Текст книги "Клеопатра"

Автор книги: Фаина Гримберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 30 страниц)

Сначала было хорошо, обнялись голыми руками, голыми телами горячо, стали целоваться... Она разгорячалась, внизу сделалось мокро... Потом она увидела – лежала навзничь – как он в полутьме тёр пальцами обеих рук большой фалл, вставши на колени... Пальцем твёрдым что-то раздвигал в её женском месте, грубо. Хмурый и белозубый. Твёрдый, острый и, должно быть, грязный ноготь царапал её нежные мясистые складочки внизу... Затем его рука направила в неё длинный плотный, с набухшими жилками, конец... Она зажмурилась и закричала от боли... Руки его сделались совсем крепкими, твёрдая его грудь давила её упругие груди... Она невольно сжимала ягодицы и приподымала чуть... обхватила руками, сомкнув на его спине, и будто вспомнив что-то, царапала твёрдые лопатки ногтями... и целовала, целовала твёрдый рот приоткрывшийся, воняющий чесноком и египетским ячменным пивом... Она умирала от этой боли... Не было ничего, кроме боли... Это долго длилось... Его тело было угловатым, больно упиралось в неё... Льняная простыня липкая... Потом он встал, нагнулся и поцеловал её запёкшиеся губы чмокающе... Вышел голый, волоча по полу рубаху... В ванной слуга будет поливать его... тереть губкой... Было хорошо, потому что наконец-то случилось... Но было обидно, потому что ничего, кроме боли, никакого наслаждения... В ванной комнате, облицованной мрамором, Хармиана долго обмывала её... От страшной боли внизу Маргарита передвигала ноги с трудом... Хармиана уже убрала окровавленную липкую постель, постлала чистую... Маргарита лежала, протягивала, не глядя, руку на столик, жевала печенье... Таял отправился на большие пруды, удить лобанов... Пришёл в спальню, говорил с ней, справился о её здоровье. Она понимала, что он думает о себе; ему хочется быть с ней, а её нездоровье этому помеха. Он даже сделался подозрителен, думал, не притворяется ли она... Косился хмуро... Сказал, что даст ей покой... На другое утро вошёл к ней решительно, был с ней. Овладел ею почти насильно. Не спрашивал, больно ли ей. Но это всё было не со зла, а от простого мальчишеского нетерпения... Днём они обедали вместе, лениво переговаривались, играли в шашки. Он позвал её на большие пруды. Она села в открытые носилки, разглядывала окружающее, деревья, небо... Изменилась ли она? Изменилось ли её восприятие всего того, что окружало её?.. Мгновениями ей казалось, что да, изменилось, всё изменилось; но тотчас решала – нет, не изменилось, нет!.. Смотрела на ужение. Ночью он снова был с ней. Завтракали вместе. Он спросил, поедет ли она с ним в Александрию, но спросил таким голосом, как будто она должна была непременно ехать с ним и не могла, не имела права отказаться. Это раздражило её. Он был простой, понятный; похожий на их отца и потому простой и понятный. Он уже был уверен в своей власти над ней, представлял себе эту власть до того скучной и обыденной, простой, лёгкой властью мужа над женой... Но она понимала, как это будет, в Александрии, больно уже не будет, но его конец будет жадно втыкаться в её женское место и не будет ей никакого наслаждения... Он, мужчина, будет принимать решения, командовать, а советоваться с ней будет свысока, или и вовсе не будет советоваться. Он уже сейчас думает, будто всё определено, будто она совсем принадлежит ему. Она даже чувствовала страх перед ним, страх женщины перед мужчиной. Это ещё сильнее раздражало её. Она старалась скрыть свой страх, старалась говорить спокойно и убедительно. Она сказала ему, что всё ещё немного больна. Он посмотрел хмуро и недоверчиво. Она понимала, он не верил не в её болезнь женскую, а в её приезд к нему в Александрию...

   – Я приеду, – сказала она. И старалась говорить просто, естественно, обыденно...

Она вышла к воротам, проводить его и его свиту малую. Он ехал верхом. Она шла медленно, и он видел, что она не притворяется, а и вправду слаба женски-болезненно. Он сильно наклонился с коня и поцеловал её в щёку...

Она медленно возвратилась в дом. Отчего так больно? Он, должно быть, не умеет ещё быть мужчиной. Не разорвал ли он ей в женском месте?.. Сидела в нужнике позади ванной комнаты на стульчаке из известняка; стены, выбеленные известью, окружили её сердито и скучно, и будто хотели зажать, раздавить... Чувствовала, что внизу липко от крови. Заплакала беспомощно, склонив голову к правому плечу... Стояла в коридоре, припав плечом к стене, и плакала... Ирас бережно вела её к Хармиане... Только Ирас! Больше никто не любил её!.. Потом Хармиана воркующим странно голосом уговаривала её не плакать и говорила, что ничего плохого не случилось, и бережными плотными пальцами ощупывала, трогала её женское место... Потом Маргарита сидела на горшке обливном, и женское её место впитывало пар от мягко-душистых разваренных растений... Боль уходила, растворялась в этом пару целебном... Она прикрыла согнутые голые ноги полами домашней пёстрой распашной одежды, упёрла локти в колени, подпёрла щёки ладонями...

   – Всё хорошо, всё хорошо! – повторяла Хармиана. – Надо всего лишь много ебаться, чтобы доебаться до наслады...

   – Ты-то откуда знаешь такие добрые слова и дела?

   – Был один. Рассказал мне. Ксинос.

Маргарита засмеялась дерзко; сама чувствовала, что дерзко:

   – Был один?

   – Один из тех, которых много было, – отвечала Хармиана, усмехнувшись.

Маргарита смеялась дробно. «Ксинос»! – «Кислый»!..

   – Будет ещё хорошее, – сказала Хармиана, – только надо подождать...

После Маргарита удивлялась: как не догадалась, почему надо подождать!..

* * *

Она понимала, почему выжидали Максим и Аполлодор. Это было просто понять. Они, конечно, не хотели появляться, пока с ней был её брат-супруг. Теперь уже настоящий супруг!.. Потом приехал Максим и глядел-поглядывал, ждал её слов. Уже знал, что случилось...

Это забавно, а ведь история Египта и Рима могла бы сложиться несколько иначе. Предположим, что несмотря на свою юность, Птолемей Филопатор сумел бы доставить сестре-супруге наслаждение, привязать её, как привязывает мужчина женщину. И она бы последовала за ним в Александрию, и они бы выступили против Цезаря, то есть против Рима, то есть против Цезаря... Тогда не было бы легенды о любви Цезаря и Клеопатры, а была бы другая легенда – о юных влюблённых супругах, решившихся бросить вызов Риму; о юных влюблённых, завершивших собою звонкую, авантюрную, интеллектуальную династию Птолемеев. Но так или иначе, жизнь династии Птолемеев должна была бы завершиться, а Египет Птолемеев должен был сделаться провинцией Рима, владением Рима!..

   – Если ты думаешь, будто что-то изменилось, – сказала она Максиму, – ты думаешь неверно. Говори, что я должна делать!

   – Я вижу, – начал он медлительно, с едва загаданной насмешливостью в голосе, – я вижу, что царица обрела уверенность в себе. Римлянин хотел бы увидеться с тобой, царица!

   – Ты уговорил Цезаря?

   – Если я передам ему твоё согласие, он приедет сюда. Это будет опасная для него и тайная поездка, но его смелость известна тебе!

   – Ты сказал, что я красива? – Она произнесла это и даже и не подосадовала на себя, потому что разве это не было важно: красива она или же не красива?..

   – Это важно, – отвечал Максим, – это имеет значение, твоя красота, царица. Будет очень хорошо, если между тобой и Цезарем сложатся дружеские отношения. Я не шучу! Именно дружеские! А что касается каких-то других отношений, я об этом не говорю! А важнее всего то, что от твоего имени Цезарь может вести войну с армией твоего брата. Трон Египта будет твоим, потому что Рим победит непременно! О дальнейшем покамест не думай. Пусть Цезарь простит тебе долг твоего отца. Пусть в Египте останется несколько легионов. Но Египет по-прежнему останется страной Птолемеев, их царством, а ты станешь царицей Египта. Может быть, речь пойдёт о продаже зерна в Рим на льготных условиях, но подобные переговоры ты предоставь мне!..

Она согласилась встретиться с Цезарем... Она понимала, что её брат и, наверное, Арсиноя будут непременно пользоваться всей этой евнухоидной, скопцовской риторикой, распуская павлиньи хвосты речей о справедливости, честности и патриотизме. Потин и Теодот будут вилять, в свою очередь, перед Цезарем своими собачьими куцыми хвостами, уговаривать его, потихоньку скалить зубы. Аполлодор говорит, что Цезарь назвал это «азиатской дипломатией», то есть политикой хитрости и увёрток... А вот она не будет лгать! Она любит свою Александрию и она хочет жить в Александрии и быть царицей! Всё остальное – ложь! Первый Птолемей завоевал Египет, потому что был сподвижником великого Александра и умел воевать! Птолемеи создали Александрию, Александрию с её портами, Библиотекой и Мусейоном! Вот правда! И никаких мутных рассуждений о справедливости, честности, патриотизме, верности и прочих мутных абстракциях!..

Вечером Хармиана сказала, что это хорошо, то есть то, что Маргарита согласилась встретиться с Цезарем:

   – Это хорошо. Вот то, что сейчас ты с ним встретишься, царица, это хорошо!..

Но тогда Маргарита ещё не совсем понимала...

* * *

Она готовилась к этой встрече. Надо было одеться красиво, изящно, но не настолько нарядно. Велела Ирас принести уборный ларец. Там, среди колец и браслетов, оказался почему-то один большой острак, черепок с записью её стихотворения. Но это уже было всё равно!.. Румяна и краски для век и для губ засохли, она давно не приказывала красить её губы, щёки и веки... Откуда было теперь взять новые краски? Хармиана сказала, что красота царицы свежа и без искусственных красок:

   – Но всё же надо немного подкрасить губы. Неприлично выходить с голым лицом!..

Маргарита на мгновение нахмурилась, свела брови:

   – Перестань болтать! Если неприлично, достань краски!..

Хармиана послала одного раба верхом в соседний городок. Ирас отправилась с ним, также верхом. Они купили и привезли краски и новые кисточки в шкатулке розового дерева... Хармиана одела Маргариту в клетчатое коричневое платье с длинной юбкой, узкой в бёдрах. Волосы чёрные царицы Хармиана тщательно расчесала частым деревянным гребнем, пышный красивый узел уложила, подняла на маковку... Красками свежими слегка освежила лицо Маргариты...

Царица знала, что Цезарь приедет сегодня вечером, Максим предупредил её. Она знала, что на больших расстояниях усадьба окружена будет пикетами – тайными отрядами римлян, переодетых в обычную одежду горожан. В лощине оставались их кони под присмотром их конюхов...

Легенда рассказывает, будто Цезарь уже расположился в александрийском царском дворце, фактически в резиденции юного Птолемея. И туда-то и проникла якобы Клеопатра, а Цезарь вовсе и не ждал её появления! Её же якобы привёз в лодке Аполлодор, увёрнутую в ковёр. Цезарь приказал (якобы – опять же!) развернуть этот ковёр... И Клеопатра, юная красавица, предстала перед ним!.. Легенда о ковре, конечно, призвана подчеркнуть фактическое заключение брака между римским полководцем-диктатором и египетской царицей опальной. Согласно древним и очень стойким традициям, невесту полагалось, завернув в плотную ткань-покров, нести к жениху и его родичам. Даже и в новое время невеста во время традиционной турецкой свадьбы прикрыта красным плотным покрывалом, которое называется «дувак». А Мельников-Печёрский[45]45
  П.И. Мельников (Андрей Печерский) – русский писатель (1818—1883). Имеются в виду его «Очерки мордвы».


[Закрыть] пишет об эрзянской свадьбе следующее: «...надевают попоняху – покрывало с рукавами, расшитыми шёлком. Эту попоняху накидывают на голову и закрывают всю невесту. Её берут девки под руки, выводят и потом кладут в телегу головой вперёд...» Клеопатра справляла свадьбу три раза. И по меньшей мере два раза её оборачивали ковром брачным. Но именно с Цезарем Клеопатра не вступала в законный брак! Всем хотелось видеть эти отношения брачными, потому что иначе эти отношения не так просто понять! Но эти отношения брачными не были!..

* * *

Вечер выдался какой-то очень сырой. В такие вечера налетают комары, если не затянуть окна тонкой металлической сеткой, и наутро лицо и шея опухают, зудят и болезненно краснеют. Но если затянуть окна сеткой, тогда комары не смогут влететь...

Рабыня зажгла бронзовую лампу. Маргарита сидела на высокой плотной зелёной подушке перед столиком низким резным деревянным. Лампа на подставке высокой светила ярко. Она уже столько слышала о нём, что в любом случае вид его должен был её разочаровать, потому что ведь он в любом случае должен был оказаться всего лишь человеком!.. Она устала нетерпеливо ждать, и теперь ждала терпеливо. Сидела непринуждённо, охватив руками колени...

Ей прежде всего бросилось в глаза его лицо... такое, с впалыми висками, а выражение – смесь печали и жёсткости... Он оказался высокого роста и пропорционального сложения, с лёгкими чертами похудания, уже старческого. Глаза у него были очень тёмные. Седоватые волосы зачёсаны тщательно с темени на лоб – неровной чёлкой, но лысина всё равно была очевидна... Он вошёл в тунике, закрывавшей ноги ниже колен, рукава украшались бахромой, туника была подпоясана небрежно, как бы слегка. Простые сандалии имели шнуровку до колен, составленную из перекрещения двух мягких ремешков...

Она невольно встала. Не от почтения, а от волнения. Всё равно вставать перед ним не следовало! Но он не воспользовался её оплошностью для того, чтобы показать свою над ней власть. Он быстро ей поклонился, как может поклониться правительнице полководец, от которого она зависит, но всё равно он ей не равен! И на самом деле, конечно, всё было не так! Он был равен ей, он даже был гораздо значительнее её, потому что она была всего лишь царицей без трона и без армии...

Она, взволнованная, смотрела на него растерянно, прозрачными зелёными глазами с изумрудным этим сиянием. Лицо её, чуть оживлённое искусственными красками, было таким свежим, таким нарядным и каким-то детским... Они стояли друг против друга... Он протянул к ней руки и взял её изящные руки в свои жестом почти отеческим, жестом опеки мягкой... Его жестковатые пальцы слегка сжали её запястья, слегка надавили... Она снова села на подушку. Отпуская её руки, он посмотрел отечески внимательно... Но эта жёсткость всегда оставалась в его лице, в его глазах тёмных... Он оглянулся и сел на подушку против неё. Она будто боялась его первых слов, боялась начала разговора. Она поспешно схватила блестевший рядом с лампой колокольчик и замахала им, приподняв детски руку... Он устраивался поудобнее, скрещивал ноги, не смотрел на неё... Рабыня тотчас внесла на подносе обычное угощение – вино, орехи, фиги, медовое печенье... Когда они остались вновь друг против друга, одни, он посмотрел на неё. Её лицо не имело сейчас определённого выражения, взгляд показывал то дерзость, то странную мечтательность... Он сказал ей с такою тщательностью в голосе, как будто боялся обидеть её, что она очень красива. Затем спросил с некоторой шутливостью, позволит ли царица ему съесть печенье и выпить вина, потому что он проголодался... Она заулыбалась энергически, засмеялась быстро и сама взяла спелую фигу...

Они ели, улыбались. Он говорил о том, что у него замечательная лошадь, которую он сам выходил и объездил. Разговор был такой лёгкий, небрежный. Он почему-то спросил её, что она думает о бессмертии души...

   – А вы, должно быть, эпикуреец? – спросила она.

И видела по его лицу, что ему понравился этот её непринуждённый вопрос, свидетельствовавший, конечно, не только о её образованности, но и об умении легко и непринуждённо проявлять, показывать эту образованность...

   – Я практический политик, – сказал он. – Я понимаю, как трудно бороться с народами, у которых распространена эта вера...

   – Возможно, никто ни во что и не верит, – сказала она...

Он улыбнулся любезно.

   – Вы полководец республики... – сказала она.

   – Я император, – отозвался он спокойно, – это почётный титул, который воины сами жалуют командующему после большой победы...

   – Останьтесь на ночь, – предложила она просто. – Снаружи такая сырость...

   – Царица решила, что старик боится сырости, – протянул он с насмешкой доброй.

Ей было легко говорить с ним. Он был ласковый человек с длинным носом.

   – Идём! – она встала, и он встал за ней. Она взяла его за руку и повела в спальню... Всё было так по-детски...

...Губы у него были такие бледные, гладкие, почти прохладные... Она поняла, что изображать страсть и опытность – смешно. Да она бы и не сумела изобразить то, о чём ей приходилось читать в поэмах. О любви Деметрия и Вероники она сейчас не помнила, и эта любовь представляла собой нечто такое, чего у неё в жизни не было, а может, и ни у кого не было!.. Он усмехнулся и проговорил просто и ласково:

   – Поласкаемся, девочка...

Он раздевал её и раздевался сам... Она прижалась к нему, как прижималась к своей Ирас... Он трепал её по щекам и по грудям, легко, суховатой ладошкой...

   – Ты женщина? – спросил он.

   – Да, – ответила она робко.

Он тихо засмеялся, понимая, какая она неопытная женщина...

   – Лет пять тому назад, – сказал он тепло, – у нас с тобой были бы другие отношения!..

Но те отношения, которые между ними начали слагаться, были ей вполне хороши и приятны. Она расслабилась, уткнулась лицом в подушку подле его лица, положила тёплую руку молодую на его тёплый впалый живот, уже сморщенный, и заснула крепким сном, будто маленький защищённый ребёнок...

Наутро он одевался сам, без помощи слуги. Солнце яркими лучами затанцевало по комнате. Она лежала свободная и непринуждённая, потягивалась. Он, полуодетый, присел на ложе и, наклонившись, целовал её щёки и кончики грудей и шею... Она ещё вытягивалась, обнимала его и легонько болтала вытянутыми ногами...

Уже совсем одетый, он спросил её, всё ещё лежащую вольно:

   – Царица позволит мне возвратить ей трон? – спрашивал, как будто мимоходом, как что-то незначащее и даже и само собой разумеющееся... И она сказала, опять же, как ребёнок, которому предложили что-то хорошее – игрушку, прогулку, сладость, сказала:

   – Да!..

Хармиана, узнав о том, что между её царицей и римлянином не случилось близости, то есть такой близости, какую Хармиана полагала настоящей, истинной, заметила почти сердито:

   – .. .Худо!.. Но это ведь не последний раз...

   – Оставь меня, – приказала Маргарита. И оказалось, что снова не поняла, о чём говорит Хармиана...

Цезарь пришёл днём и объявил Маргарите, что её резиденцию, то есть эту самую усадьбу, станут охранять римские воины. Она подошла к нему в домашнем платье лёгком, положила на его островатое плечо ладонь горячую и сказала:

   – Не надо никакой охраны! Я хочу ехать с тобой, в твой лагерь!..

   – Он согласился! Даже и не пытался уговаривать её остаться. Она брала с собой неизменных Ирас и Хармиану. Эта последняя всё же не отказала себе в удовольствии поворчать!..

* * *

В детстве она видела римских воинов как нечто ужасающее. Теперь она сама жила в их лагере – stativa, и ей нравилось жить в этом лагере. Хармиана обувала её в сапожки, помогала надеть простое плотное платье широкое, повязывала ей голову платком, упрятывая волосы... Её палатка, где она помещалась с Хармианой и Ирас, поставлена была почти рядом с палаткой Цезаря. Здесь же была и площадь для сбора солдат и возвышение – suggestus, с которого Цезарь говорил со своими воинами... Лагерь был хорошо укреплён рвом и валом... Хармиана готовила похлёбку в самовзварке – автепсе – широком открытом сосуде, в середину которого укладывались горячие уголья, чтобы варить над ними еду на треножнике, а между двойных стенок с краном нагревалась вода...

Теперь Маргарита совсем близко видела щиты, шлемы и панцири, и оружие римлян, и все их стенобитные орудия, все эти онагры, катапульты и баллисты...

* * *

...Можно было бы, разумеется, сейчас сделать вид, будто мы сами знаем всё о так называемой Александрийской войне, а соответственное сочинение неизвестного автора «Bellum Alexandrinum» вовсе нам и не известно! Однако всё-таки жаль было бы лишить читателей этой соблазнительной возможности: прочесть, пусть в переводе, но всё же текст, написанный современником Цезаря! Поэтому сейчас перед вами развернётся этот самый текст, с прибавлением, естественно, некоторых комментариев...

* * *

Маргарита думала, что война сейчас же начнётся, однако прежде всего Цезарь попросил, чтобы она написала воззвание к египетскому народу, в котором, то есть в этом воззвании, объявляла бы себя законной правительницей страны и требовала бы свержения с престола своего брата Птолемея Филопатора. В этом воззвании не могло быть ни тени справедливости, истины и прочей ерунды; одна лишь вызывающая нахрапистая ложь!.. Только теперь Маргарита поняла, что эта написанная ею ложь и есть плата за то, чтобы стать царицей! Конечно, отец оставил трон супружеской чете, то есть ей и Таялу, но всё это теперь не имело значения! Не имело значения!.. Если я буду царицей, я спасу Египет от власти Рима! Сначала надо поддаться Риму! А Потин, Теодот, Акила, они всё делают неправильно! Они хотели дёшево купить Египту свободу, дёшево; подарив Цезарю такую гнилую игрушку – отрубленную голову Помпея!.. А я всё делаю правильно... Но на самом деле ей было противно, как тогда, когда, уже так давно, казнили Веронику и Деметрия!..

   – Фактически брак между тобой и твоим братом не совершён? – спросил Цезарь. Она видела, что он уверен в её ответе, уверен, что она скажет «нет»!.. То есть нет, не совершён. А может быть, он думает, что она ответит «да», то есть да, не совершён!..

   – Врак настоящий, – она опустила голову.

Он посмотрел с любопытством, но расспрашивать не стал... Теперь она предавала своего брата, который стал и её мужем, настоящим мужем! Наверняка она и Арсиною предавала. И для своего предательства она находила большое число оснований и оправданий. Только на самом деле она всё равно чувствовала себя предательницей и потому презирала себя!.. Цезарь сказал, что, конечно, было бы лучше признать брак Птолемея Филопатора и Клеопатры Филопатры недействительным, но возможно обойтись и без этого!..

   – Брак недавно стал фактическим? – Теперь в лице его доминировала жёсткость...

   – Я не хотела... – пробормотала она. Только ведь и это была ещё одна ложь. На самом деле она хотела!..

   – Ладно, девочка, не думай об этом! – Цезарь небрежно потрепал её по волосам, сдвинув её головной платок на шею...

Она презирала себя...

Цезарь после того, как было обнародовано воззвание Клеопатры, обнародовал следующее заявление, о котором неизвестный автор пишет:

«...он был убеждён, что спор между царём и царицей принадлежит решению римского народа и его консула, и тем более касается его должности, что именно в его предыдущее консульство, по постановлению народа и сената, был заключён с Птолемеем-отцом союз. Поэтому он заявил, что, по его мнению, царь Птолемей и его сестра Клеопатра должны распустить свои войска и решать свой спор лучше легальным путём перед его трибуналом, чем между собой оружием...»[46]46
  Из «Записок об Александрийской войне». Перевод М.М. Покровского.


[Закрыть]

   – У меня уже есть войско? – спросила она.

   – Его набирают, – отвечал Цезарь.

Она подумала, что это делает, наверное, Максим...

   – А если Птолемей всё же склонится к переговорам?..

   – Из Пелусия в Александрию уже направляется армия для твоего брата. Командующим Потин и Теодот предполагают сделать Акилу...

   – Он плохой военачальник! Это даже я понимаю!

   – Но они связаны все трое, друг с другом, и уже не могут разорвать эту связь! Слишком многое связывает их... Денежные и прочие дела...

Этот вопрос о деньгах встал перед ней совсем скоро во всей своей, немножечко бессовестной, наготе, голизне, так сказать... А покамест происходил короткий в достаточной степени период переговоров и дипломатических трюков. По каковому поводу неизвестный современник Цезаря; возможно, Оппий, или красноречивый оратор Гирций, ученик Цицерона, писал следующее:

«В завещании царя Птолемея были названы наследниками старший из двух сыновей и старшая из двух дочерей. Об исполнении этой воли Птолемей в том же завещании заклинал римский народ всеми богами и союзами, заключёнными с Римом. Один экземпляр его завещания был через его послов доставлен в Рим, для хранения в государственном казначействе [...]; другой с тождественным текстом был оставлен в Александрии и был предъявлен Цезарю запечатанным.

Когда это дело разбиралось перед Цезарем и он всячески старался в качестве общего друга и посредника уладить спор между царём и царицей, вдруг сообщили о прибытии в Александрию царского войска и всей конницы. Силы Цезаря отнюдь не были настолько значительными, чтобы на них можно было положиться в случае сражения вне города. Не оставалось ничего, как держаться в подходящих местах внутри города и узнать намерения Акилы. Во всяком случае Цезарь приказал своим солдатам быть под оружием, а царя уговорил отправить наиболее влиятельных из своих приближенных послами к Акиле и объявить ему свою волю. Посланные им Диоскорид и Серапион, которые перед этим оба были послами в Риме и пользовались большим влиянием у его отца Птолемея, прибыли к Акиле. Как только они показались ему на глаза, то он, не давая себе труда выслушать их и узнать о цели их прибытия, приказал схватить их и казнить. Один из них был тяжело ранен, но был вовремя подобран и унесён своими как убитый, а другой был убит на месте...»

Теперь сознание Клеопатры охвачено было некоторым конспирологическим азартом. В уме она выстраивала заговоры. Она полагала уже, что Диоскорид и Серапион принесены в жертву, что Цезарь притворяется, конечно, будто хочет примирить её с её братом; а её брат, разумеется, приотворяется, будто желает прислушиваться к советам Цезаря... И, наверное, все выстроенные ею в уме конструкции были всего лишь правдой!.. А самое гадкое было ещё впереди! Цезарь сказал ей своим обычным снисходительным и довольно-таки мягким голосом, что она должна поехать с ним в Александрию. Он предполагал, что её присутствие нужно для большей убедительности переговоров во дворце. Она понимала, что это не просьба и не предложение, но приказ! Она представила себе Таяла... Вот она входит в зал, вот она смотрит на него, он – на неё... Взгляд его выражает презрение, страшное для неё презрение к ней!.. Он видит её рядом с Цезарем и легко понимает, что она была в постели с этим римлянином. А то, что конечной близости не произошло... тем отвратительнее!.. Она не выдержит... Такого ханжества, такого притворства, какое сулят ей эти переговоры, она не выдержит. Она уже сейчас чувствует боль в груди, в сердце!.. Всё это она быстро говорила, объясняла Цезарю, и переплетала, ломала пальцы рук, и смотрела на него отчаянными глазами... Они сидели друг против друга на кожаных подушках; и она то приподымала, то роняла руки на колени... Он слушал молча. Она поняла, что он не уступит! Что делать? Решиться? Убежать к Таялу? Выступить с ним против Цезаря?.. Решительно порвать все связи с Римом? Начать открытое противостояние?.. Грудь будто наполнилась жарким воздухом, будто раздувалась внутри, стало больно. Рвотный ком подкатил к горлу. Она не могла сдерживаться. Подалась вперёд, невольно открыла рот широко. Пригнула голову, услышала отвратительные звуки рвоты. Потеряла сознание... Обморок и несколько дней телесной слабости, когда ей пришлось лежать в ознобе под одеялом, спасли её от этой унизительной поездки во дворец. Потом ей стало легче. Цезарь навестил её. Ей было стыдно, потому что он видел, как её рвало. Он улыбнулся, был снисходителен, даже добр. Она спросила тихо, как проходят переговоры. Он снова улыбнулся и отвечал, что скорее всего она не увидит его... он призадумался, будто подсчитывая в уме... да, несколько дней... или ещё дольше... Она спросила, видел ли он Арсиною, её сестру, принимала ли Арсиноя участие в переговорах. В его ответном взгляде уловила пытливость; поняла, что он не доверяет ей. Он отвечал, что не видал Арсинои. Может быть, сказал правду...

Маргарита лежала, сидела на постели. Собираясь, второпях взяла с собой для чтения только «Гражданскую войну» и «Одиссею». Теперь перечитывала по третьему разу, не особенно вникая в смысл. Хармиана ухаживала за ней бережно, поглядывала значительно, будто хотела что-то важное сказать, но не говорила...

Зато мы имеем возможность снова и снова предоставлять право речи неизвестному автору:

«Войска, бывшие под командой Акилы, ни по своей численности, ни по личному составу, ни по боевой опытности, по нашему мнению, отнюдь не были ничтожными. У него было под оружием двадцать тысяч человек...»

Может показаться странным (или и не странным!), но ядро армии Акилы составили те самые римские солдаты, которые были оставлены в Египте, ещё когда римляне возвратили престол Птолемею Авлету. Эти воины... «...уже освоились с александрийской вольной жизнью и отвыкли от римского имени и военной дисциплины; они успели здесь жениться и большей частью имели детей. К ним присоединялись люди, набранные из пиратов и разбойников в провинциях Сирии, Киликии и в окрестных местностях. Кроме того, сюда же сошлись осуждённые за уголовные преступления и изгнанники (всем нашим беглым рабам был верный приют в Александрии и обеспеченное положение, лишь бы они записывались в солдаты). И если кого-нибудь из них хотел схватить его прежний господин, то другие солдаты дружно отбивали его: так как все они были в такой же степени виновны, защита кого-либо из своих от насилия была для них делом их личной безопасности. Они привыкли – по своего рода старой военной александрийской традиции – [...] осаждать царский дворец, чтобы вынудить повышение жалованья [...] Полагаясь на эти войска и презирая малочисленность отряда Цезаря, Акила занял всю Александрию, кроме той части города, которая была в руках Цезаря и его солдат, и уже с самого начала попытался одним натиском ворваться в его дом. Но Цезарь расставил по улицам когорты и выдержал его нападение. В это же время шло сражение и у гавани, и это делало борьбу крайне ожесточённой. Войска были разделены на отряды; приходилось сражаться одновременно на нескольких улицах, и враги своей массой пытались захватить военные корабли [...] С их захватом враги надеялись отбить у Цезаря его флот, завладеть гаванью и всем морем и отрезать Цезаря от продовольствия и подкреплений. Поэтому и сражались с упорством, соответствовавшим значению этой борьбы: для одних от этого зависела скорая победа, для нас – наше спасение. Но Цезарь вышел победителем и сжёг все эти корабли вместе с теми, которые находились в доках, так как не мог охранять такого большого района малыми силами. Затем он поспешно высадил своих солдат на Фаросе [...]»

Далее рассказывает римлянин Павел Орозий в своей «Истории против язычников», написанной в 417 году по просьбе Блаженного Августина[47]47
  Блаженный Августин (354-430) – христианский теолог и церковный деятель, автор замечательного автобиографического сочинения «Исповедь».


[Закрыть]: