала бы прежде, чем жгла!

Пять дней пьяным будет лежать, —

Десять дней чурбаном лежать, —

Он же не навеки хмелен,

Временно ведь он усыплен, —

Как-никак очнется ведь он.

Не был бы тобою сожжен

Весь его дружинный народ,

Он бы, погуляв на пиру,

Сам бы и ушел поутру,

Мирно бы ушел, подобру.

А теперь – беда нам, беда,

Нам с таким великаном – беда!

Он теперь наш враг навсегда:

Если уж пришел он сюда, —

Значит – разорит города,

Значит – уничтожит нас всех!

Сдохнуть тебе, ведьме такой, —

Был бы в нашем царстве покой!

Ведьма ты и ведьмина дочь,

Говори, как делу помочь,

Только не хитри, а не то —

Голову сниму с тебя прочь!..

Неуязвимостью от рождения отмечен был Алпамыш: бросай его в огонь – не сжечь; не берет его меч; из лука ли, из ружья ль стрелять в него станешь – ни стрелой, ни пулей не ранишь.

По этой причине калмыки, не зная, с какой бедой повстречались, так растеряны были тогда. Говорит шах калмыцкий, к Сурхаиль обратясь:

– Не Алпамыша пленила ты, а наше бедствие опьянила. Ведь он, отрезвев, в отместку за смерть своих сорока джигитов живой души в стране не оставит, – всех мечом перебьет!..

Встала коварная Сурхаиль, – так отвечает:

– Ты – падишах, сделать можешь все, что ни пожелаешь. Под этой горой Мурад-Тюбе прикажи вырыть глубокий зиндан и бросить туда Алпамыша. Пролежит он там пять – десять дней, пусть месяц пролежит, а хотя бы и целый год – обязательно в сырой этой яме сгниет, – ничего с нами не сделает.

Понравился шаху калмыцкому этот совет коварной Сурхаиль – и такое грозное слово говорит он калмыкам своим:

– Раньше осени цветник чтоб не засох!

Поскорей бы в яме Алпамыш подох!

Чтоб самих себя нам после не корить,

В сорок саженей зиндан вам надо рыть.

Часа вам нельзя безделью подарить!

И простой и знатный за кетмень берись —

Землекопом стать на этот день берись.

Знатностью никто сегодня не кичись, —

От такого дела увильнуть не тщись.

Знайте, что не шутки с вами я шучу,

От большой беды избавить вас хочу.

Ну, народ, усердно к делу приступай,

В сорок саженей зиндан ему копай!.. —

Слово Тайча-хана выслушал народ.

Ни один для спора не открылся рот:

Кто берет носилки, кто кетмень берет,

Даже самый знатный амальдар – и тот

Роет, роет землю – пота не сотрет.

Кто земли не рыл, тот землю относил, —

Все они трудились, не жалея сил.

Хоть, чем глубже, тем работа все трудней,

В день успели столько, сколько в десять дней:

Выкопали яму в сорок саженей, —

Сорокасаженный вырос холм над ней.

Похвалил их шах за столь усердный труд.

Все на Алпамыша поглядеть идут,

Следует туда с войсками Тайча-хан.

Видят – Алпамыш лежит, как мертвый, пьян, —

Будет, слава богу, сброшен он в зиндан!

Десять калмык

о

в поднять его хотят, —

Силы нехватает, – только зря пыхтят, —

Тужатся и двадцать калмык

о

в, и сто, —

Мучатся с ним так же бестолково – сто, —

Ни поднять никак, ни сдвинуть ни за что!

Калмык

и

решили привести коней.

Выбрали десяток тех, что посильней:

Подлинней, покрепче выбрали аркан, —

По рукам-ногам опутан великан.

Всяких чувств лишенный, словно истукан, —

Он лежит, как мертвый, непробудно пьян,

Этот Хакимбек, узбекский пахлаван.

Думают калмык

и

: «То, что трудно нам,

То нетрудно будет десяти коням!»

Десять тех коней к аркану припрягли —

Сечь камчами стали, как только могли.

Сколько тех коней, однако, ни секли,

Кони только зря копытами скребли,

Выбились из сил – и замертво легли.

Ужасом народ калмыцкий обуян:

Неужель напрасно вырыт был зиндан?

Что, если очнется Алпамыш-Хаким,

Если, отрезвев, он разорвет аркан?

Как им совладать с чудовищем таким?!

Сущий он дракон! Дракона только тронь —

Целую страну сожрет его огонь!..

Вспомнили, что есть у Алпамыша конь, —

Говорят, что конь тот – истинный тулпар.

Тотчас приведен был славный Байчибар, —

Был к его хвосту привязан Алпамыш.

Стали калмык

и

стегать Чибара так:

Где стегнет камча – там, словно след меча,

Рассекалась кожа, проступал костяк.

Байчибар был конь разумный, не простак, —

Сразу он смекнул, чего хотят враги:

Чтоб Хаким погиб от верного слуги!

Терпит муки конь, а с места – ни на шаг, —

Даже не поднимет ни одной ноги!..

Не на косогоре ль кобчику присесть?

Разум и у твари бессловесной есть,

А в таком тулпаре, как известно, есть

Больше, чем бывает у иных людей.

Знай, что жалость тоже есть у лошадей!

Терпит Байчибар, – терпеть уж невтерпеж, —

Каждая камча вонзается, как нож.

Для таких страданий силы где возьмешь?

Хлещут калмык

и

отчаянно его, —

Байчибару жаль хозяина его.

Стиснутые зубы умный конь разжал,

Конским плачем плача, громко он заржал,

Конских слез больших бедняга не сдержал.

Содрогается от страшной боли конь, —

Трогается с места поневоле конь,

Волоком батыра тащит за собой.

А за ним, ликуя, шумною толпой

Калмык

и

идут: «А ну-ка, Алпамыш,

Попадешь в зиндан, в Конграт не убежишь!»

А Чибар уже к зиндану подошел —

И, остановившись на краю жерла,

Думает он: «Если развернуть крыла,

Силу бы в себе я, может быть, нашел,

Но батыр, к хвосту привязанный, тяжел, —

Навесу он может хвост мой оборвать, —

Ни ему тогда, ни мне не сдобровать»…

Будто в землю врос, стоит в расстройстве конь.

Видят калмык

и

, что в беспокойстве конь, —

Вновь тревога стала их обуревать:

Как бы Алпамыш не отрезвел тут вдруг!

Калмык

о

в смертельный обуял испуг, —

У жерла зиндана сбились в тесный круг —

Держат наготове острые мечи.

А Чибара сзади вновь секут камчи:

Хочешь иль не хочешь – а перескочи!

Байчибар пригнулся – и, как он привык,

Рассчитал прыжок – и прямо с места – прыг!

Через весь зиндан перемахнул он вмиг.

В этот самый миг успел один калмык

Меч свой опустить на байчибаров хвост —

И перерубить одним ударом хвост.

Падает на дно зиндана Алпамыш,

Растянувшись там во весь батырский рост!

Но настолько был он пьян, что все равно

Не очнулся, даже грохнувшись на дно,

И лежал на дне, как мертвое бревно,

Хоть и оставался жив и невредим.

Пленом расплатился он за то вино, —

Так ему, как видно, было суждено!

Тесно, сыро в том зиндане и темно, —

Он лежит без чувств – сознание темно,

А меж тем Чибар был схвачен, бедный конь!

Калмык

и

в досаде: «Э, зловредный конь,

Сколько неприятных нам доставил дел,

Хоть бы ты скорей, проклятый, околел!»

Конь на поводу был к шаху отведен,

Алпамыш в зиндан, – он в стойло заточен.

Шею до земли понуро клонит он,

От себя докучных мух не гонит он:

Как ни настрадался, как ни изнурен,

Ни зерном, ни сеном конь не соблазнен,

Даже и водой прохладной не прельщен:

Он судьбой батыра очень угнетен.

Злобой калмык

и

по-прежнему горят, —

«Что это за тварь такая!» – говорят —

И над ним насилья страшные творят:

Достают они колоду – и она

Не из дерева, а вся из чугуна,

Вес колоды – сто без десяти батман!

Бедному коню на шею груз кладут!

Шестьдесят батман железа достают,

Все это железо на куски дробят,

Гвозди и шипы различные куют,—

Байчибару в ноги забивают их,

Чтоб не мог тулпар не только убежать,

Чтобы ни стоять не мог и ни лежать.

Вот что терпит конь от недругов таких!

Шум у калмык

о

в в конце концов утих, —

Как-никак была достигнута их цель.

Столько-то проходит дней или недель, —

С Алпамыша сходит непробудный хмель;

Он открыл глаза: в уме ль он, не в уме ль?

Неужель он в плен попался? Неужель?!

Увидав себя заточенным в зиндан, сильно сокрушился Алпамыш душой и, раскаиваясь в своих оплошных делах, заплакал, так говоря:

– Суждено, увы, такое горе мне!

Узник я в чужой, далекой стороне!

В этом подземельи, в темной глубине

Сколько лет придется жить в позоре мне?

Вряд ли выбраться удастся вскоре мне!

Был главой Конграта, счастлив был вполне,

Был любим женой, утехой был родне,

Был мечом, щитом своей Конграт-стране, —

Все это прошло, минуло, как во сне!

Обречен я сам с собой наедине

В этой тесной яме, на холодном дне

Вспоминать о каждом том свободном дне!

Обо мне справляться кто придет сюда?

В той стране моей, что мной была горда,

Жив я, мертв ли – кто узнает и когда?

Посчитают так: случилась с ним беда, —

Он ушел в поход – и нет его следа.

Старый мой отец, моя старуха мать,

Долго-долго вам меня придется ждать!

Об освобожденьи можно ль мне мечтать?

Если бы имел я крылья, чтоб слетать,

Чтобы о себе хоть весточку подать!

Станешь там вдовою ты, моя жена!

Ты, сестра моя, как горевать должна!

Родина моя, защиты лишена,

Ты не станешь ли врагом угнетена?

Мощь моя была на благо вам нужна, —

Бесполезной стать она обречена.

Опозорен я перед своей страной,

Заклеймит стыдом меня народ родной.

Если бы на путь я не вступил дурной,

Если бы не пил отравы той хмельной,

Если б я той ведьме не поверил так,

Если б не заехал к ней гостить, дурак,

Если бы не слушал тех девичьих врак,

Если бы не пил отравленный арак, —

Разве б одолел меня трусливый враг,

Разве бы меня он заточил в зиндан?!

Сам себя сгубил я, Алпамыш-султан!..

Как бы ни было, – что хочешь, бормочи,

Яростно кричи иль, как немой, молчи, —

Алпамыш сидит в зиндане день за днем,

Наблюдать за ним приходят зиндачи, —

Бросят кость – глумятся: «Пищу получи!»

Вот что Сурхаиль подстроила ему!

Ходят калмык

и

– ликуют потому…

А молва такая весь обходит мир:

Мол, погиб в неволе Алпамыш-батыр.

Эта весть приходит и в страну Конграт,

Люди там и тут об этом говорят, —

Опечален друг, лукавый недруг рад.

Правда или ложь – поди-ка разбери,

Но коснулся слух и уха Байбури, —

Так убит он горем, что хоть сам умри!

К родичам спешит он: «Правда или нет?»

Все ему дают уклончивый ответ.

Разве скажет правду родич иль сосед?

А не зная, он теряется сильней.

Если жив Хаким, – сыскаться б должен след,

Если умер, – как оплакать без примет?

Ждет он, ждет, – приходит к байвуче своей —

Тайну мук своих он открывает ей.

Думают: Хаким ушел ведь не один, —

Сорок человек в поход увел их сын;

Если б не погибли все, то нет причин,

Чтоб ни одному и вестки не подать.

Видно, все погибли и погиб их сын!

Только говорить не следует Барчин,

Чтоб и вида, мол, невестке не подать.

«Горе, мол, в себе покуда утаим!..»

Но в один из дней сама Барчин-аим

От соседских женщин услыхала весть:

Говорят, мол, люди, что погиб Хаким.

Как же с Калдыргач ей душу не отвесть?

И Барчин сестре приносит скорби весть.

Песнь вторая

Прослышав о смерти Алпамыша, но истинной правды не добившись, затаила свое горе мужественная Барчин-аим и от всех в стороне плакала потихоньку над своей несчастной судьбой. Дни шли, месяцы текли, – вся родня сердцем сокрушалась, поверила в конце концов молве, – оделись все в черное, в скорбное. Так год прошел, – Байбури задал богатый поминальный пир по сыну своему – Алпамышу. Кончились поминки – вся родня одежды скорби с себя поснимала, а были и такие, что и самую скорбь позабыли…

Была у Байбури рабыня-наложница-персиянка – Бадам имя ей было. Байбури имел от нее сына по имени Ултан; плешивцем был он, – Ултантазом прозвали его. О самой Бадам, кто и какая она была, мы в другой раз расскажем. А пока – об Ултане, сыне ее, поговорим. При Алпамыше – кто с этим Ултаном считался? Сын наложницы-персиянки, ему, мол, трона не наследовать. Хоть и обижать его не обижали, – все-таки сын бия Байбури, живет все-таки при его доме, – не отказывается от него отец, – задирать-обижать его тоже нехорошо. А так – внимания на него не обращал никто. Одни только табунщики побаивались его, заискивали перед ним: «Все-таки бия сын, поставлен начальником над ними – от него мы зависим».

Когда Алпамыш на чужбину в поход отправился и сгинул там, – Байбури-бий, в горе по Алпамышу, одряхлел сразу, вкус потерял к управлению народом. А Ултан голову поднял, думает про себя: «Мой час пришел!» Действительно – приспешники у него нашлись, удалось Ултантазу власть захватить, – стал Ултан мухурдаром, чужаки, над конгратцами возвысились, глумились над ними.