Текст книги "Застывшая тень (Большая книга забытой фантастики)"
Автор книги: Ф. Энсти
Соавторы: Морис Ренар,Камиль Фламмарион,Октав Бельяр,Хьюго Гернсбек,Виктор Таддеус,Энтони Армстронг,Генри Геринг,Джозеф Шлоссель,Шарль-Анри Ирш,Апо Пярнянен
Жанр:
Научная фантастика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 35 страниц)
Они позавтракали вместе. Директор кинемо оказался джентльменом. Он прямо высказал, что такая фильма сулит исключительные барыши, и тут же подписал договор на исключительное право, по которому ирландец обеспечивался довольно круглой суммой.
Кинематографические фирмы умеют хорошо рекламировать свои предприятия. Когда два дня спустя Мориарти направлялся на аэродром, за ним следовала вереница самых искусных операторов кинемокомпании и целая армия репортеров.
Геблин, конечно, сопровождал его и аккуратно приладил жилет, когда Мориарти занял место на ветхом моноплане, пожертвованном администрацией аэродрома. Акционеры кинемокомпании, боясь потерпеть убытки от договора, заключенного директором, в самый последний момент пытались уговорить ирландца бросить свою опасную затею.
– Мой дорогой друг, – говорил один из них, – эта проклятая машина наверное расколется, прежде чем подымется на полмили. Ведь это форменное самоубийство! Мы просим вас, бросьте эту безумную попытку!
Но Мориарти отрицательно покачал головой. Страх покинул его. Кроме того, отступать было поздно. Геблин следил за ним, как коршун за добычей. Утренние газеты напечатали громкие отчеты о смелом проекте, и Мориарти знал, что Энид Рейнер, прочтя один из них, поспешит на место действия. Оставалось одно: лететь и – либо совершить чудо, либо погибнуть. Он занял свое место. Помощники, искоса поглядывая на него, пустили в ход мотор. Мориарти, повинуясь полученным указаниям, дернул один рычаг и нажал другой. Моноплан быстро помчался вперед и взвился к небу.
В тот момент, когда колеса аппарата оставили землю, ирландец почувствовал, что уже находится на половине дороги в рай. Он летел все вверх и вверх, перестав отдавать себе отчет в пространстве и времени. Вокруг него реяли бипланы с операторами кинемокомпании.
Мориарти понятия не имел о том, как он выпрыгнет из своей машины, когда настанет критический момент; но это его ничуть не беспокоило.
Вдруг что-то треснуло…
Прежде, чем он успел дернуть или нажать – согласно полученным внизу указаниям – тот или иной рычаг, аппарат нырнул носом, перевернулся в воздухе и разломился пополам.
Безопасные ремни действовали в совершенстве. Мориарти стремглав полетел вниз рядом с вертящимися остатками своей машины.
В первые моменты он испытывал ощущение стрелы, пущенной из лука. Ветер шумел в его ушах. Он удивлялся, как много времени отделяет его от вечности, так как каждая секунда ему казалась целым столетием. Внезапно шум воздуха прекратился. Жилет раздулся до чрезвычайности, широко оттопырив ирландцу руки. Затем последовало колебание, завертевшее его кругом, во время которого ему представился случай бросить взгляд на землю. Внизу шумела огромная толпа жестикулирующих зрителей, переполнивших аэродром.
Астраген начал свою работу, но Мориарти опасался, что газ слишком поздно пришел к нему на помощь, и подумал, что будет, если придется упасть в самую гущу зрителей? Справа послышался странный звук, похожий на карканье грачей. Оглянувшись с большим трудом, ирландец увидел аэроплан с оператором, который, как сумасшедший, вертел ручку своего съемочного аппарата. Чем ниже спускался Мориарти, тем более замедлялась скорость падения. Перекувырнувшись еще раз, он увидел под собой аэродром на расстоянии не более ста футов. Ему показалось, что он падает со скоростью миллиона миль в секунду. Он зажмурил глаза и, будучи истинным оптимистом, надеялся на самое лучшее. Вдруг раздался какой-то треск и звук разбитого стекла…
Мориарти с любопытством открыл глаза: он оказался на крыше оранжереи, стоявшей на южном конце аэродрома. Но толчок освободил газ из запасного флакона, и жилет, получив способность парить в воздухе, понес ирландца прямо к звездам! В первый момент он был совершенно ошеломлен…
Вдруг между ним и небом мелькнула какая-то огромная тень, и снова поблизости послышался шум, похожий на карканье грачей.
Стараясь обернуться и посмотреть на своего преследователя, Мориарти услышал окликавший его человеческий голос, ставший тонким, пронзительным благодаря разреженной атмосфере.
– Великолепно, старина! – пищал он. – Только ради Бога, старайтесь задержаться подольше!
Мориарти дышал с трудом. Он бешено напрягал все силы, точно приколотый майский жук, тщетно стараясь повернуться в ту или другую сторону. Тяжесть ног удерживала его в вертикальном направлении, вздувшийся жилет широко оттопыривал руки. Голова кругом была закрыта краями раздутого жилета, так что перед ирландцем открывалось весьма небольшое поле зрения, направленное в ту сторону, куда он поворачивался головой. Между тем, поднялся легкий ветер и понес его прямо на высокую фабричную трубу, о которую, казалось, он должен был неминуемо разбиться насмерть.
Он начал прилагать бешеные усилия, чтобы миновать трубу, в то время как зрители внизу, не понимая трагического характера его маневров, испускали ликующие крики. В то время, когда смерть казалась почти неизбежной, ветер поднял его на несколько футов вверх. Вместо того, чтобы попасть прямо в середину огромной трубы, Мориарти лишь слегка коснулся ее края и тотчас же был охвачен и полузадушен черными сернистыми парами, вырывавшимися из недр фабричной трубы.
За этими черными облаками носились на аэропланах отважные кинемооператоры, жадно ловя добычу в фокус своих аппаратов. Прохладный ветерок скоро вынес ирландца из области дыма, и при его появлении целый хор веселых восклицаний толпы слабо донесся снизу. Это обстоятельство привело в порядок мыслительные способности аэронавта и несколько успокоило его.
Но ненадолго.
Верчение волчком теперь прекратилось, и он увидел, что астраген по силе сопротивления земному притяжению далеко превзошел все ожидания Геблина. Медленно, но верно жилет уносил ирландца прямо к звездам.
Хотя он и был готов на самоубийство для блага науки и своего друга, все же слишком продолжительная агония не входила в его расчеты. Мысль, что ему придется носиться в самых верхних областях атмосферы и, в конце концов, погибнуть от голода и истощения, пришлась ему далеко не по вкусу.
Его ум начал усиленно работать. Он вспомнил, что в кармане его настоящего, не «астрагенового», жилета есть перочинный ножик. Нельзя ли достать это орудие, открыть его и, прорезав в этой воздушной тюрьме маленькое отверстие и постепенно выпуская газ, спуститься на землю? Тогда «роллс-ройс» станет действительностью, а с ним, быть может, и Энид! Вся задача заключалась в том, как достать нож. С большим трудом ирландцу удалось вытащить одну руку из отверстия патентованного жилета. Носящийся вокруг оператор, не понимая причины этих усилий, сильно зааплодировал ему. Мориарти снова просунул руку с крепко зажатым в ней ножом в отверстие жилета. Лезвие было закрыто и вновь потребовались большие усилия, чтобы открыть его. Через минуту сталь ярко блеснула на солнце. Но тщетно старался ирландец найти уязвимое место в оболочке своей воздушной тюрьмы. Крик досады вырвался из его горла.
– Открывайте рот широко, когда кричите! – весело заорал съемщик, вызывая этим новые конвульсии своей жертвы.
Хотя на этой высоте была довольно низкая температура, пот градом катился с лица Мориарти. Тщетно трудился он! Тупое лезвие ножа было бессильно проколоть эластичную материю. Он трижды перевернулся в воздухе в бешеном стремлении добиться успеха.
– Не останавливайтесь, старина! Продолжайте, продолжайте! – беспрерывно горланил фотограф, лицо которого было преисполнено высшего профессионального экстаза. – Еще сальто-мортале! Великолепно! У меня осталось для вас целых шестьсот футов фильмы!
Глаза его были готовы выпрыгнуть из орбит от восхищения.
– Осторожней, осторожней! Не пересолите слишком в игре с ножом!
Особенно яростный удар встревожил оператора. Он знал, что побивает величайший фильмовый рекорд во всей истории кинематографии. Он также знал, что если Мориарти преждевременно сделает дыру в патентованном жилете, зрелище быстро окончится и целых полтысячи футов фильмы останутся незаполненными. Но его совет целиком пропал для ирландца, который, будучи охвачен припадком крайнего отчаяния, поднял нож высоко над головой и что было сил опустил его на вздутую грудь жилета. Нож глубоко вдавил материю, не причинив ей никакого вреда.
– Браво, браво! – вопил оператор.
Мориарти обругал его идиотом и закрыл глаза, зная, что теперь ничто не задержит его на пути к звездам.
Минуты казались вечностью. Он ничего не слышал, кроме шума аэроплана и стрекотания фотографического аппарата.
Снова голос сверху окликнул его:
– Почти готово, сынок! Осталась всего сотня футов. Я дам сигнал вниз другим, Джонни, чтобы они поднялись сюда за вами!
Эти слова не дошли до сознания Мориарти. Он перестал заботиться о земном. Он направлялся туда, где нет ни автомобилей, ни Энид Рейнер…
Мурлыча, как чудовищные коты, с аэродрома поднялись три биплана, приготовленные на всякий случай предусмотрительным директором.
Мориарти услышал вблизи себя гудение пропеллеров и веселые крики пилотов и открыл глаза. Конец веревки, опущенной с одного из аппаратов, скользнул по краю жилета.
– Ловите, старина! – закричал голос сверху. – Хватайтесь за крюк и мы отбуксируем вас на землю!
Что-то задело ирландца; он ухватился за железный крюк.
– Держитесь крепче! – кричали с аэроплана.
Мориарти сжимал в руках спасительный крюк буквально как утопающий, ухватившийся за соломинку.
Биплан исчез из его поля зрения, и он почувствовал, что переворачивается головой вниз.
Внезапно поверхность земли открылась перед его глазами; благодетельный биплан тащил его на буксире обратно к друзьям на землю!
Через три минуты Мориарти, крепко привязанный для безопасности, стоял в воздухе в 20 дюймах от земли, между тем как аэродромные рабочие осторожно освобождали его от чрезмерно раздувшегося жилета.
Питер Геблин прерывающимся от радости голосом, почти всхлипывая, выражал свои поздравления.
– Половина твоя, милый Падди, – лепетал он, – ведь это целые миллионы!
Но директор кинемокомпании был человеком дела, далеким в своей философии от всяких сентиментальностей.
– Свет завоеван! – коротко сказал он, пожимая лодыжку ноги ирландца за неимением возможности достать его руку. – Чарли Чаплин теперь далеко позади!
Мориарти застенчиво улыбнулся. Он видел, что его покушение на самоубийство не достигло цели.
– Вот, – продолжал директор, – чек, обещанный мной – плата за исключительное право.
Ряд лимузинов и других предвестников радости открылся перед глазами ирландца, лишь только его ноги коснулись твердой земли и пальцы зажали драгоценный клочок бумаги. В то же самое время из-за окружавшей его небольшой толпы раздалось радостное восклицание:
– Ура, Падди, ура!
Бросив взгляд через головы ближайших зрителей, он увидел Энид Рейнер, приветливо машущую ему рукой.
Мориарти наскоро поблагодарил улыбающегося директора кинемокомпании и направился к ней.
– Я во всю свою жизнь столько не смеялась, Падди, – весело говорила Энид Рейнер. – Вы самый забавный человек на свете. Я не предполагала, что у вас такие таланты!
Мориарти взял ее протянутую руку.
– В эту блаженную минуту, – сказал он, – я решил купить «роллс-ройс» и хочу, чтобы вы помогли мне сделать выбор.
Краска вспыхнула на щеках мисс Рейнер, и ирландец почувствовал легкую дрожь ее маленькой руки.
Глаза их встретились и… мисс Рейнер ощутила на своей щеке поцелуй м-ра Мориарти.
Щелк!
– Готово, сынок!
Оператор со своим аппаратом в руках стоял, покачиваясь на перекладине только что спустившегося аэроплана.
– За всю мою жизнь это самый лучший конец самой лучшей фильмы!
Октав Бельяр
ПУТЕШЕСТВЕННИК ВО ВРЕМЕНИ
I
Жил я тогда в Риме, посвятив свой досуг изучению этого города пап и цезарей, неустанно роясь в пыли воспоминаний, покрывающей вековыми слоями этот прославленный уголок земли. Суровая красота республиканского Рима, пурпурная пышность Рима императоров, непостижимое искусство Микеланджело и Рафаэля что ни день возбуждали во мне новый энтузиазм. Я дошел до того, что не мог уже представить, как можно жить с иными ощущениями в стране, где двадцатый век тщетно пытается заслонить от нас великое прошлое.
Единственно, что заставляло меня возвращаться к действительности, были новые издания, которые я ежемесячно получал от моего парижского книгопродавца.
Охотнее всего я выбирал для чтения какую-нибудь тенистую аллею Пинчио, а особенно Палатин, этот Roma quadrata первых цезарей, увенчанный руинами императорских дворцов. Я располагался там в уединении среди кипарисов и красных роз, наполняющих благоуханием сады Фарнезе.
Вскоре я заметил, что, кроме меня, еще один человек постоянно посещает те же места. Это был старик с лицом ученого, который ежедневно поднимался на холм, тяжело опираясь на палку, и просиживал часами на одной из разбитых колонн, оставшихся от терм Ливии. Встречаясь почти каждый день, мы стали обмениваться поклонами.
Грустный вид моего компаньона, горькая улыбка на его губах, странная неподвижность взгляда выдавали затаенное горе.
Без сомнения, не любовь к древностям и не поиски эстетических наслаждений приводили его к этим руинам. Тело и душа его были одинаково надломлены. Он сам казался развалиной, которую по закону избирательного сродства притягивают к себе развалины. Обычно он оставался там до самого вечера, машинально играя своей палкой.
Заинтересовавшись этим стариком, я воспользовался первым удобным случаем завязать с ним знакомство. Не скажу, чтобы наши разговоры были очень оживленны. Синьор Баццоли, так звали старика, не отличался многословием; он никогда не говорил о себе; и если разговор все же поддерживался, то исключительно благодаря моей юношеской восторженности. Однако по некоторым замечаниям, выдававшим необыкновенную эрудицию, я разгадал в нем человека большого ума.
II
В то утро только я успел пожать ему руку, как был озадачен его странным поступком: Баццоли грубо и резко вырвал у меня книгу, заглавие которой бросилось ему в глаза, и потом лишь спросил, охваченный непонятным волнением:
– Вы дадите мне ее прочесть?
Это был роман Герберта Уэллса «Машина времени».
Я взглянул на Баццоли. От лица его отхлынула кровь, пальцы дрожали.
– Охотно, – ответил я.
Присев на колонну, он с жадностью перелистал несколько десятков страниц. Затем его любопытство стало заметно угасать.
– Да, – сказал он необычным голосом, возвращая мне книгу. – Это чистая фантазия. Но все-таки, какое совпадение!..
И он задумался, склонив седую голову на руки. Можно было предположить, что чтение растревожило старую рану, пробудило печальные воспоминания… Я сам только что успел прочитать этот фантастический роман с научной подоплекой и не нашел в нем ничего волнующего. Точно так же я не видел причин для волнения синьора Баццоли.
– Что с вами, сударь? – воскликнул я. – Скажите мне, что случилось? Хоть это и гениальная выдумка, но не могла же она вас так взбудоражить! Предположение, что время есть четвертое измерение пространства и что с помощью особой машины можно путешествовать по времени: присутствовать, например, при крещении Хлодвига или при последних часах нашей планеты, – это фантазия, и только…
Видно было, что старик колеблется. Затем под влиянием охвативших его чувств он решился, наконец, на откровенность.
– Воображение иногда дает возможность предсказывать, – сказал он. – Гипотеза Уэллса не фантазия, «машина времени» была действительно построена.
– Что! Кем?
– Мной!
– Вами? Но это же абсурд… Простите меня! Выходит, что вы изобрели способ перемещаться во времени, как по обыкновенной дороге?
– Вам это кажется нелепостью, но это правда… к несчастью для меня. Вот уже сорок лет, как машина изобретена.
Я с сожалением смотрел на своего собеседника.
– Нет, – резко сказал он, – я не сумасшедший, хотя тут и нетрудно дойти до сумасшествия. Если в этом романе есть верная мысль, почему же вы находите странным, что я мог ее осуществить? А если это только сплошной абсурд, то почему же вы называете автора гениальным?
– Романист – фантазер, который вовсе не обязан держаться в границах возможного.
– И вы думаете, что мысль, постижимая для нашего разума, не может быть воплощена в жизнь? Нет, тысячу раз нет! Постигнуть идею – значит доказать, что она не абсурдна, а тем самым, что между идеей и ее осуществлением нет ничего, кроме практических затруднений. Эти затруднения мне были известны; и каковы бы они ни были, я справился с ними и достиг успеха… на свое несчастье! – горько прибавил старик, снова впадая в меланхолию.
Меня изумил его решительный тон. С кем же, наконец, я имел дело? На какое несчастье он намекал?
Спросить его об этом я не решился.
Но он сам, чувствуя себя связанным своей полуоткровенностью, пригласил меня к себе. Жил он в невзрачном доме в нескольких шагах от Форума. По знаку Баццоли я спустился за ним в глубокий сводчатый подвал, по-видимому, древней кладки, который он превратил в свою лабораторию. Об этом можно было судить по рядам полок, прогнувшихся под тяжестью книг, по всевозможным инструментам, сосудам и причудливым приборам, разбросанным в хаотическом беспорядке. Масса паутины, неприятный запах плесени позволили заключить, что уже много лет эта комната покинута и работы ученого прерваны.
– У меня такое чувство, будто я спустился в могилу! – пробормотал я.
– Это и есть могила, – медленно произнес старик. – Здесь два трупа…
Непроизвольно я отпрянул к двери, но Баццоли удержал меня.
– Два трупа, – повторил он. – Но, так как все здесь необыкновенно, то и они невидимы. Вот! – И он показал мне пустое место посреди подвала. – Вот куда я поставил машину. Она, по всей вероятности, еще здесь. В этом пространстве, но не в нашем времени. А с ней и оба моих бедных мальчика…
Старик опустился на колени и поцеловал землю. В этой безмолвной скорби я угадывал ужасную драму.
– Если хотите посмотреть, вот чертеж моей проклятой машины, – сказал он, указывая пальцем.
Я увидел на стене рамку с каким-то сложным чертежом, в котором, однако, ничего не понял. Мне казалось, что я различаю нечто вроде кузова без колес, с неясными обводами, на каком-то странном, неопределенном основании.
– У меня было два сына-близнеца двенадцати лет… Мать умерла… Умерла от горя и тоски, потому что наука – безжалостная, безраздельная владычица – заставила меня забыть ради нее обо всем на свете, забыть обязанности, связанные с семьей. Все мои помыслы были сосредоточены на машине, которую я тогда изобретал, и ни для чего другого в голове моей места не оставалось. Никто не занимался воспитанием моих детей, которые в двенадцать лет едва умели читать и писать. Похоронив мою бедную жену, я жил один в глубине этого подвала, упорно работая над проблемой передвижения во времени. И вот, наконец, настал день, когда задача была решена. Этот горн, эти инструменты и препараты помогли мне построить орудие моей пытки; и, когда машина была кончена, я не мог на нее нарадоваться. Ах, молодой человек, бог не прощает тех, кто переделывает его законы! В исступлении я бегал по улицам города, чувствуя себя величайшим в мире гением, большим, нежели сам Цезарь или Христофор Колумб. Властелин времени, я изобрел вечность… Вечером, вернувшись домой, я вдруг открыл в своем сердце неведомый мне прежде уголок: отеческие чувства. Я спросил о детях.
Ответ служанки заставил меня содрогнуться: «Они спустились в лабораторию!»
Задыхаясь от ужаса, я опрометью сбежал по лестнице. Опьяненный своим грандиозным успехом, я оставил полуоткрытой эту дверь, которую всегда тщательно запирал. И когда я очутился в лаборатории, машины там не было…
– А… дети?..
– Исчезли вместе с ней. Несомненно, они уселись на сиденье и неосторожным движением пустили в ход механизм!
Губы старика побелели, и я должен был поддержать его. Мысль о безумии подтверждалась. Очевидно, машина существовала только в воображении несчастного отца, рассудок которого был потрясен одновременной смертью детей, происшедшей неожиданно, но при естественных обстоятельствах. Мыслимо ли, чтоб здесь, в этом пустом пространстве, была какая-то повозка, способная путешествовать во времени?
– Я вижу, вы мне не верите, – продолжал Баццоли. – Повторяю: мои дети исчезли вместе с машиной. В этом подвале только один вход. Нет никакой возможности выйти отсюда другим путем. История исчезновения моих сыновей наделала много шума. Меня привыкли считать чудаком, занятым какими-то странными опытами. И так как я избегал общества, вокруг моего имени создавались легенды. Ничего нет удивительного, что молва осудила меня как убийцу своих детей, и я был арестован.
Мой необыкновенный процесс сделался сенсационным. Я плакал перед судьями, ничего от них не утаивая, но, конечно, мне не поверили. И так как не удавалось найти вещественных следов злодеяния, а мой фантастический рассказ, по мнению профанов, мог только подтвердить душевное расстройство, меня перевели из тюрьмы в дом умалишенных. Там мой рассудок подвергся жестокому испытанию; и если я его выдержал, то только благодаря моей энергии. Я знал, что смогу вернуться в свой дом, к невидимой могиле моих сыновей, только одним способом – если притворюсь, что ничего не помню, если внушу моим тюремщикам, что избавился от навязчивых идей. Тогда меня признают здоровым и выпустят на свободу. Так и случилось. Меня вернули к моему уединенному очагу, где я и живу с тех пор в мире с мертвыми…
Этот рассказ – увы! – не рассеял моих сомнений. Передо мной был случай неизлечимого помешательства. Бороться с безумием? Убеждать душевнобольного? Это было выше моих сил. Я попытался лишь облегчить своим участием последние дни несчастного.
– Вам нельзя не верить, – сказал я. – Но откуда вы знаете, что ваши дети умерли?
– Жестокая шутка! Какая же иная участь ждала моих сыновей, унесенных машиной через века и тысячелетия?
– Будем рассуждать здраво. Двенадцатилетние мальчики нечаянно пустили машину в ход. Легко вообразить их ужас и удивление; они видели, как вокруг них все изменилось, стены рушились, поля и леса сменили крохотную четырехугольную лабораторию отца. Допустим, что они пронеслись таким образом через целые века. Но ведь они были далеко не младенцами, чтобы не попытаться искать средства спасения. Трогая то один, то другой рычаг, рано или поздно они должны были натолкнуться на тормоз. Машина остановилась – и теперь они, наверно, ждут в какой-нибудь неизвестной нам эпохе, и надо признать вполне возможным…
– Что я смогу присоединиться к ним?
– Безусловно! Ведь у вас сохранились чертежи!
– Вздорная мысль! Вы хотите, чтобы я по прошествии сорока лет искал своих сыновей, потерянных в пространстве, пусть даже и ограниченном пределами земного шара? Что же тогда говорить о неизмеримой бездне времени, которую надо было бы обыскать год за годом, день за днем, начиная от эпохи зарождения жизни и кончая ее гибелью? Нет, даже соглашаясь с вашими утешительными доводами, признавая даже, что оба юных путешественника во времени счастливо остановились в пути, не встретив какого-нибудь смертельного препятствия; предполагая затем, что их пощадили болезни, резкая перемена условий существования, к которым они не были приспособлены; допуская, наконец, что люди или хищные звери не помешали им вырасти и стать мужчинами, – все-таки они для меня навсегда потеряны!..
Баццоли снова упал на колени.
Есть нечто еще более ужасное, чем бред сумасшедшего, – это помешательство при полном сознании…
III
И все же, как мне показалось, я пробудил надежду в душе несчастного отца.
С этой мыслью я уехал из Рима во Францию, куда меня призывала моя семья.
Через несколько месяцев я снова был уже в Риме и первым своим долгом счел навестить Баццоли.
Я оставил его в таком состоянии, что приготовился к самому худшему. Но он был еще жив, что, впрочем, едва ли было лучше. Зимой он перенес тяжелую болезнь, едва не сведшую его в могилу. Не в силах подняться с постели, он велел перенести себя вместе со своим ложем в лабораторию, которую с тех пор не покидал.
– Вы понимаете, – сказал он, узнав меня, – я не хочу умереть, не увидев еще раз своих сыновей. Я буду ждать их до последней минуты. Но… они опаздывают…
Изможденный, с запавшими глазами, тяжелым и хриплым дыханием, он доживал, казалось, последние дни. Одна лишь безумная надежда поддерживала еще умирающего.
– Как ваши работы?
– Посмотрите, – ответил старик.
В центре подвала была установлена согнутая в виде подковы полоса из какого-то твердого сплава, соединенная проводами с целой системой катушек и магнитов. Считая своих сыновей заблудившимися во времени, он воображал, что изобрел средство остановить их на пути.
– Вы уверены, что вам это удастся?
– Опыт пока еще не подтвердил моих вычислений, но мне кажется, они безошибочны. Машина, двигаясь с умеренной скоростью по времени, должна, встретив препятствие, остановиться без резкого толчка, постепенно замедляя ход. Ведь мой аппарат вовсе не притягивает сразу, как вы могли предположить. Я сконструировал своего рода тормоз, являющийся источником ретропульсивной силы. Если машина войдет в сферу влияния аппарата, то при постепенном замедлении хода можно будет заметить путешественников за несколько мгновений до остановки…
С этими словами, закашлявшись, Баццоли упал на подушку. Припадок продолжался довольно долго; наконец дыхание восстановилось, но кашель довел его до полного изнеможения.
– Это безумие! – вскричал я. – Такому больному, как вы, нельзя оставаться в сыром подвале, без свежего воздуха.
– Да, я и сам чувствую, что убиваю себя, – пробормотал он. – Но мне необходимо быть здесь… на посту. Там, наверху, у меня не хватит выдержки. Ведь я увижу их, может быть, только одно мгновение… перед смертью.
– Вот что, – ответил я. – Мое пребывание в Риме ничем не ограничено, а ваша библиотека достаточно богата. Я готов остаться здесь сторожить вместо вас.
Я предложил эту жертву в минуту острого сострадания, и, прежде чем успел одуматься, старик с благодарностью схватил мою руку.
– Вы действительно готовы мне помочь?
Я кивнул головой. В конце концов, мне придется подежурить всего несколько дней: смерть к нему приближалась …
Мы условились с Баццоли, что он перейдет в верхнюю комнату, а в мое распоряжение оставит лабораторию.
Я постарался устроиться как можно лучше. В библиотеке ученого оказалось много редких книг, которые хотя и пострадали от сырости, но не стали от этого менее интересными. Читал я с таким упоением, что испуганно вздрагивал, когда служанка Баццоли по приказанию своего хозяина раз десять на день стучалась в дверь, спрашивая, не произошло ли чего-нибудь и нет ли у меня новостей.
IV
Нет, ничего не происходило. И однако же одиночество, чтение старинных книг, безмолвие этого склепа, тени, которые отбрасывала лампа во время моего ночного бодрствования, довели меня до того, что я стал поддаваться навязчивым идеям Баццоли. Я смотрел на странный аппарат и начал привыкать к мысли, что с минуты на минуту там действительно кто-нибудь покажется.
Однажды вечером, на десятый день моего добровольного заточения, я декламировал вслух стихи Данте:
Читая стихи, я неотступно глядел на тревожившую мое воображение металлическую конструкцию, в которой ничего не мог усмотреть, кроме хаотического сцепления деталей. И вдруг… Я оторопел. И сейчас меня бросает в дрожь при одном воспоминании о пережитом. Я видел перед собой как бы бледную тень человеческой фигуры, призрачную и бестелесную. Я призвал на помощь все свое самообладание при виде этого призрака, вызванного страхом. Но, несмотря на все мои усилия, видение не исчезало. Оно делалось все определеннее и приняло наконец форму тела; я успел уже различить вооруженного воина в шлеме, как вдруг под сводами подвала раздался страшный удар, затем дикий крик, посыпались молнии, полетели осколки, один из которых ударил меня в грудь, а другой разбил и потушил лампу. Я очутился на полу, оглушенный, в непроглядной темноте склепа…
Несколько минут я не смел двинуться, дрожа от страха, покрываясь холодным потом.
Потом я прислушался. В тишине можно было явственно различить два дыхания – мое и чье-то другое, оба частые и прерывистые… Это могло свести с ума…
Толстые стены подземелья не доносили никаких звуков извне. Звать на помощь было бесполезно. Рассчитывать приходилось только на свои силы. Ничего не могло быть страшнее этой тишины и этой темноты. Наконец я решился: неуверенно протянув руку за спичками, нащупал коробок. Блеснул свет.
На каменном полу среди обломков лежал человек с закрытыми глазами, оглушенный взрывом; он был громадного роста, с грубым лицом и густой черной бородой. Очевидно, как это ни удивительно, передо мной был не кто иной, как один из сыновей Баццоли, возвратившийся из странствований во времени.
Это заключение придало мне мужества. Я осмелился зажечь свечу, утешаясь мыслью, что это такой же человек, как и я, и вдобавок человек страдающий. Когда я смочил ему виски мокрой салфеткой, он открыл глаза и произнес несколько слов на непонятном языке, в котором я уловил неопределенное сходство с итальянским.
– Кто вы? – спросил я, осмелев.
Он посмотрел на меня с удивлением. Потом повторил те же слова, недоверчиво озираясь по сторонам и с таким напряженным видом, будто мучительно старался что-то вспомнить.
– А! А!.. – сказал он вдруг, просветлев. – Roma… Roma… – Остальное нельзя было разобрать.
Что это – имя? Имя города или его собственное? Баццоли, насколько я помню, не называл мне имен своих сыновей. И тут меня осенило: ведь на полке в библиотеке я видел старые детские книги – грамматику и арифметику.
Я схватил одну из них. На заглавном листе было имя владельца, выведенное рукой ребенка. Я громко произнес:
– Ромуальдо Баццоли!
Человек улыбнулся, кивнул головой, потом снова закрыл глаза.
Панцирь, сделанный из медных пластинок и ослабивший удар при падении, согнулся на груди воина. Кое-как я расшнуровал его, разрезав кожаные связки и ремни. Ромуальдо инстинктивно помогал мне. Освобожденное от панциря мускулистое тело гиганта казалось онемевшим, но никаких физических повреждений, кроме сильных ушибов, не было заметно. Я помог незнакомцу приподняться и с трудом дотащил его до постели.
Устав от напряжения, я не стал приводить в порядок лабораторию, усеянную битым стеклом и обломками изогнутого металла. Здесь лежала и разбитая «машина времени» – бесформенный, почти распавшийся остов какого-то странного подобия экипажа.
Факт был налицо – ошеломительный, вопреки всяким рассуждениям открывающий изумленному взору головокружительные перспективы… Человек сумел вырваться из своей эпохи! Теперь он сможет перенестись во мглу грядущего или в далекое прошлое, едва освещенное зыбким светом истории.
