Текст книги "Клеопатра"

Автор книги: Фаина Гримберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 30 страниц)

Как хотелось потерять сознание! Совсем как тогда, почти в детстве, когда привели на казнь Веронику и Деметрия... Маргарита закрыла глаза и вот уже и падала медленно, погружалась в холодную темноту... И сама не понимала, действительно ли теряет сознание, или всё же притворяется... Нет, действительно!.. И последняя ясная мысль была о том, что он, Антоний, её муж, не станет сейчас жалеть её... И зачем жалеть падающую в обморок немолодую женщину, такую... такую, как Арсиноя!.. Я такая же, как моя сестра!..

Она, Маргарита, лежала на постели. Во рту было холодно и тухло. У постели сидела чернокожая, голая до пояса девочка-рабыня, обмахивала её большим веером из павлиньих перьев пышных... Маргарита приподнялась, заломило в спине и виски заломило. Повалилась неуклюже на живот, свесила голову... растрёпанные волосы... Звуки рвоты, гадкие... Завоняло... Перевернулась на спину... сама себе ощутилась толстой, будто гиппопотам!.. Велела рабыне принести зеркало... Голос хриплый, слабый, тусклый...

   – Не надо вытирать, дура! Зеркало!.. Убью!.. Держи зеркало ровнее, сука!.. Чего трясёшься?! Руки тебе отрубить... Ровнее!..

Исида! Неужели это рычанье глухое, неужели это и есть мой голос?!.. А это страшное отёчное лицо, почти перекошенное, это и есть я?!.. Золотистая гладкость бронзы... Дрожащая, трясущаяся, как в лихорадке, тонкая чёрная, чуть лоснистая рука...

   – ...Не бойся, дура!.. Зеркало унеси... Нет, не смей вытирать!.. Не хочу!..

Это глухое рычанье, это и есть мой голос!..

* * *

Пришла к сыну. Она не звала его к себе, сама приходила к нему. Он не должен был чувствовать себя подданным, он – её сын!.. Говорили о Гомере... Да, и мне «Одиссея» нравилась больше, когда я была такая, как ты... А теперь?.. Знаешь, теперь, пожалуй, «Илиада», потому что страшнее... «Одиссея» не страшная?.. Ты прав!..

...Догадывается или нет, догадывается или нет?.. Он спросил, не больна ли она?..

   – Почему ты решил? У меня плохой вид?

   – Нет, что ты!.. – А что он мог ей ответить?! Но тотчас он сказал свою правду: – У тебя голос... И лицо больное...

И она больше не могла гадать, сдерживаться, скрывать от него... Пусть узнает сейчас, теперь, а не после её смерти!..

   – Антос! Я приказала убить мою младшую сестру... – Она невольно примолкла, невольно ждала его слов... Каких слов? Слов оправдания? Слов сожаления? Она ждала, что он пожалеет её? Её, а не её убитую сестру?.. Но ведь я его мать, я родила его в муках!.. Он не произнёс ни слова, и она собралась с силами и продолжила говорить сама: – Я приказала Антонию убить её...

Он молчал и молчал.

   – Ты... не жалеешь меня?.. – спросила она. Голос дрожал, как дрожали недавно руки чернокожей девочки...

   – Жалею, – обронил сын.

Наверное, он действительно жалел её. Наверное, он жалел её, свою мать, больше, нежели неведомую тётку, младшую сестру матери... Но что ему были материнские муки родов? И честно ли это было, заклинать его этими муками? Она и не заклинала. Она посмотрела на его лицо, какое-то вдруг страшно непроницаемое!.. Страшно!.. И она хотела опуститься перед ним на колени, упасть неуклюже, так, чтобы её колени ударились больно об пол... Но вдруг подумала – и опять же холодно! – что ведь это совершенно театрально: упасть, вот сейчас ей упасть на колени перед сыном... Только сказала ему:

   – Прости меня... – и ушла из его покоев.

И вечером ей доложили о его приходе. Он пришёл к ней, как подданный к царице!.. Она рассердилась на рабов. Почему доложили? Почему не впустили тотчас?!.. Она бросилась навстречу сыну... И остановилась, поняла, что надо остановиться... Он пришёл сдержанный и спокойный. Он получил хорошее воспитание, он умел, научился быть корректным. Он говорил с ней так спокойно. Он сказал, что она напрасно пыталась ограждать его от жизни...

   – Я понимаю тебя. Пойми и ты. Я не буду другим. Я буду таким, как ты, как твоя сестра, как Марк Антоний, как все Лагиды, как все на свете правители, как все на свете люди.

Она понимала, чего ей сейчас хочется, чего она ждёт. Ей так мучительно хотелось, чтобы сын положил руку на её плечо, сказал бы ей слова жалости, ласки... Ей хотелось проговорить со слезами в голосе: «Я родила тебя в муках! Ты должен, ты обязан быть добр со мной!»... Но недаром она была интеллектуалкой, получившей отличное александрийское образование. Она тоже умела сдерживаться. И это было бы пошло: заклинать сына своими давними родами... Она даже ведь не имела права попросить его быть добрым с его братьями и сестрой. Она смутно представила себе, что будет, что произойдёт спустя некое число лет... Должно было произойти именно то, что должно было произойти, то есть то, что всегда происходило... А ведь кроме её детей находился здесь, в её Египте, ещё и сын Антония. А в Риме оставались дети Антония, которые также могли в будущем предъявлять претензии, хотя бы на основании того, что их отец был мужем египетской царицы, состоял с ней в браке, признанном египетскими законами... Нет, как нелепы и сентиментальны были её надежды на счастливое будущее, каким пошлым было это её желание видеть своих детей дружными и доброжелательными друг к другу!.. Сейчас говорить с сыном было не о чем. И она отпустила его, как царица отпускает царевича по завершении аудиенции.

   – Иди, – сказала она. – Иди к себе.

И он ушёл.

Но самым забавным возможно было счесть то, что после смерти Арсинои, после того, что сказал старший сын матери, продолжилась обыденная жизнь. И по-прежнему Клеопатра играла с младшими детьми, следила за учёбой Антоса, говорила ласково с Антилом, сыном Антония...

* * *

...Она теперь ни в чём не была уверена. Мысли её путались. Она уже не могла бы определить, нужен ли, полезен ли для Египта, для её Египта, поход в Армению. Октавиан внезапно прервал переписку, теперь он не писал Антонию. Что означало это молчание? Конечно же, подготовку к войне! И нужно ли было сейчас, именно сейчас нападать на государство Артавазда? Но она не смела теперь что-либо советовать Антонию. Хармиана ходила нахохлившись. Маргарита не выдержала и спросила иронически и сухо:

   – Что? Похож Антоний на армянина?..

И очень удивилась, когда её старая воспитательница обратила к ней лицо, уже сморщенное лицо старухи с мокрыми глазами, и произнесла жалобно, почти плаксиво:

   – Заслужила ли я, царица, такое обращение от тебя?!..

Маргариту ничто подобное уже не могло тронуть. Однако же она махнула рукой и проговорила с вялым раздражением:

   – Пошла! Пошла прочь... Никто не собирается обижать тебя... Убирайся, оставь меня одну...

Маргарита заметила, что Хармиана волочит ступни, шаркает лёгкими туфлями без задников... «...как же она состарилась!..» И тотчас о Хармиане позабыла...

Неожиданно Антоний вернулся победителем! Его армия совершенно сокрушила войско Артавазда. Усталая, отупевшая от бесплодных размышлений, Клеопатра не находила в своей душе сил для приветствий Антонию, Антонию-победителю. Он распоряжался устроением триумфа. Она вяло подумала, а понравится ли её александрийцам триумф римского полководца, ведь Антоний, что бы там ни было, остаётся римским полководцем... Но не стоило обо всём этом думать. Им не понравится Антоний? Можно подумать, им нравится их царица! Если завтра придёт сюда кто угодно, а хотя бы и Цезарь Октавиан, разве они не сдадутся, разве им не всё равно? Пусть Октавиан, пусть Рим!.. И я тоже должна перестать цепляться за Александрию!.. «Мой город», «моя страна», «моя Александрия»!.. Пора забыть! Пора отбросить пошлые сантименты. Надо думать о спасении детей!.. План созревал медленно, контуры его очерчивались первоначальные смутно. Её и саму пугала собственная смелость. Но ведь кольцо жестокой судьбы сжималось и сжималось...

Триумфальное шествие состоялось, царица сидела на серебряном троне, на высоком, нарочно поставленном помосте, устланном коврами. Исида! Гестия! Как возможно пасть до того низко! И как же это возможно сделаться до такой степени зависимой!.. Она уговаривала Антония! Она доказывала ему, что присутствие детей совсем не нужно! Зачем им видеть публичную казнь пленного армянского царя и его семьи?.. И он отвечал грубо и властно, что она разнеживает детей, что детям необходима власть над ними отца!..

   – Мои сыновья будут при казни! Они должны знать и видеть жизнь; всё, что происходит в жизни, они должны знать и видеть!..

   – У нас в Александрии так не делается... – Она сама себе сделалась противна, смущённая, бормочущая...

   – Что-о?! – крикнул он тривиально. – У тебя такая короткая память? Или ты не дочь своего отца?!..

На помост она взошла одна, без детей. Этот парад, эта публичная казнь!.. Но она уже и не пыталась, и даже и не хотела потерять сознание. Вероника, Деметрий, Арсиноя то и дело возникали перед её широко раскрытыми глазами с этими сильно подсинёнными веками и черно накрашенными ресницами... А какой страшный злобный взгляд бросил на неё Марк Антоний, когда увидел, что детей нет рядом с матерью, нет, нет, нет!.. Он медленно ехал, облачённый в парадные доспехи, во главе своих легионеров, ехал на хорошем коне, и повернул голову и приподнял круглый, выбритый, с едва загаданной раздвоенностью подбородок, и посмотрел на неё... Никто с ним не спорил. Никто ему не противоречил. Александрийцы приветствовали его, потому что он вернулся с победой и пополнил казну, и разрешил хождение иностранной монеты... А публичные казни они видывали и прежде!.. Она не вызвала к себе Максима, потому что никакого смысла не имел вопрос о возможности противоречить Антонию. Максим ведь был умён и знал, кому и когда не противоречить... или противоречить...

Она ждала Антония ночью. Он не пришёл. Александрия празднично шумела. Маргарите представлялся этот шум празднующего города бессмысленным и зловещим. Город праздновал грабёж и смерть. Но почему она теперь так остро это чувствует? Она сама не понимала. Утром к ней пришёл Антоний. Кричал на неё безобразно, гадко, выкрикивал непристойные слова. И она отвечала безобразно, гадко, потому что оправдывалась... А потом повысила голос, завизжала, заорала:

   – Я царица, я царица!..

И вдруг он толкнул её сильно и больно в грудь. И она не удержалась на ногах и упала неуклюже на постель. А он плюнул на ковёр и выплюнул в неё, в её лицо, наклонившись к её лицу, выплюнул:

   – Сучка!.. Старая сучка!..

И она не заплакала. Она не смотрела на него. Она неуклюже повернулась на сбившейся постели и тяжело стала на ноги. И не смотрела на него. И он смутился и быстро ушёл. Но было бы смешно воспринимать его уход как свою победу...

Они не встречались, не разговаривали. Она знала, что он занимается реорганизацией армии. Каждый день возможно было ожидать начала военных действий. Октавиан фактически единовластно правил в Риме, но он далеко ещё не являлся тем Августом[84]84
  ...тем Августом... – Цезарь Октавиан принял имя Августа 16 января 27 г. до н.э.


[Закрыть], тем Отцом отечества, каким он должен был сделаться через много лет!.. Но теперь он мог начать войну с Египтом каждый день. Каждый вечер, ложась спать, возможно было поверить, нет, возможно было знать, что война начнётся завтра!..

Антоний устроил учения тяжеловооружённой пехоты. Потом оказалось, что часть стенобитных машин разобрана, что некоторые легионеры просто-напросто торгуют оружием, что почти все обзавелись в Александрии семьями, жёнами, что иные работают как ремесленники и пытались увильнуть от учений... Антоний распорядился о наборе солдат из местных жителей, что не вызвало особенного восторга, потому что, несмотря на армянскую победу, он не в состоянии был платить воинам хорошее жалованье. Он устроил несколько показательных процессов над центурионами, обвинявшимися в этой самой торговле оружием. Обвиняемые были приговорены к смертной казни, заменённой едва ли не в последний момент ссылкой в каменоломни...

Клеопатра во всём этом не участвовала. И было бы странно, если бы участвовала во всех этих мужских делах! В конце-то концов, в Александрии давно привыкли к такому положению вещей, когда царица ездит в Мусейон, устраивает литературные вечера, а Максим Александриу занимается экономикой и государственным устройством, а теперь вот ещё и этот римлянин занялся армией...

Марк Антоний всё-таки пришёл к ней. Это могло означать, что он всё-таки любит её, и могло означать, что он всё-таки привязан к ней, и могло означать, что она нужна ему... потому что ему ведь некуда деваться, в Рим ему дорога заказана... Но она вовсе не намеревалась злорадствовать.

   – Помиримся! – Он подкрепил своё предложение лёгким движением головы. Он легко и просто, он всегда ведь был такой, предлагал ей примирение. А она молчала. Не нарочно. Никак не могла заставить себя говорить. Беспомощно смотрела на него, такого простого, такого, каким он был всегда, и слёзы навернулись на её глаза... И она подумала, что она стареет безнадёжно и делается похожей на Хармиану!..

   – Я погорячился тогда, – сказал он. И она вдруг почувствовала, только теперь почувствовала, как он унизил её тогда! И она всё ещё не могла говорить. И тогда он сказал: – Воспитывай детей как хочешь, я не стану мешаться... – Он думал, будто она нарочно не отвечает ему, не отвечает, потому что сердится на него! А она ведь не могла произнести ни слова, будто горло сжало неведомой непонятной силой... – Не молчи! – попросил он...

   – Помиримся, – сказала она тихим голосом.

   – Ты умница, – сказал он.

Они были вместе, и ночью были вместе, но она ничего не забыла. И в этой близости был какой-то горький осадок, будто во всём её теле, и в голове, в мозгу, разлилась желчь...

Он говорил, что войны не избежать. И, может быть, лучше первыми начать, начать военные действия. И он предлагал устроить праздник... Она хотела было перебить его – «снова праздник?» – и сдержалась и не перебила... Он говорил, что в Риме должны знать: Египет главенствует в Азии и Египет не покорится Риму! И он присел на разобранную постель, обнимая Маргариту, и увлечённо описывал ей, каким будет этот новый александрийский праздник...

* * *

И праздник состоялся. Выдались на диво погожие дни. Даже для начала александрийского лета эти дни были слишком хороши! Кажется, никогда ещё не бывало так ясно, так тепло и не жарко... На высокий помост, установленный на главной площади, надо было взбираться по ступенькам, по ступенькам, крепко сколоченным и покрытым неширокой ковровой дорожкой. Навес из пёстрой шёлковой ткани поднят был на столбах, гладко вытесанных, деревянных, из корабельного кедра. На сиденья золотых тронных кресел положены были плотные подушки, кожаные подушки в шёлковых наволоках. Царица сидела в египетском костюме, одетая как жёны старинных фараонов. Многие в толпе ещё помнили её девочкой, подростком, танцующим египетский старинный танец. И вдруг вспоминали Татиду и настораживались. И настроение толпы мгновенно передавалось Клеопатре, и она будто видела перед внутренним своим взором Татиду в виде полутени, висящую Татиду, обгадившуюся, с высунутым и прикушенным языком висельницы, самоубийцы... Клеопатра улыбалась принуждённо. Антоний поднялся на помост, красный плащ откидывался лёгким тёплым ветерком, парадные доспехи (снова парадные доспехи!) посверкивали на солнце... Антос, почти совсем взрослый, четырнадцатилетний, сел на трон рядом с матерью. Он был одет в обычный греческий костюм царя из дома Птолемеев. Лицо его, такое знакомое ей уже много лет греческое лицо Птолемея, царя Птолемея, её отца, её брата, хранило выражение серьёзности и замкнутости. Клеопатра подумала, что, быть может, он не одобряет эту нарочито пышную церемонию... Он сидел по правую сторону от неё. По левую Хармиана, тоже одетая нарядно, усадила шестилетнюю Тулу. Девочка, в пёстром, расшитом золотыми нитями греческом платьице, улыбалась застенчиво и то и дело поворачивала головку к матери, взглядывала вопросительно... Ради этого кроткого невинного существа Маргарита обязана была показывать себя видимо спокойной, даже притворяться уверенной в своих действиях, даже улыбаться спокойно...

Молодая няня вынесла и усадила на одно из кресел двухлетнего Ифиса, одетого как македонский воин великого Александра. Толстенький крепыш болтал ножками, обутыми в мягкие сапожки, полагавшиеся македонским конникам. Нарядная няня встала рядом. А рядом с креслом Тулы сидел её брат-близнец Хурмас, в богатом одеянии восточного принца, на головке – круглая высокая шапка. Ему было неловко в этом тяжеловесном одеянии; он замер, боясь лишний раз пошевельнуться... Марк Антоний нагнулся вниз с высокого помоста и протянул сильную руку. Его рука выглядела сильной. Антил, в странной одежде, отдалённо напоминавшей римскую юношескую тогу, схватил руку отца и, крепко держась за неё, поднялся по ступеням. Губы мальчика были крепко сжаты, глаза смотрели и будто и не видели ничего вокруг...

Антоний положил ладонь на плечо Антила. Мальчик быстро вздохнул и тотчас вновь крепко сжал губы. Антоний произнёс речь, которую затем повторили по всему городу глашатаи. Римлянин сказал, что Клеопатра и её сын будут править совместно традиционными владениями Лагидов – Египтом и Кипром. Хурмас, Александр Гелиос, должен был получить в управление Армению. Ифис, Птолемей Филадельф, – Киликию. Клеопатра Селена получала в своё управление Крит... И потомок старинных александрийских греков сложил много веков спустя своё стихотворение:

Разумные александрийцы знали,

что это было только представленье.

Но день был тёплым и дышал поэзией,

лазурью ясной небеса сияли,

Гимнасий Александрии по праву

венцом искусства вдохновенного считался,

Наследник был так красив и так изящен

(сын Клеопатры, Лага славного потомок).

И торопились, и к Гимнасию сбегались,

и криками восторга одобряли

(на греческом, арабском и еврейском)

блестящий тот парад александрийцы,

а знали ведь, что ничего не стоят,

что звук пустой – цари и царства эти... [85]85
  Стихотворение К. Кавафиса «Александрийские цари». Перевод С. Ильинской.


[Закрыть]

Впрочем, этот спектакль не оказался таким благостным, поскольку заключал в себе и некоторые трагедийные элементы. Марк Антоний объявил, что сам он отказывается от любой власти, кроме власти полководца, верховного полководца, над армией, но своему сыну-римлянину он отдаёт власть над Грецией и Македонией!.. Царица видела, как изменяет её старшему сыну обычная его сдержанность. На его свежем юношеском лице вдруг появилось выражение брезгливости. Клеопатра понимала. Она понимала, что её умному образованному мальчику неприятно участвовать в этом фактически нелепом действе... Большая часть земель, которые Марк Антоний сейчас полновластно делил, распределял меж своими детьми, принадлежала, собственно говоря, Риму, имела статус римских провинций!.. И вдруг Антоний сказал громко, громче, нежели всё прочее, сказанное им, что править землями, которые Рим полагает своими провинциями, имеет полное право старший сын царицы, Птолемей Цезарь, сын и наследник Юлия Цезаря!..

Клеопатра мгновенно почувствовала жар в щеках... Если бы я знала, до чего он... Как он посмел унизить... Она невольно вскочила, движения её сделались быстрыми... Она посмотрела встревожено на своего первенца... Антос уже стоял рядом с ней. Она слышала его отчаянный звонкий голос:

   – Марк Антоний не смеет унижать меня и мою мать-царицу! Я не сын римского распутника! Мой отец – Птолемей Лагид, законный супруг и родной брат моей матери!..

Антос сбежал по ступенькам... Перед ним расступались. Антил, решительно сбросив со своего худого плеча отцову ладонь, последовал бегом за своим товарищем... И вскоре они, окружённые несколькими всадниками из личной охраны царевича, скакали прочь от площади... Антоний, разумеется, выглядел растерянным и раздосадованным. Клеопатра бросила на него быстрый взгляд, и гнев её прошёл. Конечно же, этот простой человек, этот её простой человек хотел, чтобы всё складывалось как возможно лучше!.. И если всё не складывалось как возможно лучше, стоило ли обвинять его? Он не мог изменить самого себя, он не мог перестать быть собою!.. Маленький Ифис заревел, и няня подхватила его на руки. Хурмас прыгнул с кресла золотого, подбежал к матери и обнял её ноги... Тула не двигалась, её личико выражало предельную серьёзность, и вид этого серьёзного детского личика был мучителен для матери...

* * *

По всей Александрии обсуждали странный праздник. Спорили, смеялись, предсказывали... А Маргарита почти радовалась. Потому что он говорил растерянно, что хотел как лучше! И она знала, что он и скажет такое!.. Она распорядилась, чтобы программа праздника была выполнена. Актёры должны были представить старинную комедию Аристофана «Лисистрата», выступления танцоров и музыкантов должны были состояться. Литературный вечер, назначенный на сегодня в малом зале покоев царицы, не был разумеется, отменен.

Семья царицы возвратилась во дворец. Вскоре царица, переодетая в домашнее платье, пришла в комнату, обычно используемую для учебных занятий её старшего сына. Она, как и предполагала, застала его там, одинокого и мрачного. Взглянув на него с порога, она испытала обычное изумление матери: этот юноша, почти совсем взрослый, ведь она его носила и родила, и, кажется, это было так давно!.. За дверью, плотно прикрытой, мать и сын говорили и говорили...

   – Не принимай его всерьёз! – говорила она об Антонии. – Он не может измениться. Его никто не принимает всерьёз!.. И... Не думай о Египте!.. И никому!.. – Она почти шептала, затем вновь заговорила обычным голосом... – Что ты думаешь о моём плане?..

Антос помолчал, он действительно обдумывал слова матери. Наконец произнёс, глядя в её ожидающие глаза:

   – Я надеюсь, до этого не дойдёт. Я люблю Александрию...

На этот раз она не стала сдерживаться, ухватила его за щёки порывисто и целовала...

Помириться с Антонием, конечно же, оказалось не так трудно!

Он уже махнул рукой на всё происшедшее и только повторял:

   – Да я и не хотел!.. И всё равно!..

   – Всё равно будет война, – спокойно сказал Антил.

И это были самые нужные слова! И все обрадовались этим словам, потому что эти слова были – совершенная правда! А все прочие слова, и даже и дела, действия, могли запросто оказаться химерой!..

Маргарита вдруг удивилась. Нет, она не предполагала, на самом деле не предполагала, что её первенец согласится на примирение с отчимом!..

В самой простой одежде отправились всей семьёй кататься в большой барке. Гребцы дружно налегли на весла. Барка пошла в море. В тайном своём дневнике Маргарита записала:

«...мы плавали по морю. И рыбы показывались из воды морской и показывали свои жёлтые глаза. И Хурмас в жёлтом коротком экзомии. И неспокойный Ифис пугается волны и карабкается на меня. И Марк и Антос берут у гребцов по веслу и принимаются сами грести, и машут вёслами в разные стороны. И Тула смеётся. И я пригибаю Ифиса, и мы увёртываемся от брызг. И Антил вдруг прыгнул, плюхнулся в воду и поплыл, фыркая как собака. И Марк и Антос затаскивали его назад в барку. И Тула пугалась, а потом смеялась...»[86]86
  В основу «дневниковых записей» Клеопатры положены фрагменты из книги М. Брагинской «Письмо и рисунок». Иерусалим, 2003.


[Закрыть]

Всё-таки дети щедро дарили ей это чувство правоты и это чувство уверенности в себе, так свойственные матерям!..

Вечером звучали стихи...

   – Гимерий гуляет с Цецилией

Гуляет в сумерках в саду...

И далее:

   – Мы стали богатыми

И бедным себя раздали...

И далее:

   – ...мой бывший друг не любил зиму,

неплохо говорил по-армянски...

И далее:

   – ...каждый день думаю...[87]87
  Вариации стихотворений: Полины Барсковой, Станислава Львовского, Дмитрия Кузьмина.


[Закрыть]

И опять и опять спорили о стихах, о прозе, о древней истории... Врач Филот острил:

   – ...кому жарко, тому надобно дать холодной воды. Но всем, у кого жар, естественно, жарко. Стало быть, каждого, у кого жар, следует поить холодной водой!..

   – Мне не очень внятна эта медицинская острота, – сказала царица.

   – Нет, почему? Это смешно! – заметил Антил. – Надо вознаградить Филота за такую выдумку! – Мальчик обернулся к мачехе: – Могу я подарить ему вон ту чашу?..

   – Дари! – отвечала Клеопатра, даже и не взглянув на чашу. Однако на следующий день Полина, жена Филота и синдрофиса царицы, распорядилась отослать чашу назад во дворец, извинившись в почтительном письме за своего мужа, который осмелился принять в подарок столь старинный и тонкой работы и, в сущности, бесценный сосуд...

Ирас рассуждала о последователях Пифагора и говорила, что число – единственный идеал гармонии, который возможно отыскать в реальности!

   – Это не пифагорейство, а гиперборейство! – похохатывала Маргарита...

Ирас тряхнула волосами.

   – Я вижу, ты косы отращиваешь, – Маргарита наклонилась к Ирас, сидевшей на ковре подле царицы... – Решила женщиной стать?

   – Если я захочу, я могу ощутить себя и женщиной, но я хочу отрастить косы, потому что косы – древний воинский убор мужчин в тех краях, откуда я родом! – отвечала Ирас.

   – Ты вспомнила? – Маргарита спросила с любопытством. – А больше ты ничего не вспомнила?..

   – Нет, – Ирас замкнулась, не хотела говорить...

Ночью Антоний шатался по улицам Александрии, в разных вертепах угощали его дешёвым вином и вяленой рыбой, принимали как своего, он пьяно болтал с ними, да и они ведь не были трезвыми...

* * *

Она понимала всё равно, что истинного примирения с Антонием не будет! Она не могла забыть, как он унизил её; и Антос не забывал, помнил, и не мог потому истинно примириться с отчимом. А мог ли Антоний примириться с ней, со своей женой? Это так просто было, и пошло, и смешно. Потому что он не мог примириться с её старением!.. И расстаться они тоже не могли. А Рим упорно молчал. И лучше бы грозился. Они здесь, в Египте, будто оборотни-волки, со всех сторон окружённые большой охотой... И Антоний устраивал воинские учения, и распорядился наконец-то о переделке ряда торговых кораблей в необходимые для предстоящей войны суда, военные суда. А денег не хватало и не хватало... И он уходил один, углублялся в извилистость змеиную улочек ночного Ракотиса. Его узнавали, поили, он проводил часы раннего утра с дешёвыми девками. Солнце подымалось. Он возвращался во дворец, кутался в плащ. Торговцы плодами угощали его, мужа царицы, фигами и яблоками...

А Маргарита снова и снова звала в свою спальню Хармиану, растолстевшую почти чудовищно, волочившую опухшие ноги в мягкой обуви, но по-прежнему уверенную в себе, властную. Хармиана приносила мази в коробочках, жидкие снадобья в стеклянных флаконах. Царица сидела, запрокинув лицо. Хармиана пошлёпывала её по щекам, обмывала и обмазывала лицо и шею своей питомицы белым, розовым, зелёным... Царица закрывала глаза. Хармиана красила разными чёрными красками её седеющие волосы, брови, ресницы... Маргарита всё реже и реже смотрелась в зеркало. Апатичность и тревожность странно сочетались теперь в её натуре. Ей не минуло ещё и сорока лет, но она ощущала себя стареющей, изнурённой... Зрение её слабело. Можно было бы завести такие же линзы, какие были у Антония в Риме, но он давно уже не пользовался замечательными полезными стёклышками, спокойно передвигался в тумане близорукости и даже и не щурился. Однажды она спросила его, как же он передвигается, не видя, в сущности!

   – Я чувствую, – ответил он. – А твоё лицо я вижу. Сам не знаю, как это получается, но я вижу твоё лицо!..

Он говорил уверенно. Он мог разлюбить её, но не мог расстаться с ней.

Тело её менялось. Груди сделались большими, будто опухли. Поверх платья она завешивала грудь ожерельями или накидывала большие платки, вышитые золотыми или серебряными нитями... Она посмотрелась в ручное зеркало и заметила тотчас на правой щеке тёмную коричневую круглую родинку наподобие лишая, уродующую лицо. И никакие снадобья Хармианы не действовали на этот нарост, не сводили его...

Антоний полагал армию готовой к войне. Все, какие возможно, корабли, то есть торговые корабли, переоборудованы были в военные суда. Он томился, и Маргарита видела, как он томится.

   – Не лучше ли выступить первыми? – полувопросительно предложила она.

   – Нет, не лучше! – Он ответил ей грубо, жёстко, отчуждённо. – Рим – это Рим!

   – Ты боишься Рима? – Эта фраза вырвалась у неё невольно, проговорилась мягко, почти робко...

Лицо его сделалось злобным. Он круто повернулся и ушёл от неё...

Потом она поняла, что он... нет, он не боялся Рима... Он всего лишь сознавал, что если прежде ему доводилось участвовать в гражданских войнах Рима, то теперь ему предстояло стать врагом Рима! Не врагом Лепида, или Октавиана, или Брута, но врагом Рима!.. Он предал Рим! Даже убийцы Юлия Цезаря, Брут и Кассий, не предавали Рим. Они хотели изменить систему власти в Риме, то есть вернуть Рим назад, к республиканскому правлению, но они не предавали Рим! Никто не предавал Рим!.. Разве что Секст Помпей... Но Марк Антоний чувствовал себя истинным предателем Рима!..

И Маргарита понимала его чувства, угадывала их, но не знала, как утешить его... Моя беда в том, что я уже не молода и не красива!.. Я разучилась красиво улыбаться, я уже не в силах быстро бежать, не задыхаясь...

Он возвращался к ней. Они беседовали примирённо. Из канцелярии приносили царице для подписания незначительные распоряжения, указы, трактовавшие вопросы городского благоустройства. Он наклонялся низко, всё-таки близорукость мешала ему, он указывал на описки, на неуклюжие стилистические обороты, гордился своим знанием греческого языка. Она вспоминала, как он старательно отвечал когда-то на каждую филиппику Цицерона...

   – ...вот это место прикажи переписать... – он тыкал кончиком пальца, – здесь должен быть такой оборот...

Иногда эти замечания умиляли её, иногда – вызывали глухое раздражение, нервическое желание огрызнуться, но она сдерживалась...

Впрочем, она знала, что и он полагается на интендантские способности и опытность Максима, так же, как и она.

* * *

Настроение Марка Антония портилось день ото дня. Маргарита представляла себе его сомнения. Он вполне мог хотеть вернуться в Рим, вполне мог хотеть вернуться к своей римской жене Октавии и помириться с Октавианом. Она надеялась, что Антоний не будет ей лгать. Она оказалась права. Он смотрел на неё отчуждённо и сказал жёстко:

   – Я послал письмо Октавиану...

Неужели он ждал от неё вопроса «зачем?»?.. Она ведь тотчас догадалась, о чём это письмо.

Ты оставишь меня навсегда? – спросила она, сама удивляясь своему спокойствию.

   – Оставлю! – произнёс он с мальчишеской грубостью.

   – Хорошо, – она сохраняла спокойствие, – надеюсь, ответ придёт...

   – Вести войну с Римом – безумие! – Он не уходил из комнаты. – У меня здесь самые сильные, боеспособные воинские части – пращники и копейщики. А Рим навяжет нам морской бой!..

   – Не всё ли тебе равно? Я только хотела бы попросить тебя не участвовать в этом нападении Рима на Египет, тебе не стоит нападать на своих детей!..

   – Антил не хочет покидать Александрию, – сказал он уклончиво.