Текст книги "Застывшая тень (Большая книга забытой фантастики)"

Автор книги: Ф. Энсти

Соавторы: Морис Ренар,Камиль Фламмарион,Октав Бельяр,Хьюго Гернсбек,Виктор Таддеус,Энтони Армстронг,Генри Геринг,Джозеф Шлоссель,Шарль-Анри Ирш,Апо Пярнянен
сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 35 страниц)

Я не могу сказать, чтобы я испытывал восторг. Я не уверен даже, что не чувствовал некоторых угрызений совести. Правда, я убил дракона, но способом, который вряд ли показался бы св. Георгию достойным спортсмена, хотя обстоятельства не оставляли мне другого выбора.

Однако, я спас принцессу, что в конце концов более главное, и ей не было нужды знать ничего, кроме голого факта, что дракон мертв.

Я собирался спуститься и сообщить ей, что она свободна и может покинуть замок, как вдруг я услышал гудение в воздухе; оглянувшись, я увидел, что на меня сквозь падающий снег несется пожилой человек грозного вида, явно в состоянии крайнего раздражения. Это был дядя принцессы.

Я не знаю, как это случилось, но до этого мгновения я как-то не сознавал, на какие несоответствующие профессиональной этике поступки толкнула меня моя горячность. Но теперь я увидел, хотя и слишком поздно, что, действуя самовольно и дав яд животному, которое, как бы оно ни было свирепо, составляет чужую собственность, я совершил проступок, недостойный уважаемого адвоката. Это был, несомненно, проступок, подлежащий судебному рассмотрению, а дядя принцессы даже мог бы считать это уголовным преступлением.

Итак, когда волшебник с лицом, искаженным от бешенства, спустился на крышу, я почувствовал, что ничто не может спасти положение, кроме полного извинения. Но чувствуя, что лучше будет, если первое замечание будет сделано им, я только приподнял цилиндр и ждал, что он скажет.

– Вам отпускают, сэр? – были слова, которые я услышал, и слова эти, как и тон, были так отличны от того, что я ожидал, что я вздрогнул.

И тогда, к своему изумлению, я заметил, что зубчатые бастионы и волшебник исчезли. Я снова стоял в магазине игрушек, глядя в стеклянный шар, в котором снежинки еще медленно кружились.

– Вам нравятся эти шары в один шиллинг со снежной бурей, сэр? – продолжал приказчик, по-видимому, обращаясь ко мне. – Они у нас идут сейчас в большом количестве. Очень подходящий подарок для ребенка, сэр, и только по шиллингу штука в этом размере, хотя у нас имеются и более крупные.

Я купил шар, который я держал, – но я не подарил его крестнику. Я предпочел сохранить его для себя.

Конечно, мое приключение, может быть, только сон наяву.

Один друг, натуралист, которому я рассказал это происшествие, утверждает, что это обыкновенный случай самогипноза, вызванный продолжительным рассматриванием стеклянного шара.

Но я не знаю. Я не могу не думать, что за этим скрывается нечто большее.

Я все еще временами смотрю в шар, когда я бываю один по вечерам. Но, хотя я иногда снова оказывался в снежной метели, мне не удалось пока ни разу попасть в замок.

Быть может, это к лучшему; ибо, хотя я не отказался бы увидеть снова принцессу, но она, по всей вероятности, благодаря мне уже давно покинула это место, – а я не могу сказать, чтобы мне очень хотелось встретиться с волшебником.

Жермен Клюз
ЗАСТЫВШАЯ ТЕНЬ

Юров, приезжий комиссар, объявил заседание ревтрибунала закрытым. Красноармейцы-монголы увели оторопевшего подсудимого, подгоняя его ударами прикладов в спину. Население поселка, хранившее во время публичного разбирательства дела угрюмое молчание, так же молча стало расходиться; на лицах сартов-крестьян было написано недоумение, испуг и еще что-то, чего Юров определить не мог, но от чего его глаза наливались кровью и злобой.

– Кулачье! Азиатские морды! Я им покажу настоящую линию! – бормотал он про себя, направляясь к дому старосты.

Старый сарт, с хитрым лицом цвета обожженного кирпича, потчевал гостя холодным чаем, смешанным с водкой. Юров жадно выпил чашку терпкой жидкости, вытер рот рукой и сказал:

– Мы приговорили Бачая к смертной казни.

Староста уставился в земляной пол избы и ничего не ответил. Однако, в его беглом взоре Юрову почудился тот же самый неуловимый оттенок тайного страха, который он приметил уже на лицах крестьян во время заседания суда. С перекошенным от злобы лицом комиссар стукнул кулаком по столу и заорал:

– Твоего мнения не спрашивают! Советская власть не потерпит, чтобы кулаки и вредители убивали сознательных граждан! Бачай будет расстрелян завтра.

Староста, не отозвавшийся на эту дикую вспышку ни единым движением, сказал, по-прежнему не подымая глаз:

– Бачай невиновен. В него никто не станет стрелять.

Юров посмотрел на старого сарта с презрительной жалостью:

– Со мной здесь два красноармейца. Двух пуль для бандита достаточно!

Староста упрямо повторил:

– Бачай невиновен.

Тогда Юров возразил уже более спокойно:

– Неужели ты, умный старик, веришь серьезно в эту сказку? Бачай рассказывал на суде, что он ходил по полю с Юзефом, что они оба остановились под деревом, чтобы передохнуть от жары, и что Юзеф, как бы в припадке внезапного помешательства, побежал к краю обрыва и сбросился вниз… Гораздо проще предположить, что Бачай, закоренелый враг советской власти, столкнул в пропасть Юзефа, первого жителя деревни, записавшегося в коммунистическую партию. Мы будем выжигать огнем подобные вредные элементы.

Староста помолчал и произнес тем же невозмутимым голосом:

– Юзеф не сошел с ума. Он увидал свою неподвижную тень и понял, что смерть его близка. Он исполнил волю богов.

– Поповские предрассудки! Будем вырывать с корнем! – заорал комиссар. – Что это еще за история с неподвижной тенью? Какие попы вам это рассказали?..

Теперь уже староста поглядел на комиссара с сожалением:

– Это известно не только нашим муллам, но и каждому ребенку. В тот момент, когда сарт видит свою тень на земле застывшей, не повторяющей его движений – он знает, что дни его сочтены. Юзеф это увидал и понял, что смерть его близка. Бачай говорил правду.

– Бачай будет расстрелян завтра, – ответил Юров, направляясь к двери. – А тебе, старик, советую бросить эти сказки. Распространение суеверий – вода на мельницу врагов советской власти. Попадешь в ревтрибунал – не пощажу! Заруби себе это на носу.

* * *

Великолепно и торжественно апрельское утро в Туркестане – в степной полосе его, расположенной к юго-западу от Аральского моря. В прозрачном, как горный хрусталь, воздухе купаются со звонким пением жаворонки, и свежий ветер колышет высокую стену ковыля; чудится, будто могучая степь дышит полной грудью…

Небольшой конный отряд медленно подвигался по караванной тропе, ведшей к Самарканду. Между тремя наездниками – Юровым и его красноармейцами – плелся осужденный, немолодой уже сарт с безразличным лицом. Поодаль шли человек тридцать – почти половина всего населения поселка. Сарты знали, что им не спасти Бачая, они ощущали всю глубину совершаемой несправедливости, но хотели сопутствовать жертве до конца в тайной надежде, что в последнюю минуту какое-нибудь чудо спасет невинного… Многие из них были даже убеждены, что тень покойного Юзефа, отделившаяся от его тела в момент смертельной опасности, так и осталась на выжженной солнцем площадке, где разыгралась драма, и что московский начальник, дойдя до этого места, убедится в своей ошибке и отпустит Бачая.

Увы! Когда процессия добралась до места, назначенного для казни, самый внимательный глаз не мог бы отыскать на почве и следов тени, – кроме той, которую отбрасывало чахлое деревце, послужившее убежищем Бачаю и Юзефу в день трагического происшествия. Юров приказал красноармейцам привязать Бачая к стволу и отвел их на десять шагов назад. Несмотря на то, что он не придавал никакого значения разговорам о невиновности осужденного, ему было как то не по себе в этой пустынной степи, под лучами палящего солнца, на виду у всех этих людей, не смевших роптать, но самим молчанием своим высказывавших неодобрение свершающемуся…

Став в стороне от красноармейцев, Юров поднял руку с обнаженной шашкой. Монголы взяли винтовки на прицел. Комиссар мысленно сосчитал до десяти – «чтобы показать азиатам, что он не волнуется» – и голосом, все же вздрагивавшим от сдерживаемого волнения, бросил:

– Пли!

Раздались два выстрела, почти слившиеся в один. Бачай опустил голову на грудь, тело его сразу обмякло, изо рта потекла на посконную рубаху струйка крови. Для него все было кончено.

Юров, втайне довольный, что все обошлось благополучно, хотел подойти к трупу, чтобы констатировать смерть, но вдруг остановился, как вкопанный; несмотря на невыносимый солнечный зной, у него похолодела спина, и неприятно затряслись мелкой дрожью ослабевшие ноги.

На коричневой земле, у своих ног, Юров отчетливо увидал две тени, его собственные тени: одна, нормальная, повторяла его движения, но другая – как будто отделившаяся от его тела, прервавшая всякую связь с ним, замерла в той позе, которую он за несколько секунд до того принял: поднятая вверх рука с шашкой, широко расставленные ноги… Это была «застывшая тень», вестница смерти.

Не один Юров заметил это явление: сарты шарахнулись в ужасе в сторону, как от зачумленного. Для них Юров был уже проклятым, мертвым человеком, всякое общение с которым могло навлечь тяжкое несчастье.

Комиссар огляделся кругом. Глаза его блуждали, как у помешанного. Он бросился на толпу, как если бы она была виновницей страшного и непонятного явления, но в этот момент коротко и внушительно бухнул выстрел. Юров смешно взмахнул руками, завертелся на месте и тяжело рухнул наземь. А тень продолжала стоять рядом с ним, все в той же неподвижной позе, с поднятой кверху шашкой!

Один из красноармейцев деловито вытирал дуло винтовки грязной тряпицей. И толпа поняла без всяких объяснений, что в его темной душе, при виде «проклятой тени», поднялось тысячелетнее суеверие, всплыли все предрассудки, которыми жили его далекие предки. Поборов рабский страх перед начальством, это крепкое чувство толкнуло сарта-красноармейца на убийство – нет, не на убийство, а на законную кару тому, кто не хотел верить в таинственные знамения богов, осудил невинного на казнь и сам был отмечен печатью проклятия…

Красноармеец, стрелявший в Юрова, закинул винтовку за плечо. Толпа молча расступилась перед ним и он медленно спустился с пригорка, сопровождаемый своим товарищем.

Когда оба силуэта скрылись из виду, слившись с голубоватым маревом туркестанской степи, стала медлительно расходиться и толпа. Никто не произносил ни слова, но все старались не глядеть на труп Юрова, чтобы не увидеть рядом с ним страшные очертания «застывшей тени»…

* * *

Год спустя, молодой немецкий инженер производил в этой местности геологические изыскания за счет одной крупной международной нефтяной компании. В объемистом докладе, который он отправил своему директору, находилось, между прочим, и следующее сообщение:

«Области, отмеченные на прилагаемом плане красной краской, насчитывают немало подземных слоев нефти, и разработка их должна стать выгодной через весьма короткий срок. Почва в некоторых местах так насыщена нефтью, что испарение этой последней под влиянием солнечных лучей может вызвать ряд весьма любопытных физических явлений. Так, если тень от какого-либо непрозрачного предмета падает на землю, то выделение паров в этом месте происходит, вследствие охлаждения, несколько медленнее, чем вокруг. Таким образом, даже после исчезновения предмета контуры его тени сохраняются некоторое время как бы очерченными на земле, что создает иллюзию, будто тень продолжает самостоятельное существование. Этот феномен является среди местного языческого населения источником разных легенд и поверий, которые я записал и при случае доложу, по своем возвращении, „Обществу изучения Средней Азии“».

Шарль-Анри Ирш
НАВСЕГДА КАЗНЕННЫЙ

Как могучая любовная страсть в безумных страданиях, которыми она платит за минуты счастья, созидает мужественное сердце, полное пламенной отваги, так наука создала личность доктора Арка. Двадцати пяти лет, еще в полном расцвете своих сил, он задумал ряд великолепных работ, которые в сорок пять лет уже поглощают всю его беспримерную энергию. Сотни людей, работающих в той же области знания, что и он, считают его одним из первых биологов не только во Франции, но и за границей.

Он обнародовал некоторые из своих открытий, которые имели большое значение в области терапии. Эти открытия дали богатство и почести его случайным ученикам и помогли многим больным.

Лаборатория для него – весь его мир. Только два раза в год он покидает ее, чтобы подышать вольным воздухом на лоне природы, насладиться ее красотами с чарующей наивностью ребенка, не ведающего добра и зла.

Вот почему, когда он, мечтая, ожидает результатов какого-нибудь второстепенного опыта, ему грезятся среди вы-беленных известью стен лаборатории снежные Альпы, швейцарские озера, австрийский Тироль, мирная Пиза, Микельанджело в Риме и Веласкес в Мадриде; ибо будущее человечества слишком занимает его, чтобы он мог презирать произведения искусства, в которых прошлое стало вечным.

Вот этот-то человек и видел однажды сон, который мне хотелось бы возобновить в своей памяти.

Некоторые подробности этого сна не вполне соответствуют данным современной науки, но действие происходит на протяжении нескольких веков и некоторые неточности не только возможны, но и неизбежны.

Итак, представьте себе, что наш ученый заснул и его мозг в течение нескольких часов пережил драму, о которой он мне рассказал приблизительно следующее.

20 марта 1901 года я нашел чрезвычайно простую формулу сыворотки, которую и решил сохранить в строгой тайне. На следующий день я пригласил ветеринара Б…, члена академии наук, которого попросил произвести самый тщательный осмотр моей собаки.

Он нашел, что животное вполне здорово и сильно, за исключением небольшого процесса в правом легком.

– Этот процесс, – сказал он мне, – по всей вероятности, следствие обыкновенной простуды, и если бы животное прожило с ним двадцать лет (самый продолжительный срок жизни собак этой породы), я бы ничуть не удивился.

Тотчас же после ухода Б… я впрыснул моему псу четыре кубических сантиметра вновь изобретенной сыворотки. Спэк чуть было не укусил моего служащего и по меньшей мере добрых четверть часа рычал и вертелся в лаборатории, гоняясь за собственным хвостом. Наконец, он свалился на бок и заснул мертвецким сном.

Члены его закоченели и я уже думал, что он издох. Так как, однако, через четверть часа похолодевшее брюхо его не вздулось, то надежда снова озарила меня.

Я пообедал около Спэка и даже приготовился ночевать в одной комнате с ним для наблюдений. В одиннадцать часов я прикоснулся к нему: он показался мне теплым. Температура была несколько ниже нормальной.

Вдруг Спэк вскочил на ноги и начал ласкаться. Он узнал меня и радовался.

Когда мы вместе вернулись домой, жена сделала мне ужасную сцену, так как страшно беспокоилась, – не случилось ли со мной чего-нибудь. Мне надо было ее предупредить. Она даже упрекнула меня в том, что я предпочитаю собаку ей. Собственно, я совершенно не заслуживал неприятности, которую мне устроила эта экспансивная женщина, но перенес ее стоически спокойно.

Какие только животные не побывали под моим шприцем! – зайцы, кролики, куры, даже маленькая обезьянка, жившая у нас пять лет! Она погибла, упав за борт, во время морской прогулки из Конкаоно на Овечий остров.

Мой Спэк здравствует уже более двадцати лет и до сих пор сохраняет ловкость, силу и прожорливость молодой собаки. Шерсть его, однако, стала падать. Я ему сделал впрыскивание в том же количестве, что и десять лет тому назад, и шерсть снова отросла, очень густая, шелковистая и вьющаяся, той темно-коричневой масти, которая возбуждает всеобщее восхищение.

Ему исполнилось тридцать лет. Никто мне не верит, когда я указываю на этот факт. Меня считают помешанным. Я не смею заикаться о впрыскиваниях:, в 1921 году это считается ересью!

Впрочем, некоторые из моих сообщений в институте, причем я демонстрировал опыты на фруктах, клонятся к подтверждению моей теории.

Бессмысленно настаивать долее.

Впрочем, достаточно того, что я знаю. В моем возрасте, – мне пятьдесят восемь лет, – нельзя терять времени на пустые споры.

Даже Б… отказывается признать в Спэке ту самую собаку, которую он когда-то исследовал: он, видите ли, столько видел животных с тех пор! Да, кроме того, не надо забывать, что ему уже восемьдесят лет.

Для меня достоинства моей сыворотки несомненны.

Однажды мне приносят останки моей собаки: упавший с неба на Ульмскую улицу, как раз против моей лаборатории, винт аэроплана почти надвое рассек бедного Спэка. Все эти шары, наполняющие пространство, приводят меня в отчаяние! Я никогда не перестану возмущаться ими.

Мозг Спэка оказался мозгом взрослого животного. Его кости большей толщины, но с меньшим количеством мозга в них, чем это наблюдается обыкновенно. Я сохранял в течение месяца одну из его лап, сняв с нее предварительно кожу: мясо не испортилось. Под микроскопом я не заметил никаких, признаков разложения. Материя остается влажной.

Итак, жизнь можно удлинить, если удалить все токсины, которые вырабатывает наше тело для самоотравления, и таким образом увеличить количество свежих клеточек.

Жизнь Спэка длилась 33 года, что соответствует 165 годам человеческой жизни. Моя сыворотка сделала возможным подобное чудо. Несчастный случай положил предел испытаниям, над которыми я работал. Неужели Спэк никогда бы не издох?.. Все мои опыты над другими животными, начиная с грызунов и кончая воробьями, над жвачными, над ммногокопытными (я вылечил носорога, умиравшего зимой в зоологическом саду), – все эти опыты доказали действительность моей сыворотки. Я, наконец, знаю дозу, необходимую для человека.

Двадцать раз, наполнив шприц сывороткой, я был на волоске от того, чтобы сделать себе укол. По уверениям Т., исследовавшего и наблюдавшего меня, может быть, подробнее, чем ветеринар Спэка (а диагнозы Т… безупречны), я не имею никаких физических недостатков. Неужели я, созданный из земли и извести, стану первым бессмертным? Это – безумие и ужас! Чтобы испытать это бессмертие, надо быть исследователем и очевидцем в то же время. Только я один буду знать, что я существую, так как поколения пройдут передо мной, как быстротечная вода мимо утеса, разделяющего ее. А если жизнь мне надоест?

Каждую минуту умирают люди, в то время как я, быть может, обладаю средством уничтожить смерть. А если бы я населил земной шар бессмертными существами, было ли бы это меньшим преступлением? Ужас перед количеством живущих привел бы необходимо к прекращению рождений.

Что же значила бы тогда человеческая любовь?

О… если бы он знал, этот косоглазый горбун, который на днях так расхваливал мне радости жизни, если б он знал, – он, пожалуй, попросил бы меня сделать его бессмертным!

Голова горит. Я не хочу больше думать обо всем этом, а между тем, я могу умереть сейчас, мгновенно, и тогда!..

Сегодня, 20-го марта 1921 года, я написал доктору Т… письмо с просьбой провести ночь около меня. Он ответил утвердительно. Согласно моей просьбе, он будет меня наблюдать, не больше. Придет ровно в 7 часов.

Чтобы отогнать навязчивые мысли, могущие ослабить мою решимость, я пишу завещание: да! разве я знаю, что может случиться?..

Слуга докладывает о приходе Т…

Твердой рукой я держу иглу над синим пламенем спиртового рожка, наполняю правасовский шприц темной жидкостью и спокойным взором смотрю на него: это – моя смерть или смерть, побежденная мной.

Делаю себе укол в мягкую часть правого плеча.

Едва успеваю одеться и спрятать инструмент, чтобы встретить Т…

Ощущаю точно оглушительный удар по затылку…

Очнувшись, вижу над собой багровое лицо Т… и еще четырех его коллег, приглашенных им на помощь.

Они мне объясняют, что у меня были конвульсии эпилептического характера, а затем наступило окоченение, которое их и чрезвычайно испугало. Не будь Т…, – они дали бы знать в полицию о моей смерти. Я пришел в себя только 22-го марта.

Поднимаюсь с постели и говорю врачам:

– Господа, так как я не умер, то вы видите перед собой первого бессмертного человека.

Серьезность, с которой было принято мое заявление, заставляет меня добавить:

– Если вы считаете меня сумасшедшим, то согласитесь, по крайней мере, что я безвреден.

Т…, кажется, очень растроган: вот истинный друг.

Проглатываю чашку крепкого бульона, а затем, в сопровождении пяти врачей, отправляюсь к фотографу.

Продолжительный сеанс; сижу перед аппаратом; фотографию проявляют, и я получаю, наконец, свой портрет. Фотограф, пять врачей и я, на которого смотрят не без грустного соболезнования, подписываемся на широких полях роскошной фотографии в красках и пишем, что снимок сделан 22-го марта 1921 года, в четверть четырнадцатого часа и изображает доктора Георга-Эмилия Арка, родившегося в Париже 7-го декабря 1863 года. Цифры пишем особенно отчетливо и повторяем их прописью.

Я заказал герметически закрытую раму, чтобы предохранить портрет от действия воздуха. Работа длилась пятнадцать дней.

Когда мне, наконец, возвратили портрет уже в раме, Т… утверждает, что сравнивая его с оригиналом, то есть со мной (каламбурист!), он находит, что лысина моя стала меньше!

Это верно. Я помню, – Спэк после второго впрыскивания покрылся великолепной шерстью.

…Празднества по поводу столетия дня моего рождения, устроенные правительством для отвлечения внимания Латинской Федерации от воинственных приготовлений Соединенных Штатов Центральной Европы, утомили меня менее, чем необходимость беседовать с журналистами в течение нескольких недель. Их аэропланы над крышей моего дома буквально застилают мне свет.

Я им рассказываю о железных дорогах, работающих паром, об экипажах с лошадиной тягой, о газовом освещении, о прежней Франции, до войны 1935 года, уничтожившей германскую республику, ослабившей нашу и объединившей их вслед затем в вышеупомянутые две национальные группы. Иногда сомневаются в правдивости моих рассказов.

…Самые крупные события извне ничуть меня не занимают: я думаю исключительно о том, что я не умру.

Я похож на мою фотографию семьдесят лет тому назад, только теперь я лучше, свежее.

В этом году (1991) Латинская Федерация и Соединенные Штаты Центральной Европы заключили оборонительный союз против нашествия коалиции, состоящей из Китая, России и дунайских государств вплоть до Турецкой империи.

М…, с которым я поделился воспоминаниями об Элладе и ее блестящей истории по поводу современной Греции и Архипелага, лет восемь тому назад поглощенного морем, сообщил мне в припадке откровенности, что никто не верит моему возрасту.

– Невозможно дожить до 128 лет, – сказал он мне.

Он мне напоминает знаменитого Бертело – отца Филиппа Бертело, который, будучи последним президентом французской республики, показал пример самого благородного самоотвержения, учредив Латинскую Федерацию, где он стал простым гражданином. Отец этого Филиппа Вертело утверждал, что ежедневной пищей взрослого человека должна служить таблетка, составленная из необходимых для организма питательных веществ. Идея его была осуществлена. Питались даже пилюлями. Теперь возвращаются снова к старому способу питания.

Больше всего я люблю сельди парижского улова: они приблизительно одинаковой породы с булонскими сельдями, которые я ел в юности.

Впрочем, я отлично усваиваю косые обычаи.

Мой рост (1 м. 72) привлекал бы общее внимание, если бы я не избирал для прогулок пустынных и тихих улиц, ибо рост теперешнего человека не превышает 1 м. 20.

…Мне нужно сильно сосредоточить свою мысль, чтобы вспомнить все, что я видел. Родителей и жену, однако, я еще помню отчетливо. Я в четвертый раз сделал себе впрыскивание, так как лицо мое начало было портиться. Теперь оно снова походит на мой портрет.

Сегодня, 7-го декабря 2162 г., я вступаю в третье столетие со дня моего рождения.

Вот уже месяц, как мой дом охраняется милицией. Три раза я был подвергнут допросу. Судьи мои чистокровные монголы.

Со времени падения коллективизма в Европе, в течение целого столетия азиаты завоевывают ее с каждым днем все больше и больше мирным, но верным способом: их кровь становится господствующей.

У нового поколения подтянутые, морщинистые веки. Белыми остаются только лапландцы, живущие на Северном полюсе. Их посольство только что было принято. Празднества в честь его прибытия дали мне несколько дней отдохновения. Но затем снова начались допросы.

Деспот, повелевающий всем Старым Светом, хочет узнать мою тайну. Он осыпал меня милостями. Он один из тех немногих, с которыми я еще мог беседовать о Викторе Гюго. Он очень образованный человек. В его хрустальном дворце, который он выстроил себе в Париже, на том самом месте, где когда-то, если мне не изменяет память, находился Тюльери, или Лоншанские скачки, я видел «Персея» Бенвенуто, «Каменный век» Родена и другие произведения искусства, – последние остатки нашей западной культуры.

Этот монарх держит власть в своих руках только потому, что владеет в совершенстве искусством читать мысли окружающих. Этой способностью, впрочем, обладают в меньшей степени все, я перед ними в этом отношении недоросль шестого социального класса, предпоследнего разряда граждан.

Итак, деспот хочет узнать мой секрет, так как при первом же нашем свидании он прочел мою мысль, что я не должен умереть.

Мне дается месяц срока для выдачи тайны. Пришлось оберегать мое жилище. Никто не хочет больше умирать и весь мир считает меня виновником каждой совершающейся смерти.

Один из приставленных ко мне сторожей предупредил меня, что я буду изрублен на куски. Уже в течение почти двух столетий смертная казнь не применялась вовсе. Но для меня ее изобретут…

Я сообщаю свою формулу императору и предлагаю сделать ему впрыскивание сыворотки. Сначала он смеется моему предложению, как остроумной шутке, но затем сердится и даже, чтобы запугать меня, зовет стражу. Он читает во мне правду. Его приводит в бешенство мысль, что моя формула опровергает все существующие научные истины, которые уже нашли себе всевозможные применения в социальном строе. Днем и ночью, вечно под надзором, я не смогу впрыснуть себе новую дозу чудесного снадобья.

Все эти люди объединились против меня; это какой-то бунт смерти, частицу которой все эти люди носят в себе, против меня, ее победителя.

Что бы они ни предприняли, я не умру. Но что же будет со мной тогда? И что станется с моим великим изобретением?

Великим?.. Тяжелое сомнение начинает удручать мою душу. Сомнение – с оттенком раскаяния. Я пошел против законов природы, установившей всему очередную смену. Правильно сменяются морские приливы и отливы, времена года, покой и движение. И в этой смене – жизнь. Сама смерть есть лишь один из этапов существования: после разложения, продукты распада дают начало новым зарождениям.

Но склонное к состраданию, слабое человеческое сердце не может примириться с железными законами судьбы. Ему хочется задержать коснеющими руками триумфальную колесницу смерти, – спасти от разрушения дорогие, милые жизни! И мое изобретение остается великим – для людей, которые любят, борются и страдают…

Властитель даровал мне еще год существования. Меня ссылают в Африку, страну, по-видимому, весьма склонную к принятию нашей культуры, колонизованную японцами. Молодому народу скоро надоедают мои приключения. Мне рубят ноги, руки и голову. Пронзают сердце. Я почти не испытывал боли.

Я все-таки живу, ибо я слышу, вижу, чувствую прикосновение мягкого воздуха к моей коже, я мог бы даже говорить, если бы хотел… Я живу… живу… я бессмертен… На мою ногу села муха, я ощущаю ее…

Я нарочно притворяюсь мертвым, чтобы мне не испортили головы, проделывая с ней разные опыты. Врачи удовлетворяются моим туловищем и членами для изучения их. Голова моя помещена в музей.

Ночью я открываю глаза и смотрю. Я бы не хотел умереть.

Я не умру никогда, теперь я в этом уверен…

Я отлично знаю, что меня зовут доктором Георгом-Эмилем Арком…

Я живу в самом безмятежном счастье, как живут предметы, ненужные людям…