Текст книги "Клеопатра"

Автор книги: Фаина Гримберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 30 страниц)

Солнце быстро-быстро таяло, уходило за черту, отделявшую воду от суши. Ладья царицы остановилась у подножья лестницы, у причала летнего дворца. Маргарита уже стояла на ступеньке, оглядываясь через плечо на гребца утлого судёнышка. Она не понимала, кто это. Она не очень боялась. Вряд ли это покушение на её жизнь! Она велела начальнику поста, охранявшего причал, задержать молодого человека в лодке, и пошла, уже не оглядываясь, велела допросить его предварительно и доложить ей.

Она выкупалась в большой купальне, поужинала. Затем пришла Хармиана и доложила о начальнике поста. Начальник поста попросил царицу выслать рабынь. Клеопатра приказала ему говорить при Хармиане:

   – ...я не высылаю её никогда!.. Говори при ней!..

После короткого разговора с начальником поста привели в малую залу задержанного. Теперь лицо его было открыто. Молодое лицо, густые коричные кудри, похожие на плющ, круглая бородка, такие кудрявые полоски вдоль щёк, соединяющие кудрявую шевелюру с этой круглой бородкой. Внимательные карие глаза. Посадка головы... Маргарите не так трудно было определить, что это за человек! Сильный, свободный, образованный, аристократ! Не какой-нибудь образованный плебей, из тех, что пресмыкаются перед царями, покровителями искусств, но именно аристократ, родовитый, знатный, римский юноша, отпрыск Эмилиев или Валериев, или ещё – Клавдиев... Она уже довольно пожила и кое-кого повидала!.. Это был воин!..

В зале остались она, Хармиана и он.

   – Римлянин? – спросила она и посмотрела нарочито зорко.

Он смотрел твёрдо. Ей нравилось...

   – Секст Помпей, последний сын Помпея Великого, последний республиканец!..

Это было сказано щегольски... Да, римский отпрыск, получивший образование под руководством грека-ритора-философа, прекрасно говорящий по-гречески!..

Они заговорились. Перешли в маленький покой, примыкавший к её спальне, устроились удобно на подушках на ковре, попивали сладкое кипрское вино, разбавленное благородно чистейшей ключевой водой, закусывали инжиром вяленым и медовыми пирожками... Он всё ей рассказал. Он, офицер римской армии, собрал под свои пиратские знамёна всех недовольных, недовольных дисциплиной, злоупотреблениями, Римом!.. вообще всех недовольных!..

   – ...я был пиратом! Да я и сейчас пират!..

...Марк Антоний после смерти Цезаря предложил Сексту отказаться от пиратства. Антоний провёл специальное сенатское постановление, Сексту гарантировалась личная безопасность и возврат земельных владений. А потом ещё и должность наварха, адмирала! А потом Секст отошёл и от Антония, и от Октавиана...

   – ...мои корабли оставались последней территорией республиканцев!.. Но сейчас мы контролируем Сицилию, Корсику, Сардинию... А в Риме голод, в Тибре плавают распухшие трупы, люди бунтуют против триумвиров...

Ей хотелось спросить об Антонии, но она сдерживалась и не спрашивала. Она спросила только, не боится ли Секст...

   – ...я предпочёл встретиться с тобой, царица, тайно! Однако я ничего не боюсь...

Он ей нравился. И всё равно она понимала, что он рискует с определённой целью. И разве трудно было догадаться? Даже чувство гордости блеснуло в её сознании: вот ведь! Египет ещё что-то значит! Александрия ещё что-то значит! Птолемеи ещё что-то значат! Она, Клеопатра VII, ещё что-то значит! Ищут союза с ней!.. Но она сказала просто-просто:

   – Чем я могу помочь тебе? Я не совсем понимаю, кто же всё-таки правит Римом... – Она осторожно, исподволь наводила разговор на Антония... – Во всяком случае, ты, Секст, всё-таки Римом не правишь...

   – Сейчас – нет! Завтра – да! Триумвират недолго протянет. Лепиду, Октавиану и Антонию уже тесно на поприще власти...

Тогда она решилась спросить:

   – Разве Антоний в Риме? Толкуют о его дионисийстве в Азии...

   – Это так! Видимость! Никто ему не позволит править Азией!

   – И кто же этот никто?

   – Октавиан. Или я!

   – А я при чём в ваших римских делах?

   – Это не римские дела, это уже мировые дела. Тебе надо принять чью-то сторону.

Она почувствовала, что нравится ему, как может нравиться молодая женщина молодому мужчине. У него хороший взгляд, прямой, честный, карих глаз...

   – Приезжает тайно, – она подчеркнула голосом это «тайно»!.. – Приезжает тайно пират, римлянин, и предлагает мне встать на его сторону! А у меня, между прочим, договор, официальный, с триумвиратом.

   – Всё равно тебе придётся сделать выбор...

   – Какой может быть выбор! Я уж подожду, кто у вас там победит!

   – Жаль! Ты совершаешь ошибку.

Она отвечала, кинула ему в ответ какую-то колкость. Он тотчас сказал, что ей не худо было бы посоветоваться...

   – ...с твоим интендантом. Умный мужик, хотя и иудей. Имя его означает не то «мягкий», не то «приятный», но он более похож на булыжник! Но умный. Посоветуйся с ним обо мне...

   – Умный булыжник? – Она вдруг сменила иронический женский тон на искренний девический, рассмеялась... – А я думала, что «Максим» – римское имя!

   – Так вот, одно и то же слово – и римское и иудейское. У нас «максимус» означает «весьма большой»...

Она отпила вина из чашки, ещё засмеялась, поставила чашку на столик и вдруг встала на четвереньки, подползла, хохоча, к своему собеседнику... Долго-долго целовались, обнимались, соединялись... Утром он как-то легко и небрежно сказал ей, что ему нужны корабли, пусть торговые, их возможно переделать в военные... И она легко и быстро ответила, что нет, не решается рисковать и бросать вызов триумвирату... Расстались друзьями... Она не спросила его, как же он доберётся... куда?.. Он сам сказал, что его ждёт корабль в надёжном месте... Как это бывает у многих женщин, она чувствовала, что не забеременела, и почувствовала бы, что, напротив, понесла. Она лениво потягивалась, растянувшись на ковре, вытягивалась всем телом, и это было так приятно, славно – вытягиваться всем телом!.. Она попыталась думать... А что если бы она приняла сторону Секста Помпея? А если бы она родила от него ребёнка?.. И внезапно какая-то непонятная тьма как будто высунула язык, этакое раздвоенное жало, в ответ на мысли Маргариты, ленивые такие, довольно-таки светлые мысли... Маргарита поёжилась... Она знала, знала твёрдо, что Египет потеряет независимость и сделается римской провинцией. И никакие её совокупления с Цезарем, Антонием, Секстом Помпеем, ещё с кем-то, никакие её совокупления ничего не изменят! Никакие её беременности, никакие рождённые ею дети ничего не изменят! И она это знала твёрдо-твёрдо!

Но всё равно надо было жить, жить, жить. Забыть и жить!..

Потом из Рима пришёл ей официальный приказ. Приказ! От неё требовали предоставления кораблей. Опять же триумвират!.. Она решила ничего не отвечать. И конечно, никаких кораблей!.. Но ничего, обошлось. Приказов больше не было... А разве я неправильно рассудила? В Риме покамест нет никакой власти. Антоний за меня, я знаю. И этот Секст... А Лепид... никто и никак не зовут!.. Кто же будет против меня? Октавиан, конечно... Подождём...

Потом пришёл ещё один совершенно официальный документ, подписанный Антонием как триумвиром. Он предлагал, то есть он предписывал ей явиться срочно в Таре, в Киликию, для того чтобы объясниться, то есть она должна была объяснить, почему она нарушила условия договора... Она перечитала написанное дважды, призвала Максима, он прочитал вполголоса, и с обычным своим флегматическим выражением лица и говорения заметил, что, разумеется, она должна ехать! Она прислушалась к звучанию его простых слов. Слова звучали насмешливо. Она уже догадывалась. Быстро припомнила, собрала в памяти всё, что слышала о Марке Антонии, и уже почти догадалась!.. Но ведь и эта догадка могла оказаться ложной, неверной!..

Она взяла с собой неизменную Хармиану; поколебалась, но взяла с собой и Ирас. Аполлодора также взяла с собой. Приказала снарядить три корабля. Любимые красные паруса. Долго рассматривала себя в зеркало. Целую седмицу принимала ванны... ослиное молоко, морская вода, розовые лепестки, ключевая вода... Мазала лицо квашеным козьим молоком, душистыми мазями, приготовленными на терпком и сладком основании цветочных экстрактов... Каждый день отдавала своё тело голое в крепкие руки молчаливой бабы-банщицы, пусть мнёт, перекатывает, давит... Хармиана намазывала голое тело своей давней питомицы особыми снадобьями, почти жгучими, и тотчас смывала, так убирала волоски. Маргарита уже вся сделалась горячей, гладкой, свежей, упругой... Хорошо!.. Была бодра, весела. Смотрела таинственно и смешливо...

Из Александрии отплыла строго. Но когда корабль подходил к Тарсу, появилась на палубе, заблестела шелками, золотом, дорогими камнями... Люди собрались, гомонили, разглядывали... Он подплыл в лодке, одетый по-гречески и очень просто. Сопровождали его двое, не то сирийцы, не то греки. Она стояла на палубе, убранная в дорогой наряд, сверкающая. Он и его спутники забрались на палубу её корабля по верёвочной лестнице, очень просто. У него оказалось очень простое лицо, серые глаза, он смотрел озорно, будто бы очень славную шутку отмочил... Он подошёл к ней, протягивая руки, но и немного робея. О! Не ожидал увидеть её вот такою... Она в Трастевере была попроще, почти домашняя была, простая... Но теперь она посмотрела в его простые серые глаза, такие серые глаза, и вот взволновалась. И её глаза, такие изумрудные, засияли радостно, это совсем невольно...

   – Обманул? – спросила она, а глаза сияли...

А он вдруг решился и уже обнимал её, сминая руками дорогой шёлк, и смеялся... А она шептала в его плечо, в этот островатый мужской запах:

   – Обманул, обманул, обманул!.. – детским шёпотом, как маленькая девочка...

   – Я везу тебе книги, – сказал он попросту. Как будто они разлучались на время совсем недолгое! Как будто он уезжал от неё, чтобы раздобыть эти самые книги и привезти ей! Всё так просто сделалось, как Вероника и Деметрий, как Вероника и Деметрий!..

Марк Антоний и вправду привёз ей двести тысяч пергаменных свитков. Да, никто не мог бы назвать его необразованным, но у него был такой чудной нрав... Он представил ей своих спутников, грека Тимогена и сирийца Алекса. На палубу вышла Ирас, весело улыбалась, в длинном шёлковом платье, непокрытые волосы подстрижены по-мужски, в мочку правого уха вдета одна большая серебряная серьга – кольцом, в мочку левого – две маленькие золотые с красными камешками.

   – Девочка-брат! – воскликнул Антоний. Они обнялись и поцеловались дружески...

Все были рады, всё было так похоже на очень уже давнишнее детское время, когда живы были Вероника и Деметрий!.. Маргарита и Марк стояли на берегу, обнявшись; и так и пошли, окружённые весёлой толпой. Потом, потом, потом, спустя долгое время, вдруг подумалось Клеопатре, что Вероника и Деметрий шли вот так, обнявшись, когда их должны были казнить!..

Пир устроен был отличный, с местными искусными музыкантами и танцорами, с местной киликийской знатью, с морем вина, с окунями, цыплятами, голубями в соусе, устрицами, морскими ежами, улитками, фаршированными утками, маринованными грибами, с хлебом из лучшей муки, с фазанами и грудами ярких фруктов...

Пили, ели, пели, плясали, дурачились с вечера до полудня следующего дня. Потом, потом, потом она лежала с ним, как будто сделались единым сросшимся существом, в темноте, на каком-то широком ложе под пологом тяжёлым... Не могли нацеловаться, сжимала пальцами мокрыми правой руки его фалл, влажный от истечения семени... слизывала мутные капли, чуть солоноватые... лизала языком, высунутым далеко, его соски, соски твердели, глаза его закрывались, лицо улыбалось блаженно... Было очень хорошо... Не спрашивали друг друга ни о чём. И кое о чём она ему так никогда и не рассказала, то есть не рассказала о выкидыше и о ночи, проведённой с Помпеем... Антоний, лёжа навзничь, лёжа с закрытыми глазами, будто уже утомлённый, спросил, что она думает о минувшем пире. Она, голая, и он был голый, хотела было повернуть голову, чтобы куснуть снова его сосок, но тоже утомилась их нынешней любовью и только нашла силы – потёрлась носом о его горячий мускулистый бок, пробормотала что-то невнятное, почти промяукала, будто кошка Баси...

   – У меня нет вкуса... – промычал он.

   – Ты грубый, грубый... – мяукала она, растягивая гласные звуки...

Любовники ощущали себя не совсем людьми, а какими-то полуживотными-полубожествами... Встали поздно, солнце уже склонялось к закату. Клеопатра стояла голая, её чёрные гладкие волосы сделались совершенно всклокоченными. На полу валялась измятая роза, ещё недавно свежая и душистая, украшавшая на пиру прекрасные волосы царицы. Жёлтая шёлковая туника залита была вином, разорвана, брошена тоже на пол, как будто заурядным тряпьём была, а не самым дорогим нарядом...

Сошлись за завтраком, ещё вялые, рассматривали друг друга, на шеях, на груди – синяки – следы таких длинных, долгих поцелуев... Подымали брови и морщились в улыбках... Ели белый хлеб с сыром, инжир, пили молоко... Потом, потом, потом она смеялась, как девчонка, припадая лицом и растрёпанными, всё ещё растрёпанными волосами к своим коленям, обтянутым льняной новой туникой... Вскинула голову, подняла на воздух чашку с молоком, отпила, поставила чашку на столешницу мозаичную и заговорила стихи. Он сидел, подперев щёку ладошкой, она увидела, что у него большой лоб... Сначала она декламировала шутливо, но через несколько мгновений увлеклась...

Это было стихотворение старого поэта Гедила...

   – Свершилось: Никагор и пламенный Эрот

За чашей Вакховой Аглаю победили...

О, радость! Здесь они сей пояс разрешили,

Стыдливости девической оплот.

Вы видите: кругом рассеяны небрежно

Одежды пышные надменной красоты;

Покровы лёгкие из дымки белоснежной,

И обувь стройная, и свежие цветы:

Здесь все развалины роскошного убора,

Свидетели любви и счастья Никагора!

Это стихотворение было прочитано Клеопатрой, разумеется, на греческом языке, но лучше, слаще всего оно звучит по-русски в прелестном вольном переводе Батюшкова[71]71
  К.Н. Батюшков (1787-1855) – русский поэт, часто интерпретировал в своих лирических стихотворениях мотивы античной поэзии.


[Закрыть]! Такие любовные стихотворения следует переводить вольно...

* * *

Был чудный путь в Александрию. Всё было хорошо, как Вероника и Деметрий, как Вероника и Деметрий...

Было совершенно всё равно, совершенно, то есть совершенно... Везли запасы тарсского нарда. Ноги обливали тарсским нардом, под мышками мочили крепким пряным настоем мяты, лили друг на друга из больших флаконов фазелисское розовое масло... Она в шутку надевала на его руки серебряные браслеты, но то, что ей годилось для локтей, ему – лишь для запястий... В Александрии тоже было совершенно всё равно! Сколько дней она не видела сына! Подносила к самому лицу Марка свою мяукающую Баси... Он целовал кошачий носик...

   – Я не думал, что полюблю кошек!..

Она звала его «морским коньком». Он будто взлетал над её раскинутым на ложе телом, вдруг вскидывался, вставал и казался ей необычайно высоким... впивалась губами в его фалл, чуть сжимала зубы...

Он жил в Александрии, потому что ему было всё равно! Что-то там творилось в Парфии, в Риме, а ему было всё равно... Потом, потом, потом она очнулась. Вновь совещалась с Максимом. Беседовала с Аполлодором. Стала часто бывать в покоях сына. Антосу уже исполнилось шесть лет. Надо было серьёзно думать о наставнике. Советовалась с тем же Аполлодором. Он рекомендовал ей жившего при Мусейоне молодого учёного, иудея Николая из Дамаска. Она побеседовала с этим молодым человеком, нашла его ум острым, а знания – обширными. Оказалось, он в самой ранней юности бывал при дворе Иродоса. Она вспомнила тинистую речку Иордан, пески пустыни, похожие на девичьи груди... Этот юноша показал ей начатое им обширное сочинение, в котором он намеревался изложить историю всех государств, он так и намеревался назвать свой труд – «Всеобщая история»... Она снова советовалась с Аполлодором:

   – А если скажут, что я приближаю ко двору слишком много иудеев? – спросила нерешительно.

Аполлодор мило улыбнулся ей и сказал, изящно и ненавязчиво возражая, что о ней и без того достаточно говорят! Был даже и несколько вкрадчив. Она рассмеялась и назначила Николая Дамаскина вполне официально воспитателем царевича.

Она боялась, что Антоний станет ревновать её к её сыну. И даже и удивилась немного, поняв, насколько чужда Марку Антонию ревность. Он не выказывал никаких мужских капризов. Не сердился на неё, не раздражался её отлучками. Он не был ни гордым, ни тем более спесивым. Он был странным и простым в одно и то же время. Она сказала ему:

   – Не сердись, у меня бывает много дел...

Он посмотрел большими круглыми серыми яркими глазами...

   – Да, конечно, государственные дела, ты царица... – ответил на её слова очень спокойно...

Стала устраивать литературные вечера. Вспоминала свои старые стихи и старых друзей...

...Как было весело...

Весёлая компания творилась

Весёлый собирался тарарам.

Планго весёлая кружилась тут и там,

И шумная, немножко материлась...

Деметрий шёл, серьёзный молодой банкир,

Стареющий Кавафис, тоже Константин...

Аполлодор,

в красивом новом ожерелье,

входил,

размашистыми кудрями летя,

читал элегию,

кругом него разнообразные дитя

всё время непрестанно танцевались,

мальчишескими шеями вертя...

С утра болят все мышцы,

особенно плечи, предплечья, икры,

Вчера в одиночку

весь день

прилаживал в триклиниуме большое зеркало,

серебряное,

в которое гляделся тысячу лет назад

Харакс,

возлюбленный Архилоха [72]72
  От «С утра болят все мышцы» до «возлюбленный Архилоха» – вариация стихотворения Дмитрия Кузьмина.


[Закрыть]

Прекрасная элегия

устрицы дюжинами

и морских ежей, и фалернского вина...

И поднималась чуточку величественно,

и улыбалась быстро и легко

улыбкой древнегреческой летящей,

такою неизбывной и открытой...

читала и своё стихотворение:

Вот ласточка,

она летит куда-то

Она куда-нибудь вдруг прилетит.

Её моя живая кошка Баси поймать захочет,

А она летит; то есть не кошка, ласточка летит...

Ещё фалернского кувшин побольше!..

Она ему сказала: «Марк Антоний!

Не уходи! Мне ничего не надо!

Мне нужно совершенно всё на свете!»...

Он тоже часто говорил ей: «Радость!

какая ты холодная такая!..»

Да, я холодная, как будто нильский лотос,

как будто длинная египетская рыба...

И просияла милыми глазами,

и повернула гладкое лицо гречанки,

и руки развела, и вскинула вперёд ладони,

и голову с пробором в чёрных волосах

склонила, подняла,

и прямо посмотрела, улыбаясь, -

   – Но я горячая, как будто камень,

Который трогают горячими руками...

Ещё, ещё фалернского вина!..

Планго весёлая плясалась на заре

В блескучем разноцветном серебре

Трясла проколотые маленькие мочки...

Планго и вправду читала свои стихи, пританцовывая. Она была чудачка, рот её дёргался, кривился, но у неё были красивые волосы, пышные, крупно кудрявые, каштановые, читала, дёргаясь и пританцовывая:

   – Стать историей короче, чем стать географией...[73]73
  Вариация стихотворения Ирины Шостаковской.


[Закрыть]

Читают все, вольно сидя на кожаных подушках, раскинутых на ковре. Аполлодор, глядя то добродушно, даже и ласково, а то холодно, и читает:

   – нашёлся обрывок папируса Гиерокл с Евплией из

Тарса и там Аристид Пакис

подумать только никого пора продать наследственный

виноградник

маленький мне тишком под хитон нащупывает сосок

лишний миг урвать не веря что не уйду... [74]74
  Вариация стихотворения Дмитрия Кузьмина.


[Закрыть]

Кидала остроты синдрофиса Клеопатры Полина, яркая жена бледного светлоглазого врача Филота. Она выделялась в уютном малом зале с этим изящно нарумяненным лицом и окрашенными золотой краской волосами, будто большая золотистая пчела или прелестная самка бронзового летнего жука...

Читали Планк и Титис, которых Антоний привёз не то из Киликии, не то из Афин.

   – ...будем любить... – начинал Планк.

   – ...никогда ни с кем не буду говорить... – подхватывал Титис...[75]75
  Вариация стихотворения Данилы Давыдова.


[Закрыть]

Завязывался спор о Мелеагре Гадарском и Архии Митиленском. Пытались определить – все – каждый подавал голос! – что же происходит с поэзией, с искусством, грядёт эпоха заката, или же, напротив, расцвета... И возможно ли и то и другое разом?!.. Самой современной литературной новацией полагались стихотворения, написанные в форме очертаний секиры или же амфоры. Дружным хором презирали роман – этот вульгарный жанр, предназначенный для развлечения тупых разбогатевших торговцев, жанр, совершенно не имеющий никакого будущего!..[76]76
  ...никакого будущего!.. – Сегодня мы понимаем, что завсегдатаи салона Клеопатры ошибались. Роман оказался одним из ведущих жанров европейской литературы. Что же касается стихотворений, написанных в форме очертаний чего бы то ни было, то они со времён Египта Птолемеев неизменно получают статус «новаторских».


[Закрыть] Ирас, равная в этой компании интеллектуалов, заводила беседу о Платоне, о последователях своего любимого Эпикура; то и дело повторяла, роняла: «...Фуко... Деррида... Ролан Барт... Лакан... Славой Жижек...»[77]77
  Совершенно невозможно понять, почему Ирас знала этих философов-структуралистов, живших в XX в. н.э.!


[Закрыть] Николай Дамаскин читал отрывки из своей, только начатой «Всеобщей истории», на страницах которой уделял, впрочем, особенное внимание истории иудеев. Марк Антоний прерывал рассуждения Ирас о Платоне насмешливым вопросом:

   – Интересно, что же всё-таки лучше – пир слов или хорошее застолье с подачей жареных цыплят и фаршированной заячьей спинки...

   – Ну что за пошлость, Марк! – восклицала Маргарита, сознавая, что и её восклицание пошло, и, пожалуй, уж куда более пошло, чем вопрос Марка...

   – ...заячьей спинки, фаршированной пряными травами, вымоченными в уксусе!.. – И он нарочито мотал головой...

Ирас посмеивалась своим странноватым смешком, будто странный такой мальчик-старик... Антоний сумел подружиться с ней, звал её дружески «девочка-брат», она сделалась расположена к нему и говорила Маргарите, что он «простой», отчего-то произнося определение «простой», как похвалу!..

Клеопатра с улыбкой, странно застенчивой, приподымала руку, прося дозволения прочесть нечто... Широкий жёлто-красный рукав скользил к плечу, обнажая нежную, уже чуть полнеющую, уже и не девическую, а женскую руку... Все поспешно смолкали. Читала:

   – Я всем задолжала

Я должна моему сыну много часов игры и бесед

Я должна моей Хармиане шёлковую шаль

Я должна моей Ирас много моей любви

Я должна писать стихи

Я задолжала всем столько доброты!

Я должна моей Исиде много молитв

Я должна сказать Марку: «Хайре, Дионис!»

Я задолжала всем одно моё «Хайре!» -

«Здравствуйте!» или «Прощайте!»… [78]78
  Фаина Гримберг. По мотивам стихотворения Калины Ковачевой.


[Закрыть]

Все молчали, и это молчание было приятно ей. Она чувствовала обострённым таким чувствованием поэта, что её стихотворение нравится! Поэтому они молчали, вместо того чтобы поспешно осыпать царицу непомерными похвалами... Она – ещё более застенчиво – спрашивала, можно ли ей ещё прочесть... Все коротко и странно искренно изъявляли желание послушать... Читала и чувствовала, как хорошо, точно произносит слова...

   – В лугах моего спокойствия

Поют кузнечики моих мыслей

Я никому не открою мои мысли

Потому что моя душа

Колодец, глядящий в небо

Единственным большим глазом

Я никому не открою мои мысли

Потому что я

Поникшая, убитая молнией,

Распятая, распутная, решительная,

Такая робкая и безумная!..

И моя щека оцарапана веткой Розового куста… [79]79
  Фаина Гримберг. По мотивам стихотворения Калины Ковачевой.


[Закрыть]

* * *

Клеопатра приказала выстроить в Александрии новое святилище Исиды. Статуи богини изображали задумчивую красавицу в греческой нарядной одежде. В сущности, возникла совершенно новая Исида, не прежняя покровительница материнства, а новое, прежде неведомое олицетворение женской тяги к мышлению, к философскому осмыслению бытия. Это был утончённый культ, исповедуемый интеллектуалками и совсем непонятный простолюдинкам! Клеопатра сама становилась у алтаря и говорила от лица Исиды:

   – Я – мать всей природы, повелительница всех стихий, я – начало и первоисточник столетий, я – верховная царица всех обитателей неба, я – владычица мёртвых. Сияющие высоты неба, целительные ветры морские, горестное безмолвие царства мёртвых – всё это я, всем этим я правлю, как хочу и желаю. Я отменю тиранию, я сделаю справедливость сильной, благодаря мне природа различит добродетель и грех, и справедливость сделается сильней, чем золото и серебро. Я дала женщинам ту же силу, что и мужчинам!..[80]80
  Перевод Фаины Гримберг (по немецкому подстрочнику).


[Закрыть]

Голова богини украшена была убором, исполненным в виде лунного диска; и таким же убором украшена была голова царицы Клеопатры. В александрийских кварталах женщины попроще сплетничали об этой новейшей Исиде, толковали, что все её поклонницы – сплошь лесбиянки и творят во время радений ужасные непотребства. Носились жуткие слухи, будто дамы из кружка царицы приказывают хватать тайно в закоулках Ракотиса нищих одиноких беременных женщин, которых доставляют в новое святилище Исиды, там убивают, вынимают плод и вместе поедают, и эти страшные кровавые трапезы называют «адельфийскими» – «сестринскими»!.. Ничего подобного не происходило в реальности, но тем, кто распространяли все эти рассказы, было приятно и жутко верить!.. Тогда стали говорить и о поездке царицы к Антонию совсем не то, чем являлась эта поездка на самом деле! Стали говорить, будто Клеопатра всю дорогу, весь водный путь лежала на палубе голая, изображая собою Афродиту, или эту самую новейшую развратную Исиду!.. И рассказывая о Клеопатре странные и страшные байки, обвиняя её во всех бедах, постигающих Египет, браня её всячески, уверяя друг друга в необходимости её свержения, они все любили её, по-своему! И если бы её не стало, они бы о ней жалели!..

Она вдруг была такая человеческая, слишком человеческая, то есть не человечная, а именно человеческая! Она вдруг появлялась на улицах Александрии в простых открытых носилках, одетая в простое, почти домашнее платье, и волосы убраны совсем небрежно... И была встревоженная обыкновенная женщина, взъерошенная, разволнованная. Была вся – несправедливость и тирания, какою и должна быть женщина, если хочет удержать подле себя мужчину! Искала своего Марка Антония, а все уже знали, что он провёл ночь в Ракотисе, переходя из одного низкопробного вертепа в другой, наливаясь дурным пивом и дешёвым пальмовым вином, целуя и обнимая полуголых уличниц... Все знали, что эти самые «тирания» и «несправедливость» – предметы по сути своей бессмертные! Но все вдруг жалели её, когда она – у подножья парадной дворцовой лестницы! – вдруг худенькая фигурка женская – кричала на него, кричала, что он ведёт себя гадко, гадко!.. А он – сероглазый, круглолицый мужчина – считал, что ничего такого страшно дурного он не совершил, и мотал добродушно головой, и дёргал правым плечом, и пошатывался, ещё пьяный, и улыбался ей добродушно. И вдруг обнимал её руками-лапами, такими неуклюжими спьяну, будто сминал в своих объятиях, и целовал мокрыми пьяными губами её лицо, руки, плечи... И поднимались, крепко обнявшись, по ступенькам... И Александрия любила их...

И он шлёпал босыми ногами по мозаичным полам большой купальни новой, состоящей из нескольких помещений, отмокал в холодной, почти ледяной воде, отсыпался, завтракал, вечером появлялся в зале среди этого кружка александрийских умников, тихо сиживал в дальнем углу, прислонившись спиной к настенному ковру, слушал... Она знала, что он смотрит на неё! Было чувство, что он любит её! Потому что ведь глупо думать, полагать, будто Египет что-то там завоюет, захватит, присоединит к себе, сделается соперником Рима!.. Мгновения чётких озарений показывали ей совершенно ясно: такого не будет, никогда! И по улыбке его глаз, на неё смотрящих, она понимала: и он знает! И потому любит её бескорыстно!.. Она любила любить его, любиться с ним в большом новом спальном покое, где стены были сплошь покрыты извилистым красно-пурпурным узором, а пол устлан сплошь коврами, тоже узорными и красно-пурпурными, и на мозаической столешнице круглого столика ожидали вино и лакомства, и широкое ложе сияло тугой узорной красно-пурпурной обтяжкой... И подушки, тугие, узорные, обтянутые красно-пурпурным шёлком брошены были в беспорядке на ковры... Они играли в эти разнообразные любовные телесные игры, сплетались голыми руками, ногами, телами, тёрлись друг о друга животами, грудью, кусались, смеялись, стонали... Потом, потом, потом она поняла, что беременна, и страшно – страшно! – обрадовалась. И сказала ему. И он тоже обрадовался, и в его поцелуях сделалось такое ребяческое чувство к ней, какая-то ребяческая благодарность, как будто она, взрослая женщина, обещала ему подарить игрушку, хорошую, забавную игрушку. И она поняла, совсем легко, лёгким и верным чутьём, что он всегда рад, то есть радуется, когда от него родятся дети!.. Начало беременности не принесло ей недомоганий. Напротив, она ощущала себя жадной до его ласк, ей хотелось телесных ласк. Она становилась на четвереньки, подставляла ему зад, хороший, круглый, женский зад. Хармиана давно говорила ей, что беременная женщина должна заниматься любовью телесной через жопу, чтобы не повредить зародышу... Теперь Маргарита испытывала какое-то нервическое, диковатое удовольствие от совокуплений; и вдруг понимала – опять же! – вдруг понимала, что ей в эти мгновения всё равно, как завершится её беременность – родами или выкидышем...

Она открыла ещё одну занятную чёрточку его натуры. Однажды она сидела и писала какой-то незначительный указ, касающийся выдачи жалованья, положенного писцам канцелярии главного городского рынка. Она часто бралась писать разного рода незначительные документы. Впрочем, она и сама понимала, что это вовсе и никакая не деятельность, а всего лишь иллюзия деятельности. Но она любила иногда, и даже и часто, предаваться этой иллюзии. По состоянию своего ума и по своей образованности она вполне могла бы, могла бы всерьёз увлечься государственными делами, но она не хотела всерьёз, она знала, что всерьёз писать все эти указы и приказы она не хочет, не хочет!.. Марк подошёл к ней сзади и заглянул через её плечо, посмотрел на её писание. Она подумала, что он хочет, чтобы она поскорее закончила писать, и она сказала, что сейчас закончит. Но он склонился, оперся ладонью о столешницу её рабочего стола и указал, вытянув палец, на одну описку. Это действительно была описка, и она исправила эту описку. Тогда он добродушно указал на погрешность слога. И это действительно оказалась погрешность слога. Он спросил дружески, можно ли ему сесть рядом с ней. Она позволила, он подвинул стул и сел. Он подсказал ей более точную стилистическую формулировку. Она похвалила его знание греческого языка. Он стал интересоваться, как она пишет, но его, казалось, вовсе не интересовало, что же она пишет – стихотворение или какое-нибудь незначительное распоряжение. Она иногда спорила, иногда охотно принимала его поправки, он любил редактировать, ему явно нравилось чувствовать себя знатоком греческого литературного языка и хорошим стилистом! Только свой тайный дневник она никогда не показывала ему, и никому!.. Она сначала немного побаивалась, что он захочет входить в государственные дела, в эту сферу действий Максима, но, к счастью, Марк Антоний интересовался именно стилем, возможностью стилистической редактуры, а вовсе не сутью текстов...

Антоний и Клеопатра не строили никаких планов. Она понимала, что они – каждый! – не строят никаких планов. Она вдруг спросила его: