Текст книги "Клеопатра"

Автор книги: Фаина Гримберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 30 страниц)

Оставшись наедине с Цезарем, Клеопатра сказала тотчас, что слова Цицерона произвели на неё чрезвычайно сильное впечатление. Разумеется, Цезарь тотчас кольнул её слегка, заметив, что речь Цицерона не могла ей не понравиться, ведь он так превозносил греческое искусство и греческую учёность... Она отвечала серьёзно, что эти похвалы действительно были ей приятны, однако...

   – ...он прекрасно говорит. Я хочу прочесть, как он пишет...

В сущности, Цезарь любил, когда она бывала серьёзна. Он привёз в Трастевере «Тускуланские беседы», а также и списки речей в защиту Секста Росция Америйца, против Берреса и против Катилины. После прочтения этих сочинений Цицерона она говорила Цезарю, что:

   – ...блестящий стиль этого человека заставляет меня уважать Рим!..

Она вдруг совершенно ясно поняла, что Цезарю хотелось бы узнать, чьи сочинения лучше: его или Цицерона, хотя мнение Клеопатры было уже вполне ясно!

И всё-таки она сказала, несколько наслаждаясь своей честностью:

   – ...ты тоже хорошо пишешь, но Цицерон будет славой римской словесности...

Цезарь не возразил, только согласился с ней... Один из их задушевных разговоров, когда ей казалось, что всё между ними честно, хорошо... Впрочем, не было понятно, каким образом возможно между ними согласие. Она не хотела увидеть Египет римской провинцией. А Цезарь не соглашался оставить Египет в покое. Да, в сущности, от Цезаря уже и ничего не зависело; просто-напросто Рим пошёл в рост, вперёд и по всем сторонам, вбирая в себя всё, что оказывалось на его пути. А уже оказывалось почти всё!..

Цицерон побывал в Трастевере ещё несколько раз. Маргарита беседовала с ним охотно. Случалось, что гости разбивались, расходились на небольшие группки, внутри которых заводились тихие разговоры. Она сама приближалась, улыбаясь открыто и дружески, и чуть склоняя учтиво голову, так что виден был тонкий пробор в гладких чёрных волосах, и садилась рядом с Цицероном. И они тихонько беседовали. Она восхищалась его стилем и предрекала ему славу писателя. Он посмеивался старчески:

   – ...посмертную!..

Но на самом деле он был тронут тем, как высоко она оценила его писания. В его тоне слышалась уже какая-то беззащитность, беззащитность старика, странно похожая на беззащитность ребёнка. Маргарита понимала, что он ждёт её похвал. Он даже припомнил свою юношескую поэму «Понтий Главк», написанную в тетраметрах. Он стеснялся, говорил, что поэма слаба, но всё же прочёл на память отрывок. И снова повторил, что это стихи давние, юношеские. Она была довольна, потому что стихи оказались хороши и она могла похвалить их искренне. Конечно, стихам римлян было далеко до гекзаметров Гомера, но всё же...

Цицерон рассказывал ей о своих греческих учителях, о Филоне, Ксенокле, Мениппе... Он говорил, что много занимался гимнастикой и всячески обрабатывал голос – ораторский инструмент!.. Он также говорил о раздражении крайнем, которое в нём вызывают принятые среди римских простолюдинов бранные слова «грек» и «схоласт»!.. Маргарите импонировало то искреннее почтение, какое он питал в отношении своих греческих учителей. Она знала, что в бытность его на Родосе оратор Аполлоний отзывался о нём, как о превзошедшем в искусстве красноречия греческих мастеров слова. Но в беседах с ней Цицерон, проявляя прекрасную тактичность, не похвастался лестным отзывом Аполлония... Он говорил с молодой египетской царицей о своей первой жене Теренции, у которой, по его мнению, был «государственный ум». Он старался добросовестно перечислять достоинства, хорошие душевные качества Теренции, о разводе с первой женой он сказал, что развод этот был вызван, по сути, его ссылкой в Брундизий, тогда с ним поехала его дочь-подросток Туллия, Теренция же отказалась ехать...

   – ...мы совершенно отдалились друг от друга...

Он часто вспоминал свою единственную дочь Туллию, её несчастные браки и её раннюю смерть... Его вторая жена, Публилия, была гораздо моложе его и богата. Но после смерти Туллии он почувствовал, что не находит более общего языка с женой. Последовал развод по обоюдному согласию, её приданое он возвратил ей, хотя у него было немало долгов, а выплачивать деньги было не из чего!.. Маргарите очень хотелось сказать, что и она несчастна, что её жизнь темна, что она ещё не знала любви... Но всё же она решила, что лучше не говорить самой, а слушать!..

Она жила в трастеверинском уединении. Случилось так, что Цицерон, поглядев на беседовавших оживлённо Гая Кассия и Марка Брута, сказал ей:

   – Сейчас у римлян много дел, царица, и тебе лучше уехать из наших мест, как возможно скорее...

Она промолчала. Он советовал ей бежать, но если бы она знала, как ей исполнить практически этот совет!.. Она играла с сыном в садах, порядочно завтракала и обедала, принимала гостей, но всё более и более тяготилась этим уединением, так похожим на некое почётное тюремное заключение. Она сказала Цезарю, что хотела бы увидеть гладиаторские бои, которыми так известен Рим. Цезарь отвечал, что именно во время подобного зрелища ей сейчас и не стоит являться!..

   – ...Да и зачем? Мне кажется, ты заранее, априори, презираешь и гладиаторские бои, и нас, римлян, которые к этому зрелищу пристрастны!..

Когда он вот так, прямо, говорил ей что-нибудь обидное для неё, она чувствовала себя страшно одинокой! Обиженная, она парировала, что, мол, конечно же, гладиаторские бои в Риме – совсем не то, что театральные фестивали в Александрии! Он предложил ей «поберечь желчь», как он выразился, и пообещал устроить пикник в саду. И он устроил пикник, вполне удавшийся. В тени дубов и акаций рабы разостлали скатерти, угощение состояло из фруктов и охлаждённого вина. Вольноотпущенник Цезаря, некий Валентин Апронианий, всё отлично устроил, пригласил искусных и скромно одетых флейтисток. Приглашены были завсегдатаи салона Клеопатры. Марк Антоний и Цицерон не приехали, и она почувствовала, что ей без них как-то немного не по себе... Она сидела на кожаной подушке, охватив руками приподнятые колени. Рабыня обмахивала её большим веером из павлиньих перьев. Маргарите недоставало также и Ирас. Она привыкла, что в Александрии Ирас сопровождает её в публичных выходах, но здесь, в Риме, это оказалось невозможно! Цезарь сразу прямо, без обиняков, приказал ей не показывать Ирас публично! Она говорила Ирас:

   – Я привыкла, что всегда, когда я того хочу, ты показываешься со мной! И теперь, когда я выхожу к этим римлянам, у меня такое ощущение, будто мне оторвали ухо, или отрезали палец!.. – И Маргарита нервно смеялась...

На следующий после пикника день Хармиана сказала царице:

   – ...Неужели нет предела твоему терпению?! В Риме смеются над тобой! Тихоня Брут заявляет во всеуслышанье, что ты совершенно несносна, когда на пиру принуждаешь якобы всех к молчанию и самоуверенно рассуждаешь о грамматике, риторике, поэзии и философии. «Она, – говорит, – мне прямо противна!» А ты молчишь! Скажи своему Цезарю!..

Маргарита вовсе не собиралась обременять Цезаря подобными пустяками. Однако же спросила:

   – А тебе кто пересказал эти сплетни? Скажи, Хармиана!..

Пересказчицей сплетен явилась Ирас!.. Хармиана упёрла в толстое бедро ладонь:

   – Эта философка ухитрилась соблазнить флейтистку, молоденькую...

   – Будто я разбираю флейтисток! – проговорила Маргарита презрительно-насмешливо...

   – ...бедная девчонка истекала соком, будто спелая фига! – продолжила Хармиана...

   – И ты там была? Ты подглядывала? Ты подслушивала их разговор? – Маргарита подошла к Хармиане, схватила её за оба уха и принялась трепать... Она посчитала ниже своего достоинства расспрашивать Ирас, ища подтверждения Хармианиных слов!..

Всё же она сказала Цезарю:

   – Это худо, что меня совсем не знают римлянки! Позволь мне участвовать в каком-нибудь женском празднике!..

Вид у Цезаря был скучающий, но позволить он позволил! Она вместе с Хармианой и со своими рабынями приняла участие в процессии во дворе храма Венеры Эрицинской. Однако после окончания шествия римлянки удалились в помещение для ритуальной трапезы. Царицу Египта просто-напросто не пустили туда.

Служительница храма объяснила, что принимать участие в ритуальной трапезе имеют право только замужние женщины! Бессмысленно было доказывать, что она замужем. Равнодушная и горделивая, она удобно устроилась в носилках, и рабы понесли её прочь с холма. Почтенные римлянки также воспротивились её участию в священнодействии праздника Доброй богини! А ведь в обрядах этого праздника участвовали жёны и матери видных государственных деятелей и жрицы-девы, происходившие из лучших семейств!.. Нет, она хотела всё же объявить Цезарю своё желание уехать, покинуть Рим! Но он не приезжал, был чем-то занят. Маргарита отправилась на прогулку по садам Трастевере. И без особого изумления обнаружила, что побег невозможен! Сады охранялись так же тщательно, как и сам дом! Она говорила себе, что глупеет, ребячится, теряет терпение... Хармиана, располневшая, прибежала, тряся большими грудями, захлёбывалась потоком слов... У парадных ворот стражники не пускали к царице Египта римскую даму!..

   – ...в персидском шёлковом платье, на голове – тканый воздух из Дамаска!.. Вели, чтобы её пропустили!..

   – Да не велю я! Если бы это зависело от меня, мне бы и доложили! Не пускают, значит, Цезарь велел не пускать! Оставь меня!..

   – Ты не знаешь, кто это! Это Фульвия! Ради неё Марк Антоний развёлся с Антонией...

   – Замолчи! Слышать не хочу твоих сплетен! Какое мне дело до того, кто с кем развёлся в Риме, кто на ком женился!..

Хармиана значительно таращила глаза. Когда-то она уже смотрела этак, глупо и радостно, по мнению Маргариты. Когда это было? Когда Маргарита уже была беременна первенцем и сама ещё не догадывалась...

   – Что ты задумала, дура? Я тебе уши вырву, чтобы ты не могла подслушивать!..

   – Выйдем на балкон, царица, хоть посмотрим, умоляю тебя!..

Маргарита повернулась круто и пошла к лестнице. Хармиана затопала следом. С балкона удалось им увидеть нарядную круглолицую женщину, лицо её выражало простое высокомерие, губы выдавались, очень сочные, светлые кудри вились крутыми кольцами...

Хармиана пыталась заговорить, получила пощёчину. Маргарита сидела в спальне и думала, что, конечно же, Хармиана полагает, будто Марк Антоний влюблён в её госпожу!.. Если бы Цицерон... если бы его тело вдруг сделалось каким-то чудом... красивым и молодым телом живым смуглым... И возможно было бы наслаждаться телесно и говорить, говорить, говорить... Я больше никогда не буду спать с чёрными рабами!.. Мне никого более не нужно!.. Сын у меня есть! И у меня есть Ирас... И никого... Нужно поехать в Эфес и увидеться с Камой. Но я этого не сделаю!..

* * *

Через несколько дней неожиданно приехал Антоний. Один. И стража преспокойно пропустила его. Маргарита играла с Антулёсом, ей доложили о приезде гостя. Она вышла в атриум в домашнем шерстяном платье, белом, широком. Быстрыми движениями обрисовывались груди круглые и чуть выступающий живот. Прошло уже так много времени от рождения сына, а она всё ещё вдруг испытывала насладу, быстро и резко двигаясь, как будто тело всё ещё хранило память о набухших грудях и толстом животе, об этой телесной неуклюжести последних дней перед родами... Антонию показалось, что у неё слишком круглые щёки. Он передал ей, что Цезарь очень занят. Она подумала, что Цезарь не посылал его к ней. Она вдруг повела его в один из внутренних дворов, смутно напоминавших ей внутренние дворики в александрийских дворцах. Ирас играла в мяч с Антосом. Маргарита перехватила мяч и вошла в игру. Антоний пристально смотрел на неё, это тяготило. Она громко говорила с Ирас и слишком живо подбегала к сыну... Марк Антоний обедал с ней, затем они перешли в спальню. Ей отчего-то показалось, что его серые глаза излучают жар... горячие глаза... и руки тоже были горячие и не тяжёлые... А волосы – каштановые, светло-коричневые, чуть дыбились надо лбом... Было ещё светло... Она смотрела на него с детским любопытством... Влажность, вхождение фалла, это падение сердца вниз... а куда оно упало?.. вылетело из груди и упало на ковёр... Не говорили ещё ни о чём, но ведь она знала, что ведь с этим человеком ей возможно будет говорить... Потом снова – сердце теснит, задыхание – лёгкий вдох-выдох, в животе ощущение странной сладости... И уже не один раз, и не один день... Несколько раз он оставался с ней ночью. Она догадывалась, что Цезаря нет в Риме... Она забыла о Цицероне, то есть забыла в определённом смысле... Теперь взаимные ласки прерывались словами, многими словами... Она его любила. За этот его спокойный нрав, почти кроткий. Она прозревала в его натуре коварство, или нет, лёгкую вяловатую хитрецу. Щурил хитровато подслеповатые глаза, ночью раскрылись серые широко и горячо...

   – Я могу сказать, что я счастлива, – сказала она Ирас.

   – Можешь сказать, или счастлива?

   – Я просто-напросто предпочитаю точные определения!

   – Счастье – это атараксия, отстранение, умение совсем не обращать внимание на всё, что вокруг...

   – Это никакое не счастье, это гиперборейство!..

   – Это Эпикур...

Что было хорошо с Ирас, а даже и с Хармианой, так это то, что всегда возможно было прервать разговор и уйти, ничего более не объясняя...

Он снова приходил, и она тихо и вяло удивлялась. За какие-то полдня она успела забыть его. Он почему-то представлялся ей каким-то белёсым, а глаза карие... Почему?.. Но вот он приходил, и оказывалось, что глаза серые, даже немножко смешливые, а волосы коричневые, а губы и щёки – очень обыкновенные... Они вовсе не полагали друг друга красивыми, но чем более находили друг в друге недостатков и некрасоты, тем более их тянуло друг к другу...

Он разговаривал, говорил с ней много, доверчиво. Цицерон так говорил с ней. Но Цицерон был стар. А когда говорил Марк, выходило, будто весь отдавался, предавался ей, и телом, и простой своей душой. Говорил он, рассказывал он. Она ничего не рассказывала. А он говорил, что может много выпить вина, а это нехорошо! И хвалился какими-то походами и победами. Говорил искренне, задушевно, а не так, будто она сделалась его собственностью, его имуществом, его волом или ослицей! И говорил, что он не помнит, какою она была в Египте, но пусть она простит его, это до того жаль! И наверное, он её и не видел тогда! А он безумно, безумно пристрастен ко всему греческому, и македонскому, особенно если в Азии! А Египет, её Египет – ведь это даже и не Азия, это Африка! Это такая греческая Африка! Потому что его любимый бог – это Дионис! Это простой хороший бог! Это бог музыки! Это Александрия! Нет, она не знает, какая прекрасная Александрия! Потому что он думает всегда об Александрии! Он помнит всегда Александрию!.. Он хорошо учился. А его дед, тоже Марк Антоний, которого Марий приказал убить, и послал Анния с солдатами, а Марк Антоний заговорил, моля о пощаде, а солдаты плакали, и Марий вбежал и обругал своих солдат и сам отрубил голову Марку Антонию. Это правда всё было! Дед в тоге, в каждой руке – маленький бюст – изображения предков. Я и вправду подружился с Гаем Курионом, мне четырнадцать лет было, я ему двести пятьдесят талантов задолжал! Так обо всех говорят, и о Цезаре, а ничего не было! Потому что в Риме всегда так, всегда приходится жениться, разводиться, жениться снова. У тебя славный сынишка. У меня тоже дочь Антония и два сына, их зовут Юл и Антил, совсем маленький. Ну и таскал с собою на пирушки эту Кифериду! Ты думаешь, республика – это хорошо, а это – сплошная продажность! А ты думаешь, я горячий и наивный, а я честно признаю, что у нас в Риме – всё от греков! И то, что Катон Старший написал, это всё идеал, только идеал! Таких женщин в Риме нет, чтобы они пряли, ткали, экономили, закладывали в бочки сушёные овощи и изготовляли мужу одежду из чёсаной шерсти! И ты не огорчайся, если эти курицы не признают тебя, они совсем не такие добродетельные!..

И закрывал глаза и мгновенно засыпал, уткнувшись подбородком в её плечо...

* * *

Цезарь так более и никогда не приехал к ней. Антоний говорил, что Цезарь дурно себя чувствует и даже, наверное, не будет на заседании сената в курии Помпея...

   – ...иды марта наступили... заседание не может состояться без Цезаря...

Он был озабочен состоянием здоровья Цезаря. Он никогда не спрашивал её о её отношениях с Цезарем. Она уже совершенно поверила Марку Антонию и хотела, чтобы он устроил её бегство. Ей нечего было делать в Риме. И она не думала о какой-то длительной связи с ним. Надо было уехать из этого Рима и больше никогда не возвращаться сюда! И она что-нибудь придумает, чтобы Рим оставил Египет в покое! А если не оставит, она, может быть, вступит в настоящую войну!.. Антоний приехал поздно ночью с шумными солдатами и быстро прошёл к ней и сказал, что Цезарь убит! Она удивилась и ничего не сказала. А он быстро говорил, что сейчас же сменит стражу. И выбежал... Она пошла в детскую и села подле кроватки, где спал Антос. Не знала, сколько просидела. Ирас и Хармиана стояли у двери в эту комнату. Потом она поняла, что ничего страшного не произойдёт, этот человек не хочет её смерти. Её приближённые во главе с Созигеном уже встали со своих постелей и ждали в атриуме. Она пошла в атриум. Марк Антоний тоже пришёл туда и стал им рассказывать, как всё случилось! Это Децим Брут уговорил Цезаря не лишать своего присутствия многолюдное и давно ожидающее его собрание. В пятом часу дня Цезарь вышел из дома. Он ещё чувствовал нездоровье. Тотчас после убийства заговорили, будто Цезарь покамест шёл в сенат, получил несколько записок с предупреждением о заговоре. Говорили, что, в частности, Артемидор сунул ему в левую руку такую записку. Цезарь намеревался прочитать записки уже в сенате. Только, наверное, это неправда, и никаких записок с предупреждением о заговоре не было! Возглавляли заговор Гай Кассий, Марк Брут и Децим Брут. Перед тем как войти в курию, Цезарь принял участие в обязательном жертвоприношении. Принесли в жертву богам разных птиц. Там был и гадатель Супринна, и сказал, как он всегда говорил, что знаки благоприятные, а после убийства говорил, будто сразу сказал, что знаки совсем и не благоприятные! Но никто уже ничего не помнил, все перепугались. Но это уже после убийства. А после жертвоприношения Цезарь вошёл в курию и сел. Марка Антония там не было. А был там Марк Лепид, он-то и рассказывал. И ещё рассказывал, будто Цезарь давно уже говорил, что самая лучшая смерть – это смерть неожиданная, внезапная! Но после убийства все говорили, будто заранее всё было известно! А когда Цезарь сел, подошли к нему убийцы, как будто хотели приветствовать. И Тиллий Цимбр сказал, что, мол, хочет обратиться с просьбой, но Цезарь сделал знак рукой, что, мол, не сейчас, а после! А Цимбр ухватил его за тогу выше локтя. И тогда Цезарь рассердился и воскликнул: «Что за насилие!» И первым ударил один такой Каска. И все принялись бить кинжалами. И будто бы Цезарь сказал Марку Бруту: «И ты, дитя моё!» Только на самом деле не сказал!.. Трое рабов взвалили мёртвого Цезаря на носилки и понесли домой. Левая рука свисала. Начальник конницы Лепид побежал в дом Марка Антония и всё ему рассказал поспешно. Лепид говорил, что надо бежать, но Антоний сказал, что не надо, что заговорщики боятся их! И побежал в дом Цезаря, где Кальпурния рыдала, а врач, грек Антистий, осматривал мёртвое тело. Смертельной среди многих ран оказалась только одна, нанесённая в грудь. В городе творилась ужасная суматоха. Сенаторы бежали из курии. Торговцы, бросив лавки, бежали в курию. Брут пытался что-то говорить, но все кричали хором, каждый – своё! Потом заговорщики двинулись на Капитолий и кричали, что вернули Риму свободу и республику!..

   – ...но весь народ против них! – сказал Антоний громко и патетически.

Созиген спросил прямо, не следует ли теперь Клеопатре и её спутникам покинуть Рим:

   – Я полагаю, что сейчас римским властям не до Египта!..

Клеопатра ждала, мышцы рук и ног напряглись невольно. Только не думать, только не думать о свободе, и тогда свобода придёт!..

Но Марк Антоний заметно смутился и путано заговорил о необходимости подписания какого-то соглашения. И тотчас сказал, что подписание этого соглашения возможно уладить быстро, очень быстро...

Потом все разошлись, потому что она велела всем разойтись и осталась в атриуме с Марком и спросила:

   – Я по-прежнему пленница? – сухо...

А он не приближался к ней и говорил путано, что он разведётся с Фульвией, возьмёт с собой одного из мальчиков и уедет вместе с Маргаритой в Александрию! Потому что он уже давно хочет в Александрию! Душа у него такая же греко-македонская, африканская, азиатская, как у неё! Надо только подождать совсем немножко! И никто не запутает его в эти политические интриги! А надо только подождать, совсем немножко подождать!..

   – ...я приеду завтра!..

И она даже обрадовалась, когда он это сказал. Ей хотелось побыть одной. Ведь всё равно она, такая жизнелюбивая, не могла действовать, не имела такой возможности – действовать! Она хотела жить, а жизнь всё время куда-то убегала от неё. Однажды она сказала Аполлодору, что жизнь подсовывает ей вместо себя папирусы и пергамены. А теперь жизнь совсем ничего не подсовывала, только пустоту какую-то, морок, блеф!.. Хотя, как вы понимаете, карты игральные ещё не были изобретены...

Она сидела на постели, поджав под себя ноги, и переписывала стихотворение. Она сочинила стихотворение и теперь переписывала набело...

Единственный человек, с которым я...

Сейчас лежит вытянутый, исколотый кинжалами.

Наверное, руки его сделались прозрачными.

Это означает умереть в старости?

Он улыбался, он, в сущности, заботился обо мне.

Он говорил, что я красива и умна.

Он целовал мои руки и мои волосы.

Он умер.

Умирают все, которые хотят быть моими отцами!

И я остаюсь ничья!.. [67]67
  Фаина Гримберг. По мотивам стихотворения Калины Ковачевой.


[Закрыть]

Она переписала стихотворение и стала плакать. Она плакала громко. А кто мог услышать её? Ирас и Хармиана? Ведь всё равно было, услышат они её плач, или нет...

Антоний приезжал ещё несколько раз и говорил, что волнение в городе постепенно утихает. Сначала было кинулись поджигать дома заговорщиков, хотели с ними расправиться, но никого из них не смогли отыскать. Убили какого-то Цинну, то есть, собственно, этот Цинна числился среди друзей Цезаря, а кто-то пустил слух, будто среди заговорщиков был какой-то Цинна, и толпа разорвала этого Цинну, то есть ни в чём не повинного, на куски!

Завещание Цезаря, составленное в Лавиканском поместье в сентябрьские иды, почти за год до смерти, тесть Цезаря, Луций Пизон, решил вскрыть именно в доме Антония. Цезарь официально объявлял своими наследниками трёх своих внучатых племянников, внуков своих сестёр: Луция Пинария, Квинта Педия и Гая Октавиана. Этого последнего, официально им усыновлённого, он выделял особо. Но что будет дальше, какая власть установится в Риме, никто не знал! Маргарита хотела увидеть хотя бы похороны Цезаря, но Марк смущённо сказал, что лучше ей не показываться на людях.

   – Почему? Потому что я пленница?

   – Нет, нет! Но ведь так получилось, я должен много денег. Это Фульвия... Она помогла мне заплатить долги...

   – Она приказала держать меня в заточении?

   – Что ты! Но я не могу вот так всё бросить! Я должен уладить соглашение, чтобы Египет получил независимость, чтобы Рим забыл о Египте! И мы уедем!..

Возразить было нечего! Он пообещал рассказать ей о похоронах. Обещание сдержал. Рассказал, как на Марсовом поле, близ гробницы Юлии, дочери Цезаря, сооружён был погребальный костёр. Все шли с приношениями и воздавали покойному все человеческие и божеские почести. В огонь бросали дорогие одежды, музыкальные инструменты, старые легионеры жгли оружие. Среди этой безмерной скорби множество иноземцев то тут, то там оплакивали убитого каждый на свой лад, особенно иудеи...

* * *

Несколько раз она просила Марка повторить рассказ о похоронах и плакала.

Затем Антоний перестал говорить ей о своих долгах и о Фульвии. Теперь он объяснял Маргарите, что ему прежде всего необходимо укрепить своё положение в Риме:

   – ...Брут и Кассий бежали в Грецию. Октавиан – мальчишка! Если власть над Римом перейдёт в мои руки, так будет лучше для нас обоих, для тебя и для меня!..

Теперь к ней никто не приезжал, кроме него. Она по-настоящему боялась. Собственно, её могли убить каждый день! Когда приезжал Марк, она, уже не скрывая своего страха, цеплялась за него, за своего единственного защитника. Он успокаивал её, говорил, что поместье в Трастевере охраняется верными людьми! Она решилась робко спросить его о его жене. Он смешался и быстро проговорил, что Фульвия тоже заинтересована в том, чтобы «...власть была в моих руках...» Более она не спрашивала. Потому что он говорил так, как он всегда говорил, то есть путано и противоречиво...

   – ...для начала я требую себе в управление Цизальпинскую Галлию...

То, что затем происходило, представлялось ей в её заточении совершенно внутренним римским делом. Сенат возмутился требованием Антония, молодой Октавиан произносил зажигательные речи. И наконец, решительно выступил Цицерон, пытавшийся, наперекор всякой логике, увидеть в молодом Гае Цезаре Октавиане отнюдь не будущего самовластного правителя, но... защитника восстановленной республики!.. Началось, благодаря словесному искусству Цицерона, естественно, сражение текстов. Старый оратор, всегда сравнивавший себя с Демосфеном, и на этот раз вспомнил о своём греческом предшественнике в некотором роде, о его уже знаменитых речах, направленных против Филиппа Македонского, отца великого Александра. Впрочем, несмотря на эти знаменитые филиппики, и Афины, да и все греческие государства, потеряли в некотором итоге свою независимость! И тем не менее... любимым чтением римских интеллектуалов сделались теперь «филиппики» Цицерона, направленные против наглости Марка Антония! Цицерон и Антоний – попеременно! – являлись в сенат и произносили пылкие речи, то есть друг против друга! Затем, уже в письменном виде, эти речи с любопытством читала римская молодёжь! Антоний привёз в Трастевере списки речей, Цицерона и своих. Цицерон, как и возможно было ожидать, показывал себя отличным стилистом:

«...если бы дело о первенстве, которого я никогда не добивался, то что же, скажи на милость, было бы для меня более желанным? Ведь уступить победу дурным людям я не могу; честным, пожалуй, мог бы и притом охотно.

Кое-кто недоволен тем, что римский народ это видит, замечает и об этом судит, да разве могло случиться, чтобы люди не судили о каждом человеке в меру его заслуг? Ведь подобно тому, как обо всём сенате римский народ судит справедливейшим образом, полагая, что не было в государстве положения, когда бы это сословие было более стойким или храбрым, так все расспрашивают и о каждом из нас, а особенно о тех, кто подаёт голос с этого места, и желают знать, что именно каждый из нас предложил. Таким образом, люди судят о каждом в соответствии с теми заслугами, какие они признают за ним. Они помнят, что за двенадцать дней до январских календ я был первым в деле восстановления свободы; что с январских календ и по сей день я бодрствовал, защищая государство...» [68]68
  Марк Туллий Цицерон. Из «Четырнадцатой филиппики против Марка Антония». Перевод В. Горенштейна.


[Закрыть]

Цицерон предлагал объявить Марка Антония этим самым «врагом государства»! То есть официально объявить. Оба противника попрекали друг друга безнравственностью. Цицерон поминал куртизанку Кифериду, которую Марк Антоний открыто таскал с собой по Риму. Марк Антоний, в свою очередь, уверял, что Цицерон выгнал свою жену Теренцию, женился на девчонке, чтобы развязаться с долгами, и вообще – трус и бездельник! Марк спрашивал её мнение о своих речах. Маргарита отвечала, что ей трудно понять римские внутренние проблемы, но...

   – ...как стилист он лучше тебя. Кроме того, он нападает, а ты оправдываешься!..

Она отчего-то знала, что может сказать ему свою правду о его текстах. И его реакция была трогательна: он восхитился её литературным вкусом. Он снова сказал ей, что всё уладит. Она спросила о недавних завсегдатаях своего салона. Марк сказал, что они теперь о ней не думают!

   – ...не тревожься, им не до тебя!..

Она рассмеялась, почти невольно...

Но потом она уже не могла смеяться, потому что он сказал ей о необходимости выступить против Брута и Кассия...

   – ...ты понимаешь, я, Лепид, Октавиан...

   – Этот мальчишка, как ты его позавчера называл!..

   – Нет, ты не иронизируй! Мы трое можем договориться! Сейчас главный враг – Цицерон с его прожектами восстановления республики...

   – Одно из двух, – сказала она, – или помоги мне уехать, или не уезжай из Рима!..

Он путано уговаривал её, наконец согласился остаться. Он сбивчиво уверял её, что без неё не сможет жить!..

Прошло ещё несколько дней. Он приехал радостный.

   – ...Вот видишь, я был прав! Новый триумвират создан. Проскрипции объявлены. Цицерон и его сторонники – первые в списке...

   – В списке на то, чтобы их убить? – спросила она, чувствуя себя тупой.

Он замахал на неё руками:

   – Не тревожься! Зачем убивать? Ты помни: я всегда был против убийств! Я тогда, в Александрии, говорил, что не надо казней!..

Она не стала спрашивать его, как же он будет бороться с оппозицией, если без казней! Ну не ссылать же! Из ссылки ведь всегда возможно вернуться! И почему он думает, что она такая ранимая, хрупкая, не выносящая даже и мысли об убийстве?! И не надо было ему вспоминать о Веронике и Деметрии, ведь он о них вспомнил! Надо ему сказать, чтобы он о них не говорил!..

Хармиана всё посматривала на неё значительно, таращила глаза. Потом уже и поговаривать стала. В отличие от Антония, она не полагала Маргариту далёкой от брутальной политики. И нечего таращиться! Я знаю, о чём речь! Я знаю, что да, это нужно сделать! Это нужно было сделать после смерти Цезаря! То есть нужно было убить брата! Не было никаких вариантов, нужно было убить его. Нужно убить его! И никому это деяние не поручишь, ни на кого не свалишь! Три человека должны это сделать: она сама, то есть я, а ещё Хармиана, а ещё – Ирас!

   – ...все за тебя, – сказала Хармиана, – а самое важное: римлянин за тебя!..

Пришлось резко объяснять, что Антоний совсем не должен!.. то есть он совсем другое обо мне думает!..

Маргарита и теперь плохо знала своего брата, который считался её мужем. Ему не минуло ещё четырнадцати. А она вдруг сделалась чувствительной и просила Хармиану, чтобы та ничего не говорила о Птолемее Филадельфе! Нельзя было, чтобы он из абстракции, которую необходимо уничтожить, превратился в сознании своей жены-сестры в конкретного человека, имеющего свой нрав, свои привычки!.. Теперь она стала другая. Теперь она и думать не хотела, и вспоминать не могла о тех чёрных рабах! Этого как будто не было!.. Но она не хотела рассуждать, раскладывать, решать, а нельзя ли оставить его в живых!..