Текст книги "Пепел и алмаз"

Автор книги: Ежи Анджеевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 16 страниц)

Скрипнула дверь. Мужчины быстро обернулись. На пороге стояла Лода Коханская – миниатюрная блондинка в меховой шубке, из-под которой виднелось длинное черное платье, отделанное блестящим гарусом. Ее хорошенькое, кукольное личико было искажено яростью. Толстый слой румян и пудры плохо скрывал увядшие черты стареющей, потасканной женщины.

– Пришла? – равнодушно бросил Сейферт и как ни в чем не бывало стал рассматривать свои фотографии.

Коханская с треском захлопнула дверь.

– Думаешь, я не слыхала? Свинья ты, и больше никто! Это моя-то песенка спета? Ты лучше за своим брюхом следи.

Он взглянул на нее с нескрываемым презрением.

– Не ори, истеричка.

– А ты кто? Я только из жалости танцую с тобой.

– Ах, так! Не танцуй, сделай одолжение.

– Так и знай, другая на моем месте даже смотреть на тебя не стала бы, старое чучело!

– Зато ты молодая! Гнилушка размалеванная.

Коханская схватила Сломку под руку и закатилась истерическим смехом.

– Вы только посмотрите на него, пан директор! И это называется танцор. Требуха! Ой, не могу, помру со смеху…

Сломка деликатно удалился. Смех танцовщицы раздавался на весь коридор.

– А-а-а! – простонал Сломка.

У входа в бар он столкнулся с местным антрепренером Котовичем. До войны Котович много лет подряд был директором городского театра, устраивал концерты и разные представления. После того как во время январских боев сгорел деревянный Павильон, в котором помещался театр, он взял на себя роль посредника, приглашая на гастроли артистов из других городов. Это был представительный мужчина с лицом великого артиста. Коварная судьба часто наделяет такой внешностью бездарных людей.

– Добрый вечер, пан директор, – любезно поздоровался он со Сломкой. – Ганка Левицкая уже пришла, сидит в баре. Что за очаровательное создание эта Ганка, если бы вы знали…

– А эти ссорятся, – сообщил Сломка.

Котович не сразу догадался, о ком идет речь.

– Ну, эти…

– А, Сейферт с Коханской!

– Слышите?

Истерический смех танцовщицы был слышен даже здесь. Котович снисходительно усмехнулся.

– Ерунда, не принимайте этого близко к сердцу. Старая история, они уже лет двадцать как ссорятся, и только лучше танцуют после этого. Она закатит истерику, он ее того… и все в порядке… Омолаживаются таким способом. Да, вы не видели случайно моего сына?

Януш Котович в последнее время был частым гостем в «Монополе», но сегодня Сломка его еще не видел.

– Вот шельмец! Должен был деньги принести. Приходится, знаете ли, изворачиваться – пускаем деньги в оборот. Ведь одним искусством не проживешь. Если у вас будут денежные затруднения, я к вашим услугам. Вы даже не представляете, какой у мальчишки нюх на эти дела… Ну, пока! Пойду взгляну, как там наши артисты.

Он удалился, величаво неся на плечах свою красивую голову, а Сломка посмотрел на часы. До прихода Стефки оставалось минут пять, но он все же решил заглянуть в бар.

Маленький зал, почти пустой четверть часа назад, заполнили посетители. Буфетную стойку, галдя и толкаясь, осаждали парни и девушки, которые пришли из большого зала выпить водки в перерыве между танцами. Большинство из них хорошо знали друг друга, а незнакомые быстро сходились за рюмкой водки, образуя одну гопкомпанию – веселую и бесшабашную. Девушки были некрасивые, нескладные, плохо одетые, с высоко взбитыми коками и локонами. Здоровые, рослые парни, с преждевременно повзрослевшими, наглыми лицами (их одежда представляла чудовищную смесь штатской и военной: немецкого, советского или американского происхождения), не терялись в обществе девушек. Многие были уже под хмельком.

Компания адвоката Краевского пересела за столик, где было поспокойней. К ним в обществе нескольких мужчин присоединилась хорошенькая, с очаровательной, детски наивной мордочкой Ганка Левицкая, впервые выступавшая в Островце. Ее выступлениям в «Монополе» предшествовала шумная реклама, организованная предприимчивым Котовичем. Впрочем, в то время ее имя было и так довольно популярно. Правда, перед войной она пела перед сеансами во второразрядных варшавских кино, но во время оккупации ее выступления в разных модных кафе стали пользоваться большим успехом. Ее тоненький, девичий голосок будил грусть в сердцах слушателей, а сентиментальные песенки, которые она исполняла, усиливали это настроение.

По соседству с этой большой, шумной компанией устроились чета Путятыцких, Станевич и Фред Тележинский. А дальше сидели чужие, незнакомые Сломке люди, – должно быть, приезжие, жившие в «Монополе».

Сломка с минуту колебался: подойти к столику Путятыцких или нет? Их никто не обслуживал. Официант, переброшенный в бар из ресторана, принимал заказ у Краевского. Но мешкать было нельзя, и Сломка незаметно, как свой человек, зашел за буфетную стойку.

Кристина едва поспевала обслуживать посетителей. Со всех сторон почти одновременно требовали водку: три рюмки, пять, опять три, две, и так без конца. Какой-то парень, вдрызг пьяный, навалился на стойку и упорно уговаривал ее выпить с ним. Заметив Сломку, он повернулся к нему.

– Иди сюда, толстяк! Выпьем. Я ставлю. Пани начальница, две большие чистой для меня и для этого гражданина.

Он еле стоял на ногах, кто-то из приятелей поддерживал его.

– Держись, Генек, черт возьми! Ты чего это?

Тот уже забыл о водке и забормотал что-то себе под нос.

– Панна Кристина, – просопел Сломка, – пришлите мне в комнату бутылку коньяку, только поскорее.

Сказав это, он исчез.

Между тем Тележинский безуспешно делал знаки Кристине, чтобы она подошла к ним. Она заметила Фреда, но ни на минуту не могла отлучиться из буфета. Станевич была неприятно задета тем, что Анджей Косецкий, сидевший через несколько столиков, вместо того чтобы подойти к ним, ограничился поклоном. Ей хотелось сегодня веселиться напропалую, танцевать, чувствовать себя молодой, быть окруженной молодежью, а вечер с самого начала складывался неудачно, совсем не так, как ей хотелось. У Путятыцкого был усталый вид, он сидел на низком, мягком диване молчаливый и осоловевший. Его жена разглядывала в старомодный лорнет Кристину Розбицкую.

– А знаешь, девочка недурна собой, – наконец проговорила она, наклоняясь к мужу.

Пребывавший в прострации Путятыцкий не сразу сообразил, о ком идет речь.

– Кто?

– Розбицкая.

– А, Розбицкая! Дай-ка взглянуть. Да, ничего. Похожа на Ксаверия.

– На Ксаверия? Вот уж не нахожу.

– А я тебе говорю, что похожа. Фред, позови ее, мы должны с ней познакомиться.

– Разве ты не видишь, что там творится? – ответил Тележинский.

Пани Роза направила свой лорнет на молодежь, толпившуюся у буфетной стойки.

– Что за странное общество? Откуда только взялись эти люди! Какое ужасное занятие для такой молоденькой девушки. Представляю, как она, бедняжка, страдает.

Фред рассмеялся.

– Не расстраивайся, дорогая. Она отлично справляется. Уверяю тебя, женщины нашего круга как нельзя лучше подходят для такой работы.

– Какой ты противный! – возмутилась Путятыцкая. – Интересно, как бы ты заговорил, если бы твоя сестра вынуждена была таким образом зарабатывать на жизнь.

– А почему бы нет? Лишь бы заработок был приличный.

– Фред!

– Я не шучу. Пора выбросить из головы всю эту галиматью. Что было, то прошло. И я уже начинаю серьезно подумывать, стоит ли вообще уезжать за границу.

– Ты что, с ума сошел? – встрепенулся Путятыцкий.

– Ничего подобного. Просто мне предлагают хорошую работу.

– Тебе?

– Да, мне, к твоему сведению. Замечательное место. Я могу в любой момент стать шофером в горсовете.

За столиком воцарилась тишина. Ее нарушил смех Путятыцкого.

– Браво, браво! Что называется, взял нас на пушку! Отличная шутка.

Тележинский пожал плечами.

– Никакая это не шутка. Я недавно встретил Доминика Понинского. Знаете, что он мне сказал? Он только и ждет, когда приедут в Варшаву иностранные дипломаты, чтобы поступить шофером в американское или английское посольство. Здравая мысль. Доминик прекрасно водит машину. Я тоже.

Путятыцкий выпятил нижнюю губу.

– Ну, видишь ли, дорогой… прости меня, но возить английского посла или пана Осубку – это большая разница. Не нужно ударяться в крайности. Давайте здраво смотреть на вещи.

Станевич решила обратить все в шутку.

– Какой вы противный! – воскликнула она и слегка ударила Фреда по руке. – Говорите, как капризный ребенок. Но я уж постараюсь, чтобы вы все-таки уехали и не сделались – постойте, как это называется? – горсоветовским шофером.

– А по-вашему, водить такси в Париже или Лондоне выгодней?

– Какого черта! – разозлился Путятыцкий. – Заладил одно. Ты что, больше ни на что не способен?

– Это единственное, что я умею делать, – резко ответил Фред. – Впрочем, могу быть еще сутенером.

– Любопытно, – насмешливо протянул Путятыцкий. – А еще кем?

– Боюсь, что это все. Так меня воспитали.

Он встал, извинился и отошел от столика. Станевич удивленно подняла брови.

– Что с ним?

– Сумасшедший! – Путятыцкий махнул рукой. – Тележинские все немного психи!

Фред подошел сзади к буфетной стойке. Кристина заметила его и кивнула. Через минуту она подбежала к нему.

– Как дела, Фред? Ты опять здесь? И до сих пор трезвый?

– Как видишь.

– А почему ты такой хмурый?

– Эх, осточертело мне все это!

– Что именно, Фред? Водка?

– Брось. Эта идиотская комедия, бесконечное ожидание неизвестно чего…

Она посмотрела на него внимательно и немного удивленно.

– Я не узнаю тебя, Фред.

Он взял ее за руку.

– Послушай, Кристина, ты умная девушка…

– Спасибо.

– Это не комплимент.

– Тем более спасибо.

– Как по-твоему, это очень глупо, только не смейся, если бы я, например…

– Я не думаю смеяться. Ну?…

– Если бы я стал шофером?

– Нисколько. Ведь ты прекрасно водишь машину.

Фред повеселел.

– Наконец-то услышал умное слово! Ты просто золото!

– Фред! – Она погрозила ему пальцем. – Смотри, опять напьешься, как вчера.

– Не исключено. А ты все-таки золото.

Галдеж у стойки усилился.

– К сожалению, я должна бежать, Фред.

– Подожди минутку. Я здесь со стариками Путятыцкими.

– Да?

– Ну, знаешь, из Хвалибоги.

– Догадываюсь. Настолько я еще ориентируюсь в высших сферах. Ну и что?

– Они очень хотят с тобой познакомиться. Доставь им это удовольствие. Они, конечно, порядочные зануды, но…

– Хорошо. Только немного попозже, ладно?

– Как хочешь.

– Вот Лилька Ганская придет…

– Отлично! Ты всю ночь работаешь?

Кристина замялась.

– Не знаю. Может, освобожусь пораньше.

– Только обязательно подойди к ним.

– Анджей, что это за субъект? – спросил Хелмицкий. – Вон тот, что идет по залу.

Анджей видел Тележинского сегодня впервые у Станевич и не запомнил его фамилии.

– Не знаю.

– Как? Он ведь сидит за одним столиком с твоими знакомыми.

– Да, но я понятия не имею, как его фамилия.

Он отодвинул тарелку с недоеденным бифштексом, допил вино и встал. Мацек недовольно посмотрел на него.

– Уходишь?

– Да, хорошенького понемножку. Ты остаешься?

– Остаюсь. Привет.

В холле была толчея и шум. Те, кто не хотел на всю ночь оставаться в «Монополе», торопились попасть домой до комендантского часа. Анджею пришлось немного подождать, прежде чем он получил на вешалке свое пальто. Вокруг толпились разгоряченные люди, от которых несло табаком и водкой. Когда он надел пальто и уже направился к двери, за его спиной послышался низкий женский голос:

– Уже уходите?

Он обернулся и, увидев Станевич, смутился.

– Да.

– Жаль. Вы даже не подошли к нам поздороваться.

– Мы с товарищем обсуждали разные дела, – неловко оправдывался он.

– Так долго? А вы говорили – пятнадцать минут…

Он промолчал. Станевич очаровательно улыбнулась и скользнула внимательным взглядом по его лицу. А он покраснел, как школьник.

– Какое ужасное столпотворение! – повернувшись к вешалке, сказала она. – Я забыла в пальто портсигар. Но не буду вас задерживать, вы, наверно, спешите?

– Нет, я еще успею.

– Правда?

– Конечно.

Станевич огляделась по сторонам.

– Здесь ужасно скучно, если бы я не была в компании…

Она явно ждала, что он проявит инициативу. Но он этого не сделал, и она, проглотив обиду, засмеялась своим мелодичным низким смехом.

– Нет, не хочу вас задерживать. Идите. – Она протянула ему руку. – Меня будут мучить угрызения со вести, если вы до комендантского часа не попадете домой. Заходите, пожалуйста, ко мне, и не только для того, чтобы увидеться с нашим общим знакомым, хорошо?

Он хотел сказать, что через три дня уезжает из Островца, но в последний момент раздумал и молча поцеловал ей руку.

На улице его охватили сомнения, правильно ли он поступил. Задумавшись, он медленно прошел несколько шагов. Как и всех выходивших из гостиницы, его сразу же обступили оборванные мальчишки, предлагая сигареты и букетики фиалок. Он отогнал их нетерпеливым жестом.

– Купите, пан начальник, купите, – приставал, забегая вперед, самый маленький, пацан лет пяти.

Чтобы отвязаться от него, он достал из кармана деньги, сунул мальчишке в руку и машинально взял влажный букетик. Внезапно он решился, повернул обратно и, расталкивая встречных, вошел в гостиницу. В холле он осмотрелся по сторонам, но Станевич нигде не было. Он постоял еще немного, поискал ее глазами и, вспомнив про фиалки, смял их и сунул в карман пальто. Ругая себя последними словами, он снова вышел на улицу.

Была чудесная, теплая, звездная ночь. Тротуары просохли после дождя, и только кое-где поблескивали неглубокие лужи. Перед «Монополем» стояла длинная вереница военных машин. Шоферы от нечего делать прохаживались вдоль тротуара. В одной машине несколько человек пили водку. К ним присоединились и два милиционера, стоявшие рядом.

Выйдя из «Монополя», люди не торопились расходиться. Возвращаться домой не хотелось. Они собирались группками, смеялись, громко окликали друг друга в темноте, всячески оттягивая минуту расставания. С противоположного конца рыночной площади доносилось разухабистое пение пьяных. По мостовой застучали колеса извозчичьих пролеток, увозивших тех, кто жил далеко от центра. Где-то на окраине города, в стороне Аллеи Третьего мая, прострекотала короткая автоматная очередь.

А надо всем этим в темноте раздавался голос диктора. Опять передавали сводку:

– «…военные действия будут приостановлены сегодня, в субботу, в восемь часов утра…»

Анджей быстрым шагом пошел по направлению к дому. И сразу же за углом, в боковой узкой улочке, наткнулся на патруль. И хотя оружия у него при себе не было и документы были в порядке, он похолодел, как во время оккупации, когда случалось проходить мимо немецких патрульных. К этому неприятному ощущению присоединилось унизительное чувство стыда.

Его не задержали. Солдаты медленно шли посередине узкой мостовой. Когда Анджей поравнялся с ними, один из них направил на него фонарик и сразу же погасил. И вскоре равномерный, тяжелый стук подкованных сапог затих за углом.

У Алика был свой ключ от входной двери. Он сунул его в замочную скважину, но ключ почему-то не поворачивался. Наверно, дверь была заперта изнутри. С минуту он соображал, как быть. Он был уверен, что мать еще не ложилась, но постучаться не хватило духу, и он решил войти через черный ход.

Из кухни сквозь неплотно занавешенные окна в нескольких местах просачивался свет. Он постучал. Шаркающие шаги Розалии послышались быстрей, чем он ожидал. Она подошла к двери и спросила:

– Кто там?

– Я, – понизив голос, ответил он.

Когда он вошел, Розалия громко захлопнула дверь. Он накинулся на нее:

– А потише нельзя? Весь дом перебудите.

Старуха, видно, собиралась ложиться спать. Поверх белой ночной рубашки до пят она накинула толстый халат, а голову обвязала теплым платком. Ее маленькие глазки, выглядывавшие из-под надвинутого на лоб платка, подозрительно уставились на Алика.

– Потихоньку крадется домой тот, у кого совесть нечиста. А мне, слава богу, нечего бояться.

Алик пожал плечами и с независимым видом прошел мимо старухи. В доме было тихо. Не зная, что делать, он в нерешительности остановился посреди кухни.

– А позже ты не мог прийти? – бросила Розалия.

– Мама спит?

– Как же, спит! Места себе не находит, волнуется, что тебя нет. Разве она теперь уснет?

Он старался не смотреть на Розалию, но все время чувствовал на себе ее испытующий, сверлящий взгляд.

– Ну, я пойду. Спокойной ночи.

– Куда ты? Куда ты пошел, Алик?

– Спать.

– А ужинать? Может, ты думаешь, я буду по ночам в столовую подавать? В кухне поешь. Сейчас разогрею.

– Мне что-то не хочется есть.

– Как это не хочется? Опять фокусы! Мать о нем беспокоилась, велела ужин оставить, а он, видите ли, не хочет…

– Почему я обязан есть, если мне не хочется? – разозлился он. – Спокойной ночи.

Розалия забеспокоилась.

– Господи Иисусе, хоть чаю горячего выпей.

– А есть?

– Конечно, есть.

Чайник стоял на маленьком огне, и вода почти кипела. Алик стал жадно пить, обжигая губы. Розалия стояла рядом и молча смотрела на него. Он выпил залпом чай и отодвинул чашку.

– Может, еще налить?

– Нет, спасибо. Пойду к себе. Спокойной ночи.

– Спокойной ночи, – ответила она и, покачав головой, тяжело вздохнула.

Алиция ждала сына в холле. Она давно высматривала его из окна; казалось, прошла уже целая вечность. И когда наконец его стройная фигура появилась у калитки, а потом возле дома, у нее отлегло от сердца. Вернулся. Цел и невредим. Еще минуту назад это было единственным ее желанием. Но тут вдруг на нее снова нахлынуло все то, прежнее. Она сделала над собой колоссальное усилие, чтобы не броситься на кухню. В голове теснились, путались мысли, и она стала исступленно молиться про себя. Все пережитое слилось в этой молитве: боль, отчаяние, муки телесные и душевные.

Алик шел, понурив голову, и только у лестницы, заметив мать, с робкой улыбкой остановился.

– Добрый вечер, – тихо сказал он.

В первый момент Алиция не могла произнести ни слова. Он показался ей бледным, осунувшимся и каким-то помятым; волосы растрепаны, под глазами темные круги. Откуда он пришел? Где был и что делал все это время? И зачем взял у нее деньги? На какое нехорошее дело? Вот он, совсем рядом, рукой достанешь, а она ничего о нем не знает. Собственный ее сын, маленький Алик, который всегда был для нее чистым, невинным ребенком, вдруг стал темной, мучительной загадкой. Все бессонные ночи, проведенные у его постели, все радости и горести, которые он ей доставил, стеснились в ее груди, – и словно в последний раз перед тем, как окончательно и бесповоротно угаснуть, в сердце вспыхнула горькая, ненужная уже любовь.

Алик стоял, потупясь, смотря на свои облепленные грязью ботинки, и по мере того как молчание затягивалось, яркий румянец заливал его лоб, щеки, уши, алой волной сбегая на шею.

– Розалия сказала, что ты беспокоилась, но ведь еще нет десяти…

Он поднял глаза, но, встретив суровый взгляд матери, замолчал.

– Алик!

– Что, мама?

– Тебе нечего мне сказать? Совсем нечего?

– А что? – спросил он и запнулся. – Мы в кино были.

– Алик! А то, другое?

– Что другое?

– Как мог ты это сделать? Ты, мой мальчик, мой сын, которому я так верила, так доверяла. Ты – вор? Крадущий потихоньку…

– Чего тебе надо от меня? – вскинулся он.

– Ты сам знаешь.

– Нет, не знаю.

– И у тебя нет смелости признаться? Алик, Алик, как тебе не стыдно!

Он стал лихорадочно шарить по карманам, наконец нашел деньги в брюках.

– Вот! – Он сунул ей в руки скомканные бумажки. – Все цело. Можешь сосчитать.

– Что это? – прошептала она.

– Ну, те деньги, три с половиной тысячи, которые я взял у тебя взаймы.

– Взаймы?

– Ну да. Юреку Шреттеру нужно было срочно послать в одно место три тысячи, а отец ушел и забыл оставить. Я хотел у тебя попросить, но тебя не было дома… Я знаю, что без спроса брать нехорошо, но мне очень хотелось Юрека выручить… Он мне их тут же вернул, и мы пошли в кино. На последний сеанс.

Он говорил, а она не сводила с него глаз и, слыша его ломающийся голос, глядя в лицо, на котором, как свет и тени, отражались все его переживания, чувствовала, как ее переполняет нежность и безграничная, ни с чем не сравнимая радость обретения сына, чуть было не потерянного по недоразумению.

– Маленький мой, – прошептала Алиция сквозь слезы и впервые за много лет заплакала от счастья.

Притянув к себе Алика, она обняла его и прижала к груди, как маленького, беспомощного ребенка. Смущенный этими слезами и неожиданным порывом нежности, он замер в ее объятиях, не двигаясь, не дыша, только легкая дрожь сотрясала его тело. Она заметила, что он дрожит.

– Мой маленький. – Она нежно гладила его по лицу и растрепанным волосам. – Я тебя страшно обидела. Прости, что я могла так плохо о тебе подумать. Этого больше никогда не будет. Ты простишь свою маму, да?

– Ну что ты, мама, – прошептал он.

– Ну, ничего, ничего. Не говори больше. Не думай об этом. Маленький мой…

Стефка опоздала на целых пятнадцать минут. Глаза у нее опухли от слез, но Сломка, обозленный ожиданием, ничего не заметил.

– Ты что это о себе воображаешь, дура! Через сколько минут я велел тебе прийти?

Девушка остановилась посреди комнаты и громко, как деревенская баба, заголосила. Сломка не ожидал такой реакции. «Боится меня», – самодовольно подумал он, и злость моментально улетучилась.

– Ну, ладно, ладно. Не реви.

– О Иисусе, Иисусе! – запричитала она. – Иисусе сладчайший…

– Перестань, глупая. Я больше не сержусь.

– Ну и сердитесь на здоровье! Ничего вы не знаете… О Иисусе, Иисусе сладчайший!

Сломка растерялся.

– Чего ж ты тогда ревешь? Опять на кухне что-нибудь насплетничали?

Стефка покачала головой.

– Нет? Тогда что же случилось?

– Стасика убили. Застрелили, гады!

Сломка захлопал глазами.

– Какого Стасика? Кто застрелил?

– Моего Стасика Гавлика. Не знаете? Сволочи проклятые! Чтоб им ни дна ни покрышки…

Сломка засуетился вокруг нее.

– Где, когда, как? Вот так история! Садись же.

Стефка села, упершись локтями в широко расставленные колени, и обхватила голову большими, красными руками.

– О Иисусе, Иисусе! – причитала она, раскачиваясь всем телом.

– Погоди! Да зачем им понадобилось его убивать?

– А я почем знаю?

– Вранье, поди?

– Как же, вранье! Только я на кухню вернулась, Езёрек явился…

– Какой еще Езёрек?

– Ну, этот, постовой, знаете?

– Знаю. А дальше что?

– Он возле гостиницы выпивал с шоферами и зашел к нам.

– Водки небось просил, бездельник?

– Ну так что?

– Это он и сказал?

– Он.

– Спьяна, наверно, сболтнул и перепутал все на свете.

– Как же, перепутал, держи карман шире! Вошел и говорит: «Знаете, в полдень на Среняве двоих с цементного кокнули». Я так и обмерла. «Кого, кого застрелили?»– спрашивает Фелька, она ужас до чего любит такие истории. А он говорит: «Смолярского и Стасика Гавлика». У меня внутри все оборвалось, – думала, замертво упаду. «Наповал, говорит. Покушались на кого-то другого, а по ошибке этих укокошили».

Сломка налил коньяку.

– Выпей, – сказал он, придвигая рюмку.

Стефка сидела в той же позе, обхватив голову руками, раскачиваясь и причитая. Ее здоровое, крепкое тело олицетворяло горе, иначе выразить его она была не в состоянии. Парное, разнеживающее тепло исходило от нее. Юбка задралась выше колен, и видны были очертания полных, белых ляжек. Сломка переминался с ноги на ногу.

– Выпей. Коньяк хороший. Ничего не поделаешь. Что упало, то пропало.

Она подняла голову, громко шмыгнула носом и потянулась за рюмкой. Выпила.

– Еще хочешь?

– Давайте.

– Сядь на кровать. Там тебе будет удобней.

– Ишь заботливый какой.

Однако она послушалась и, безразличная, отупевшая, опустилась на широкую кровать, которая под ней слегка осела.

– Срам-то какой! – всплеснула она руками. – Где это видано, скажите на милость…

– Что такое?

– От чужих людей узнать, что твоего жениха убили! И никто из его семейки милой не пришел ко мне, не сказал по-человечески: так, мол, и так, беда случилась. А знают ведь, где я работаю. Так нет, не пришли.

– Может, времени не было.

– Как же, не было. А наговаривать на меня Стасику, когда он из Германии вернулся, было? Как кроты, яму подо мной копали, оговаривали. Стефка такая, Стефка сякая. Им-то что за дело? Да ну вас! – отшатнулась она. – Тоже хороши. Не терпится.

– А что? – просопел Сломка.

– Ничего!

Но через минуту ее красное, опухшее от слез лицо уже расплылось в улыбке.

– Покажите чулки-то. Как надену их на похороны, Стасикова сестра от зависти лопнет. Пусть нос не задирает, стерва эдакая…

– С вами очень приятно танцевать.

– Вы очень любезны.

– Ошибаетесь.

– А разве нет?

– Нет. Говорят, я плохо воспитан.

– Да? У меня еще не было случая убедиться в этом. Какое приятное танго, не правда ли? Напоминает довоенные времена. Вы, кажется, сидели с Анджеем Косецким?

– Да.

– Друзья?

– Друзья.

– И он вас одного бросил?

– Ну и что ж? Ведь я не девушка.

– Не сомневаюсь. А знаете, я на вас немного сердилась, хотя не знала, кто вы.

– На меня?

– Анджей обещал составить нам компанию…

– Я его не удерживал.

– У вас, кажется, были какие-то дела. Но хватит об этом. Не будем говорить об отсутствующих. Расскажите лучше что-нибудь о себе.

– Из какой области?

– Из какой хотите.

– Кто вон тот молодой человек, который сидит с вами за одним столиком?

– Фред Тележинский.

– Это мне ничего не говорит.

– Граф.

– И все?

– Боже мой, по-моему, в наше время это уже очень много.

– Он кузен той девушки за стойкой?

– Кристины Розбицкой?

– Ее фамилия Розбицкая?

– А вы не знали? Но, простите, вы, кажется, хотели рассказать мне что-нибудь о себе.

– А разве я этого не делаю?

– В самом деле?

– Конечно.

– В таком случае боюсь, что вы, к сожалению, были правы.

– Когда?

– Когда говорили, что вы плохо воспитаны.

– Вот видите! Значит, кузен?

– Какой вы скучный! Вы пригласили меня танцевать, чтобы получить информацию о родственных связях Тележинского?

– Скорее Кристины Розбицкой.

– Тогда вы обратились не по адресу.

– Ничего не поделаешь. Вы на меня сердитесь?

– Я хочу задать вам один вопрос.

– Слушаю.

– Вы много выпили?

– Много. Но это не имеет значения.

– Нет? Жаль.

– Почему?

– Тогда я могла бы приписать ваше поведение действию алкоголя и не должна была бы прерывать танца.

– Вы хотите вернуться на свое место?

– Да. И немедленно. Можете меня не провожать.

– Хорошо.

– Итак?

– Очень приятное танго, не правда ли?

– Кажется, я достаточно ясно…

– Может, вы все-таки представите меня своим знакомым?

Молодой врач Дроздовский, после поражения варшавского восстания работавший в местной больнице, со снисходительной улыбкой слушал излияния адвоката Краевского.

– Нет, дорогой пан адвокат, – не выдержал он наконец, – все это, конечно, звучит очень красиво, но я на эту демагогию больше не клюну.

Краевский возмутился.

– Демагогию? Что за выражение! По-моему, оно здесь совсем неуместно.

– А по-моему, очень даже уместно. Вот вы говорите: Лондон, англосаксонский мир, Запад, христианская цивилизация, защита демократии…

– Где же тут, по-вашему, демагогия? Это вечные, незыблемые истины.

– Слова, слова, дорогой пан адвокат. Кучу таких же истин изрекут вам на Востоке.

– Нет, простите, совсем не таких. В том-то все и дело.

– Но там они тоже преподносятся как вечные и незыблемые.

– И все-таки должна же быть на свете справедливость.

– Какая еще справедливость! Уж не собираетесь ли вы искать правду в этом балагане? К чему вам это?

– Дорогой мой, человек должен во что-то верить.

– Все это вздор. И тоже пустые слова. Должен! А почему, собственно, должен? Я предпочитаю смотреть на вещи трезво. И так я уже несколько раз свалял дурака – поверил в так называемую высшую справедливость. Но теперь сыт по горло. Хватит с меня, благодарю покорно. Не желаю еще раз обжигаться. Кому мало, – пожалуйста, на здоровье. Все, пан адвокат, брешут. Санация брехала, подполье – тоже, а теперь просто пластинку сменили. Все это один обман. Каждому хочется только до власти дорваться. А слова, лозунги, так называемые идеи – знаем мы им цену…

Крашеная блондинка не сводила огромных, с поволокой глаз с красавца доктора. Его крупная, круглая голова в черном шлеме блестящих волос, смуглое лицо с массивным подбородком, густо поросшие волосами руки – все это в ее разыгравшемся, разгоряченном вином воображении делало его идеалом современного мужчины. И каждое сказанное им слово, звук голоса только усиливали производимое его внешностью впечатление.

Остальное общество, окружив мило щебечущую Ганку Левицкую, не интересовалось их разговором. У Краевского был утомленный вид. Сняв очки в толстой роговой оправе, он медленно протирал их носовым платком, глядя прямо перед собой тусклыми близорукими глазами навыкате.

Дроздовский посмотрел на него с нескрываемой жалостью.

– Так-то, дорогой пан адвокат. Это надо ясно себе представлять. Война убила веру в высокие идеалы. Слишком много мы видели. Шулеры и обманщики раскрыли свои карты. Теперь нас не проведешь.

Адвокат продолжал протирать очки.

– Что же, по-вашему, в таком случае остается делать?

– Очень много, пан адвокат. Жить.

– Ах, вот что! Полнота жизни, динамизм. Опять èlan vital [4]4
  Наслаждение жизнью? (фр.)


[Закрыть]?

– При чем тут èlan vital? Разве нельзя обойтись без этих формул, эпитетов и красивых фраз. Просто жить, без всякой определенной цели.

– Но все-таки?

– Ну, если вам так хочется, само отрицание цели – уже цель.

– Браво! Прекрасно сказано! – воскликнула блондинка.

Адвокат продолжал протирать очки.

– А я вам скажу, что это такое.

Он стукнул пальцем по столу.

– Нигилизм? – засмеялся доктор.

– Хуже. Смерть. Да, да, не смейтесь, пожалуйста. Это даже не болезнь уже, а смерть.

– Но, пан адвокат…– хотела возразить блондинка.

Краевский нетерпеливо передернул плечами.

– Смерть, смерть, – с ударением повторил он и всем телом навалился на стол, словно подкрепляя этим справедливость и незыблемость своего приговора.

Но на Дроздовского его слова не произвели никакого впечатления.

– Мне очень жаль, пан адвокат, но я отнюдь не чувствую себя мертвецом. Просто я хочу сохранить трезвость суждений и не смотреть на мир через розовые очки. Жизнь надо принимать такой, какова она есть. И делать для себя из этого определенные выводы.

– Воображаю, что это за выводы, – буркнул адвокат.

– Очень простые. Вы, если не ошибаюсь, католик?

– Да.

– Ну вот! Значит, вам, наверно, небезразлично, где вы окажетесь после смерти – в раю или в аду?

Адвокат поправил очки.

– Дорогой мой, зачем так упрощать, ведь мы живем не в средние века. Конечно, я верю в высшую справедливость…

– А я вот не верю. Я об этом ровно ничего не знаю, а главное – знать не хочу. Точно так же нет мне никакого дела до всех этих так называемых идей. Я хочу просто пожить в свое удовольствие, только и всего. Но о чем мы, собственно, спорим, пан адвокат? Разве вы, между нами говоря, не хотите того же?

Адвокат не успел ответить, так как к их столику подошел Котович. Ему тотчас же освободили место.

Он сел, отирая платком высокий, красивый лоб.