Текст книги "Застывшая тень (Большая книга забытой фантастики)"

Автор книги: Ф. Энсти

Соавторы: Морис Ренар,Камиль Фламмарион,Октав Бельяр,Хьюго Гернсбек,Виктор Таддеус,Энтони Армстронг,Генри Геринг,Джозеф Шлоссель,Шарль-Анри Ирш,Апо Пярнянен
сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 35 страниц)

– А кто же вы? – спросил мистер Тимминс.

– Я – герцог Гислей.

Мистер и мистрис Тимминс обменялись скорбным взглядом.

– Ну конечно, вы – герцог Гислей, – подтвердил Элиа. – Мы всегда это знали.

– Но почему же вы называете меня дядей Сэмом?

– О, это просто ласкательное имя.

– Но, сударыня, – возразил герцог, – на каком, собственно, основании вы называете меня ласкательным именем?

– Вы совершенно правы, – кротко ответил мистер Тимминс. – На каком основании? Нет никакого основания.

– Не будете ли вы так добры, – продолжал герцог, – сказать мне, сколько времени я живу с вами?

– Уже года три, – сообщил мистер Тимминс.

– Три года! – воскликнул герцог. – Вы в этом совершенно уверены?

– О да, вполне уверен.

– Как я попал сюда?

– Вы приехали с Минорки на извозчике.

– С Минорки, на извозчике? Если я еще не сошел с ума, то это не замедлит случиться.

– Нет, нет, дорогой дядя! Вы просто немного переутомились. Вам нужен отдых, покой. Я принесу вам сейчас капель…

– Довольно, – сказал герцог, – меня ждут срочные депеши в министерстве иностранных дел.

С этими словами он направился к двери, но мистер Тимминс преградил ему дорогу, в то время как миссис Тимминс обхватила его обеими руками.

– Дядя, сядьте, – умоляла она, – прошу вас, успокойтесь.

– Сударыня, – закричал взбешенный герцог, – я прошу вас пустить меня.

– Я вас отсюда не выпущу, – заявил мистер Тимминс решительным тоном.

Герцог Гислей, будучи дипломатом по профессии, сел на диван и вступил в переговоры.

– Выслушайте меня, – начал он. – Я не сумасшедший, как вы думаете, и совсем не ваш дядя. Я – герцог Гислей; каким образом я попал сюда, я объяснить не могу, и в настоящий момент это не имеет большого значения. Крайне важные депеши ожидают меня в министерстве иностранных дел, и я должен отправиться туда немедленно. Вы пойдете со мной, Элиа, и, если там откажутся меня признать, я обещаю вам сейчас же вернуться домой.

Герцог говорил совершенно спокойно, и его слова произвели некоторое впечатление на слушателей.

– Как вам угодно, дядя, – согласился Элиа. – Идемте хоть сейчас.

В конце улицы герцог нанял кэб. Они подъехали к министерству иностранных дел. Герцог через две ступеньки взбежал на лестницу и направился к швейцару.

– Сэр Руперт здесь? – спросил он.

– Вам было назначено прийти, сударь? – осведомился тот.

– Нет, я – герцог Гислей.

Почтительное выражение лица швейцара моментально изменилось.

– Теперь это уже не производит впечатления, – сказал он. – За те три года, что я здесь служу, к нам каждую неделю приходят по два, по три.

– Видите, дядя Сэм, – сказал мистер Тимминс, дергая герцога за рукав. – Пойдемте лучше домой.

– Замолчите, Элиа, – возразил его светлость.

Повернувшись снова к швейцару, он сказал:

– Я попрошу вас дать мне лист бумаги и конверт.

Его повелительный вид, которым он так хорошо умел пользоваться, когда его принуждали к тому обстоятельства, произвел впечатление на швейцара. Тот с поклоном повиновался. Герцог поспешно нацарапал несколько строк и запечатал конверт.

– Немедленно отнесите это сэру Руперту, – приказал он. Сэр Руперт был товарищем министра.

Через несколько минут какой-то сановник поспешно сбежал с лестницы, перепрыгивая через две ступеньки, и, поколебавшись одно мгновение, бросился к герцогу и схватил его за руки:

– Ваша светлость, ваша светлость, – лепетал он с полными слез глазами.

– Ну, Элиа, верите вы мне теперь? – спросил герцог.

Мистер Тимминс попытался что-то проговорить, но слова застряли у него в горле.

– Идем наверх, – сказал герцог, дружески хлопнув его по плечу. – Сэр Руперт объяснит нам все.

Но сэр Руперт оказался не в состоянии что-либо объяснить.

IV

Возвращение герцога Гислея, окутанное дымкой таинственности, произвело необычайную сенсацию во всей стране. Жители Ребекка-стрит с удивлением и восторгом узнали, что среди них в течение трех лет жил исчезнувший премьер-министр. Вся улица была охвачена волнением, когда на следующий день герцог Гислей в последний раз явился к Мэри и Элиа на торжественный чай. Тротуары были заполнены любопытными, и священник боялся высунуть нос на улицу. Кричали «ура» в честь его светлости и немало восторженных восклицаний досталось по адресу «старого Сэма Белея», а когда на пороге появилась Мэри и герцог по старой памяти поцеловал ее, восторг толпы дошел до неистовства.

На следующей недели мистер и мистрис Тимминс уехали с Ребекка-стрит наставлять на путь истинный нонконформистов в поместье герцога, и косые взгляды собратьев-священнослужителей больше не беспокоят достойную пару. Герцог нашел, что ответы на важные депеши давным-давно составлены его заместителем, и все время, свободное от выполнения необходимых формальностей, связанных с его возращением, посвятил разъяснению вопроса о своем загадочном исчезновении и необъяснимой метаморфозе. Но все попытки оказались тщетными. Он мог только вспомнить, как в один прекрасный вечер вышел прогуляться; далее в его памяти образовался полный пробел.

Два человека могли бы пролить свет на это дело. Один из них – аптекарский ученик. Другой – человек с рыжими усами, который содержит дрянной трактирчик в грязном переулке отдаленного квартала. Но по некоторым соображениям оба предпочитают хранить молчание.

Вебстер Воррелл
ГОРОД МОЛЧАНИЯ
Фантастический рассказ

I

Инженер Лаутон прочел в газете интересную новость, которой решил поделиться с женой. Он медленно поднял глаза от газеты и – слова застыли на губах его. На него смотрели испуганные, полные ужаса глаза жены. Красивое лицо ее побледнело. Губы шевелились, словно хотели что-то произнести, но слов не было слышно.

– В чем дело? – крикнул он. Но своих слов он сам не услышал. Хотя язык его свободно повиновался ему, мускулы двигались – все же ни один звук не вылетал из его рта. Жуткое чувство страха охватило его. Он вынул часы. Видел, как передвигалась секундная стрелка, но тиканья не было слышно.

Лаутон снова посмотрел на жену. В глазах ее он прочел такой ужас и мольбу о помощи, что у него захолодело сердце. Тогда мелькнула у него остроумная мысль; он схватил лист бумаги и поспешно написал:

– Ты слышишь что-нибудь?

Лихорадочно следил за тем, как рука ее выводила в ответ:

– Ничего, милый. Что это значит?

– Не пугайся. Я не знаю, вследствие каких причин, но мы, кажется, оглохли. Вероятно, была гроза, и сильный удар грома оглушил нас.

Лаутон встал и подошел к окну. Достаточно было посмотреть на небо, чтобы заметить, что о грозе не может быть и речи. Был прекрасный вечер. Высоко взошедшая полная луна бросала задумчивые блики на окна и стены домов. На небе – ни облачка.

Беззвучно мчались автомобили. Вон испуганно пробежал рабочий. Какая-то женщина с ребенком на руках недоумевающе прислонилась к фонарю.

Лаутон испытывал странное чувство: при виде всего происходящего он облегченно вздохнул и одновременно испугался. Очевидно эта ужасная глухота поразила не только его и Диану, но и весь город…

Инстинктивно повернулся.

В это время в комнату неслышно вбежала горничная. Отчаянно жестикулируя и широко разевая рот, она силилась объяснить, что с ней произошло что-то ужасное. Но строгий взгляд Лаутона привел ее несколько в себя.

Набросав несколько слов, он подал жене записку:

– Я выйду узнать, в чем дело. Ты же оставайся здесь и ни на шаг не отпускай Мэри. До свидания!

Диана попыталась улыбнуться, что то прошептала, но ничего не было слышно.

«Оставайтесь здесь и смотрите за барыней» – написал Мэри Лаутон. Затем поцеловал жену, одел шляпу и вышел на улицу.

Если полное молчание в комнате было ужасным, то на улице оно подавляло и наводило трепет. Лаутон не слышал даже своих собственных шагов. Дорогой он встретил двух-трех человек. На лицах их он прочел ужас и растерянность.

Из-за перекрестка, молча и бесшумно, вынырнул огромный автомобиль с зажженными электрическими фонарями. Лицо шофера было озабоченно. Напряженность застыла в его глазах. Лаутон пошел дальше.

С каждой минутой глаза его встречались с картинами ужаса и недоумения. В голове его шумело. И это единственное обстоятельство навело Лаутона на мысль, что в этой неожиданной катастрофе повинно электричество.

Вдруг он почувствовал, что кто-то дергает его за руку, обернулся и узнал своего коллегу Уэльса. Глаза его с пытливым вопросом обратились на Лаутона. Последний недоумевающе пожал плечами и сделал жест, приглашающий Уэльса сообща добиться <объяснения> причины этой неожиданной глухоты и ужасного молчания. Он все же остановился и написал в своей записной книжке:

«Я думаю, что произошла какая-то катастрофа в электрических волнах».

Выражение спокойствия появилось на лице Уэльса и он взял Лаутона за руку.

На углу друзья увидели две отчаянно жестикулирующие фигуры. Нервный господин в шелковой шляпе и черном сюртуке что-то старался объяснить, но полисмен не слышал и не понимал!

Эта картина была так комична, что могла бы вызвать смех, если бы все это не было так грустно.

Лаутон остановился и показал ему свою записную книжку. Выражение спокойствия появилось и на их лицах, как прежде на лице Уэльса.

Друзья повернули и вышли на широкую, всегда шумную улицу. Странное зрелище представляла она собой. Все толкались, раскрывали рты и беззвучно закрывали их. Пара лошадей вдруг испугалась и понеслась. Напрасно кричал и предостерегал извозчик – его не слышали. Вот лошади наскочили на какую-то женщину и смяли ее.

«Довольно. Мы достаточно видели и можем возвратиться домой», – написал Лаутон Уэльсу. Последний утвердительно качнул головой.

II

Все утренние газеты были посвящены ужасному событию. Телеграф принес известие, что глухота поразила только Лондон и окрестности на протяжении тридцати миль в окружности. Громадная местность погрузилась в мертвую тишину. Вне ее все шло по-старому.

Это непонятное событие произошло вечером в девять с половиной часов. Невозможно передать ту панику, которая охватила город. В особенности увеселительные места. Артисты еще пытались что-то сказать, докончить начатую фразу, спеть арию, но – безуспешно. Одна знаменитая певица сошла с ума. Другие заливались горячими слезами. Но мертвая тишина стояла в театре.

Сейчас же начались ученые заседания для исследования причины явления. Пришли к выводу, что глухота – отнюдь не метеорологического происхождения, а является следствием каких-то неведомых электрических волн, заглушающих все звуки. Скорее всего, можно предположить, что эти волны – дело рук человеческих.

Вокзалы осаждались огромной толпой: все спешили выбраться из ужасного Города Молчания. Поезда уходили в двойном и тройном составе. Никто не знал, когда и чем кончится эта ужасная глухота.

III

Лаутону и Уэльсу было поручено электрическим обществом исследовать и установить причину явления.

После упорных экспериментов и изысканий они установили, что глухота вызвана какими-то электрическими волнами. Удалось даже установить, что центр этих волн находится около Гемпшира.

Друзья недоумевающе взглянули друг на друга.

«А дальше что?»

«Знаете, – вдруг написал Лаутон, – я, кажется, догадался. Как раз около Гемпшира живет какой-то странный субъект, инженер и большой нелюдим – Майер. За последнее время, как мне передавали, он обращался к различным фирмам с какими-то заказами. Может быть, причина кроется именно в нем?»

Уэльс согласился с этим мнением и написал:

«Пойдем к нему вместе. Вы – как представитель электрического общества, а я – как частный инженер. Авось, что-нибудь удастся разузнать».

Не теряя времени, друзья немедленно отправились к Майеру. Он жил в мрачном и угрюмом доме с башней на крыше. Дом производил впечатление средневекового замка.

Лаутон внимательно оглядел этот дом и подошел к парадной двери. Он нажал электрическую кнопку звонка; через несколько минут тяжелые двери открылись и на пороге появился угрюмого вида слуга, пригласивший их войти. Друзья обменялись удивленными взглядами. Звонок был услышан: значит, этот дом изъят из глухой полосы.

Какими-то темными коридорами и лестницами слуга их провел в полутемную комнату, где они увидели высокого худого человека. Лицо его походило на лицо мертвеца, так изжелта-бледно было оно. Костюм висел на нем, как на палке. Кости выдавались. Только глаза его горели – и в них видна была огромная душевная и умственная сила.

Как только вошли они в эту комнату, как до их слуха донеслись какие-то неопределенные звуки. В эту же минуту они услышали слова:

– Что вам угодно, господа?

От неожиданности и удивления ни один из них не нашелся, что ответить. Это были первые слова, которые они услышали за долгие часы молчания.

Наконец Лаутон пришел в себя и в нескольких словах описал цель своего визита и спокойно спросил – не он ли виновник всего этого переполоха?

– Да!

Голос Майера звучал глухо, но спокойно. Чувствовалась какая-то страшная сила в нем.

– Но я не понимаю, зачем вы ко мне пожаловали?

– Мы желали бы узнать, с какой целью вы оглушили весь город? И долго ли вы намерены шутить?

– А по какому праву задаете вы мне эти вопросы?

– По праву граждан. Вы, вероятно, не имеете представления о том, что вы наделали? На улицах Лондона страшная паника.

– Я не выхожу из своего дома, и общения с людьми почти не имею.

Тогда Лаутон рассказал ему все, что происходило на улицах в течение последних дней.

– Я этого не ожидал! – возразил Майер, медленно проводя рукой по лбу. – Но это скоро окончится: сегодня в 9 часов 34 минуты вечера. Теперь позвольте мне сказать для пояснения несколько слов. Некий миллиардер, – имени его я назвать не могу, – заинтересовался моими опытами и открытиями. Когда я ему на днях сообщил, что мне удалось изобрести такие электрические волны, которые способны поглотить все звуки, он не поверил и предложил произвести опыт. Я согласился. Для пробы он предложил мне погрузить в молчание Лондон и ближайшие окрестности его. В случае удачи он обязан дать мне огромную сумму денег для дальнейших изысканий. Его недоверие подстрекнуло меня, и я, не приняв во внимание всех последствий подобного опыта, в тот же день приступил к нему. Как видите, он удачно прошел. Но сегодня истекает срок моего опыта и к десяти часам Лондон заживет прежней жизнью.

– Не будете ли вы добры познакомить нас с вашими приборами и лабораторией?

Майер отрицательно покачал головой.

– Ни одна человеческая душа не должна видеть мою лабораторию. Вы сами видели, что мое открытие может принести людям только один вред. Так пусть же оно останется неизвестным людям. Сегодня вечером – в тот момент, когда истечет сорокавосьмичасовый срок моего опыта, – я взорву свою лабораторию. И в тот же момент Лондон заживет прежней шумной жизнью.

– А вы при этом не пострадаете? – с невольным интересом к этому странному человеку спросил Лаутон.

– Нет! Взрыв будет произведен с помощью бикфордова шнура. Дом мой не пострадает.

Они простились и вышли. Снова объяло их царство молчания.

«Прежде всего, необходимо оповестить газеты о том, что сегодня вечером Лондон снова заговорит», – написал Лаутон Уэльсу.

«Конечно».

Через два часа весь Лондон узнал радостную весть.

IV

Ровно в 9 ч. 34 м. в Гемпшире раздался оглушительный взрыв. Его услышали все, ибо в это мгновение колдовство разрушилось. Знакомые звуки заполнили улицы. Прежний шум, визг, грохот. И через несколько часов прошедшие ужасный двое суток стали казаться лишь тяжелым сном.

Харальд Бергстедт
ЧЕЛОВЕК С ПОРОШКОМ

I

Я хорошо его помню.

Миниатюрного человечка аристократической внешности, для которого все и вся были как бы пустым пространством; сухонького и вылощенного; с глазами за стеклами пенсне, с пенсне в облаках сигарного дыма.

Он был курортный гость в самом разгаре сезона, а я – скромный репетитор в местечке.

Сам не знаю, по какому поводу и, кто его знает, с какой целью, но это он завязал знакомство, протянул мне однажды на улице – осторожно – руку. Я, как сейчас, вижу эту гладенькую ручку, такую хрупкую, изящную в моей неуклюжей плебейской лапище.

Помню, я потом долго шаркал и тер свои руки, словно выскабливая из них ощущение чего-то диковинно приторно-сладкого.

II

Мы стали соседями.

Я снимал в боковой улице мансарду у вдовы булочника, владелицы четырех котов.

Он переехал из отеля к вдове сапожника, как раз напротив. Ха! Достопримечательное зрелище: чопорный господинчик, с ног до головы в шелку, ютится в таком логове нищеты.

Но у него было свое хозяйство, и необыкновенное, что-то вроде лаборатории, а это не всякому квартирному хозяину по вкусу. Иногда он выходил на солнце в длинном белом халате мыть и прополаскивать свои колбы и реторты – с самым свирепым видом.

Над чем он работал?.. Кто его знает? В отеле он был записан графом и профессором. Три-четыре дня подряд мы с вдовой булочника наблюдали, как он возвращался домой в сопровождении мальчика из мясной лавки, тащившего за ним огромные куски говядины или баранины.

Моя невеста, больничная сиделка, рассказывала, что главный врач считал его хирургом, который практикуется на кусках мяса.

Раз я видел, как две важные барыни атаковали его расспросами. Но он только улыбался – безукоризненно любезной улыбкою светского человека – и качал головой.

В последние дни он стал подманивать к себе молоком бездомных кошек.

– Какой то зловещий у него вид, – заявила моя вдовушка; у нее, видно, сердце защемило от страха за своих четырех кисок.

III

Я попал в члены правления одного народного кружка как раз перед устройством большого праздника – гулянья. Пришлось самому бегать по местечку и расклеивать афиши, – экономия была необходима, а никто другой не соглашался работать даром. Затем я взобрался на триумфальную арку, чтобы обвить ее ельником и увенчать короной из цветов вереска.

– Однако! Графская корона! – послышался внизу насмешливый голосок. – В виде благородного допинга для нашего дорогого, пробуждающегося народа? Не правда ли?

Я не нашелся, что ответить, а потому покраснел и продолжал постукивать молотком.

– Ну-ну! – хихикнул он и вскоре засеменил дальше.

Через полчаса он возвращался назад.

– Как! Вы все еще торчите там, наверху?

Ясно было, что ему хотелось завязать разговор, но я не простил ему «дорогого пробуждающегося народа».

– А вам желательно, что ли, самому приложить руку? – колко спросил я.

Он с комическим испугом пожал плечами.

– Вам что-нибудь платят за это занятие? – опять задал он вопрос немного погодя.

– А вам платят за то, что вы стоите там внизу и надрываете свои легкие? – щелкнул я его опять.

– Простите, сударь, – воскликнул он, – я задал глупый вопрос.

…И он усмехнулся, приподнял шляпу и ушел.

Но на другой, стало быть, день он остановил меня на улице и пригласил заглянуть к нему.

IV

Он надел свой длинный белый халат и провел меня в заднюю комнату.

– Вот здесь моя мастерская, где я работаю… по-своему, на благо возлюбленного человечества, тоже не получая за все свои хлопоты ни гроша медного.

Я ожидал увидеть ножи, ведра крови, полотенца в кровавых пятнах, а передо мной сверкали стеклом сотни колб, пробирок и реторт, банки и бутылки со всевозможными жидкостями и кислотами. На одном блюде лежал огромный ростбиф, а на столе возле, на свинцовой бумажке, щепотка ярко-синего порошка; в воздухе странно пахло чем-то, вроде гелиотропа.

– Вы алхимик? – спросил я.

– Был… работал над «облагорожением» металлов, как вы, дорогой друг, работаете над «облагорожением» возлюбленного человечества. Но мои опыты завели меня на новые пути, и в один прекрасный день я сам себя озадачил одним открытием, о котором мои счастливые современники еще ничего не ведают.

Он, усмехаясь, потер руки.

– Вот как! Что же вы открыли? – спросил я.

– Увы, старую истину, что всякая плоть бренна, да еще в большей степени, чем воображает наш самоуверенный род людской.

Он указал порошок. Я было хотел потрогать его кончиком мизинца, но граф с быстротой молнии оттолкнул мою руку.

– С ума вы сошли!.. Да, стоило бы дать вам дотронуться… – захихикал он, поглядывая на меня. – Что, однако, за странное, необъяснимое чувство – симпатия! – продолжал он. – Никогда до сих пор не имел я друга, поверенного; я едва знаю ваше имя и тем не менее готовлюсь сейчас посвятить вас в самую замечательную тайну с той же инстинктивной уверенностью, с какой юноша впервые берет девушку или оса-паразит находит, к кому присосаться. Странно, не правда ли?.. Пожалуй, это величайшая загадка бытия. Ну, а теперь глядите во все глаза, дружок!

Он почти торжественно засучил рукава, согнул бумажку с порошком, быстрым мягким движением высыпал содержимое на свежий, сочный ростбиф… и тут произошло нечто неописуемое.

Я только что успел схватить глазом лазоревую щепотку порошка на багровом фоне говядины, как в ту же секунду на месте мяса закипел какой-то водоворот, закрутился миниатюрный смерч… и мясо исчезло, на тарелке осталась лишь серая пыль, прах, укладывавшийся холмиком и распространявший вокруг запах гелиотропа, столь сильный, что у меня сделалось сердцебиение.

– С этим покончено, – с тихим клокочущим смешком проговорил он. – Теперь смотрите сюда.

Он протянул руку за окно и сорвал ветку бузины, темно-зеленую, сочную, но всю густо облепленную жирными травяными вшами. Он с отвращением положил ее на тарелку и чуть-чуть посыпал порошком…

Пуф-ф… Повеяло гелиотропом, и – листья, стебель, вши – вся мерзость разом пропала, претворилась в кучку чистенькой пыли, праха.

– Не правда ли, своеобразный взрыв? – спросил он. – Бесшумный, всеразрушающий, катастрофический для всякой живой ткани – поскольку и кусок сырого бычачьего мяса можно назвать живым. Следовало бы, конечно, проделать опыт над живым быком. Как вы думаете, не пойти ли нам вечерком в поле, высыпать пакетик порошка на одну из коров арендатора?

Признаюсь, я возмутился, запротестовал.

– Ну, полно, – возразил он. – Из праха взятый в прах и обратится; арендатор знал это, когда покупал их; кроме того, у него их не одна, а целых пятнадцать.

Представьте! Он успел пересчитать стадо.

– Неужели вы действительно?

– Всенепременно. Самого огромного быка мы заставим исчезнуть, как мыльный пузырь… Никому и в голову не придет, куда девался бык, раз никто не увидит, как это случилось… Стало быть, эксперимент вполне безопасен. – Что? Если явится нечаянный свидетель, например, – сам арендатор?.. Что ж, нам стоит только посыпать и его порошком, чтобы избавиться от него навсегда, и… этого доброго человека избавить от всех земных горестей.

Сухонький человечек кинул это добавление с мягкой аристократической невозмутимостью, как будто ему все было дозволено. Я же, как истинный сын народа, воспитанный в страхе и гнете закона, напротив, чуть не задохся при одной мысли…

– Увы! – вздохнул он. – Будь у нас под рукой хоть кошка!

– Живая? – испуганно воскликнул я. Теперь-то я понял, с какой целью он заманивал кошек молоком. Четыре жирных кота моей вдовушки серьезно рисковали попасть в беду.

– Да как их поймаешь, этих проворных бестий! Они, пожалуй, симпатическим путем чуют, что их собираются «пульверизовать», а им это вовсе не улыбается. Вот, если бы мадам Меллер добыла нам хоть одну… Эй, мадам Меллер!

Вошла мадам Меллер, придурковатая неряха, тугоухая разиня, кофейница, мать восьмерых слабоумных ребят, из которых двое уже угодили в приют для идиотов. Большие очки на носу, а на шее – от самого ворота платья до уха – туберкулезная язва.

– Достаньте нам кошку! – отрывисто приказал он, относясь к ней, словно к какому-то клоуну на арене жизни.

– Плошку? Плошку? – переспросила она и принялась шарить на этажерке так, что полки затряслись, слетела на пол газета и целая коробочка порошка опрокинулась бабе прямо на голову.

Я расслышал крик вскочившего профессора… Увидел голубые пятна и полоски порошка на белой коже головы под жирными черными волосами… А потом сероватый смерч взвился с пола к потолку и осел небольшой кучкой праха, распространяя удушливый запах гелиотропа, от которого подымался звон в ушах.

– Благодарю, не ожидал! – произнес он. – Вот тебе и мадам Меллер – взорвалась!..

Сердце мое неистово колотилось в груди от ужаса: погибла ведь жизнь человеческая! А он стоял себе с улыбочкой и с видом живейшего интереса сказал:

– Изумительно все-таки, даже гребенка, и та исчезла, и шлепанцы! Понимаете?

– Мама! Мама! – позвала из коридора старшая дочка мадам Меллер, восемнадцатилетняя девушка, гнусавая от полипов в носу. – Мамы у вас нет? – простодушно просунула она голову в дверь.

– Ах ты, какая оказия! Пыли-то сколько насело! Не прийти ли с метелкой?

– Пожалуйста, – ответил он.

– Ну, знаете ли!.. – воскликнул я. – Ведь это ее собственная мать…

– Тише! – шепнул он, схватив меня за руку. – Или и вам захотелось отправиться той же дорогой?

Я окаменел. Думаю, что и с вами, дорогой читатель, было бы то же.

Девушка принесла метелку и сорную лопатку, а немного погодя унесла на лопатке собственную мать.

– Скажите сами, что же оставалось нам делать иначе? – зашептал он. – Заявить о происшествии? Рассказать? Кому? Ни одна живая душа в мире нам бы не поверила. Мадам Меллер исчезла. Это факт. И разве это не лучший исход для нее самой, откровенно говоря? Да лучше было бы и ее бедной дочке отправиться за ней следом.

Он сухо, отрывисто засмеялся. Он ведь был аристократ, турист, курортный гость… А я – всего-навсего учитель… Вдобавок, я был знаком с мадам Меллер давно, в течение многих лет беседовал с ней…

Смерть застигла ее как раз посреди не совсем грамотно составленной фразы:

– Не может быть, чтобы что могло взять, да как будто пропасть, словно…

Договорить ей не пришлось, – на нее посыпался порошок…

И она исчезла.

V

Я плохо спал в ту ночь.

Я ведь так часто слышал над открытой могилой великолепную формулу «из праха взята всякая плоть и в прах обратится», и все-таки – увидеть воочию, как живое существо исчезает, рассыпается прахом… Это сильно потрясло меня, недавно помолвленного молодого человека, полного сил, брызжущего здоровьем.

Но затем меня заняла более интересная мысль: что теперь будет делать полиция?.. Бедная мадам Меллер, так неосторожно провалившаяся в другой мир или, во всяком случае, простившаяся со здешним!.. Ни одна посторонняя душа в городке не интересовалась ею, пока она была жива, но ее непостижимое исчезновение, несомненно, превратит все местечко в потревоженный муравейник.

Чего доброго, и меня вызовут для дачи показаний. Что же мне тогда говорить?

Посоветуюсь завтра с моей невестой, когда она вернется из больницы. Что она скажет?

VI

Но этого я так никогда и не узнал.

Попытаюсь рассказать о том, что случилось… Это ведь было уже так давно!

Городок был взволнован. Повсюду мелькали полицейские кепи с золотым галуном.

Возвращаясь вечером домой с последнего урока, я зашел под ворота переждать дождик, и тут со мной заговорил наш пастор:

– Ваша невеста у вас?

– А вот пойдемте вместе и увидим.

В кухне, на газовой конфорке, шипели на сковородке четыре котлетки.

– Дорогая! – весело крикнул я. Проходя в комнату, но сразу остановился, как вкопанный. В нос мне ударило острым запахом гелиотропа, а посреди комнаты на полу серела кучка пыли… такая маленькая… о-о, такая крохотная… под стулом же блестела закатившаяся туда пустая жестяная коробочка, в которой я принес домой щепотку порошка – показать своей невесте.

– Удивительно, как сильно пахнут эти гелиотропы, – сказал пастор, – но фрекен Хэст здесь не видно…

С этими словами он ступил своими мокрыми сапогами на маленькую кучку праха… на то, что осталось от всей той доброты и преданности, к которой я был так привязан здесь на земле.

– Ну, делать нечего, я еще успею с ней повидаться, – сказал он, уходя.

Но я уже не слышал его шагов. Я упал возле этой кучки праха, которая, как я отлично понимал, за пять минут до этого говорила, жила, дышала, ждала меня и желала мне только добра.

Я лежал на полу, плакал, ласкал прах, припадал к нему щекой, перебирал его пальцами… но он оставался холодным, безжизненным. У меня не осталось в памяти ни легкого вздоха, ни вскрика удивления, который она, может быть, испустила, когда открыла коробочку и… о, нет, нет!..

А вон там… там, на стуле… ее дождевой плащ, еще мокрый от дождя. Смоченный той дождевой тучкой, что оросила ее последний путь домой…

В складках занавесей как будто притаился ее звонкий смех… и слышите – в кухне еще жарились, шипели на огне котлетки… на огне, который она сама зажгла… шипели так оживленно, как будто она невидимкой стояла возле и переворачивала их на сковородке…

Я снял сковородку с огня, но не решился потушить газ. Этот огонек стал для меня как бы священным, как будто в нем теплилась живая душа моей исчезнувшей подруги.

VII

Две недели я проболел; в мозгу моем пылало безумие, и я бредил порошком и газом, газом и порошком.

Я позволил вымести кучку пыли, но запретил тушить пламя газовой горелки.

Две недели пролежал я, вперив взгляд в маленькое пламя; в его тихом шипении мне чудилось последнее «прости» моей несуществовавшей подруги. Наконец, в одно прекрасное утро, моя экономная хозяйка предложила моей сиделке потушить газ, пока я сплю.

Я в тот же момент очнулся от своей дремоты, но было уже слишком поздно. Пламя погасло. Тогда я, несмотря на крики и протесты, вскочил с постели, оделся и выбежал из дома, потому что комната показалась мне вдруг такой чужой и холодной, как нора, вырытая в сырой глине.

Я бродил по городу. Он показался мне опустевшим. Бродил по окрестным лесам… и они показались мне пустынями.

Я видел на телеграфных столбах размокшие от дождя клочья моих старых афиш. И понять не мог, как это у меня когда-либо хватало охоты расклеивать их.

Дети играли. Я понять не мог, – что за охота им играть.

Учителя шли в школу. Я постичь не мог – какая им охота тащиться туда.

В моей собственной душе погас огонек, стало темно, холодно, пусто. Не было смысла, ни цели, ни планов, ни улыбки. Ни до кого в мире не было мне больше дела. Только одному человеку мог я поверить свою печаль – человеку с порошком, моему молчаливому старому визави.

К нему я и направился. Он принял меня с распростертыми объятиями… и как бы там ни было – теперь я понимал его. Каждое слово. Каждую горькую улыбку. Все стало для меня таким понятным, само собой разумеемым.

– Поедем со мной, – предложил он. – Все мои вещи уложены, все сундуки готовы.

Этого пресыщенного, разочарованного аристократа теперь не узнать было… В нем появилось что-то новое… какое-то напряжение, ожидание. Его всегда аккуратно приглаженные седые волосы торчали теперь вихрами по-стриндберговски, а прежде вечно щурившиеся глаза широко открылись и сверкали оживлением, энергией.

– Мой долгий рабочий день кончился, – заговорил он. – Я победил, могу теперь отдохнуть, и затем – мне остается лишь напрячь свои последние силы, чтобы использовать свою победу. Поедем со мной. Слышите? Мы с вами пара. Или вы только и созданы на то, чтобы сидеть тут да потеть над какой-то триумфальной аркой или бегать по городу с горшком клейстера да созывать людей на собрания, на которых умные все равно не бывают, а глупые ничего не понимают?