Текст книги "Клеопатра"

Автор книги: Фаина Гримберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 30 страниц)

   – ...сделайте это без меня, – говорила она Хармиане. – Ты и Ирас!..

Хармиана сердито и буднично возражала, что Ирас в этом деле совсем лишняя!

   – ...а я уже не такая молодая, как ты думаешь! И силы у меня уже не те! А этой философке я не верю! И никогда не верила! Почему она торчит у ворот и болтает с этими римскими мужланами?!..

   – Что ты! – Маргарита удивилась. – Зачем Ирас мужчины? Придумай что-нибудь повеселее!..

   – Что придумывать?!.. Она им, видите ли, друг большой, девочка-брат!..

   – Она побег, что ли, хочет устроить?

   – Она нас до беды доведёт!

   – Хорошо, я буду говорить с ней...

   – Только не о нашем деле!

   – Уходи! И делай что хочешь и как хочешь! Я пальцем не шевельну! Мне всё равно!..

Говорить с Ирас не стала.

Что-то могло произойти каждый день! Она знала, что Хармиана всё сделает как надо. И Антоний не узнает... Отчего так? Оттого что этот человек с его сбивчивой речью полагает меня хрупкой... Тело обнаружил раб Аммония. Царице доложили. Она заплакала, но совершенно искренне, хотя не знала, кого оплакивала. Она знала, что ни за что не взглянет на убитого! Но ей всё же хотелось знать... Ирас хмурила брови и не смотрела ей в лицо... Мальчик был убит достаточно зверски. Земля вокруг мёртвого тела оказалась истоптана, сломаны два куста, сильно смята трава. Это был очень дальний угол сада. Возможно было понять, что убил юного царя взрослый человек. Это были большие следы. Наверное, мужские. Но все в окружении Клеопатры знали, что у Хармианы большие ступни!.. Убивал обутый человек. Более того, обутый в крепкую обувь с подошвами, подбитыми гвоздями. Разве у Хармианы была такая обувь? Если и была, то Хармиана никогда эту обувь не надевала! И куда она потом бросила эту обувь? К примеру, в один из прудов... Клеопатра вызвала к себе Созигена и спросила, какою он видит картину убийства. О чём он думал на самом деле, он никогда бы не сказал! Но царице он сказал, что некий взрослый привёл мальчика в сад, то есть они пришли вместе. Смертельный удар нанесён был в спину, длинным кинжалом. Но прежде чем этот удар был нанесён, молодой царь сопротивлялся и убийца ударял его, упавшего, пинал обутыми ногами... Маргарита не спросила Хармиану, каким образом той удалось совершить убийство и при этом убиваемый мальчик не сумел даже оцарапать её! Никогда не спрашивала! Встал вопрос о погребении. Где было сыскать в Риме бальзамировщиков! Конечно, возможно было похоронить Птолемея Филадельфа только по римскому обряду похорон. Дали знать стражникам. Спешно приехал Антоний. Обмытое тело выставили в атриуме, такое одетое в нарядное платье. Антоний после погребального костра приказал поместить урну с прахом в колумбарий семейства Антониев. Созиген снова беседовал с царицей наедине. Был откровенен; сказал, что в городе неожиданная смерть Птолемея уже вызвала некоторое волнение.

   – ...должен существовать виновный!

Она догадывалась, что он задумал, но молчала, и не намеревалась говорить! И он сказал, что виновный найден, тот самый раб, принадлежащий Аммонию и пытавшийся склонить молодого царя к мужеложеству! Антоний принял эту версию. Клеопатра видела, что ему всё равно! Убийство египетского царя оказывалось совершенно внутренним делом Египта, представленного Клеопатрой и её спутниками. И это было даже и смешно, то есть то, что из всей этой истории, истории смерти, между прочим, и вот она вышла даже и довольная собой! Потому что она сказала Созигену и Аммонию, она сказала:

   – Отпустите его. Если сможет, пусть бежит.

Об этом рабе она сказала. Она знала, что ему удастся бежать из этого дома, из этих садов. Она не видела для себя возможности бегства. Но этот человек наверняка мог бежать. Он и бежал!..

А потом прошло ещё какое-то время. Ирас ей всё рассказала. Потому что Ирас всё узнала от воротных воинов. Они вовсе не думали выпускать её, но всё же она ухитрилась сделаться для них отчасти своей – девочка-брат! Они ей рассказали, что в городе идут убийства тех, кого внесли в проскрипционные списки. А Цицерон уехал в Кайету, в своё имение. И туда за ним приехали центурион Геренний и военный трибун Попиллий. И они убили его, просто зарезали старика, горло ему перерезали! И это ещё не всё! Фульвия сама отрезала ему, мёртвому, голову и руки, и разодрала ногтями рот, вытащила язык, и проткнула язык мёртвого Цицерона иглой своей заколки для волос!

   – Ты мне всё рассказала? Да? Тебе не нравится Марк Антоний? А я? Убеги от меня!

   – Я убежала.

   – Куда? В эпикурейское гиперборейство? Уходи...

Антоний приехал и говорил сбивчиво, что проскрипции отменены, убийств политических больше не будет, убийства политические прекращены...

   – Я, Лепид, Октавиан, мы выступаем в Грецию, против Брута и Кассия. Ты едешь в Александрию, я приеду к тебе. Мы присоединим Грецию к Египту! Думаешь, мне нужен Рим? Я его ставлю Октавиану и Лепиду...

Сначала она страшно обрадовалась. Она увидит море, она вернётся в Александрию!.. И вдруг она поняла, то есть совсем поняла, что Цицерон убит! И она сказала тихо и медленно:

   – Ты понимаешь, Цицерон убит.

И он заговорил сбивчиво:

   – Это Фульвия!.. Фульвия!.. всегда была за Каталину... Я даже не знал, что она...

   – Ты знал.

А он повторил, даже и покорно:

   – Я знал.

Тогда она поднялась, а до того сидела на стуле; и поднялась и продолжила тихо и внятно говорить:

   – Что от нас с тобой останется? Мы умрём. Я умру, и ты. И ничего не останется. Не останется наших голосов. Только то, что о нас напишут. Напишут много лжи. И ещё останется то, что написал Цицерон; всё равно, о чём, о тебе, обо мне, о ком или о чём угодно!..

Она почувствовала, что он совершенно не понимает, о чём же она говорит... И она замолчала. Они обнялись. Она подумала, что он для неё такой, как Деметрий был для Вероники.

История не сохранила ответов Марка Антония на «Филиппики» Цицерона.

Оставшись одна, Маргарита снова плакала. Она подумала, что плачет потому, наверное, что хочет быть не такою, как жена Антония. Он обещал развестись. Наверное, он не исполнит своего обещания. Она ещё подумала, что напоследок часто плачет.

* * *

Она мечтала о корабле, она уже задыхалась в этом доме, в этих садах. Антоний привёз текст соглашения, и она подписала, почти не глядя. А там и не было ничего такого! Всего лишь обещание, то есть она давала обещание, заверяла, что Египет обязуется оказывать Риму поддержку в случае военных действий, предпринимаемых Римом... Такие витиеватые дипломатические формулировки, означающие, что если Рим начнёт воевать и потребует от Египта солдат, или припасов, или кораблей, то есть торговых кораблей, чтобы переоборудовать их в военные, и вот, если Рим потребует, то Египет должен исполнить требование!.. Но Марк Антоний путано объяснял ей, что это формальность, это формальность, потому что Марк Антоний вошёл в триумвират, и когда Брут и Кассий будут разгромлены, и тогда... Мы, в сущности, договорились с Октавианом! Сенат окончательно утверждает документы, подтверждающие усыновление Цезарем Октавиана, а также и то, что Октавиан принимает имя «Цезарь». Я оставляю Рим Октавиану, потому что это будет Октавиан!.. Мы договариваемся твёрдо о невмешательстве Рима в политику Египта. Я уезжаю к тебе в Александрию! Нам отходит Греция... По моему договору с Римом, с Октавианом, нам отходит Греция...

Маргарита хотела только одного: увидеть море, и чтобы корабль плыл в Александрию!.. Теперь ей казалось, что стоит только вырваться отсюда, из Трастевере, из Рима, стоит только вырваться, и она будет свободна!.. А все эти подписи, договоры, соглашения... всё это можно не принимать в расчёт!.. Всё это не будет иметь никакой цены, как только она вдохнёт морской воздух, влажный ветер... Но она боялась показать своё нетерпение... И, в сущности, она хотела никогда больше не видеть Рим, но не этого человека!.. Она подписала. Потом она вдруг спросила, какое у него домашнее имя...

   – ...я до сих пор не знаю...

Она прежде не спрашивала. Он смутился, и смущение придало ему, то есть его лицу выражение некоторой детской, мальчишеской искренности... Он сказал, что мать звала его Гратис, то есть «благодарение», то есть «благодарение богам», даровавшим сына...

   – ...Гратис... – повторила Маргарита. – Гратис... – И решила: – Нет! Я буду звать тебя Марком, как звала!..

Что-то в интонации её голоса почти возбуждало Марка Антония, странная эта полнозвучная смесь очень женственной решимости и женственной же загадочной какой-то задумчивости... И он держал, сжимал даже её руки, запястья в своих руках, своими простыми пальцами римлянина, воина и кутилы, такого нового римлянина, такого «наглеца», как называл их, его, Долабеллу и ещё других, покойный, уже мёртвый Цицерон...

   – ...мы вместе... Египет, Греция, Азия, Африка!.. Я!.. рядом с тобой... как Дионис и Исида... Дионис и Исида!..

Потом – наконец-то! – всё-таки море! Красные паруса...

Но она сделалась больна и была больна почти весь путь до Александрии. Потому что спустя несколько часов после отплытия случился у неё выкидыш. А она сначала и не поняла причину внезапно появившегося кровотечения. Срок её беременности был не более месяца. Её удивило, несколько рассудочно, впрочем, то, что она не огорчилась прервавшейся беременностью. Она даже не могла воспринять это кровотечение как прервавшуюся беременность. Тривиальные сожаления о потере ребёнка от Марка Антония не приходили на мысль. Хармиана уверяла, что болезнь совершенно неопасна и минует в достаточной степени скоро. Собственно, так и произошло...

ЛИТЕРАТУРНЫЙ ВЕЧЕР В АЛЕКСАНДРИИ

...ты красавица, интеллектуалка,

тебе не жалко, что жизнь

проходит караваном, а смерть

огромным ятаганом спешит

с песком и вихрем вместе смешать

последнюю постель зарыть, закрыть

в историю, как в шкаф, нас всех?..

Сергей Тимофеев

Но как это было замечательно – вернуться в Александрию! Она была счастлива. Она выздоровела. Она выздоровела от всех своих болезней – от Цезаря, от Антония, от ненужной беременности, от Рима, от позорного заточения в Трастевере! Она вновь стала здорова и свободна! В открытых носилках держала маленького сына на коленях и говорила ему, что вот его город!..

   – ...Антулёс!.. Наша Александрия!.. Наш город!.. Здесь ты будешь жить, здесь мы будем жить всегда, всегда-всегда!..

Его глаза смотрели на мать серьёзно и доверчиво. Он уже многое понимал. Она начала рассказывать ему о городе, быстро произнося слова... И вдруг целовала его тёплые нежные щёки, быстро-быстро... А деревья поднимали вверх свою зелень. Балконы пузатились, выщербленные каменные серые ступеньки домов, простых людских жилищ, бежали на улицу, небрежные, будто женщины, которые наспех накинули домашнее платье. Окна казались голубыми. Дома шли навстречу царице – яркие, жёлтые, розовые, красноватые. Ослы, гружёные притороченными пёстрыми полосатыми вьюками, бежали, бодрые с утра. Мощные, с большими рогами, волы тянули бодро двухколёсные повозки, и большие колеса крутились... Высокие шапки и острые бороды сирийцев и иудеев, их цветные длинноватые одеяния, красные штаны и лёгкая обувь... Царица приказала нести её улицами сирийских и еврейских кварталов. Открытые террасы несколькоэтажных домов заполнялись любопытствующими людьми, замелькали белые покрывала женщин... Её несли по городу без охраны, она всем казала себя и своего сына. Спутникам своим она приказала направляться другой дорогой, более короткой, во дворец. А сама двигалась александрийскими улицами... Какой-то продавец квашеного молока подошёл запросто к её носилкам и спросил, не хочет ли царица чашку молока. И она, разблестевшись глазами живыми изумрудными, красивая, быстрым движением головы откинула на плечи лёгкое прозрачное ярко-жёлтое покрывало, расшитое блестками, и улыбалась стремительными прерывистыми улыбками и протянула руку в лёгком красном рукаве. И жадно пила. И, смеясь нежно, дала отведать сыну... Затем вынула монеты из круглой сумочки, привешенной к поясу, украшенной сплошь золотым плотным цветочным узором, и протянула торговцу.

   – Серебряный денарий! – сказала улыбчиво. – Попробуй на зуб!

Люди сходились и им было весело. Продавец молока попробовал монету на зуб несколько картинно, желая доставить развлечение царице. Все смеялись. Он спросил нарочито льстиво, не надо ли отсчитать сдачу.

   – Нет! – отвечала она звонко. – Это тебе в честь моего возвращения!

Все были доброжелательны и веселы. Гомонили по-доброму. Она вдруг вспомнила, что ведь похожая сумочка была у Вероники, или у Вероникиной камеристки... Но Маргарита усилием воли не дала своему лицу омрачиться...

Максим выехал ей навстречу верхом, окружённый группой одетых ярко воинов. А рядом с ним, тоже на коне, улыбался ласково Аполлодор, и чёрные Аполлодоровы кудри соотносились с красивой гривой тёмно-цветного коня, поводившего лоснистыми боками...

   – Аполлодор!.. Максим!.. – Она замахала им левой рукой, блеснули на солнце золотые кольца, а правой рукой обхватила сына. Мальчик тоже махал ручкой, уже осознанно радуясь появлению людей, которые обрадовали его мать... Максим стал говорить, что они встречали её на парадной дороге, и тут им сказали, что её несут кружным путём...

Смех, улыбки, разговоры, немного несвязные... Во дворце Хармиана уже расхаживала у подножья большой лестницы. Маргарита побежала к ней, отдала ей ребёнка, которого Хармиана приняла на руки, приговаривая ласковые греческие словечки. Мальчик отворачивал от неё головку и смотрел на мать. Маргарита возвратилась к нему, поцеловала, сказала, что сегодня же придёт к нему в детскую... Хармиана поглядела на царицу-мать ревниво, прижала пухлую ручку мальчика к своим губам, к большому рту. Маргарита рассмеялась...

Двигалась быстро. Аполлодор и Максим шли, чуть отставая. На ходу спросила Аполлодора, как Библиотека и Мусейон. Он отвечал учтиво, что она сама имеет возможность убедиться в плодотворности его действий, направленных на восстановление этих, как он сказал, «сокровищниц и сокровищ Александрии». Она сказала, что непременно побывает на днях. Спустя два дня она исполнила своё обещание и осталась довольна деятельностью Аполлодора...

Пригласила их трапезовать в малый приёмный зал. Тотчас увидела новый ковёр на стене, перед которой установлено было тронное кресло. Прямоугольный, казавшийся удлинённым, ковёр представлял собою тщательно вытканное изображение знаменитого предка Клеопатры, Птолемея Сотера, изображённого воссевшим торжественно и парадно на троне, а над ним парит орёл, удерживающий в когтях пучок молний... Максим сказал, что этот ковёр выткан его женой. Царица велела ему передать жене благодарность и подарок – ониксовый свой портрет...

   – ...и почему это меня всегда изображают с таким хищным и диким выражением лица?!.. – Царица смеялась. – Когда-то александрийские ювелиры умели сделать женское лицо таким нежно-загадочным и словно бы затенённым тончайшим покрывалом... Или меня такою и видят в моём городе, видят хищной, жестокой, дикой... – Она произносила слова медленно, будто задумываясь... Потом вдруг снова заговорила весело: – Я люблю мою Александрию! Быть может, я чужая в Египте, в этом чужом, в этом неалександрийском Египте, но в моей Александрии я не могу быть чужой! А если я узнаю, что в моём городе не любят меня, если я узнаю, тогда моя любовь к моему городу сделается для меня ещё слаще, от боли!..

Максим согласился с ней несколькими небрежными словами. Она велела ему прийти вечером. Всё-таки она устала. И только войдя в спальню, в свою спальню, поняла, что она наконец-то дома! Заснула, будто полетела быстрым летом камешка в огромную темноту. Проснулась, выбрала платье, давно не надёванное, потому что не брала это платье в Рим; надела радостно. Пошла к сыну, поиграла с ним. Удивилась его ребяческой силе; он, казалось, вовсе не устал. Спрашивала его, вспомнил ли он свою детскую и внутренний дворик своих покоев; ей показалось, что теперь он вполне понимает её вопросы. Он ответил серьёзно, что ему кажется, будто он помнит, но, может быть, это только кажется! Она сказала Хармиане, что пора начинать учение царевича. Хармиана заметила коротко, что мальчик ещё совсем дитя!

   – Оставь! Антос – не простое дитя! Он – будущий правитель. Чем раньше начнёт он учиться, тем лучше!..

Собственные слова послышались напыщенными и тривиальными. Но ведь и возражение Хармианы было не менее тривиально!.. И снова Хармиана смотрела настороженно, говорящими большими глазищами... Они всё же хорошо понимали друг дружку...

   – Что? – спросила Маргарита. – Что? Не пускай её ко мне!.. Ничего с ней не делай, только не пускай её ко мне!.. – Лицо Маргариты детски, плачуще скривилось. – Понимаешь, мне жаль её... – проговорила быстро...

Обе знали: речь идёт о Татиде!

   – Это всё римлянин, – сказала Хармиана сухо и зло. И обе знали, что речь идёт о Марке Антонии. – Это всё римлянин. Ты похоже заразилась от него фальшивой жалостью! Это он бегал по городу и кричал: «Цицерон убит, порвите проскрипционные списки!» А потом при тебе делал вид, будто знать не знает, ведать не ведает, как его фурия Фульвия ругается над головой Цицерона!..

   – Он знал и не скрыл от меня... – Маргарита понимала, что возражает неуверенно.

   – Не скрывал, когда ты его к стенке припёрла!.. – Хармиана примолкла на мгновение, будто ждала возражений, но Маргарита молчала как-то так основательно. – Это фальшивый человек, – продолжила Хармиана, – он сначала совершит жестокое деянье, а после зальётся слезами жалости. И ведь не притворяется!..

   – Тогда почему фальшивый? – перебила наконец Маргарита.

   – Потому и фальшивый!

   – Потому что способен пожалеть?

   – Оттого что ты сейчас пожалеешь её, разве ты не прикажешь мне совершить с ней то, что ты прикажешь мне совершить с ней?

Маргарита невольно раскрыла рот широко, по-детски, судорожно, и не могла крикнуть. Но знала, как смотрит сейчас, так страшно смотрит страшными глазами, страшными зелёными глазами!.. И быстрыми шагами больших своих ног вышла Хармиана. И Маргарита легла навзничь на ковёр, чуть ли не упала. И всё было правильно. И она опомнилась и прикинула, что скажут в городе об исчезновении Татиды, если Татида исчезнет... Спасибо Цезарю! Этой самой партии Татиды, Египетской партии, уже ведь не существует! Но сначала всё-таки придётся встретиться с Татидой. Надо выгнать из своей души глупую жалость. Хармиана права. Нечего думать о том, что Татида несчастна. Татида потеряла мужа и обоих сыновей... И не надо было выглядеть такой весёлой... Но я была так рада вернуться в Александрию!.. И не сравнивать себя с Татидой! Не сравнивать!..

Узнала от Максима ещё кое-что неприятное. Покамест не было её в Египте, начальники римских легионов получили приказ взыскивать долги Птолемея Авлета...

   – ...у меня не было выхода. Никак нельзя было связаться с тобой, царица.

   – Казна пуста!

   – Я бы так не сказал! После смерти Цезаря пришёл другой приказ, отменяющий первый...

Она поняла, что об этом другом приказе позаботился Марк Антоний и благодарила его мысленно, одновременно чувствуя к нему какие-то брезгливость и неприязнь...

Казна опустела не совсем, и тем не менее и Максим и Клеопатра сознавали, что начало экономического упадка медленно и очень верно переходит в крайнюю степень этого самого экономического упадка. О чеканке золотой монеты можно было забыть, выпуск серебряных монет предстояло сильно сократить. И даже в бронзовом чекане вес каждого номинала должен был уменьшиться примерно на три четверти.

   – ...Ну, не в первый раз! – говорила царица решительно. – Ты же читал об этой «скрытой девальвации» при Эвергете? «Скрытая девальвация», да? Одни монеты полновесные, другие пониженного веса, но с виду такие же в точности, как полновесные!..

   – Теперь этот номер не пройдёт, – возразил Максим в своей обыкновенной манере вяловатого говорения.

   – Ладно. А какой пройдёт? – Она держалась спокойно, уверенно.

   – Скажем, такой: запретить в Египте обращение всех иностранных монет. Все иностранные монеты должны обмениваться на египетские в специальных обменных пунктах, по твёрдо установленному государственному официальному курсу. Вся чужеземная валюта поступает на перечеканку...

Она слушала внимательно, невольно вздохнула с облегчением. Потом сама заговорила:

   – Вот ещё что! Нужен указ о трауре. Пусть в городе будет объявлено о смерти царя...

   – Какие обстоятельства? – спросил Максим равнодушно... Она подумала, как же ему удаётся притворяться таким равнодушным? Или он совсем и не притворяется? Тогда тем более, как это ему удаётся?.. Обстоятельства смерти подростка-царя он уже знал. Клеопатра уже рассказала ему, то есть рассказала, что мальчик был убит рабом, принадлежавшим Аммонию, раб ухитрился бежать и потому и остался ненаказанным... Какие ещё слухи и толки дошли до Максима, Клеопатра не знала и спрашивать не собиралась!.. Она, конечно, понимала, о чём спрашивает Максим! То есть он спрашивал, не надо ли ещё какие-то обстоятельства придумать и, соответственно, объявить народу! И она ответила спокойно, по-деловому:

   – Прикажи объявить в городе правду. – Она знала, что он, конечно же, верно поймёт её! Это самое «объявить правду» означало именно рассказать версию о рабе Аммония... И тотчас, молниеносно даже, она узнала, что должно произойти с Татидой!..

Траур был объявлен. Только теперь она поняла, какую ошибку допустила! Надо было привезти в Александрию урну с прахом. Известие о том, что прах царя захоронен в римском колумбарии, выглядело подозрительным и бросало тень на царицу! Кроме того Татида изменила своей обычной сдержанности; из её покоев расходились по всему городу слухи о её отчаянии. Это было понятное человеческое, женское, материнское отчаяние, понятное горе! Жизнь царицы Клеопатры была темна; и в сознании её подданных, в этом «коллективном бессознательном», как позднее изъяснялся некто Юнг[69]69
  Карл Густав Юнг (1875-1961) – швейцарский психолог и философ.


[Закрыть], эта темнота, эта тьма наполнялась рыкающими чудовищами! Жизнь Татиды, потерявшей мужа и сыновей, была ясна, понятна... А Хармиана таращила говорящие глаза. А Клеопатра ничего ей не приказывала. Носила траурную одежду. Выразила своё сочувствие Татиде. Появлялась с мрачным выражением лица на площадях главных. Все видели. Она всё делала правильно, хотя и знала, что ей ничто не поможет, никакая правильность её поведения! Потому что все полагают её дикой, хищной, гадкой, жестокой! А сами будто не жестоки и не злы?! Только они злы и жестоки в мелочах своих мелочных, мелких жизней, а ей приходится совершать крупные жестокости, потому что её жизнь – большая, крупная, жизнь правительницы!.. И когда Татиду вдруг обнаружили повесившейся, когда она висела в своём спальном покое, с высунутым языком, обгадившаяся, как это и должно быть, и, конечно, все заподозрили... то есть ведь это же было вполне естественно, то есть то, что несчастная одинокая мать, потерявшая мужа, старшего сына, стольких близких, а теперь и последнего сына, покончила с собой! Но если бы даже она была столетней старухой, едва дышащей, и умерла бы, всё равно все, решительно все заподозрили бы царицу Клеопатру! Её и теперь подозревали. Но она ведь ничего не приказывала Хармиане, потому что Хармиана умела исполнять невысказанные приказы, не облечённые в слова!..

* * *

Маргариту, конечно же, интересовали вести о Марке Антонии. Вести эти разносились, прокатывались по землям Рима, Греции, Египта, азиатских и африканских царств. Клеопатра могла теперь сомневаться в его верности ей. По слухам, он вёл себя, как мальчишка. Впрочем, она ведь знала, что он вполне способен на всевозможные дурачества. Вот как раз и доходили толки о его «шутках и мальчишеских выходках». Однажды он нарядился в обычную одежду раба, закутался в грубый плащ и явился к Фульвии как раб, якобы посланный Антонием к ней с письмом. Нарочно изменив голос, Антоний объявил ей о тяжёлом ранении Антония, то есть выходит, что о своём! Она заломила руки. Он тотчас сбросил плащ и она узнала мужа. Но даже и не успела рассердиться, потому что он крепчайше сжал её в объятиях!.. Никакого удовольствия эти слухи не доставляли Клеопатре, но почему-то она совсем не огорчалась. Ей нравилось, что он может вести себя так озорно, так по-мальчишески... Она улыбалась, посмеивалась. Она представляла себе, как он что есть силы обнимает Фульвию, и это объятие тоже казалось ей совершенно ребяческой выходкой...

А вот Плутарх оценивал поведение Антония как явный, явственный знак его подчинения Фульвии. По такому поводу Плутарх написал об Антонии совершенно унижающие Антония строки:

«Фульвия замечательно выучила Антония повиноваться женской воле и была бы вправе потребовать плату за эти уроки с Клеопатры, которая получила из её рук Антония уже совсем смирным и привыкшим слушаться женщин»[70]70
  Из жизнеописания Марка Антония. Плутарх.


[Закрыть].

Плутарх не был современником Антония и Клеопатры. Политическая активность женщин, то есть Фульвии и той же Клеопатры, представлялась Плутарху не иначе как следствием постыдного мужского слабоволия, то есть опять же Антониева слабоволия!..

Между тем... Рим увязал в трясине гражданских войн. Триумвират – консул и прежний начальник Цезаревой конницы Марк Эмилий Лепид, Октавиан и Марк Антоний – скрепил своё единство перекрёстными браками. Октавиан получил в жёны падчерицу Марка Антония, Клодию, а сын Лепида женился на Антонии, юной дочери Марка Антония, ещё не вышедшей из отроческого возраста. В это время Долабелла сражается с Кассием в Азии, проигрывает и кончает с собой. Марк Брут и Кассий опустошают Грецию, разносят в клочья родосский флот и уже чувствуют себя победителями. И вот тут-то Октавиан и Антоний оттесняют их в Македонию и наголову разбивают при Филиппах. Кассий и Брут, то есть оба одновременно, кончают, в свою очередь с собой. И тут вступает уже известный нам Павел Орозий, со своими, в свою очередь, словами:

«Тем временем Фульвия, супруга Антония и тёща Цезаря, правила в Риме как женщина. В этом переходе от консульского достоинства к царскому неясно, следует ли считать её последней представительницей уходящей власти или же первой носительницей возникающей. Ясно же то, что была она высокомерна даже в отношении тех, благодаря кому возвысилась. И в самом деле, Цезаря, вернувшегося в Брундисий, она покрыла оскорблениями: встретила его возмущениями и чинила ему козни. Изгнанная им, она удалилась в Грецию к Антонию».

Следует сделать примечание и уточнить, что «Цезарем» Орозий называет Октавиана, принявшего имя двоюродного деда, то есть Юлия Цезаря.

Почему-то (вот опять же: почему-то!) Маргариту смешили толки об этом правлении Фульвии в Риме. И все эти события в Греции и Риме представлялись ей скучной вознёй, похожей на то, как мальчишки вдруг затевают на улице драку меж углами домов, пиная друг друга босыми ногами жёсткими и выплёвывая сквозь зубы грязные ругательства... Конечно, всё это было ерундой сплошь! Два предмета были важны для Маргариты: сохранение Египта для неё и для её сына, потому что теперь она и её сын воплощали собой династию Птолемеев! И второй предмет: вспомнит ли о ней Марк Антоний! Она решила ни за что не напоминать ему о себе!..

Но вдруг она поняла с некоторым изумлением, что этот человек, мужчина, именно такой мужчина, рядом с которым женщина может почувствовать себя зрелой умом и телом, сильной, мужчина, говорящий сбивчивые путаные речи, мужчина, валяющий дурака по-мальчишески, мальчишка, плюющийся вниз, свесив голову с крыши, этот человек на самом-то деле оказался прав! Он ей тогда, в Трастевере, сказал правду! Действительно, всё к тому и шло, то есть к тому, чтобы именно он повелевал Азией. А ещё, быть может, и Африкой. В Афинах он разругался в пух с Фульвией и теперь шагал, шествовал по азийским равнинам и пригоркам, совокупляясь с жёнами полунищих царьков, устраивая пирушки, дурачась. И Азия покорялась ему, как Дионису, пьющему вино, поющему, преданному дурачествам и шутовству. Как будто Азия истощилась политически, устала от власти множества малых правителей, и готова была просто-напросто лечь под сильную руку Рима! А ведь власть Антония – это ведь и была власть Рима! Значит, Антоний всё-таки сумел договориться с Октавианом и Лепидом. Впрочем, доходили слухи о ссорах Октавиана с Лепидом, Лепида с Антонием, и так далее!.. Казалось бы, республика римлян давно скончалась. Так полагала и Клеопатра. Но одно происшествие, похожее более на истинное приключение, убедило её в обратном!

Произошло это происшествие, или, вернее сказать, приключение, в самые жары, когда царица отдыхала в летнем дворце. Вечерами она отправлялась на прогулку по Нилу. Лёгкая прохлада летела над водой. Маргарита сидела под балдахином на палубе ладьи. Рабыня обмахивала её опахалом, сделанным из павлиньих перьев, мерно двигалась длинноватая деревянная палка резная, на острый конец которой прикреплены были пышные, разнообразно сияющие перья. Клеопатра вдруг закрывала глаза и тогда всем телом ощущала ход ладьи. И снова открывала глаза. На ней было египетское льняное лёгкое одеяние, такое просторное, и тело в нём дышало свободно. А босые ступни опирались о дерево тёплое помоста. А волосы покрыты были прозрачным лёгким покрывалом, и маленькие уши оставались открытыми, сегодня с утра она вдела в мочки совсем маленькие золотые серёжки без камешков... Она сейчас не думала ни о покойном Цезаре, ни о живом Антонии, ни о политических интригах... Смутно помнила только о сыне, эта память вызывала внезапную улыбку на красивые губы... Было странное ощущение, будто её подросший сын связан с ней по-прежнему – по-давнему, наподобие пуповинной связи, такой странной связи, такой телесно-духовной, духовно-телесной, связи, посредством коей она могла ощущать и телесный состав и – смутно – душу сына!.. Ей вдруг захотелось сделаться беременной, наполниться простым смыслом вынашивания новой жизни, родить... Это, единственное, было самым естественным и реальным из всего, что совершалось и могло совершаться... Это было как восход и закат, как течение Нила-Хапи, такая большая вода, от которой земли делаются плодородными, плодоносными... Клеопатра широко раскрыла глаза... Перед её глазами опустилось лиловое покрывало заката, на западе вспыхивали рыжеватые блики. Лиловость жадно входила в небесную лазурь и преображалась, совокупившись с лазурью, в сиреневость. Затем небо начинало быстро вдруг розоветь, будто застыдившись. А солнце было круглым и дышало раскалённым багрянцем, будто щит, изготовленный в кузнице Гефеста. И вдруг небо побледнело, пролетели оттенки бирюзы. Косой луч хлестнул воду. Вода ответно блеснула, будто стальной клинок с насечкой... Свет мерк, сумеречность одолевала мир... Маргарита увлеклась прекрасным зрелищем. Ей так нравилось смотреть на это небо заходящего солнца, на эту вечернюю воду большой реки, не ведающей истоков... Она различила дальнее движение на воде, как будто плыла, ныряя, утка, или черепаху уносило течением, или крокодил высунул чешуйчатую голову из воды речной, или камень, валун, обнажился вследствие убыли воды... Она прищурилась. И разглядела маленькую, будто Ореховая скорлупка, лодочку. Она увидела молодого человека, быстро гребущего. Он одет был, как одевались обычно простолюдины Египта, те, что толкались в Ракотисе, нанимались сегодня на один корабль, завтра – на другой; спускали задаток тотчас в самых низкопробных кабаках, напивались пальмовым вином... Такой полуголый, дочерна загорелый парень, а голова замотана в клетчатую ткань, лицо закрыто до глаз, ведь жара ещё только начала спадать...